Текст книги "Рукопись Платона"

Глава 6

– Вот, Павел Францевич, – сказала Мария Андреевна, произнося имя своего немецкого гостя на русский лад, – ваши новые апартаменты. Сегодня же здесь поставят складную кровать, стол и вообще все необходимое. Хотя мне все равно кажется, что для вас было бы лучше поселиться в усадьбе. Это дальше от кремля, зато там удобнее.

– О найн! Майн готт, нет! – всплеснув пухлыми ладошками, горячо запротестовал немец. – Ваше гостеприимство превыше всяких похвал. Вы должны знать, фройляйн Мария, что я небогат и, следовательно, неприхотлив. К тому же, как вам, наверное, уже рассказывал герр Огинский, в ранней юности мне пришлось несколько семестров обучаться в коллегиуме отцов-иезуитов. Все болтают о роскоши, в которой живут католические священники и настоятели монастырей. Не знаю, быть может, в этих слухах есть доля правды, но келья, в которой я тогда обитал, напоминала каменный мешок, в коем было одинаково холодно и зимой, и летом. Условия, которые я вижу здесь, – он обвел широким жестом просторную светлую спальню с вощеным паркетным полом, уже отделанную, но еще не обставленную, – эти условия кажутся мне просто райскими. Майн готт! Кузен Петер дал мне столько работы, что я буду уходить отсюда на рассвете, а возвращаться лишь с наступлением темноты. Если же я приму ваше любезное приглашение поселиться в усадьбе, мне придется делать каждый день по двадцать верст – десять до города и еще десять обратно. Майн готт, и все двадцать верст через этот страшный лес, в коем обитают разбойники!

– Ну, о разбойниках, пожалуй, можно забыть, – с улыбкой возразила Мария Андреевна. – Правда, двоим удалось ускользнуть, но не настолько же они глупы, чтобы сидеть на месте и ждать, когда мои егеря нападут на их след!

– А ваши егеря ищут этих бандитов? – склонив по-птичьи голову к плечу, поинтересовался немец.

– Разумеется, Павел Францевич, как же иначе? И как только они нападут на след, я немедля вызову воинскую команду. Нельзя позволять каким-то негодяям бесчинствовать в округе, наводя страх на ее обитателей. Уж коли Господь даровал мне власть над людьми, так я просто обязана их защитить.

– Майн готт, как это верно! Как это благородно и возвышенно! Вундербар! Фройляйн Мария, в моем лице вы имеете самого горячего поклонника! Какое величие, какая великолепная простота! Право, не знаю, чем я смогу вам отплатить.

– Полноте, Павел Францевич, о какой оплате вы говорите?

– Это русский язык, – развел руками Хесс. – Я хочу говорить одно, абер говорю совсем другое... О найн! – вскричал он, предвосхищая предложение княжны. – Нет, нет и нет! Не надо говорить со мной по-немецки. Ни слова по-немецки, гут? Я говорить все время по-русски для тренировки, а вы мне поправлять.

– Меня поправлять, – автоматически поправила княжна.

– Вот видите! Данке шон, спасибо. Я убежден, что в России нужно говорить по-русски, в Италии по-итальянски... и так далее. Разве нет?

– Наверное, – неуверенно согласилась княжна. – Но это очень затруднительно. Нужно быть настоящим полиглотом, чтобы следовать вашему правилу и не испытывать затруднений.

– Нужно сидеть дома, и тогда никаких затруднений не возникнет – по крайней мере, с языком! – смеясь, воскликнул немец. – Клянусь вам, фройляйн, я ненавижу путешествия и, если бы не кузен Петер, ни за что не покинул бы родного Дюссельдорфа! Впрочем, я должен быть ему благодарен, ибо по воле этого самонадеянного мальчишки и его папаши-профессора имел великую честь познакомиться с вами!

– Вы мне льстите, Павел Францевич, – с улыбкой сказала княжна. – Я вовсе не так бескорыстна, как вам кажется.

– Найн? – удивился немец.

– Нет, Павел Францевич. Увы! Помните, тогда, на мосту, узнав, кто вы, я говорила, что у меня есть для вас работа?

– Не помню, – честно признался Хесс. – Тогда на мосту я был чересчур впечатлительный, чтобы запомнить детали.

– Чересчур впечатлен, – поправила Мария Андреевна. – Но, несмотря на это, я все-таки возьму на себя смелость обратиться к вам с просьбой. Ведь вы не обидитесь, правда?

– Майн готт, нет! Натюрлих... э-э-э... разумеется, нет! Я целиком в вашем распоряжении.

Княжна в некотором смущении прошлась по залитой полуденным солнцем комнате, выглянула в открытое окно и повернулась к нему спиной, устремив на немца просительный взгляд.

– Я понимаю, что у вас очень много работы, – сказала она, – но, быть может, вас не затруднит задержаться здесь на несколько дней и сделать увеличенную копию с портрета моего деда, князя Александра Николаевича Вязмитинова? Я хотела бы украсить ею этот дом, а то здесь как-то пусто.

Немец закряхтел и поскреб пятерней лысую макушку.

– Майн готт, вот так просьба! Боюсь, речь здесь пойдет не о нескольких днях задержки, а о нескольких неделях. Бог мой, что я говорю! – воскликнул он, спохватившись. – Конечно же, да! Я согласен, фройляйн Мария. Кузен Петер не станет на меня сердиться, особенно когда узнает, в каком приятном обществе я провел эти недели.

– Большое вам спасибо. Я хорошо заплачу, – сказала княжна.

– Майн готт, зачем говорить о деньгах? Вы не должны унижать себя подобными разговорами, милая фройляйн Мария. Найн! Нет! Это сказано про вас, фройляйн. Что же касается оплаты, то я буду рад любой безделице, если получу ее из ваших прелестных ручек.

С этими словами он галантно опустился на одно колено и припал своими пухлыми губами к руке княжны. Марию Андреевну стал разбирать смех: она никак не могла привыкнуть к тому, что этот шумный колобок обладает не только удивительным проворством, но и неожиданной при его комплекции гибкостью. В самом деле, попробуйте-ка сложить пополам шар! Это трудно, ибо у шара нет талии; тем не менее шарообразное тело Пауля Хесса то и дело легко сгибалось в не лишенном изящества поклоне.

– Кстати, о ручках, – сказала она, погасив улыбку, которая могла показаться гостю неучтивой. – Быть может, вы не откажетесь дать мне несколько уроков рисунка и живописи? В детстве у меня были недурные задатки, но в последние годы я настолько занята, что о рисовании пришлось забыть.

– Это очень печально, – сказал Хесс, легко поднимаясь с колен и благожелательно улыбаясь княжне. Несмотря на жесткие складочки, шедшие от крыльев носа к губам, и порою появлявшееся в глазах холодное рыбье выражение, которое так поразило при встрече Вацлава Огинского, улыбка у немца была обезоруживающая и беззащитная, как у проказливого, но милого младенца. – Майн готт, фройляйн Мария! Вы замечали, что наша жизнь состоит из потерь, и лишь отчасти из находок? Да и то, что мы находим, впоследствии все равно почти неизбежно теряется – друзья уходят, знания стираются из памяти, деньги протекают сквозь пальцы. Грешно пренебрегать даром, ниспосланным вам Господом! О, искусство! Искусство имеет божественную суть, оно приближает нас к Создателю.

– Однако, – улыбнулась княжна, – отцы-иезуиты, от которых вы сбежали, успели основательно напичкать вас знаниями. Ведь вы только что процитировали Платона!

– Ха! – самодовольно воскликнул немец. – Напичкали – вот правильное слово. Я бы даже сказал, нафаршировали знаниями, как утку яблоками. Что же до Платона, то своего противника надобно хорошо знать.

– Противника? – княжна удивленно подняла брови. – Но простите, Павел Францевич, чем же вам не угодил Платон?

На какое-то мгновение лицо немца приобрело растерянное выражение, но тут же снова расплылось в улыбке.

– Противника? – переспросил он. – Я сказал «противника»? Майн готт, этот русский язык!.. Я имел в виду, конечно же, предшественника – того, кто жил до нас, на чьей философии в большой степени построено наше мировоззрение. Ферштейн зи? Вы меня понимаете?

– Признаться, не совсем, – сказала Мария Андреевна. – Впрочем, никто не может запретить вам быть противником Платона, и даже самым ярым. Платону это, полагаю, безразлично, а уж мне-то и подавно.

– Надеюсь, – со смехом проговорил немец. – Майн готт, знали бы вы, как я на это надеюсь! Скажу вам по секрету, драгоценная фройляйн Мария, что прекрасные девицы, ведущие с мужчинами ожесточенные философские споры и доказывающие преимущества, скажем, платонизма перед иными философскими системами, вызывают у меня испуг.

Майн готт, меня пугают даже мужчины, спорящие о столь отвлеченных и ненужных вещах, как философские школы, приказавшие долго жить много столетий назад. Тот же Платон совершенно справедливо замечал, что спорщикам нет дела ни до истины, ни до сути; их вдохновляет лишь возможность любой ценой одержать победу в бессмысленном споре. Посему, любезная фройляйн, я очень надеюсь, что до философических споров у нас с вами не дойдет.

– Надеюсь также, что вы ответите согласием на мою просьбу, – в тон ему добавила княжна.

– Что?.. Ваша просьба! Как я мог забыть! Это все Платон, он меня отвлек. Вот вам еще один довод против увлечения философией. Пфуй! Ваша просьба! Поверьте, фройляйн Мария, что я согласился бы на что угодно, лишь бы иметь возможность почаще видеться с вами.

– Такая возможность у вас будет, Павел Францевич. Как видите, ремонт здесь уже завершен, так что мне волей-неволей придется на время переселиться сюда, дабы самолично проследить за тем, как будет обставляться дом.

– О да! – с улыбкой, которая показалась княжне странной, воскликнул Хесс. – Доверять обстановку своего жилища прислуге нельзя ни в коем случае! Как это у вас говорят? Глаз да глаз!

Когда княжна наконец ушла, оставив его одного, герр Хесс подошел к окну и некоторое время, насвистывая себе под нос какую-то незатейливую немецкую песенку, смотрел на улицу, по которой с громом и лязгом катились груженные строительным материалом подводы. Город, без малого целиком уничтоженный огнем и пушечными ядрами, уже почти отстроился и активно рос вширь; летела пыль, стучали топоры, гремело железо, бородатые возчики медвежьими голосами понукали лошадей. Немец задумчиво почесал пухлую щеку согнутым указательным пальцем и перевел взгляд туда, где над крышами домов виднелись уцелевшие башни кремля. Над башнями в голубом безоблачном небе кружились вороны, похожие издали на чаинки, плавающие в стакане чая. Откуда-то из глубины дома доносился бодрый голос княжны, отдававшей распоряжения прислуге. Хесс покосился в ту сторону, в раздумье подергал себя за кончик носа и тихонько вздохнул. Княжна с ее невыполнимыми просьбами была для него досадной помехой; впрочем, он полагал, что надолго здесь не задержится – недели на две, не больше. А две недели можно и потерпеть; вряд ли за столь короткий срок эта молодая особа сумеет его раскусить.

Вдоволь насмотревшись на пыльную улицу и башни кремля, немец закрыл окно и подошел к своему багажу, который был кучей сложен в углу комнаты. Большая папка для эскизов стояла здесь же – кто-то аккуратно прислонил ее к стене. Хесс придирчиво осмотрел завязанные хитроумным узлом тесемки и пришел к выводу, что их никто не касался. Немец положил папку на пол, присел на корточки и развязал тесемки. Под стопкой девственно чистой бумаги в папке лежала еще одна пачка листов, которые были исчерчены уверенной рукой профессионального художника. Хесс выбрал два, на коих были изображены башни кремля и днепровский берег, переложил их в другую папку, поменьше, присовокупил несколько чистых листов, коробочку с углем и тщательно завязал обе папки особым узлом, изобретенным им самим еще в детстве.

Наброски, хранившиеся в папке, были сделаны в сентябре двенадцатого года французским офицером, который по неизвестной Паулю Хессу причине предпочел мирной жизни художника полную невзгод и опасностей карьеру кавалериста. Сей бравый воин прошел всю войну и ухитрился погибнуть в самом ее конце, в двадцати верстах от Парижа. Он умер от ран в госпитале при иезуитском монастыре и там же был похоронен, а все его имущество, в том числе и папка с набросками, перешло по наследству к отцам-иезуитам. Паулю Хессу неведомы были пути, по которым эти чудом уцелевшие наброски попали в его руки, но он полагал, что ничто на этом свете не делается без воли Всевышнего. Молодой уланский лейтенант так и не заслужил ни воинских почестей, ни славы живописца, но его рисунки могли принести пользу.

...Снизу опять донесся голос княжны – на этот раз она, кажется, кого-то распекала. Хесс улыбнулся, подумав об Огинском. По его мнению, все эти высокородные вельможи были предельно глупы, и Вацлав Огинский не представлял собою исключения. Жизнь по сути своей проста, и состоит она из множества крайне незатейливых вещей. Именно из-за обилия этих пустяков она может показаться сложной тому, кто не обучен смотреть в корень и за деревьями не видит леса. Огинский же и ему подобные во все времена воздвигали прямо у себя перед носом непроходимый частокол условностей и надуманных проблем. Доннерветтер! Уж если ты имел глупость прикипеть сердцем к такой сумасбродной особе, как княжна Вязмитинова, то нужно быть законченным кретином, чтобы отказаться от того, что само плывет тебе в руки! Любовь и политика несовместимы, тут надобно выбирать одно из двух и, выбирая политику, необходимо, черт подери, быть уверенным в успехе! Огинский же, этот высокородный болван, фактически бросил княжну ради дела, заранее обреченного на полный провал. Похоже, этот павлин бредил независимостью Польши; похоже, его обида на русского царя оказалась сильнее любви к княжне Марии, и он укатил в Петербург за своими драгоценными бумагами, не пробыв в поместье Вязмитиновых и суток. Что ж, скатертью дорога...

Выудив из кармана массивные серебряные часы на цепочке, немец откинул крышку и взглянул на циферблат. Было без четверти одиннадцать – самое время для небольшой прогулки. У него были дела в городе, да и чем еще заняться, когда в отведенной тебе комнате даже не на что присесть? Он прислушался, пытаясь по голосу определить, в какой части дома находится княжна, потом подошел к окну и выглянул наружу. Меньше всего ему хотелось, чтобы излишне гостеприимная хозяйка увязалась с ним на прогулку.

Оказалось, фортуна на его стороне. Выглянув в окно, Хесс увидел, как Мария Андреевна садится в стоявший у ворот экипаж. Прежде чем закрыть за собою дверцу, княжна подняла голову и окинула взглядом фасад нового дома. Немец отпрянул от окна, скрывшись в глубине комнаты: ему представилось, что, заметив в оконном проеме его физиономию, княжна может проникнуться жалостью к оставшемуся в одиночестве гостю и пригласит его с собой.

К счастью, его опасения оказались напрасными. За окном стукнула дверь кареты, раздался зычный окрик кучера, щелкнул кнут, и карета укатила. Тогда веселый немец, который сейчас был далеко не так весел, как на людях, отыскал свою шляпу, поправил пышный галстук, прочел короткую молитву на латыни и, взявши под мышку папку с рисунками, покинул дом.

Через четверть часа он уже неторопливо двигался вдоль древней, пестревшей выбоинами, полуобвалившейся каменной стены кремля, с глуповатой улыбкой глазея по сторонам. Внизу, под береговым откосом, на ярком полуденном солнце весело поблескивала широкая лента Днепра; от толстой каменной стены веяло прохладой и тянуло смешанным запахом сырой штукатурки и полыни.

Под ноги ему попалось рыжее от ржавчины пушечное ядро. Немец рассеянно попинал его квадратным носком башмака, невольно подумав о том, что чугунный шар, быть может, еще хранит на своей изъеденной ржавчиной поверхности микроскопические частицы человеческой крови.

Впереди виднелся пролом, оставленный, по всей видимости, взорвавшимся здесь в ноябре двенадцатого года пороховым фугасом. Протоптанная неизвестно кем тропа огибала бесформенную груду битых кирпичей и дикого камня, на которой уже поднялись ростки каких-то неприхотливых растений. Хесс увидел отбившуюся от стада козу, которая, стоя на большом обломке кирпичной кладки, обгладывала один из таких ростков. Ее желтые глаза с вертикальными зрачками были прикрыты от удовольствия, как будто она угощалась невесть каким лакомством. Когда под ногой Хесса стукнул потревоженный камень, коза вздрогнула, сердито мемекнула и убежала, смешно вскидывая костлявый зад.

Немец перебрался через каменный завал и остановился перед полукруглым входом в северную башню. Из черной каменной норы потянуло промозглой сыростью; поодаль, в зарослях высокого бурьяна, догнивала сорванная с петель створка двери. У Хесса возникло непреодолимое желание открыть папку, вынуть оттуда план древнего укрепления и еще раз без спешки изучить его, прежде чем соваться в подземелье. Он с трудом преодолел это искушение: план был выучен им наизусть еще в Париже, а нежелание спускаться в мрачные склепы объяснялось простой человеческой слабостью.

Быстро оглядевшись по сторонам, немец решительно нырнул в черный дверной проем. Здесь он немного постоял, давая глазам привыкнуть к полумраку, после чего аккуратно положил папку на груду обвалившейся со стены штукатурки и начал осторожно спускаться вниз по крутой лестнице с узкими выщербленными ступенями.

Зашел он, увы, недалеко. За первым же поворотом лестницы перед ним возник каменный завал, едва различимый в темноте. Немцу удалось разглядеть, что между гребнем завала и сводом коридора имеется просвет, вполне достаточный для того, чтобы в него мог пролезть человек. Там, за завалом, царил полумрак, и Хесс подумал, что на первый раз этого достаточно. Никто не обещал ему, что дело будет легким, но теперь у него возникло опасение, что оно может оказаться невыполнимым. Конечно, лейтенант Бертье однажды выбрался отсюда и даже прожил после этого целых три года. Но целостность старинной кладки была нарушена взрывом, и коридор за эти три года сто раз мог обвалиться, окончательно похоронив свою тайну под массой каменных обломков. Это была бы катастрофа; Хесс живо представил себе череду бесконечно долгих месяцев, а быть может, и лет, в течение которых ему придется тайком расчищать подземелье.

Впрочем, по-настоящему он верил в иное – в то, что над ним простерта длань Господня, хранящая его от всех невзгод. Так говорили отцы-иезуиты, и смиренный член этого древнего монашеского ордена не видел причины не доверять словам своих наставников.

Выбравшись из заваленного обломками подземелья на яркий солнечный свет, Пауль Хесс почистил нисколько не нуждавшееся в чистке платье, поправил на голове треугольную шляпу, взял под мышку папку с набросками и, насвистывая, направил свои стопы в торговую часть города. Здесь он посетил скобяную лавку, где по сходной цене приобрел жестяной фонарь с кольцом наверху, солидный запас свечей и несколько кусков темного войлока.

Придя домой, он обнаружил, что княжна еще не вернулась. Это было очень кстати; герр Пауль поспешил подняться к себе и обнаружил, что в его комнате уже установили складную кровать, стол, два стула и фаянсовый умывальник с зеркалом. В углу, будто по волшебству, воздвигся платяной шкаф; в другом углу Хесс обнаружил ореховый комод с пустыми ящиками, а на комоде – весьма изящные часы швейцарской работы. В дверном замке изнутри торчал медный ключ с затейливой головкой, которого здесь прежде не было, и герр Пауль по достоинству оценил предупредительность княжны.

Первым делом он запер дверь и лишь после этого принялся обживать новые апартаменты. Небрежно бросив на комод шляпу, герр Пауль разложил на столе свои покупки и вынул из кармана сюртука острый как бритва складной нож. Ловко орудуя этим инструментом, он вырезал в куске войлока круглое отверстие. Отделять вырезанный кусок до конца он не стал, получив таким образом что-то вроде открывающейся заслонки. Теперь ему достаточно было обернуть войлоком фонарь, чтобы тот сделался потайным: подними круглую войлочную заслонку, и из образовавшегося глазка ударит тонкий луч света.

Покончив с этим делом, Хесс установил внутри фонаря сальную свечу и спрятал фонарь вместе с оставшимся войлоком в дальний угол шкафа. После этого он выложил на видное место рисунки с видами кремля и днепровской кручи, кликнул лакея, предоставленного княжной в его распоряжение, и велел тому разобрать багаж. Когда лакей разобрал узлы и корзины, герр Пауль отпустил его, скинул башмаки и, улегшись на кровать, открыл привезенный с собою томик Платона, изданный на языке оригинала.

Пауль Хесс бегло читал по-древнегречески, однако хитросплетения Платоновой логики в сочетании с недавней прогулкой оказали на его организм странное воздействие: не прочтя и трех страниц, герр Пауль выронил книгу, и через минуту его заливистый храп разносился едва ли не по всему дому. Он проспал до самого обеда и, когда его разбудили, чувствовал себя вялым и разбитым. Ему пришлось изрядно потрудиться, дабы обед в обществе княжны прошел весело и непринужденно; впрочем, после двух бокалов хорошего вина герр Пауль в самом деле повеселел и к концу обеда уже во все горло хохотал над собственными рискованными остротами. За кофе он продемонстрировал княжне те два наброска, которые якобы сделал утром, и удостоился ее горячей похвалы.

Этим же вечером, дождавшись, пока в доме все затихнет, Пауль Хесс выбрался наружу через окно первого этажа и, пряча под одеждой потайной фонарь, устремился на гору, к кремлю: настало время поближе познакомиться с таинственными подземельями.

* * *

С самого утра в доме творился ад кромешный: подрядчики, словно сговорившись, привезли мебель, гардины и все прочее едва ли не одновременно. В одночасье улица перед домом оказалась запружена подводами, лошадьми, предметами обстановки и бородатыми мужиками, которые не столько занимались делом, сколько кричали друг на друга. Мария Андреевна сбилась с ног, пытаясь хоть как-то упорядочить этот хаос, и это ей отчасти удалось – надо полагать, сказался богатый опыт. Когда последняя подвода, громыхая, скрылась за углом, а последний комод был внесен в дом пыхтящими дворовыми, княжна вздохнула с облегчением, искренне позавидовав герру Хессу, который, прихватив свою папку, ушел из дому за час до начала столпотворения.

Взяв себя в руки, княжна кликнула дворецкого и вместе с ним прошлась по комнатам, указывая, что и где надобно поставить, повесить и прибить. Дворецкий, наученный горьким опытом, не стал полагаться на память и записывал за хозяйкой каждое слово. Ему пришлось исписать изрядное количество бумаги, прежде чем было отдано последнее распоряжение, но зато, насколько он понимал, в доме не осталось ни единого стула, которому княжна не отвела бы определенного места. Это существенно облегчало его задачу, и все же, как только Мария Андреевна наконец ушла к себе, бедняга первым делом бросился к буфету и хлопнул стопку водки.

Очутившись в своей спальне, княжна первым делом посмотрела на часы и ужаснулась: время близилось к полудню, а она уже устала так, будто целый день колола дрова. Из коридора доносились тяжелые шаги, трудный скрежет передвигаемой мебели и тихая ругань дворецкого, который бранил бестолковых мужиков, ухитрившихся заклиниться в дверях вместе с платяным шкафом. Слушая эту перебранку, Мария Андреевна поняла, что с нее довольно, и позвала горничную, чтобы переодеться для выхода. Она чувствовала, что, оставшись сейчас дома, непременно на кого-нибудь накричит.

Пробираясь по заставленному чем попало коридору, Мария Андреевна услышала, как где-то позади, в лабиринте комнат, с дробным рассыпчатым грохотом и лязгом обрушилось что-то железное. Она остановилась и прикрыла глаза, терпеливо пережидая приступ раздражения. Гадать о том, что послужило причиной шума, не приходилось: в оружейной рухнули стоявшие у двери рыцарские латы.

Княжна усмехнулась и покачала головой. Оружейная... Можно было не сомневаться, что эта комната в ближайшее время станет причиной новой волны пересудов о чудачествах сумасбродной княжны. Богатая коллекция оружия, которую начали собирать предки старого князя, за последние три года пополнилась и разрослась настолько, что более не умещалась в комнате, специально отведенной под нее в Вязмитинове. Наедине с собой Мария Андреевна признавала, что в этой внезапно проснувшейся страсти к коллекционированию орудий убийства есть что-то болезненное, тем более что хищная красота оружия ее больше не пленяла. То, что оружие, отвратительное по самой своей сути, выглядело красивым, казалось княжне вполне объяснимым. Понимая это, княжна тем не менее не могла устоять при виде очередного редкого экземпляра и никогда не вешала оружие на стену, предварительно его не опробовав. Разумеется, это правило распространялось далеко не на все ее приобретения: орудовать двуручным тевтонским мечом, к примеру, казалось ей чересчур тяжело и совершенно бессмысленно. Доспехи, которые только что с лязгом разлетелись по новенькому паркету оружейной комнаты, она тоже не примеряла, хотя они, похоже, идеально подходили ей по росту.

Она немного постояла на месте, решая, подняться ей в оружейную или махнуть на все рукой и идти на прогулку. В конце концов здравый смысл возобладал над раздражением: княжна решила, что сломанное уже сломано, испорченное – испорчено и что надо дать разиням шанс все исправить и тихо замести следы. Даже если предположить, что железноголовый тевтонский болван, рухнув с подставки, оставил выбоину в паркете или помялся сам, то криком и бранью все равно уже ничего не поправишь.

Мысль о тевтонском болване совершенно естественным образом напомнила княжне о ее госте, любезном герре Пауле Хессе. Сей обходительный господин с истинно германским трудолюбием и аккуратностью каждое божье утро сразу же после завтрака отправлялся на берег Днепра, где на крутых склонах высилась старинная фортеция, и возвращался обыкновенно лишь к ужину, усталый и голодный, но непременно с двумя-тремя набросками для кузена Петера. Наброски эти были чудо как хороши, но что-то в них неизменно ставило княжну в тупик, вызывая не вполне осознаваемое недоумение: зарисовки кремля, днепровских круч и московского предместья, сделанные с различных точек, носили отпечаток некой артистической небрежности, которая, как казалось Марии Андреевне, вовсе не была присуща педантичному немцу. Несмотря на свой смешливый нрав, Хесс был немцем до мозга костей, и рисунки его, как представлялось княжне, должны были напоминать чертежи – точные, сухие и совершенно лишенные эмоций. Но то, что показывал ей герр Пауль, было набросано нервными, летящими штрихами, как будто рукой художника водило само вдохновение. Так мог бы рисовать русский, француз, испанец или итальянец, но никак не воспитанник сухой Дюссельдорфской школы живописи. Живая и страстная натура художника чувствовалась в каждой линии, в каждом штрихе; если это рисовал Хесс (в чем княжна не могла сомневаться), то возникал вопрос: который из двух Паулей Хессов настоящий – тот, что делал эти наброски, или тот, который хохотал за столом над собственными незатейливыми остротами и больше всего на свете любил свиные ножки с кислой капустой?

Да, герр Пауль был далеко не так прост, как казался при первом знакомстве, и за его грубоватыми манерами пузатого бюргера время от времени угадывался острый и холодный ум, так же дурно сочетавшийся с его манерой рисовать, как и с его умением вести себя за столом. Это был, если можно так выразиться, уже третий Пауль Хесс, и княжне оставалось только гадать, сколько их еще скрывается за внешностью недалекого тевтонского колобка.

Налетевший с Днепра теплый ветер чуть не вырвал из руки Марии Андреевны кружевной зонтик, коим она прикрывалась от полуденного солнца. Княжна схватилась свободной рукой за норовящую улететь шляпку и только теперь обнаружила, что ноги ее все это время двигались в сторону реки, а точнее, в сторону кремля. Хесс был где-то здесь, и Мария Андреевна решила, что коль уж забралась так далеко, так надобно дойти до конца и навестить герра художника за работой. Возможно, ее визит будет для Хесса приятным сюрпризом; если же окажется, что ее присутствие стесняет увлекшегося работой немца, то уйти никогда не поздно.

Отыскать его оказалось непросто. Княжна потратила не менее двух часов и обошла по периметру едва ли не весь кремль, прежде чем увидела в тени северной башни знакомый деревянный треножник, на верхушке которого с помощью хитроумных немецких зажимов была укреплена доска с приколотым к ней листом бумаги. При ближайшем рассмотрении доска оказалась папкой, в коей Хесс носил свои рисунки, и Мария Андреевна подивилась про себя немецкой изобретательности.

Рядом с треножником лежала кожаная сумка, в которой господин художник носил то, что не помещалось в папке: коробочки с углем, баночки с тушью, перья, ножик, деревянный футляр с акварельными красками, а также флягу и пакет с едой, потребные ему для того, чтобы не отвлекаться от работы и перекусывать прямо на месте, никуда не отлучаясь. Ремни с массивными медными пряжками, коими закрывалась сумка, были расстегнуты, из-под клапана высовывалось горлышко обтянутой тисненой кожей фляги. Медный колпачок последней, по желанию владельца легко превращавшийся в стопку, весело горел на солнце, навевая мысли о том, что фляга содержит в себе вовсе не колодезную водицу. Порывами налетавший с реки ветер слегка покачивал треножник и свистел в зубцах старинной каменной башни, в тени которой стояла Мария Андреевна.

Немца нигде не было видно. Княжна огляделась по сторонам, гадая, куда он мог запропаститься, и уже открыла рот, чтобы позвать, но вовремя спохватилась: возможно, герр Пауль был совсем рядом, но при этом не мог откликнуться, чтобы не поставить себя тем самым в весьма неловкое положение. Поймав себя на неприличных мыслях, княжна слегка зарумянилась и, чтобы отвлечься, перенесла свое внимание на пришпиленный к папке рисунок.

Рисунок этот был выполнен в описанной выше эмоциональной манере и изображал предместье, видимое с того места, где стоял треножник. На взгляд княжны, набросок был закончен – ни прибавить, ни отнять. Все было на месте и казалось живым: и лента Днепра, и россыпь деревянных домишек на противоположном берегу, и переправа, и покосившаяся баня над кручей, и дерево – похоже, старая яблоня, – простершее над ее крышей корявые ветви...

Став на то место, где стоял до нее художник, княжна из чистого озорства попыталась сличить рисунок с оригиналом и почти сразу закусила губу: что-то было не так, что-то тревожило ее в набросанном нервными штрихами пейзаже – то ли чего-то недоставало, то ли, напротив, что-то было лишнее...

Она пригляделась и сразу поняла, в чем дело: бани, изображенной на рисунке, на самом деле не существовало. Отсутствовало и дерево, так украшавшее собою передний план. Всмотревшись повнимательнее, княжна отыскала на береговой круче корявый, расщепленный и обгорелый пень – все, что осталось от старой яблони. На том месте, где у герра Пауля была изображена покосившаяся, крытая соломою баня, поднимался пологий бугорок, поросший высоченным бурьяном и крапивой.