Текст книги "Рукопись Платона"

Иезуит тем временем выбрался из сундука, откуда до сих пор торчал только его круглый объемистый зад, и задумчиво уставился в пространство перед собою, как будто ожидая оттуда подсказки. Между тем окровавленная сабля поднималась все выше; княжна хотела крикнуть, но не могла, а потом и желание кричать пропало, сменившись тупым безразличием: в конце концов, иезуит заслуживал подобного конца.

Закутанная в плащ фигура сделала осторожный, крадущийся шаг вперед. Под подошвой пыльного кавалерийского сапога пронзительно скрежетнула кирпичная крошка; герр Пауль резко обернулся, вскрикнул и с неожиданным проворством вскинул свой уродливый пистолет. Сабля оранжевой молнией сверкнула в полумраке каземата, описав стремительную огненную дугу; грянул выстрел, каземат заволокло дымом, и в дыму раздался отчаянный вопль боли и ужаса.

Дым сразу рассеялся, и княжна увидела герра Пауля, который, стоя на коленях и низко склонив голову, сжимал левой рукой обрубок правой, из которого толчками била темная кровь. Отрубленная кисть лежала на полу, и из правого ствола зажатого в ней пистолета все еще тек ленивый дымок.

– О, шайзе! – простонал герр Пауль.

Это были его последние слова, заменившие иезуиту молитву. Сабля вновь взлетела и опустилась со свистом, какой издают рассекающие воздух крылья стрижа, и клинок с хрустом впился в подставленную шею герра Пауля. Несколько теплых капель упали на лицо княжны. Она содрогнулась, уверенная, что вот-вот лишится чувств. Она ничего так не хотела сейчас, как лишиться чувств, но почему-то, несмотря ни на что, оставалась в сознании и видела все, что творилось вокруг нее.

Незнакомец наклонился, чтобы поднять сбитую пулей иезуита шляпу. Когда он выпрямился, его лицо попало в полосу света от фонаря, и, увидев это слегка изможденное, но все еще красивое черноусое лицо, княжна вскрикнула и наконец-то лишилась чувств.

– Пся крэв, – проворчал незнакомец, вынимая из-под плаща сигару и прикуривая от фонаря.

Он выпрямился, отряхнул испачканную шляпу, нахлобучил ее на голову и задумчиво поиграл саблей, стоя над связанной, лежащей без сознания княжной.

– Нет, – сказал он наконец. – Нет, холера ясна, так не пойдет. Сначала нужно поговорить.

С этими словами он снова наклонился, вытер клинок об одежду герра Пауля, с лязгом бросил его в ножны и широким шагом покинул каземат, дымя зажатой в зубах сигарой и на ходу выпрастывая из-под плаща оба пистолета.

Глава 16

Услышав глухой хлопок пистолетного выстрела и жуткий вопль, от которого по всему подземелью пошли замогильные отголоски, Хрунов слегка насторожился, но тут же пожал плечами и расслабился: эти звуки, вернее всего, означали бесславный конец иезуита, а вместе с ним и проклятой княжны. Поручик по-прежнему не чувствовал никакого душевного подъема: ну покончил с княжной, ну нашел золото... Он очень надеялся, что радость придет с первым глотком шампанского, выпитым на мраморной террасе белого дворца в незнакомом приморском городе, но в глубине души подозревал, что и тогда она не будет полной. Сбывшаяся мечта скучна, мы все это знаем, но упорно обманываем себя, бредя от одной мечты к другой, разочаровываясь и тут же выдумывая себе новую недосягаемую цель, потому что иначе нельзя жить.

Часы показывали три четверти первого. «Сволочь Ерема, – подумал Хрунов. – Сколько можно возиться с девчонкой? Эстет, так его раз так, любитель острых ощущений... Странно, почему она не кричит? Гордая... Впрочем, против настоящей боли не поможет никакая гордость».

Он покосился на сундуки, содержавшие в себе его будущее состояние – нет, просто его будущее, – спрятал в карман часы и медленно встал. Время шло, и мысли о приближающемся рассвете, а также о княжне, которая почему-то не кричала, моля о пощаде, беспокоили его все сильнее. Наконец Хрунов решился пойти и проверить все самолично, а заодно и поторопить замешкавшегося Ерему – что он себе думает, упырь одноухий? Утро скоро, а он развлекается...

Светя себе фонарем, он дошел до первого поворота и тут услышал шаги. Шаги гулко звучали в темноте, отдаваясь под низкими сводами; они приближались, но, сколько поручик ни вглядывался во тьму коридора, ему так и не удалось разглядеть ни малейшего проблеска света.

– Ерема, – позвал Хрунов, как можно дальше вытягивая перед собою руку с фонарем, – ты, что ли?

Никто не отозвался, но шаги зазвучали увереннее, тверже и... быстрее. Хрунов почувствовал, как в такт этим шагам из черного жерла коридора на него толчками накатывает замогильная жуть. Обладатель этой гулкой поступи словно гнал перед собою кровавых призраков прошлого.

– Ерема, брось дурака валять, – сказал Хрунов и попятился, вдруг преисполнившись уверенности, что из глубины коридора к нему приближается кто угодно, но только не одноухий бородач.

Шаги приближались.

– Эй! – крикнул Хрунов и осекся, потому что в этот самый миг на границе освещенного фонарем пространства возникла закутанная в темный плащ фигура.

Хрунов разглядел рваную бахрому плаща, пятна на обвисших полях шляпы, а главное, два направленных на него пистолета и немного успокоился: по крайней мере, это был живой человек, ибо призракам и демонам не свойственно прибегать к помощи огнестрельного оружия. Ситуация складывалась острая, но не более того; имея дело с человеком из плоти и крови, можно рассчитывать на успех, особенно если учесть небывалый размер ставки.

– Ты кто такой? – сердито спросил Хрунов, осторожно отступая в глубь коридора. – А ну покажи лицо!

– Затем и пришел, холера ясна, – сказал незнакомец, мигом утратив последние остатки мистического ореола.

Хрунов отпрянул: такого он никак не ожидал.

– Ба, – сказал он с искренним изумлением, – Огинский! Вас совсем отпустили из ада или только на побывку?

– Все мы здесь на побывке, – философски ответил пан Кшиштоф Огинский, по очереди взводя оба курка. – Но тебе уже пора возвращаться.

– Вечно вы куда-то спешите, приятель, – сказал Хрунов, продолжая потихонечку отступать под дулами двух пистолетов. – Экий вы, право, торопыга! Столько времени не виделись, и – здравствуйте! – с ходу, не успев лба перекрестить, тычете пистолетом в живого человека. Могли бы поговорить, обменяться новостями... Могли бы, по крайней мере, объяснить, какого черта вы живы и разгуливаете посуху, когда все уверены, что вас давно съели рыбы!

– Стрелять надо точнее, тогда и удивляться не придется, – сказал пан Кшиштоф и выплюнул окурок сигары. – Вот я, к примеру, не намерен повторять ваши ошибки.

– Похоже, я действительно дал маху, – признал Хрунов. – Ну, так ведь и вы виноваты! Вольно же вам было прыгать в озеро, подохли бы на берегу, чинно-благородно, как все нормальные люди... Я-то надеялся, что вы утонули.

– У меня завидный объем легких, – любезно сообщил пан Кшиштоф и кивнул на сундуки. – А вы, я вижу, с прибылью!

– И притом не один, – добавил Хрунов. – Сюда вот-вот придут мои люди, так что...

– Мертвые не ходят, – перебил его Огинский. – Половину ваших людей вы перестреляли сами, облегчив мне задачу, а вторая половина сейчас остывает в бурьяне.

– В таком случае вы пришли весьма кстати, – быстро оправившись от удара, сказал Хрунов. – На улице стоит карета. Давайте погрузим в нее золото и увезем, а после разделим пополам и разойдемся раз и навсегда. Договорились?

– Однажды мы с вами уже договаривались, – напомнил пан Кшиштоф. – В тот раз козыри были у вас на руках, а теперь положение несколько иное. Что, скажите на милость, может помешать мне забрать не половину, а все целиком?

– В самом деле, что? – задумчиво повторил Хрунов. – А пожалуй, вот это!

С этим выкриком он внезапно метнул в Огинского масляный фонарь – единственное оружие, которое сейчас было у него в руках. Слегка растерявшись от неожиданности, пан Кшиштоф даже не подумал уклониться от летящего ему в голову светящегося предмета, а просто отмахнулся от него, как от летучей мыши. Фонарь встретился с зажатым в руке Огинского пистолетом; треснуло разбитое стекло, фонарь отскочил и косо отлетел обратно, на лету обратившись в косматый огненный шар. Шар этот упал на пол позади Хрунова и покатился, разбрызгивая вокруг горящее масло и оставляя за собой дорожку коптящего пламени.

Огинский выстрелил раньше, чем фонарь коснулся пола, но Хрунов уже успел отскочить в сторону и, прижавшись к стене, выстрелил в ответ – увы, с тем же результатом. Его пуля, ударив в низкий потолок, осыпала кирпичной крошкой старую шляпу пана Кшиштофа. Огинский нырнул за сундук, под его ногой звякнуло лежавшее на расстеленном плаще золото. Противники снова выстрелили, сделав это почти одновременно; выстрел Хрунова отколол от сундука длинную щепку, а пуля пана Кшиштофа высекла бледную искру из металлического обода бочонка, который в числе иных своих собратьев лежал за спиной у Хрунова.

– Не палите по бочкам, идиот! – с дьявольским весельем выкрикнул Хрунов. – Там порох!

Впрочем, палить им было уже нечем. Осознав это, противники покинули свои укрытия, и их сабли со свистом выскочили из ножен.

– Молись, негодяй! – воскликнул пан Кшиштоф, который, как и покойный иезуит, всю жизнь питал слабость к драматическим эффектам.

– Я отлучен от церкви, – сообщил ему Хрунов, становясь в позицию, – поэтому, сударь, молитесь сами. Кто ваш ангел-хранитель – Вельзевул или какой-нибудь бес из тех, что помельче?

Произнося эту насмешливую тираду, он через плечо покосился на лужу горящего лампового масла у себя за спиной. Увиденное его успокоило: от разбитого фонаря до бочонков с порохом было сажени три, и пол в этом месте, к счастью, не шел под уклон, а, напротив, слегка поднимался, так что пламя ни при каких условиях не могло само, без посторонней помощи, добраться до порохового склада. Это вселило в него уверенность в победе: Огинский был очень недурным фехтовальщиком, но Хрунову уже доводилось скрещивать с ним клинки, и он знал, что имеет дело с трусом; если заставить его дрогнуть, то никакое мастерство не спасет спесивого поляка от неминуемой гибели.

Клинки встретились с глухим лязгом, разошлись и встретились снова, сплетая сверкающую смертоносную паутину. Памятуя о прискорбной слабости своего противника, Хрунов пошел напролом, обрушив на голову пана Кшиштофа град молниеносных ударов. Огинский, однако, не дрогнул: уперев левую руку в бок и выставив вперед правое колено, он блестяще и хладнокровно отразил свирепый напор противника. В последнее мгновение атаки, когда та уже пошла на убыль, разбившись о несокрушимую защиту поляка, сабля пана Кшиштофа змеиным движением прыгнула вперед, и на плече Хрунова появилась тонкая кровавая полоска.

– Однако! – отскакивая назад, с нервным смешком воскликнул Хрунов. – Вертеть саблей вы умели всегда, но кто, черт возьми, обучил вас мужеству?!

– Жизнь, – лаконично ответил поляк, переходя в атаку. – Жизнь после смерти многому может научить. Сейчас ты узнаешь, пес, чему!..

Поручик Хрунов попятился, с трудом удерживая клинок в ладони и кое-как отмахиваясь от разящего, внезапно вылетающего из пустоты железа. Ему уже начало казаться, что против него бьется целый легион, одна сабля обратилась в десяток, десяток – в сотню, а проклятый поляк, у которого не хватило учтивости остаться мертвым, продолжал теснить его с хладнокровным мастерством ожившей статуи Марса. Хрунов понял, что дело дрянь, – за время своей загробной жизни Огинский и впрямь сильно переменился.

Между тем лужа горящего масла потихонечку растекалась вширь. Жадно пожирающий топливо огонь начал понемногу выдыхаться, утрачивать силу, и тут один из последних умирающих язычков пламени коснулся припорошенного известковой пылью шнура, прятавшегося в углублении пола. Фитиль, дожидавшийся своего часа три долгих года, фыркнул и зашипел, выбросив фонтанчик искр и струйку голубого дыма. Противники рубились в трех шагах от него, ничего не видя и не слыша, кроме лязга и сверкания смертоносной стали.

Первым заметил смертельную опасность Огинский, стоявший лицом к бочкам.

– Матка боска! – в ужасе воскликнул он, на мгновение опустив саблю. – Порох, холера ясна!..

Хрунов не успел осознать его слов. Он увидел лишь внезапно возникшую брешь в непробиваемой защите поляка и из последних сил обрушил свой затупившийся клинок на ненавистное черноусое лицо, косо разрубив его пополам. Брызнула кровь, и в то же мгновение невидимая, но сильная рука толкнула Хрунова в спину, подняла в воздух и, как тряпичную куклу, швырнула на кирпичную стену. Перед глазами у него полыхнуло слепящее полотнище белого света, тут же сменившееся спасительной чернотой, и поручик так и не услышал взрыва, обратившего его тело в горстку горячего праха.

Береговой откос тяжело дрогнул, заставив взволноваться посеребренную луной гладь Днепра, когда северная башня кремля, на мгновение приподнявшись над землей, покосилась, осела и провалилась вовнутрь, выбросив к небу тяжелое облако дыма и едкой известковой пыли.

* * *

– Так, значит, вы, батюшка, с самого начала знали, в чем тут дело? – спросила Мария Андреевна, не открывая глаз.

Отец Евлампий закряхтел от великой неловкости и поспешно опрокинул стопочку вишневой наливки, подумав мимоходом, что лгать тоже надобно уметь, дабы грядущая небесная кара не усугублялась карой земною – вот, например, как сейчас.

Княжна сидела в легком плетеном кресле у стола, установленного на открытой террасе вязмитиновского дома, который вся округа, и отец Евлампий в том числе, обыкновенно именовала дворцом. Батюшка сидел напротив нее, имея у правой руки ополовиненный графинчик, а рядом – только что опустошенную стопку. Невиданной красоты стеклянная ваза сверкала на щедром августовском солнце, бросая на белую скатерть синие блики; в вазе горкой лежали румяные яблоки, аромат коих без труда улавливал даже утративший былую чувствительность нос отца Евлампия. Легкий ветерок колыхал занавески на открытых по случаю теплой погоды окнах и трепал кружева на платье княжны.

Мария Андреевна сидела, откинувшись на спинку кресла, и с закрытыми глазами подставляла лицо последним теплым лучам. Прошел уже без малого месяц с той страшной ночи, когда она, связанная и окровавленная, выбиралась по грудам битого кирпича из обрушенных взрывом подземелий. Синяки и ссадины, полученные ею в ту ночь, уже зажили, не оставив по себе следов; что же до ран душевных, кои, как известно, заживают много медленнее, а то и вовсе не заживают, то о них отец Евлампий мог только догадываться. Покинув свою спальню, где провела в добровольном затворничестве более трех недель, княжна была с виду такой же, как всегда: милой, очаровательной, приветливой и ровной со всеми. Она даже улыбалась не реже, чем обыкновенно, и чувствительный отец Евлампий даже не пытался представить, чего ей это стоило.

– Да что я знал-то? – отмахнулся он и поневоле отвел глаза, хотя княжна по-прежнему на него не смотрела. – Знал только, что церковь эту рукопись ищет, да говорить не имел права: архиерей строго-настрого запретил. Оттого-то, матушка, я в твой дом обманом и втерся, за что мне до сего дня стыдно – ей-богу, мочи нет! А что змей этот, иезуит, уж в городе – ну, откуда, скажи, мне было про, это знать?

– Так вот что вы в моей библиотеке искали! – Губы княжны тронула улыбка, ее лучистые глаза открылись и ласково взглянули на батюшку. – А я-то думала, что вы и впрямь историей заинтересовались...

– А я и впрямь заинтересовался, – с некоторой запальчивостью объявил отец Евлампий. – Дед ваш покойный, князь Александр Николаевич, великого таланта человек. Основательно излагает – ей-богу, как начнешь читать, так и не остановишься, покуда до конца не дочитаешь. Матушка Пелагия Ильинична даже неладное заподозрила. Где, говорит, тебя носит, старого греховодника.

Княжна рассмеялась.

– А для дела-то нашли что-нибудь? – спросила она.

– И для дела, матушка, нашел. Кабы ирод этот, иезуит, который у тебя в дому поселился, меня спросил, так я бы ему сказал, что никаким Иваном Грозным в нашем кремле и не пахло. Князь Юрий Голицын тот клад схоронил, а злато и книги разные взял в Мстиславле, куда Голицыны в былые времена воевать бегали. Давали им там обыкновенно по шапке, однако в тот год взял князь Юрий добычу великую и замуровал в кремлевских подземельях, а дед твой покойный про это в библиотеке голицынской прочел да в свой дневник-то и записал. Такие-то дела, матушка. Церковь наша святая наугад действовала, ибо место, где царь Иван свою библиотеку схоронил, никому не ведомо и в летописи, где про то место говорится, ничего толком не разобрать. Одного я не пойму, как паписты про библиотеку прознали?

– Тайник князя Голицына вскрылся, когда французы пытались подорвать кремль, – сказала княжна. – Видимо, в это время там кто-то был, и этому человеку удалось не только выбраться из подземелья, но и вынести оттуда клочок пергамента. Вот он. – Княжна положила на стол маленький, похожий на прошлогодний дубовый листок клочок пергамента. – Его нашли на теле иезуита. Видите буквы? Здесь написано «...ократе...». Очевидно, это часть имени Сократ, или, по-гречески, Сократес. Сопоставив легенду об укрытой в каком-то кремле библиотеке царя Ивана и якобы хранящемся в ней труде Сократа, отцы-иезуиты, коим посчастливилось завладеть этим клочком, решили почему-то, что напали на след этой мифической рукописи. Они прислали сюда своего эмиссара, который погиб, фактически держа в руках книгу, которую искал.

– Ту самую? – насторожился батюшка.

– Нет, конечно, – улыбнулась княжна. – Той самой, как вы выражаетесь, книги, скорее всего, попросту не существует. Это миф, отец Евлампий, химера.

– Химера, ага, – недоверчиво покивал батюшка. – А это как же?

Он осторожно ткнул пальцем в пергаментный клочок.

– Ах, это!

Княжна улыбнулась и вынула из-под стола толстую книгу в покоробленном переплете из телячьей кожи.

– Это Платонов «Федон», – сказала она, с великой осторожностью открывая книгу. – Видите оторванный уголок страницы? Взгляните, этот клочок вырван как раз отсюда! И как раз в этом месте переписчик написал имя Сократа. Видите, батюшка? Отцам-иезуитам просто не повезло, что им попался именно этот клочок, а не какой-то другой. Они погнались за химерой и потерпели неудачу.

– И не они одни, – заметил отец Евлампий.

– Да, – погрустнев, сказала княжна, – не одни... А знаете, что здесь сказано?

– Ересь какая-нибудь, – с трудом скрывая любопытство, произнес батюшка. – Даже интересно...

Княжна усмехнулась, а после, сосредоточенно сведя к переносице тонкие брови, стала читать, переводя с листа:

– "И конечно же, это души не добрых, но дурных людей: они принуждены блуждать среди могил, неся наказание за дурной образ жизни в прошлом, и так блуждают до той поры, пока... не будут вновь заключены в оковы тела.

...А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию и хищничеству, перейдут в волков, ястребов или коршунов..."

– Это кто такое сказал? – склонив голову набок, задумчиво спросил отец Евлампий.

– Сократ и сказал, – с улыбкой ответила княжна, бережно закрывая книгу и кладя ее на край стола. – Не так уж глупо, правда?

– Ересь, – без особой убежденности заявил батюшка. – Форменная ересь, а как вдумаешься... М-да.

– А вы наливочки, – предложила княжна.

Отец Евлампий покосился на нее с великим подозрением, но лицо княжны было приветливым и серьезным, лишь самые уголки губ заметно подрагивали. Подумав, батюшка сделал вид, что не заметил этого подрагивания, и щедрой рукой наполнил свою стопочку.

– Ну, княжна, за благополучное избавление твое от бед и напастей, – торжественно провозгласил он и, перекрестясь, выпил наливку единым духом.

– Дай Бог, – сказала княжна. – Враги мои теперь мертвы – упокой, Господь, их мятежные души.

– И друзья покинули узилища, – как бы невзначай добавил батюшка, – дабы на воле возносить хвалу Господу...

– О чем это вы, батюшка? – насторожилась княжна. – Неужто?..

– А то как же, – самодовольно усмехнулся отец Евлампий. – Божья воля – это тебе, матушка, не пустые слова. Прошение твое о помиловании польского дворянина Огинского поддержано было самим патриархом, так что сей вспыльчивый еретик сейчас уж, верно, подъезжает к Смоленску.

– Слава Богу! – воскликнула Мария Андреевна. – Но каким образом в это оказался замешан патриарх?!

– Вразумил его Господь, что служение твое беззаветное святой православной церкви противу происков богомерзких папистов соответственного награждения требует, – важно провозгласил отец Евлампий. – Ну а коли Господь велит, так патриарху деваться некуда – надо, стало быть, исполнять. А как исполнишь? Не деньги же тебе совать, у тебя самой их куры не клюют...

– Господь вразумил?

– А то кто же? – отчего-то глядя в сторону, довольно сварливым тоном подтвердил батюшка. – Воля Господня, слово Его – они разными путями до людей доходят.

– Спасибо вам, батюшка, – дрогнувшим голосом сказала княжна. – Я вам этого век не забуду. Что ж, теперь, когда все хорошо, я надеюсь отдохнуть в тишине и покое. Снова займусь хозяйством, буду читать, гулять, ездить верхом...

– Ну-ну, – с неуместной для священника иронией произнес отец Евлампий, глядя через перила террасы на подъездную аллею.

– Что сие означает «ну-ну»? – спросила княжна и привстала, но ничего не увидела: подъехавший экипаж уже скрылся от нее за перилами.

– Сие означает, что к тебе, матушка, Иван Игнатьевич пожаловал, собственной персоной.

– Полицмейстер?

– Он самый. Не иначе как в городе опять что-то стряслось, а он от великого ума не знает, с какого конца за дело взяться...

Это действительно оказался полицмейстер, но приехал он, к счастью, не по делу, а, напротив, с извинениями и с огромным букетом любимых княжною роз. Розы были чудесны, полицмейстер смущен, пристыжен и сам красен, как пунцовая роза, так что не простить его было нельзя. Гости засиделись до вечера, и, стоя в сгущающихся сумерках у перил террасы, княжна с грустной улыбкой слушала, как отец Евлампий и полицмейстер нестройным дуэтом слезливо выводят:

Среди долины, ровныя,

На гладкой высоте,

Цветет, растет высокий дуб

В могучей красоте...

Солнце садилось за верхушками парковых деревьев, воздух стремительно синел, теряя прозрачность; на востоке, низко над горизонтом, зажглась первая звезда. Поворотив к ней широкое, обрамленное мохнатыми бакенбардами лицо с мокрыми от слез щеками, полицмейстер дрожащим от полноты чувств голосом тянул соло.

Княжна улыбнулась, покачала головой и пошла в дом – становилось прохладно, и в синем вечернем воздухе уже тоненько и мелодично звенели вышедшие на вечерний промысел комары.