Текст книги "Высокое напряжение"

– Стройка будет в самый раз, – ответил за Татьянку Петрович. – Мы так и планировали. Хорошо, что у тебя такие знакомые имеются. Это кто ж такой, если не секрет?

– Да какие тут секреты, – сказал Юрий. – Старый приятель. У него своя строительная фирма, а я при нем вроде телохранителя.

– Во-о-он как, – с непонятной интонацией протянул Петрович. – Это не тот знакомый, который тебя в монтажники определил?

– Он самый, – сказал Юрий. – Ты знаешь, Петрович, ведь ничего не кончилось. Эти сволочи теперь за ним охотятся. Сегодня нас обоих чуть не уделали, всю машину изрешетили.

– Да? – с явным недоверием переспросил Петрович. – Сволочи, говоришь… Охотятся… Ну-ну. Да ты иди, иди, звони, а то как бы он спать не улегся.

Юрий вышел, испытывая странное чувство. Ему казалось, что Петрович чего-то недоговаривает. То есть какое там – казалось! Бородач явно на что-то намекал своими недомолвками, имея в виду нечто вполне определенное. Знать бы только, что именно…

«Узнаем, – сказал себе Юрий, снимая телефонную трубку. – Я его, варнака бородатого, расколю. Да он и сам расколется, неспроста же он заявился, в самом-то деле. За этим и заявился, не иначе. Что-то он такое узнал за это время, а может быть, вспомнил, что сбежал из больницы и Татьянку с собой притащил. Старый дурак! Нашел, называется, безопасное местечко…»

Бекешин очень долго не брал трубку, но в конце концов все-таки ответил.

– Это я, – сказал ему Юрий. – Слушай, мне тут надо пристроить одну девицу… У тебя на стройке не найдется местечка?

– Что еще за девица? – недовольно спросил Бекешин. – С каких это пор ты своих б…дей на работу устраиваешь? Да еще и на стройку… Учти, в конторе свободных мест нет.

– Не гони волну, – сказал ему Юрий. – Чего ты разорался? С бабы я тебя снял, что ли?

– Ну натурально! – ответил Бекешин и вдруг фыркнул в трубку. – На самом интересном месте…

– Ч-черт, – смутился Юрий. – Ну извини.

– Да ладно, – переходя на обычный для него легкомысленный тон, сказал Бекешин. – Так что там у тебя за таинственная незнакомка? Образование у нее какое?

– Какое, какое… Среднее.., наверное. Да ты не ломай голову, ей всего-то и нужно, что место подсобницы.

– Ни хрена не понимаю, – признался Бекешин. – Бредятина какая-то.

– Да никакой бредятины! Приехала родственница – издалека, из деревни… Хорошая девушка, работящая, умная, но в Москве не была ни разу. Приехала и растерялась. Не в ресторан же мне ее устраивать, не в коммерческий киоск! Разведут на пальцах, выставят счет и продадут в бордель за долги, как это у нас водится.

– Тоже верно, – задумчиво согласился Бекешин. – Ну, если работы не боится… Баксов триста в месяц я ей для начала гарантирую, а там посмотрим. Курсы какие-нибудь кончит, подрастет… Это все несложно устроить. Только не пойму, откуда это вдруг у тебя родственница появилась. Ты же сказал, что один как перст.

– Это дальняя родственница, – сказал Юрий. Ему почему-то не хотелось говорить Бекешину, кто такая Татьянка на самом деле. И потом, какая ему разница? Опять начнутся расспросы, недоумения… А так – родственница и родственница, и говорить не о чем. Родственники москвичей для того и существуют, чтобы москвичи им помогали. – Очень дальняя, – добавил он для убедительности. – Седьмая вода на киселе, мы сто лет не виделись, а тут – на тебе! – приехала…

– Ладно, – сказал Бекешин. – Приводи ее завтра на седьмой объект. Прямо к прорабу. Скажешь, что от меня, объяснишь, в чем дело… Нет, не так. Лучше я ему сам позвоню – прямо сейчас, пока не забыл.

– А как же твоя гостья?

– А моя гостья… – Бекешин вдруг хихикнул и перешел на заговорщицкий шепот. – Она сейчас у меня по шкафам шарит, бабки ищет. Думает, что ее не видно, а я тут в зеркало смотрю, дверь у меня зеркальная… Пускай пороется, все равно я деньги в спальне не держу. Все-таки развлечется человек, да и в постели потом злее будет – от разочарования…

– Весело живешь, – позавидовал Юрий. – Ты, главное, смотри, чтобы она тебя потом не замочила. – Проверенная, – успокоил его Бекешин. – Так ты запомнил? Седьмой объект! Юрий поблагодарил его и повесил трубку. Обернувшись, он обнаружил у себя за спиной Петровича, который стоял посреди комнаты с консервной банкой в одной руке и кухонным ножом в другой. Лезвие ножа было испачкано мясным паштетом, а Петрович задумчиво облизывался и причмокивал.

– Не утерпел, – пояснил он слегка виноватым тоном. – Хорошо, что Татьянка тебя стесняется. Она бы мне давно все руки отбила. Боевая девка – жуть! Чего он тебе сказал-то, приятель твой?

– Насчет работы все в порядке, – ответил Юрий. – Прямо завтра можно приступать.

– А насчет чего не в порядке? – спросил Петрович, снова запуская в банку кончик ножа. Глаза его при этом не отрываясь следили за Юрием.

– А он, видишь ли, сильно удивился: откуда, говорит, у тебя родственница? Ты же, говорит, один как перст… Далась ему эта родственница! Даже странно…

– А чего тут странного, – сказал Петрович, облизывая с ножа паштет. – Я тебе все время про это толкую, с самого первого дня. Ты один как перст, и я такой же – ни родни, никого…

– Ну и что?

– А то, Юрик, что таких перстов у нас в бригаде было двадцать пять душ. Уж это ты мне поверь. Я как-то раз у Петлюры в вагончике исхитрился личные дела пролистать. Ни одного женатика, все без роду, без племени. Вот так-то, Юрик. А ты говоришь – странно.

– То есть ты хочешь сказать…

– Специально нас отбирали, вот что я хочу сказать. Таких, что никому дела нету, жив человек или помер. Чтоб не искал никто, пороги не обивал, ментов за штаны не теребил. Чтобы сгинули мы, и никто про нас не спрашивал – нету и нету, и хрен с ними со всеми, поважнее дела найдутся. И вообще, если хочешь знать, там, – он махнул рукой куда-то в сторону прихожей, – там, в тайге в этой, мать ее так и разэдак, уголовное дело уже закрыли. Халатность сторожа, понял? И – вася-кот. Вот так вот. Приходил ко мне в больницу один очкарик – из области, что ли, – показания снимал. Прямо-то он ничего не сказал, но я ведь тоже воробей стреляный, сразу понял, куда он клонит: пырнули, дескать, меня ножом в пьяной драке, вот и все дела… И как только до меня это дошло, так я оттуда и рванул – прямо на следующее утро.

– Отбирали, говоришь, – медленно повторил Юрий. Дорогой фирменный галстук вдруг начал душить его, как удавка, и он ослабил узел, не чувствуя собственных разом онемевших рук. – Значит, заранее знали, что будет… Значит, никакими конкурентами здесь и не пахнет, я так понимаю.

– Какие еще конкуренты? – проворчал Петрович. – Ты хоть знаешь, кто меня ножиком ткнул?

– Васька, – сказал Юрий негромко, воровато оглянувшись через плечо в сторону кухни.

– Вот тебе – Васька! – Петрович сунул ему под нос корявый, желтый от никотина кукиш. – Квазимода это был, ясно?

– Как – Квазимода? – опешил Юрий. – Его же убили и в болото бросили… Вместе с Петлюрой, в тот же день…

Петрович сложил второй кукиш и поместил его рядом с первым. Теперь он был похож на героя вестерна, готовящегося открыть ураганный огонь сразу из двух кольтов.

– У меня со зрением полный порядок, – сообщил он. – И с памятью тоже. А ты мне про конкурентов талдычишь… Кто это тебе башку забил какими-то конкурентами?

– Кто надо, тот и забил, – все так же медленно проговорил Юрий, глядя поверх головы Петровича куда-то в угол. – Удавлю паршивца. Я ему, твари этакой, сохраню его вонючее тело. С бабой он развлекается, сук-кин кот…

– Погоди, – сказал Петрович и на всякий случай крепко взял Юрия за рукав. – Столько времени годил и еще чуток погодишь. Небось, не отсохнет твоя годил-ка за ночь-то. С бабой так с бабой! Пусть развлекается человек, дело-то хорошее. Расслабляет… А ну как мы ошиблись? У мертвого-то не спросишь, а живой соврать может. Приглядеться к нему надо.

– Да я на него уже почти месяц гляжу! – воскликнул Юрий.

– Значит, не с той стороны глядишь, – возразил Петрович. – И вообще, совесть имей! – он вдруг перешел на сиплый шепот. – Девка к нему за тридевять земель ехала, извелась вся, по нему, облому, сохнувши, а он чуть увидал ее – и за порог, дальше морды ломать. Ну, не нужна она тебе, так никто ж не неволит. Но за столом-то посидеть, вечерок один подарить, уважить по-человечески – это ты можешь?! Рюмочку поднести, умыть, накормить, спать уложить… Никуда твои бандиты за ночь не разбегутся, – закончил он уже нормальным голосом.

Юрий покосился в сторону кухни, откуда доносилось частое постукивание ножа по разделочной доске.

– Кашеварит, – с почти комичной нежностью сказал Петрович. – Старается. С понятием девка. Знает, с какой стороны к мужику подходить надо.

– Старый болтун, – сказал ему Юрий. – Слушай, а тряпки, что на ней, ты купил?

– Сама, – ответил Петрович. – Я только выбирать помогал.

– Симпатично получилось, – похвалил Юрий. – Да, ты прав, конечно. Извини. Просто надоело быть дураком.

– Лучше дураком, чем душегубом, – афористично ответил Петрович и уже другим голосом добавил:

– А ну, айда, поглядим, чего она там копается. Жрать охота, водка греется, а она развела, понимаешь, кулинарию…

* * *

Бекешин поправил перед зеркалом узел галстука, в последний раз пригладил волосы массажной щеткой, с недовольной гримаской пощупал пальцем проступившие под глазами мешки и показал своему отражению язык: у, рожа… Он вспомнил вчерашнюю девицу, которую он, закончив свои дела, без лишних церемоний выставил за дверь, на прощание обыскав с головы до ног, и в голову ему пришла странная мысль: сколько же на свете людей, которые терпеть его не могут и от всей души желают ему поскорее сдохнуть! Вчерашняя вороватая шлюха, например, или прораб-алкоголик с пятого объекта.., да разве всех упомнишь! А те, кто не желает ему смерти, просто плевать на него хотели: что есть он, что нет его – им безразлично. Если он в один прекрасный день вдруг исчезнет без следа, по нему никто не заплачет. У его служащих появится новый босс – немного лучше или немного хуже, это уж как повезет, – а у его деловых партнеров заведется новый партнер. Свято место пусто не бывает, это доказано.

Мысль эта была странной. Сама по себе она не содержала ничего нового или хотя бы любопытного. Любопытно было другое: с какой это стати его сегодня утром вдруг потянуло на философию, да еще такую мрачную? Подумаешь, открытие! Человек от природы одинок, и жить ему приходится, прогрызая себе путь к успеху сквозь неисчислимые стада недоброжелателей, которые только и смотрят, как бы половчее отхватить ему башку. Он понял это давным-давно, но сегодня впервые в жизни ему почему-то сделалось неуютно и тоскливо в этом мире, на пятьдесят процентов выстроенном его собственными руками.

Покопавшись в себе, он без труда обнаружил причину этой меланхолии: конечно же, это было вчерашнее покушение. То самое покушение, которое было запланировано им совместно с Андреем Михайловичем еще две недели назад. То самое покушение, которое должно было стать очередным звеном в цепи доказательств его, Бекешина, непричастности к массовому убийству, случившемуся в сибирской тайге в середине августа. Да что вы, ребята, какое убийство? Разве что-то было? Простите, я не в курсе, на меня самого охотятся, как на зайца…

Именно так все это было спланировано, и именно так все произошло, но… Вот именно – “но”! Бекешину очень не понравился излишне выпуклый и грубый реализм последней инсценировки. Ведь, если бы не старина Фил, который дернул его, дурака, за воротник и повалил боком на сиденье, прямо самодовольной мордой на рычаг ручного тормоза, первая же пуля наверняка разнесла бы ему башку. И если бы не тот же Фил, более или менее удержавший на дороге потерявший управление “мерседес”, вломившийся в их багажник “Москвич” мог бы вломиться вовсе не в багажник… И это, по-вашему, инсценировка, она же спектакль? Конечно, Филатов – стреляный воробей, его на мякине не проведешь, но это все-таки немного чересчур…

«Старый козел, – подумал Бекешин о своем партнере и благодетеле. – Ас другой стороны, чему тут удивляться? Я уже сделал все, что от меня требовалось, и сделал, с его точки зрения, далеко не лучшим образом. Один старина Фил чего стоит, все наши проблемы из-за него… Вот и получается, что я – отработанный материал, в самый раз отправлять меня на помойку. Я тут корячусь, пускаю Филатову пыль в глаза, сам себе бомбы подкладываю и сам же потом бледнею и дрожу.., впору в драмкружок записываться для повышения актерской квалификации.., а этот старый крокодил уже заказал по мне панихиду. Уже и гробик, небось, присмотрел для сыночка своего ненаглядного дружка Яна Бекешина. Ах ты, мразь брежневская, сморчок ядовитый!.. А вот натравить на тебя Фила и посмотреть, как из тебя вместе с твоим Палачом, профессионалом твоим хваленым, дерьмо веером полетит…»

Он взглянул на часы, удивленно приподнял брови и, подойдя к окну, посмотрел вниз, в мощеный гранитной брусчаткой просторный колодец двора. Машины у подъезда не было. Точнее, машина там стояла, но это был “лексус” соседа со второго этажа, известного театрального режиссера, а вовсе не бекешинский “гранд-чероки”, временно пришедший на смену изуродованному “мерседесу”. “Это что же такое, – с неприятным сосущим чувством подумал Бекешин. – Это же невидаль какая-то, небылица. Чтобы лейтенант Фил опоздал на целых десять минут – да это же мир должен вверх тормашками перевернуться. В пробку, что ли, попал? Или, упаси Боже, в аварию?"

Он взял себя в руки, сел в кресло и закурил сигарету. Ну, опоздал, мало ли что… С кем не бывает? Тем более, к нему родственница приехала – дальняя родственница и, судя по всему, молодая. Да и родственница ли еще… А может, он решил отвезти ее на седьмой объект с утра пораньше – красиво, на джипе, чтобы произвести на девчонку впечатление, – и просто чуть-чуть не рассчитал время? Да, все это были вполне логичные предположения, но вот беда – Бекешин в них не верил. Ну ни на грош! Уж слишком все это было естественно и потому абсолютно непохоже на старину Фила с его доходящей до педантизма пунктуальностью и идиотской честностью. Даже если бы ему приспичило покатать девчонку по Москве на джипе с кожаным салоном, он бы выбрал минутку, чтобы позвонить Бекешину и предупредить, что задержится. Это как минимум…

Он снова посмотрел на часы и понял, что дело плохо. Филатов опаздывал уже на тридцать пять минут, а в офисе, помимо всего прочего, ждали дела – много дел, черт бы их побрал. “Дружба дружбой, – решил Бекешин, – а служба службой. Я тебе покажу молодых родственниц, кобелина ты этакий”.

Он взял со стола трубку мобильника и по памяти настучал указательным пальцем номер. В трубке потянулись длинные гудки, и чем дольше они тянулись, тем сильнее сосало у Бекешина под ложечкой. Когда стало совершенно очевидно, что трубку никто не возьмет, Бекешин сбросил набранный номер и задумчиво почесал щеку антенной мобильника.

«Оба-на, – сказал он себе. – А ведь дело пахнет керосином. Может, он уже давно остыл, а я ему названиваю, теряя на это драгоценное время…»

«Ладно, – решил он. – Черт с ними, с делами. Похоже, все завертелось без нашего участия, и в такой ситуации сидеть и ждать с моря погоды – самое худшее, что только можно себе вообразить. Я тут сижу, а этот его Палач, очень может быть, уже лезет по пожарной лестнице на крышу со снайперской винтовкой в зубах. Надо бросать все и ехать к старику. Может быть, убрав Фила, этот козел успокоится и оставит, наконец, меня в покое. А если нет, если мне хоть что-то не понравится – хоть одно слово, один косой взгляд, – выбью старому подонку его вонючие мозги и рвану на все четыре стороны, только меня и видели…»

«Давно пора, – пропищал в его голове посторонний тоненький голосок – тот самый, что однажды спас его от верной тюряги, помешав пристрелить Филатова. – Ждать дальше – значит испытывать судьбу. Хочешь испытать судьбу, старик? Рецепт простой. Засунь в задницу гранату, выдерни чеку и подожди четыре секунды – а вдруг не взорвется? Или стань на рельсы перед идущим грузовым составом, закури сигаретку и с этаким ироничным прищуром посмотри на тепловоз – а вдруг испугается и свернет? Давай, рискни, чего там… Двум смертям не бывать, правда?»

Он решительно потушил в пепельнице сигарету, решительно поднялся и очень решительно взял со стола “ругер”, мимоходом подумав, что раньше чертова железяка мирно лежала в дальнем углу шкафа под грудой полотенец и салфеток, а теперь вот болтается по всей квартире и все время находится под рукой наравне с телефоном и зажигалкой, как будто он не бизнесом занимается, а служит в полиции какого-нибудь Лос-Анджелеса, и не просто служит в полиции, а снимается в сериале про полицию – в одном из тех, где все время взрываются автомобили и бензоколонки, а бандиты бесперечь палят в полицейских из автоматического оружия. “Факн шит”, – пробормотал он, подражая голосу Аль Пачино, проверил барабан револьвера и затолкал оружие за пояс, прикрыв полой пиджака.

Он спустился вниз, пересек мощенный брусчаткой внутренний двор, все время чувствуя себя взятым на мушку, вышел на улицу и свернул за угол. Крытая платная стоянка, на которой ночевал его “чероки”, была расположена в двух кварталах, и он совсем не удивился, обнаружив, что джип стоит на месте с холодным движком. Филатов не вышел на работу, не позвонил и даже не ответил на его звонок, и из тысячи возможных причин Георгий выбрал одну, наиболее вероятную: старина Фил впервые в жизни сплоховал и получил пулю в затылок.

«Вот странно, – подумал Бекешин, садясь за руль. – Я же сам этого хотел, я мечтал об этом почти месяц, я делал все от меня зависящее, чтобы он поскорее откинул копыта, а теперь вот чувствую себя так, словно меня нагишом высадили на верхушку айсберга – холодно, неуютно, страшно, а вокруг полно белых медведей, и все голодные, и все облизываются…»

Он снова посмотрел на часы и торопливо завел двигатель. Нужно было торопиться. Часы показывали без чего-то десять, а это означало, что у него есть уникальный шанс поговорить со стариком с глазу на глаз без опасности быть подслушанным, записанным на пленку и вообще замеченным. Ровно в десять Горечаев совершал часовой променад по одной и той же аллее парка – изо дня в день, из года в год, в любую погоду и невзирая на любые обстоятельства. “Ничего, – подумал Бекешин, выводя джип со стоянки. – Это будет твоя последняя прогулка, старый козел…"

Уже выведя машину на улицу и разогнав ее до запрещенных ста километров в час, он запоздало похолодел, вспомнив, что даже не заглянул в двигатель и под днище. Впрочем, вряд ли Палач стал бы повторять его собственный прием, да и потом, думать об этом было уже поздно – не взорвался, и слава Богу.

"Господи, – подумал он, – ну до чего же не хочется! Не хочется бить, не хочется орать, хватать, ощущая под пальцами дряблую стариковскую кожу, липкую от холодного пота, и до смерти, до тошноты, до неудержимой рвоты не хочется стрелять – лично, своими руками, в живое, в мягкое, в беззащитное… Как бы это нам без всего этого обойтись? Ведь как когда-то было хорошо, спокойно, весело – без Горечаева, без “Трансэнерго”, без лейтенанта Фила, без Палача, без этого дурацкого миллиона… На кой хрен мне миллион в зоне? И уж тем более на том свете… Как бы это так устроиться, чтобы вот прямо сейчас лечь спать, а потом проснуться и обнаружить, что все это кровавое болото сгинуло, развеялось как сон, как поганый ночной кошмар… А? Не получится. Ох, не получится. Если сейчас лечь спать – в самом широком смысле, разумеется, – то есть риск просто не проснуться. Или проснуться за решеткой, и неизвестно, какой из двух вариантов предпочтительнее”.

«Сдохните, сволочи! – мысленно взмолился он. – Сами, без меня… Ну, что вам стоит? Не хочу я вас больше видеть, и убивать не хочу, и чтобы вы меня прикончили – тоже, знаете ли, как-то не хочется…»

Потом справа от него потянулась выкрашенная в черный цвет узорчатая чугунная решетка – какие-то пики, щиты с гербами, перевитые лентами толстые колбасы гирлянд, кисти какие-то, звезды, завитушки… Кончики пик и все декоративные элементы были перемазаны густо забитой уличной пылью и копотью позолотой, а за оградой буйно зеленел парк, и в этой зелени тоже было полно золотых пятен – осень, господа, ничего не попишешь. Унылая пора, очей очарованье…

Где-то поблизости должны были быть ворота, и через минуту он их увидел – две тяжелые черно-золотые створки, вопреки его ожиданиям распахнутые настежь. Внутри, возле какого-то приземистого бетонного здания, почти незаметного в разросшейся зелени, ворчал движком и отчаянно вонял на холостых оборотах порожний самосвал и курили возле заляпанного засохшим цементом ковша какие-то личности в оранжевых жилетах. Бекешин круто вывернул руль и, почти не сбрасывая скорости, опасно кренясь и визжа покрышками, влетел в ворота, обогнул самосвал, подскочив на бордюре и с треском проехавшись по кустам, выругался вслед шарахнувшемуся из-под колес оранжевому жилету, снова подпрыгнул на бордюре, вернулся на асфальт и дал полный газ.

Теперь, когда цель поездки была близка, он категорически запретил себе думать. Мыслительный процесс означал сомнения и колебания, а колебаться он больше не хотел. Да и о чем тут размышлять? Все станет ясно в первую же секунду, как только старик увидит своего партнера. Это будет неожиданно, и по выражению этой старой подлой рожи будет очень легко прочесть свою судьбу. Очень легко. Элементарно. Где-нибудь поблизости наверняка будут сшиваться телохранители, но, если действовать решительно, они просто не успеют помешать. И все, и хватит об этом… Где-то здесь нужно повернуть налево.., а вот и поворот! Все отлично. Все просто превосходно…

Он резко ударил по тормозам, забыв выжать сцепление, и двигатель заглох, возмущенно чихнув. Старик стоял прямо перед машиной, в каком-нибудь полуметре от похожей на оскаленную пасть хромированной решетки радиатора, и его холеную физиономию прямо на глазах заливала нехорошая бледность. Ну еще бы, испугался… Полные штаны, небось, успел навалить.

В смысле эффекта неожиданности все получилось просто отменно: даже если бы Бекешин планировал свое внезапное появление заранее, вряд ли у него вышло бы лучше. Вылетев из-за поворота, он едва не переехал старика на полной скорости. Куда уж неожиданнее… Горечаев был перепуган до смерти, он даже за сердце схватился, но Бекешина его самочувствие волновало в последнюю очередь. Он толчком распахнул дверцу и мягко, по-кошачьи, выпрыгнул на усеянный желтыми листьями асфальт, на ходу вытаскивая из-за пояса револьвер.

– Жорик? – с трудом шевеля синеватыми губами, удивленно спросил старик. – Господи, нельзя же так! Что случилось?

Бекешин молча подскочил к нему, сгреб левой рукой за лацкан пиджака, рывком притянул к себе и сунул вороненый ствол револьвера в дряблые складки кожи под гладко выбритым черепашьим подбородком.

– Это я у тебя спрашиваю, что случилось, – яростно прошипел он, вдавливая ствол в податливую стариковскую плоть. – Не ожидал меня увидеть, а? Представь себе, твой хваленый профессионал опять промазал – совсем чуть-чуть, но промазал. А я не промажу, можешь быть спокоен.

– О чем ты, Жорик? – прохрипел старик, всем телом подаваясь назад. Бекешин держал его крепко, чувствуя, как слабо, будто полудохлый зверек, шевелится возле его ребер прижатая к левой половине груди рука Горечаева. – Он стрелял мимо, как мы с тобой договорились… Осторожнее.., пусти… Мне нужно.., нужно принять лекарство.

– Сейчас я тебе пропишу лекарство! – пообещал Бекешин. – Свинцовую пилюлю в стальной облатке по фирменному рецепту доктора Ругера! Избавиться от меня решил, да? Укокошить, как тех работяг? Не на такого напал! Говори, где этот твой кривоносый ублюдок! Чем он сейчас занят?

– Жорик, не надо.., сердце, – хрипел старик, слабо отталкивая Бекешина свободной рукой. – Опомнись, Жорик… Мы же вместе.., как родного сына.., наследник…

– Бабушке своей расскажи, – презрительно бросил Бекешин. – Ты же упырь, ты без крови не можешь. Ты даже меня заразил. Ты ведь не успокоишься. Замочим Филатова, и кто тогда будет первым на очереди? Кто тебе помогал, кто про тебя все знает? Я, я один остался! Остальных ты уже отправил землю парить. Только я не дамся, даже не мечтай. Уж лучше возьму грех на душу.

Старик не отвечал. Лицо его стало совсем серым, глаза закатились под лоб, и из-под полуопущенных век на Бекешина жутковато смотрели синеватые белки. Голова Андрея Михайловича бессильно упала, так что ствол револьвера целиком погрузился в складки отставшей кожи под нижней челюстью, и старик всей тяжестью повис на руке Бекешина.

– Хватит лепить горбатого! – сказал ему Бекешин, слегка растерявшись. – Я тебе не следователь, нечего передо мной обмороки разыгрывать… И перестань на мне виснуть, я тебе не подставка! Говори, где Палач!

– Да здесь я, здесь, – послышался откуда-то слева слегка гнусавый из-за сломанного носа голос. Бекешин резко обернулся всем телом, инстинктивно прикрывшись Горечаевым, как щитом, и сразу понял, что поступил правильно: Палач стоял по щиколотку в густой траве немного в стороне от дорожки, на плечах у него, как эполеты, лежали желтые листья, а зажатый в руке пистолет смотрел Бекешину прямо в лоб. – Что, фрайерок, – насмешливо продолжал Палач, – нервишки сдали? Зря ты на старикана наехал, зря. Если бы я в тебя, дурака, по-настоящему стрелял, ты бы сейчас здесь не отсвечивал. Поверь, стрелять я умею. Хочешь, докажу?

Бекешин втянул голову в плечи, стараясь полностью укрыться за Горечаевым и жалея только об одном: что старик на поверку оказался таким щуплым и низкорослым.

– Положи ствол, горилла, – сказал он Палачу, – и вали отсюда, пока я не вышиб старику мозги. Кто тебе заплатит, если этот мешок с дерьмом откинет копыта? Ты ведь, насколько мне известно, даром не стреляешь.

Палач вдруг засмеялся – без малейшей натуги, легко и естественно. Направленный на Бекешина ствол пистолета при этом даже не шелохнулся.

– Что тут смешного? – настороженно спросил Бекешин, начиная потихонечку пятиться к машине и держа перед собой старика как щит. Пистолет плавно следовал за ним.

– Смешного, если хочешь знать, навалом, – доверительно сказал ему Палач. – Одно хорошо: старик заплатил мне за этого твоего приятеля вперед, и заплатил неплохо. Теперь его можно оставить в покое, но, поскольку деньги уплачены, мне ничто не мешает замочить тебя. Так что стрелять даром мне не придется.

– Не пудри мне мозги, – сказал Бекешин, который ничего не понял из этого туманного заявления. – Брось пистолет и уходи, иначе я разнесу старику череп. Считаю до трех. Раз…

– Уймись, дурак, – сказал Палач. – Ты еще можешь спасти свою задницу, если предложишь мне за нее хороший выкуп. И отпусти старика. Тяжело же, наверное, держать… Ты что, не видишь, что он давно помер?

– Вранье, – сказал Бекешин и в то же мгновение понял, что киллер прав: тело Горечаева висело у него на руке мертвой свинцовой тяжестью, и с каждой секундой эта тяжесть, казалось, удваивалась. Он на мгновение оторвал взгляд от Палача с его пистолетом и взглянул старику в лицо. – О дьявол, – прошептал он.

Выражение лица Андрея Михайловича изменилось. Вставные челюсти были оскалены в мучительной гримасе, а глаза широко распахнулись и равнодушно смотрели куда-то в сторону. Бекешин прижимал к себе медленно холодеющий труп – прижимал так тесно, что со стороны они, наверное, напоминали целующихся гомиков. Его едва не вывернуло наизнанку, когда он осознал это, и руки сами собой оттолкнули труп, который мягко повалился на асфальт, застыв в неестественной позе.

– Вот и все, – сказал Палач, и Бекешин с опозданием понял, какую совершил ошибку, бросив тело и подставившись под выстрел. – Насчет выкупа – это я пошутил. Свобода дороже, а ты – единственный свидетель. Шантаж – не моя специальность. Не обижайся.

Бекешин торопливо вскинул “ругер”, отлично понимая и то, что на таком расстоянии эта игрушка вряд ли способна нанести противнику серьезный вред, и то, что профессиональный киллер стреляет быстрее и точнее, и даже то, что все, вся его жизнь с самого начала была сплошной ошибкой… Он нажал на спуск и осознал еще одну, самую последнюю свою ошибку: курок револьвера не был взведен.

Испугаться он не успел. Раздался выстрел, звук которого, как ему показалось, долетел откуда-то со стороны. Бекешин закрыл глаза и торопливо вдохнул – напоследок, на прощание…

Боли не было. Стало темно и тихо. “Хорошо-то как, – промелькнула в угасающем сознании ленивая мысль. – Хорошо, спокойно… А я, дурак, боялся…"

Потом он почувствовал, что ему не хватает воздуха, шумно перевел дыхание и открыл глаза. Все было на месте: и парк, и небо, и дорожка, и похожее на сломанную куклу тело Горечаева на асфальте, и еще одно тело – поодаль, в траве. “А это еще кто? – подумал он растерянно. – Ба! Да это ж Палач! Вот оригинал – .попугал, попугал и застрелился… Странно как-то… С чего бы это вдруг?"

Восхитительное чувство освобождения от всех проблем нахлынуло на него прозрачной бодрящей волной и тут же ушло как вода в песок. Испуг прошел, и к нему стала возвращаться способность соображать. Что-то было не так, о чем-то он впопыхах позабыл…

Бекешин завертел головой во все стороны и почти сразу увидел Филатова, который стоял у него за спиной, устало облокотившись о крыло джипа. В руке у него был пистолет, дымящийся ствол которого смотрел в землю, – Фил, – сказал Бекешин, – старик! Господи, как я рад! Как будто заново родился, ей-Богу… Да я же тебе по гроб жизни должен, ты мне теперь как брат…

– Не думаю, – сказал Филатов. Голос его звучал странно – как-то чересчур сухо и устало. Не было в этом голосе ни радости, ни гордости по поводу удачного выстрела – ничего, кроме сухой усталости и какой-то непонятной горечи. – Боюсь, что отдать мне долги ты уже не успеешь. Я больше не работаю на тебя. Охранять твое тело больше не от кого, да и не хочу я его больше охранять, если честно…

– Ну, не хочешь и не надо, – горячо сказал Бекешин. – Найдем тебе другую работу, поспокойнее… Да ерунда это все! Скажи лучше, откуда ты тут взялся? Как с неба свалился, честное слово. Знаешь, как в древнегреческой пьесе – бог из машины.

– Бог из машины?

– Ну да. У них был такой прием: когда автор по недоумию своему загонял своего героя в абсолютно безвыходное положение, с неба спускался на веревке этакий раззолоченный болван с деревянной молнией в кулаке и разом решал все проблемы. Бог из машины.

– Из машины… – повторил Филатов. – Вот именно – из машины. Из багажного отсека.

– Не понял, – сказал Бекешин, начиная чувствовать, что события еще далеко не закончились. Он словно бы невзначай завел руку с револьвером за спину и взвел курок большим пальцем. Поближе, подумал, он, надо подойти поближе…