Текст книги "Однажды преступив закон…"

Глава 11

Выспаться ему так и не дали.

Посреди ночи у него над головой вдруг раздался ужасный грохот и что-то гулко ударило в потолок с такой силой, что пыльные подвески на старенькой люстре заходили ходуном, издавая мелодичный перезвон. Юрий рывком сел в постели, уверенный, что в бетонный свод блиндажа угодил снаряд. Его рука слепо зашарила вокруг, нащупывая автомат, тело напряглось, готовое метнуться в угол, чтобы найти укрытие от рушащихся сверху бетонных глыб, а резкие слова команды были готовы сорваться с губ. Мгновение спустя он сообразил, что находится не в горной части Чечни, а у себя дома, и стал прислушиваться к тому, что происходило наверху.

Прямо у него над головой кто-то, похоже, затеял перестановку мебели. Юрий протянул руку и взял со стола свои часы. Светящиеся стрелки показывали начало третьего. Заниматься перестановкой в такое время мог только безнадежно пьяный человек. Наверху опять что-то упало, ударив в перекрытие, как в бубен. Звук был как от падения трехстворчатого шкафа, и это служило лишним подтверждением того, что соседи сверху пьяны в стельку.

За гулким ударом последовал взрыв яростной брани.

Орали в несколько глоток, причем один из кричавших ругался не по-русски, а на каком-то гортанном наречии, показавшемся Юрию неприятно знакомым. Тут он проснулся окончательно и сообразил, что прямо над ним расположена восемнадцатая квартира, в которой снимает комнату вежливый чеченский бизнесмен. Судя по доносившимся сверху звукам, у квартиранта бабы Клавы начались неприятности, которых следовало ожидать.

Юрий вернулся в лежачее положение и закрыл глаза. Наверху продолжали громыхать и браниться, и о том, чтобы снова заснуть, не могло быть и речи. Около двух минут Филатов лежал неподвижно, делая вид, что ничего не слышит, а потом опять рывком сел, сбросив ноги на пол. Притворяться спящим перед самим собой было глупо. Наверху, прямо у него над головой, возможно, происходило самое настоящее убийство, и теперь вопрос о том, как быть в подобной ситуации, вдруг перестал быть чисто умозрительным.

– Черт бы вас всех побрал, – недовольно проворчал Юрий, натягивая джинсы. – Ну что за скоты?

Он набросил на плечи рубашку, не заправляя ее за пояс брюк, сунул ноги в кроссовки и остановился в нерешительности. Шум наверху внезапно стих, сменившись невнятным бормотанием. Юрию пришло в голову, что в восемнадцатой квартире вполне могла случиться обыкновенная пьяная драка. В таком случае его появление у соседей действительно выглядело бы верхом глупости. Что он скажет? «Ребята, вы мешаете мне спать»? Смешно, ей-Богу… Тем более что спать ему больше никто не мешал – ложись и спи на здоровье… Даже если наверху кого-то убивали, то убийство уже произошло, и теперь его вмешательство ничего не могло изменить.

Юрий закурил и вышел в прихожую, напряженно вслушиваясь в тишину на лестничной площадке. Никто не спускался вниз по лестнице, торопливо и воровато шаркая подошвами по бетону и пыхтя под тяжестью награбленного, зато наверху, прямо над головой Юрия, снова принялись расхаживать, ступая уверенно и тяжело, скрипя рассохшимся полом и о чем-то разговаривая. Слов, конечно, было не разобрать, но тон был довольно спокойным, и Юрий решил, что инцидент исчерпан. В тот момент, когда он уже собирался вернуться в постель и уснуть, наверху опять закричали. Это был отчаянный вопль животного, и Юрий сам не заметил, как оказался на лестничной площадке.

Его больше не терзали сомнения. Когда-то давно отец, всегда говоривший с Юрием как с равным, объяснил ему, что лучше чувствовать себя смешным, чем подлым. Это произошло в разгар войны, которую Юрий в одиночку вел с половиной класса. Вторая половина молчаливо наблюдала за бесконечной серией драк в полной уверенности, что Филарет окончательно свихнулся. Причиной этих военных действий был жирный очкарик с кроличьей физиономией и удивительно подходившей к его облику фамилией Ползун. Ползуна не изводил только ленивый, и Филарет был единственным человеком, который за него заступался. Ползун не вызывал у него ни малейшей симпатии. Он был похож на огромную белую личинку какого-нибудь экзотического насекомого – большой, дряблый, безответный, постоянно занятый вырезанием из палочек от мороженого крошечных ружей и пистолетов и хранивший свои поделки в круглых пластмассовых коробочках с прозрачным верхом. Это было единственное дело, к которому у него имелась видимая склонность, и подобное хобби, конечно же, не могло снискать ему ни популярности, ни уважения. В глубине души Юрий презирал Ползуна за глупость, отталкивающий внешний вид и тупую животную покорность, с которой тот сносил бесконечные издевательства. Заступаясь за него, Филарет чувствовал, что каким-то непостижимым образом становится с ним на одну доску, а это было неприятно. Даже неразлучный Цыба, всегда находивший надежное укрытие за широкими плечами Филарета, был не в состоянии понять, что заставляет Юрия мчаться через всю школу на затравленный заячий крик Ползуна и в тысячный раз ввязываться в жестокую драку. Хуже того, Юрий и сам не мог этого понять, действуя скорее рефлекторно, чем повинуясь голосу рассудка. У него была физическая потребность защищать слабого. В рыцарских романах в роли слабого обычно выступала прекрасная дама, а не трясущийся, весь в жировых складках очкарик, на которого было неприятно смотреть. В очередной раз явившись домой с фонарем под глазом и в разодранном пиджаке, он поделился своими сомнениями с отцом. Тот, как всегда, понял Юрия с полуслова и спокойно объяснил ему, что быть смешным и непонятым совсем не страшно.

После этого разговора все стало просто. Отцу Юрий верил безоговорочно, и с тех пор в его душе поселилась спокойная уверенность. Инстинктивно он всегда чувствовал, что прав, но теперь он знал это наверняка. Эта уверенность в сочетании с его широкими плечами, гренадерским ростом и тяжелыми кулаками привела к тому, что Ползуна мало-помалу оставили в покое. А потом все они стали старше, начали заглядываться на девиц, и у его одноклассников появились другие способы самоутверждения. Поднимаясь по лестнице на четвертый этаж, Юрий вспомнил, что с того момента, как он в последний раз вступился за Ползуна, они не перекинулись и парой слов. Ползун был ему неинтересен, и, поскольку очкарику больше не угрожала опасность, Юрий перестал его замечать.

Конечно, подумал он, прыгая через две ступеньки, есть существенная разница между безобидным очкариком и чеченцем, который занят в Москве каким-то таинственным бизнесом. Даже если его деятельность вполне легальна, у нее наверняка есть свои теневые стороны. Москва – такой город, что в ней невозможно заниматься бизнесом и при этом оставаться вне сферы внимания криминальных структур. Может быть, он тоже отказался кому-нибудь платить?

Он остановился. Прямо перед ним была дверь восемнадцатой квартиры, небрежно выкрашенная облупившейся половой краской. Перед дверью лежал полосатый, совсем затертый грязными подошвами коврик, который хозяйственная баба Клава раз в два дня аккуратно выбивала во дворе. Только теперь вспомнив о квартирной хозяйке чеченца, Юрий испугался: где же старуха? Хорошо, если уехала к сестре в Тверь, а если нет? Что, если она тоже там, внутри, за этой облупившейся дверью? Тот факт, что баба Клава усерднее всех распространяла во дворе сплетни о том, что Юрка Филатов связался с бандитами и вот-вот сядет на двадцать лет, в данный момент не имел никакого значения.

Юрий бросил на бетонный пол окурок, который, оказывается, все еще дымился у него в зубах, потянулся к звонку и, передумав, легонько толкнул дверь. Незапертая дверь послушно открылась, и он осторожно перешагнул стершийся почти вровень с полом порог.

В квартире больше не кричали. Откуда-то доносилось негромкое сдавленное мычание – видимо, тому, кто недавно вопил во всю глотку, заткнули рот. В прихожей спиной к Юрию стоял длинный тип в кожаной куртке, заинтересованно наблюдая за тем, что происходило в комнате. Его гладко выбритый череп маслянисто отсвечивал, отражая желтушный свет слабенькой лампочки, которая горела в пыльном пластмассовом плафоне прямо у него над головой. Длинный стоял на стреме, но то, что творилось в комнате, похоже, было слишком увлекательно, чтобы он помнил о своих обязанностях.

Глядя на эту сутулую спину, обтянутую дорогой бугристой кожей, Юрий с тоской подумал о миллионах людей, которые ухитряются жить спокойно, не встревая ни в какие смертоубийственные истории. О том, что история обещает быть именно смертоубийственной, красноречиво свидетельствовал старенький тульский «наган», зажатый в опущенной вдоль тела руке бандита. Родное государство давно перестало снабжать подобным оружием даже сторожей и инкассаторов, так что в профессиональной принадлежности этого сутулого верзилы можно было не сомневаться. Юрий затаил дыхание и тенью скользнул вперед.

Тело словно само собой вспомнило все, чему его научили годы тренировок и долгие месяцы войны. Увлеченный зрелищем бандит даже не обернулся, когда Филатов бесшумно возник у него за плечом. Юрий осторожно заглянул в комнату, чтобы оценить обстановку, и его передернуло от отвращения.

Квартирант бабы Клавы стоял на коленях у кровати, уткнувшись лицом в развороченную постель, с которой его, судя по всему, только что бесцеремонно сдернули. Руки у него были связаны за спиной брючным ремнем, а трусы спущены до колен, так что любой желающий мог без помех обозревать его голый волосатый зад, обращенный к входной двери. Босые смуглые ноги с желтыми пятками судорожно скребли по облезлому дощатому полу. На голове у чеченца сидел ухмыляющийся бандит с хрящеватой волчьей харей рецидивиста, большую часть своей сознательной жизни проведшего за решеткой, так что вопли чеченца превращались в невнятное мычание. Еще один бандит стоял рядом, расстегивая ширинку брюк и явно готовясь приступить к делу, ради которого квартиранта бабы Клавы поставили в такую унизительную позу. По губам его блуждала гаденькая ухмылка. Юрия никто не заметил – для этого все были чересчур увлечены процессом. Бандитов было всего трое, и при иных обстоятельствах Юрию было бы наплевать на внезапность и прочую стратегию, но помимо кулаков у бандитов имелись стволы и наверняка ножи.

«Черт меня сюда принес», – подумал Юрий. Отступать было некуда. Юрий сильно ударил стоявшего на стреме бандита по шее ребром ладони.

* * *

Вежливого квартиранта бабы Клавы обычно называли Умаром. Пожалуй, никто, кроме него самого да пары человек, державших в руках управление чеченской диаспорой в Москве, не знал, кличка это или его настоящее имя. Не знал этого даже участковый инспектор Костин, регулярно наносивший Умару короткие визиты в целях, как он выражался, «профилактики правонарушений». Умар во время этих визитов был неизменно вежлив, по-восточному радушен и очень щедр, так что при одном взгляде на этого прекрасно одетого восточного господина пропадала всякая охота вести «разъяснительную» работу. В самом деле, о каких правонарушениях можно говорить, имея дело с таким респектабельным, воспитанным и законопослушным гражданином? Уважительно крякнув, участковый выпивал поднесенную Умаром стопочку и, стыдливо отвернувшись, с ловкостью фокусника прятал в карман зеленую бумажку. После этого Умар обычно угощал старшего лейтенанта Костина дорогой турецкой сигаретой, которую участковый с благодарностью принимал и старательно выкуривал до самого фильтра, хотя турецкий табак ему не нравился. Старший лейтенант не считал себя взяточником: он просто благосклонно принимал дань законного уважения к своей героической профессии. Кроме того, полагал он, у такого крутого бизнесмена денег навалом, и от двадцатки в месяц он наверняка не обеднеет. Для этой породы людей привычка совать сложенные вдвое купюры в самые разные ладони, карманы и ящики столов должна быть чисто рефлекторной, а против рефлексов разве попрешь?

Если бы участковый инспектор Костин знал, из чьих рук он принимает обернутую двадцатидолларовой бумажкой рюмку, он, пожалуй, бежал бы сломя голову до ближайшего телефона, откуда вызвал бы группу захвата в полном вооружении. Какими бы ни были умственные способности старшего лейтенанта, даже он сообразил бы, что постоянное проживание на вверенной ему территории главаря банды, занимающейся вымогательством, грабежом и скупкой оружия, не сулит ему лично ничего хорошего.

Умар был одним из самых способных, грамотных и инициативных бригадиров в Москве. Именно в его ведении находились такие прибыльные места, как стоянки такси и авторемонтные мастерские. На то, чтобы вытеснить с занимаемых позиций людей Понтиака, потребовался почти год, но теперь бойцы Умара уверенно держали свои смуглые руки на пульсе частного извоза и автосервиса, понемногу забирая контроль над государственными автопарками. «Аллах над нами, козлы под нами», – любил повторять Умар, и ход событий неопровержимо доказывал его правоту. Разжиревшая московская братва растерянно откатывалась под напором смуглых кавказских бригад, на глазах теряя контроль над обстановкой, и не за горами было то время, когда Умар и его коллеги должны были занять подобающее им место на самой верхушке криминальной пирамиды. Когда они возьмут Москву за глотку, тем, кто явится в Ичкерию с оружием, придется туго. По ним ударят с двух сторон, и они умрут все до единого, как и положено неверным.

Около недели назад вдруг произошел дикий, неслыханный случай. Один из людей Умара, посланный взять деньги у владельца небольшой авторемонтной мастерской, не вернулся в назначенный срок. Его нашли за рулем принадлежавшей ему «девятки» с револьверной пулей в голове в сотне метров от мастерской. Мастерская сгорела в ту же ночь, а ее хозяин, лишившись предварительно двух пальцев на правой руке и одного на левой, сознался, что нанял одного из людей Понтиака, чтобы тот защитил его от поборов.

Умар, который спокойно игнорировал установленные братвой законы и правила, но при этом знал их назубок, понимал, что так дела не делаются. Подобный вопрос должен был стать предметом разборки. Разборки Умар не боялся, но такое хладнокровное убийство можно считать объявлением войны. Война в его планы не входила, но и оставить убийцу безнаказанным Умар не мог.

Хозяин мастерской, прежде чем умереть, назвал имя киллера. Меткого стрелка звали Гусем, и он действительно был одним из бойцов Понтиака. Этот безмозглый бык ездил на спортивной «БМВ», носил на шее толстенную золотую цепь, обожал при бабах поигрывать никелированным «магнумом» и использовался Понтиаком в основном для грязной и не слишком хорошо оплачиваемой работы. Похоже было на то, что хозяин мастерской каким-то образом связался с ним напрямую, а Гусь от большого ума решил разобраться с проблемой самым простым способом, даже не поставив Понтиака в известность о своих намерениях. Умар был уверен, что Понтиак, даже взявшись за это дело, обставил бы его как-нибудь по-другому. Получалось, что Гусь действовал на свой страх и риск. Подобные инициативы следовало пресекать в зародыше, и, кроме того, кровь убитого земляка взывала к отмщению.

Умар был очень загруженным человеком, вынужденным порой одновременно заниматься решением множества неотложных вопросов. Именно поэтому случилось так, что в подвале одного из цехов закрытого ввиду нерентабельности подмосковного заводика по производству навесного оборудования к тракторам и самоходным машинам помимо собственной воли встретились Гусь и один из активистов зарождающегося профсоюза частных таксистов Олег Андреевич Зуев. Гусь был прикован к стене, а Зуев привязан к стулу, и оба они находились в полной и безраздельной власти Умара. Умар не испытывал по этому поводу никакой эйфории: это было нормальное положение вещей. Вершить судьбы этих псов было все равно, что воевать с ползущим по столу тараканом – легко, скучно и, по большому счету, бесполезно. Какая разница, будет таракан жить или умрет? В убийстве неверного нет греха, а извлечь из таракана пользу практически невозможно. Вот если отравить его медленно действующим ядом и выпустить на волю, к себе подобным, это может дать неплохой результат. Умар великолепно справился с этой задачей и был по праву доволен собой. Правда, ему пришлось провозиться в подвале до часу ночи, и к тому времени, когда он вернулся домой, принял душ и переоделся, ехать в казино было уже поздновато. Впрочем, это тоже было к лучшему: завтра ему предстоял трудный день, перед которым следовало получше выспаться.

Сон Умара был прерван самым грубым и неожиданным образом: его ни с того ни с сего схватили за волосы и рывком сбросили на пол. Протерев глаза, он увидел двоих русских, стоявших над ним с пистолетами в руках. Еще один неверный заглядывал в комнату из прихожей. Умар никогда не считал себя правоверным мусульманином, вспоминая о вере отцов только тогда, когда нужно было обобрать или прирезать иноверца, но сейчас, глядя в глумливые лица ночных гостей, он первым делом вспомнил именно это слово: неверные. В душе его все еще не было страха, он просто не мог воспринять этих русских быков всерьез. Ночное вторжение озлобило его, и, сидя в одних трусах на голом дощатом полу, он подумал, что джихад – не такая уж плохая вещь. Этих свиней действительно надо резать под корень вместе с женами и детьми. Как они посмели?!

Сверкая черными глазами, он еще раз посмотрел в эти лица, чтобы получше их запомнить, но разглядеть их как следует не успел: его со страшной силой ударили в лицо дорогим тупоносым ботинком, и он опрокинулся на спину, ничего не видя из-за плясавших перед глазами разноцветных искр.

– Ну что, чурка, оклемался? – издевательски спросил один из гостей и, снова схватив Умара за волосы, заставил его сесть. – Поговорим?

– Я тебя не знаю, собака, – с трудом выговорил Умар. Разбитые губы шевелились плохо, по подбородку текло что-то теплое. – Чей ты? О чем мне с тобой разговаривать?

– О Гусе, например, – ответил хрящелицый незнакомец с синими от наколок пальцами. – Его нашли час назад… правда, не всего. Ты не в курсе, где остальное?

– Э, – сказал Умар, утирая кровь с разбитых губ, – кто ты такой, чтобы мне с тобой разговаривать? Чьим голосом говоришь, пес?

– Ты что, козел, сам не врубаешься? – удивился хрящелицый. – Ты че, падло, решил, что мы с тобой пришли разборки клеить? Мы учить тебя пришли, урод. Мы войны не хотим, но если твои козлы бородатые будут наших братанов мочить, мы вас от Москвы до самой вашей долбаной Ичкерии размажем, как маргарин по сковородке.

– Совсем ничего не понимаю, – сказал Умар, медленно вставая с пола и садясь на кровать. У него хватало ума не держать дома огнестрельное оружие, но под подушкой всегда лежал остро отточенный пружинный нож. Умар понимал, что выглядит жалко: в одних трусах, с разбитыми в кровь губами, в окружении вооруженных, одетых в тяжелые кожаные куртки людей, в жалкой квартире с выцветшими обоями и облупившимся скрипучим полом… Это было ему на руку: бандиты заметно расслабились и даже убрали пистолеты. – Ничего не понимаю, – повторил он, старательно утрируя кавказский акцент. – Какой гусь, зачем гусь? Я гусь не кушаю, барашка люблю, понимаешь? Что ты хочешь? Деньги хочешь? Немножко деньги есть, возьми все и иди. Не знаю никакой гусь, понимаешь?

– Под дурака косит, козел, – подал голос длинный сутулый тип, стоявший в прихожей. Он все еще вертел в руках вороненый «наган», словно только и ждал случая пустить свою игрушку в ход. – Дай ему, Маныч, для прочистки мозгов.

– Забей пасть, гнида! – рыкнул хрящелицый. – Ты на стреме стоишь, вот и стой. Мы тут как-нибудь без тебя разберемся.

– Зачем разбираться? – жалобно спросил Умар. Его рука наконец-то скользнула под подушку. Пальцы нащупали удобную пластмассовую рукоять и теплый металл хромированной кнопки.

В следующее мгновение Умар вскочил с постели, неуловимым стремительным движением выбросив вперед правую руку. Пружина звонко щелкнула, и в воздухе сверкнуло тонкое, любовно отполированное лезвие. Маныч каким-то чудом ухитрился отпрянуть, что уберегло его глотку от смертельного удара. Нож распорол толстую кожу куртки, как папиросную бумагу, прочертив по татуированной груди бандита тонкую красную полосу.

– Ух, блин! – удивленно выдохнул Маныч, уклоняясь от колющего удара, направленного в живот. Он споткнулся о ножку кровати и с грохотом рухнул на пол, придавив своим телом карман, в котором лежал пистолет. Пытаясь приподняться, он получил сильный пинок босой пяткой в лицо. Это было оскорбительно и к тому же очень больно. Маныч взревел и бросился на противника.

Не зря Умар ежедневно проводил по три-четыре часа в спортивном зале. Культуризм он считал пустой тратой времени, приводящей вдобавок к карикатурному искажению облика, дарованного человеку аллахом. Умар не собирался искажать свой облик – он совершенствовался в восточных единоборствах, и на протяжении следующих трех минут Маныч и два его приятеля получили неплохую возможность ознакомиться с некоторыми неизвестными им приемами и способами нанесения увечий и повреждений. Они, как и Умар, посещали спортивные залы и, как могли, поддерживали себя в форме, но проклятый мусульманин дрался, как дьявол, и все время выворачивался из рук, так что они втроем никак не могли его успокоить.

Когда он, в очередной раз опрокинув хрящелицего Маныча и свалив его широкоплечего дружка, устремился к выходу из квартиры, вдруг выяснилось, что стоявший на стреме бандит даже и не думал покидать свой пост и принимать участие во всеобщем веселье. Он спокойно стоял в дверях, загораживая проход, и держал свой «наган» таким образом, что Умар мог без усилий заглянуть в дуло. Курок револьвера был взведен, и по выражению лица сутулого Умар понял, что тот просто мечтает нажать на спусковой крючок. Если он не сделал этого до сих пор, то скорее всего только потому, что стрелять ему запретили. Он ждал повода для того, чтобы нарушить запрет, и Умар понял, что ему не уйти.

– Давай, – подтверждая его догадку, сказал сутулый, – топай сюда, шимпанзе. Я уже заждался. Просто шагни вперед, и все. Что тебе, трудно? Давно я никому мозги не вышибал.

– Ну, Сека, ты козел, – пробормотал Маныч, с трудом поднимаясь на ноги. – Он нас мордовал, а ты, значит, в тамбуре кантовался?

– Ты же деловой человек, Маныч, – ответил Сека, продолжая держать Умара под прицелом револьвера. – За базар отвечать надо. Ты сказал, что вы без меня разберетесь. Велел на стреме стоять. Чего тебе еще надо-то? Кабы не я, улетел бы наш голубь чернозадый. А так – вот он, тепленький. Брось нож, волчина, пока я тебе его вместе с клешней не отстрелил!

Умар ненадолго заколебался, решая, не прыгнуть ли ему вперед, чтобы разом покончить со всем. Ничего хорошего ему не предстояло, и быстрая смерть была бы, пожалуй, не самым плохим выходом из ситуации. Но помимо боли и позора, от которых его могла избавить смерть, существовало дело, за которое он отвечал, и, пока оставалась возможность оставаться в живых и продолжать работу, Умар не имел права самовольно оставлять свой пост. Подойдя к последней черте, легко поверить в аллаха, и неизвестно, понравится ли ему то, что Умар бросил на произвол судьбы своих братьев, испугавшись побоев. Упасть с шинвата значит изжариться, вспомнилось Умару. Он вдруг живо представил себе шинват – узкий мост, по которому души мусульман переходят в рай. Мост перекинут над пропастью, и грешник не в состоянии пройти по нему. Оступившись, он падает и кувырком летит прямо в ад, в ревущее пламя.

– Псы, – с отвращением выплюнул он и разжал руку. Нож с негромким стуком упал на пол. – Чего вы хотите?

– Нас послали сказать, что хозяин в Москве не ты. Ты в гостях, так что веди себя прилично, – ответил Маныч. – Москва любого нагнет. Окороти своих волков, пока мы их не окоротили. Понтиак велел передать, что не станет мочить твоих людей за Гуся. Гусь завалил твоего бойца сам, без команды, ты завалил Гуся, так что мы квиты.

– Мы? – презрительно переспросил Умар. – Кто ты такой? Если Понтиак хочет говорить со мной, почему не пришел сам? Почему прислал своих шестерок?

– Шестерок, говоришь? – Маныч недобро ухмыльнулся. – А ты, типа, туз, да? Понятное дело, какой у туза с шестерками может быть базар? Но это дело поправимое. Нам до тузов не подняться, но тебя опустить – раз плюнуть.

Умар даже не сразу сообразил, что имеет в виду хрящелицый, а когда смысл последних слов Маныча дошел до него в полном объеме, было уже поздно. Плечистый напарник Маныча во время разговора ухитрился незаметно зайти Умару за спину, и в следующее мгновение на его затылок обрушился страшный удар. Умар повалился на пол, больно ударившись лицом. Сознания он не потерял, но окружающее воспринималось словно сквозь густой туман. Он смутно осознавал, что его подтащили к кровати и поставили на колени, связав за спиной руки. Он окончательно пришел в себя в тот момент, когда с него одним бесцеремонным рывком стащили трусы, и дико закричал, попытавшись вскочить. В его душе поселился настоящий ужас. То, что собирались сделать с ним эти грязные свиньи, было в тысячу раз хуже смерти и самых изощренных пыток. Уже наутро об изнасиловании будет знать вся Москва, и Умару останется только застрелиться. Похоже было на то, что он упал с шинвата, даже не успев умереть.

Гнусно хохотнув, Маныч одним прыжком оседлал плечи Умара, вдавив его голову в разворошенную постель и заглушив вопль.

– Ну, кто первый? – весело спросил он, звонко шлепнув беспомощного пленника по ягодице. – Наша Маша соскучилась по мужику!

– Петушок, петушок, золотой гребешок, – проблеял из прихожей Сека и крутанул барабан револьвера. – Давай, Комар, действуй. Ты у него будешь первым мужчиной.

Маныч продолжал ухмыляться, сидя на голове Умара и удерживая того в унизительной позе. Чеченец не переставая мычал и судорожно перебирал ногами, не то силясь подняться, не то просто потому, что ему не хватало воздуха. Плечистый Комар неторопливо распустил длинную «молнию» на своей кожанке и расстегнул брючный ремень. Глаза у него начали подозрительно поблескивать, на губах появилась ухмылка. Спохватившись, он вынул из-за пояса джинсов свой пистолет и переложил его в карман куртки. Сека, которому до сих пор как-то не довелось принимать участие в гомосексуальном изнасиловании, жадно наблюдал за происходящим, с некоторым удивлением чувствуя растущее возбуждение. Беспомощность жертвы, ее бесполезные попытки сопротивления действовали на него как красная тряпка на быка. Он уже начал сожалеть о том, что пропустил Комара вперед, и с нетерпением дожидался своей очереди.

Чертов Комар между тем не спешил. Он все еще возился с заевшей «молнией» джинсов, словно нарочно тянул время. Сека уже открыл рот, чтобы поторопить его, но тут ему почудилось, что за спиной у него кто-то стоит. Он понятия не имел, что заставило его насторожиться. Не было ни звука, ни шороха, ни дуновения сквозняка – ничего, что могло бы послужить сигналом тревоги, но корешки волос на выбритом черепе Секи зашевелились и встали дыбом, а по спине поползли мурашки. Секунду спустя смутное беспокойство превратилось в твердую уверенность, и Сека уже готов был резко обернуться, выставив перед собой револьвер, но тут на его шею обрушился страшный удар. Сека отлетел к стене, с треском ударившись о нее головой, и затих на полу, раскинувшись поперек узенькой прихожей.