Текст книги "Спасатель. Серые волки"

– Вы? – изумился Липский. – Чуковского?!

– А по-вашему, монах – не человек и никогда не был ребенком? Именно Чуковского. Конкретно – «Тараканище».

– Эпохальное произведение, – хмыкнул Липский. – «Приносите ко мне, звери, ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю!» – зловещим голосом театрального злодея с подвыванием продекламировал он. – Стивен Кинг нервно курит.

– Мне вспомнилось другое место, – сказал отец-настоятель. Кто такой Стивен Кинг, он не спросил, и Андрею захотелось укоризненно погрозить ему пальцем: «Ай-ай-ай, отче, как не стыдно! Духовное лицо, а Стивена Кинга втихаря почитываете… Нехорошо!» Впрочем, вполне возможно, отец Михаил никогда даже не держал в руках романы «короля ужасов», а просто знал противника – если не в лицо, то хотя бы по имени. – В самом начале, где Корней Иванович описывает произведенный появлением Таракана эффект. Помните? «Волки от испуга скушали друг друга»…

– Гм, – неопределенно промычал Андрей. Разговор о детской литературе неожиданно принял далеко не невинный и весьма нежелательный оборот. Мало-помалу он начинал чувствовать себя в компании отца Михаила до крайности неуютно: проницательность этого бородача в запыленном понизу, увешанном парашютиками семян одуванчика подряснике заставляла усомниться в собственных умственных способностях, которые Андрей до этой минуты считал если не блестящими, то, как минимум, недурными.

– Схема не идеальная, – сообщил между тем отец Михаил, – надежностью тоже не блещет. Но это, по крайней мере, лучше, чем другая цитата из того же автора: «Подлетает к пауку, саблю вынимает и ему на всем скаку голову срубает…»

– «Муха-цокотуха», – сказал Андрей. – К этому пауку, пожалуй, подлетишь! Как подлетишь, так и отлетишь – целехонький, только немножечко мертвый.

– О том и речь, – кивнул настоятель. – Много их?

– Всего трое, – ответил Андрей, неожиданно для себя осознав, что уже напропалую выбалтывает то, о чем собирался молчать, как партизан на допросе в гестапо. Ай да отец-настоятель! – И все примерно одного калибра – такие, что на кривой козе не объедешь. Поэтому хочется сделать все в ритме вальса, на раз-два-три. И по возможности не принимая непосредственного участия в танцах.

– А вы…

– Не воин веры, – сказал Андрей. – Не Пересвет и не какой-нибудь там рыцарь-храмовник. Просто у меня с ними личные счеты. Плюс обещание, данное умирающему, у которого тоже были с ними счеты. Всего-навсего. Увы, но это так. Эти трое слишком многих убили, чтобы… В общем, что я вам объясняю! Вы не на необитаемом острове живете и знаете, конечно, что у российской Фемиды есть дурная привычка подглядывать из-под повязки и на основании увиденного решать, кого карать, а кого миловать.

Отец-настоятель задумался, привычно теребя бороду. Андрей тоже задумался – не о душе и даже не о своих не шибко веселых делах, а о том, до чего нелепа имеющая место быть ситуация: он, отъявленный безбожник, скептик и записной нигилист, до сего дня обходивший церковь десятой дорогой, стоит у монастырских ворот и наперебой с настоятелем святой обители декламирует стихи Корнея Чуковского, имея при этом в виду кое-что весьма далекое от детских сказок.

– Ладно, – сказал наконец отец Михаил, – зачтем это как исповедь. Грех, конечно, но братья как-нибудь отмолят. Ступай с миром, сын мой, отпускаю тебе твои прегрешения.

– Вот так штука, – слегка опешил Липский. – Не думал – не гадал… Так, может, индульгенцию выпишете?

– За индульгенцией иди к конкурентам, – сказал отец Михаил и тут же торопливо перекрестился: – Прости, Господи! Не вводи во грех, окаянный, – обратился он к Липскому, – не то не посмотрю, что совершил богоугодное дело, – махну разок десницей – с правой оно у меня, знаешь, ловчее получается, – попомнишь тогда Пересвета!

– Извините, – сказал Андрей. – Просто не думал, что все так просто… Вернее, знал, что просто, но почему-то думал, что не везде.

– Это с какой стороны поглядеть, – сказал настоятель. – Если присмотреться да задуматься, то не так-то оно и просто. Совсем непросто. И везде – даже там, где, как у вас говорят, все схвачено. Это, Андрей Юрьевич, вопрос веры. Для одного она – свет в окошке, для другого – пустой звук. Но это, как я уже говорил, ровно до тех пор, пока длится земная жизнь. А в жизни вечной все верующие – трудно ведь, согласитесь, не верить собственным ощущениям.

– Напугали, – подумав, признался Андрей.

– Это просто инерция сознания, – объявил монах. – Вообще-то, я хотел вас утешить и ободрить.

Четырьмя часами позже Андрей шел через привокзальную площадь маленького провинциального райцентра, намереваясь приобрести билет на ближайший поезд до Москвы. Несмотря на усталость, он, как ни странно, действительно чувствовал себя не только приободренным, но и утешенным – по крайней мере, частично. Это состояние лишь в малой степени можно было объяснить только что совершенным благим – или, как выразился отец Михаил, богоугодным – делом. Проанализировав свои ощущения и докопавшись до их первоисточника, Андрей сделал блистательный, вплотную граничащий с банальной кухонной философией вывод: как ни крути, а в религии что-то есть.

«Опиум для народа», – с чуточку натужной иронией подумал он и замер как вкопанный, услышав знакомую фамилию.

Ветер гонял над привокзальной площадью тополиный пух, желтовато-серый асфальт ощутимо пригревал ступни сквозь подошвы. На стоянке такси калились под солнцем целых четыре машины – потрепанные, пыльные, с набившимися под щетки «дворников» валиками сероватого пуха и с открытыми настежь для сквозняка дверцами. В одной из них работало радио. Передавали выпуск новостей. Чтобы придать своему стоянию посреди площади хотя бы видимость смысла, Андрей нарочито медленно вытащил из кармана висящего на сгибе локтя пиджака сигареты, так же медленно, обшарив все, сколько их было в костюме, карманы, нашел зажигалку и начал старательно ею чиркать, внимательно вслушиваясь в напористую скороговорку диктора и моля Бога, чтобы водитель не переключился на другую станцию.

«…Сегодня утром в лифте своего дома, – тараторил диктор. – Заместитель генерального прокурора был убит ударом ножа, поразившим печень. По данным судебно-медицинской экспертизы, смерть наступила мгновенно. Убийство произошло около девяти часов утра по московскому времени. По основной рабочей версии, озвученной представителями следственного комитета, оно носило заказной характер и, вероятнее всего, было связано с профессиональной деятельностью покойного. Напомним, что заместитель генерального прокурора России Владимир Винников был убит, когда возвращался домой из инспекционной поездки по исправительным учреждениям Поволжья. Органы следствия не исключают, что причиной убийства стала именно эта поездка, в ходе которой Винников мог выявить нарушения, которые кому-то очень хотелось бы скрыть. Однако, как подчеркнул глава пресс-службы генеральной…»

Радио замолчало и через мгновение разразилось звуками популярной эстрадной песенки – у скучавшего за рулем водителя наконец лопнуло терпение, и он переключился на другую волну. Впрочем, главное Андрей все-таки услышал – возможно, потому, что кто-то там, наверху, в свою очередь внял его горячей мольбе.

– Раз, – негромко произнес Андрей Липский, глубоко затянулся табачным дымом и по-прежнему неторопливо зашагал наискосок через заметаемую тополиным пухом площадь к приземистому кирпичному зданию вокзала.

Глава IV. Основной принцип социализма

Перебрав все возможные варианты, Андрей остановился на том, который представлялся наименее хлопотным. Схема, как точно подметил отец Михаил, была далека от совершенства, и по истечении полной рабочей недели, целых пяти томительно долгих дней, на протяжении которых ничего не происходило, стало ясно, что она дала какой-то сбой и в ней необходимо кое-что подправить.

Каркас высотного здания, что возводилось неподалеку от дома, в котором проживал депутат Госдумы Беглов, разумеется, охранялся, и Липскому пришлось тщательно, едва ли не по секундам, изучить график обходов. Полученные результаты показались ему весьма утешительными: промежутки между обходами были достаточно продолжительными, чтобы за это время на охраняемый объект успело проникнуть и занять огневые позиции до батальона мотопехоты.

Батальона в его распоряжении не было, да он в нем и не нуждался. Дождавшись наступления темноты, он просочился на территорию стройплощадки через заранее присмотренную дыру в заборе, с ходу форсировал траншею, на дне которой виднелись похожие на стволы титанической двустволки трубы теплотрассы, и, тенью скользя между штабелями строительных материалов и еще не остывшими после дневной жары корпусами гусеничных механизмов, направился к строящемуся зданию.

Обрезок чугунной трубы среднего диаметра – надо полагать, канализационной, – что валялся среди обрывков стекловаты, кусков битого кирпича и прочего мусора в углу под лестницей на втором этаже, никуда не делся. Просунув руку вовнутрь, Андрей облегченно вздохнул: сверток тоже был на месте. Он был брезентовый, продолговатый и довольно увесистый; Липский взял его под мышку и продолжил восхождение по уходящим, казалось, прямо в темное небо лестничным маршам. Чтобы избежать досадных случайностей, он старался все время держаться в тени, которая по контрасту с режуще-ярким светом прожекторов казалась черной, как китайская тушь, и почти ощутимо густой – густой настолько, что, войдя в нее и не встретив подсознательно ожидаемого сопротивления, он испытал легкое чувство дезориентации и потери равновесия, как человек, ненароком шагнувший мимо ступеньки.

Самый верхний, одиннадцатый по счету, этаж не достроенного еще и до половины здания был целиком отдан во власть ветра и противоестественного, возможного только ночью союза яркого света и непроглядной тьмы. Здесь, на верхотуре, ветер дул с пугающей силой, словно задался целью сбросить нарушителя пропускного режима с чисто символически огражденной хлипкими металлическими поручнями бетонной площадки и зашвырнуть куда подальше, чтоб другим неповадно было. Примостившись за поддоном кирпича, дававшим какую-никакую защиту от этого мини-урагана, Андрей одну за другой развязал бечевки, которыми был в трех местах перетянут сверток.

Бесспорно, не все в этом мире измеряется деньгами и решают они далеко не все. Но в преодолении препятствий сугубо материального характера именно деньги чаще всего играют определяющую роль: чем их больше, тем меньше у человека мелких бытовых проблем и тем легче ему удовлетворить свои потребности, даже самые странные и не всегда одобряемые законом.

Вылинявший почти добела брезент беззвучно соскользнул на бетонный пол, в лучах прожекторов тускло заблестела вороненая сталь. Андрей отсоединил, проверил и со щелчком загнал на место обойму и снял с окуляра оптического прицела защитный колпачок.

Через прицел «драгуновки» окна квартиры Беглова были видны как на ладони. Андрей это знал, потому что потрудился проверить заранее, воспользовавшись для этого обычным биноклем, но все равно, обнаружив, что может определить время по стоящим на полке фальшивого камина в гостиной народного избранника часам, Липский почувствовал облегчение: все шло по плану, все пока что было тип-топ.

Ему все время приходилось уговаривать себя, что все тип-топ, но никакой уверенности в этом Андрей не испытывал. Напротив, ему было, мягко говоря, не по себе: он находился там, где не должен был находиться, и занимался откровенно не своим делом. «Тоже мне, киллер-самоучка, доморощенный Вильгельм Телль! – думал он. – Вот как возьмут тебя сейчас за штаны, да как спросят: а что это, позвольте узнать, вы, гражданин, тут делаете? Да ничего, дяденька; это так – шутка, дружеский розыгрыш. Что может быть веселее, чем на ночь глядя послать хорошему знакомому привет калибра семь и шестьдесят две сотых миллиметра!»

Свет у Беглова горел во всех окнах: коситься на счетчик электроэнергии господин народный избранник явно не привык – если он вообще у него был, счетчик. С одной стороны, это было хорошо, поскольку свидетельствовало о том, что Беглов дома, а с другой – плохо, потому что следить приходилось сразу за всеми пятью окнами, а делать это через прицел оказалось довольно неудобно.

В гостиной работал большой, в полстены, плазменный телевизор. На экране Саша Белый о чем-то беседовал с Космосом, Филом и Пчелой; за программой телепередач Андрей не следил уже много лет, но у него отчего-то сложилось вполне определенное впечатление, что «Бригаду» Илья Григорьевич смотрит в записи, с компакт-диска. Зная кое-какие факты его биографии, этому вряд ли стоило удивляться: для него это был своеобразный привет из лихой юности, способ хотя бы отчасти стыдливо прикрыть кровавую грязь тех лет легким флером романтики путем отождествления себя тогдашнего с героями популярного в недалеком прошлом сериала.

Самого Беглова Андрей не видел. Потом господин народный избранник появился в кадре – то бишь, тьфу ты, в освещенном окне гостиной. Он был в черных брюках и расстегнутой почти до пупа белой рубашке, с пузатой бутылкой в одной руке и прижатым к уху мобильным телефоном в другой. В зубах у него дымилась сигарета; шаря взглядом по сторонам явно в поисках стакана, Беглов что-то напористо и зло говорил в трубку, и сигарета в такт словам прыгала вверх-вниз у него во рту, щедро роняя с тлеющего кончика белесый пепел.

Мишень была идеальная. Андрей оттянул затвор, досылая в ствол винтовки патрон, снова приник взглядом к окуляру и, задержав дыхание, подвел обращенную острием кверху галочку прицела к левому глазу Беглова. Депутат продолжал что-то орать в трубку, не подозревая о нависшей над ним смертельной угрозе; черная галочка скользнула от левого глаза к правому, ненадолго задержавшись на переносице, опустилась вниз, нащупывая сердце, и снова плавно поднялась к лицу, застыв в районе виска. Андрей вдруг обнаружил, что ему трудно ее оттуда убрать; тонкая черная птичка, пометившая место, куда должна ударить пуля, словно приклеилась к голове «храброго Портоса», а указательный палец, внезапно обретя свободу воли, так и норовил нажать на спусковой крючок – плавно, по всем правилам стрелкового искусства.

Липский шумно выдохнул распирающий легкие отработанный воздух, полной грудью вдохнул ночную прохладу и, оторвавшись от прицела, несколько раз с силой зажмурил глаза. «Обалдел, что ли?» – пробормотал он, обращаясь к самому себе, и снова посмотрел в прицел.

Пока он боролся с жаждой убийства, Беглов закончил разговор и нашел стакан. Еще он успел переместиться в дальний угол гостиной, почти уйдя с линии огня: еще шаг – и поминай как звали. Стакан стоял на низком круглом столике красного дерева. Коротенький бычок все еще торчал у Беглова в уголке рта; щуря глаза от дыма, господин депутат наклонил над стаканом горлышко бутылки.

Перестав думать и сомневаться, Андрей прицелился, задержал дыхание, чуточку подправил прицел и наконец дал волю своему указательному пальцу.

«Драгуновка» сухо щелкнула, стреляная гильза, дребезжа, покатилась по бетону. Андрею почудился короткий звон пробитого навылет оконного стекла, но это, разумеется, была всего лишь иллюзия: на таком расстоянии услышать этот тихий звук было решительно невозможно.

За первым выстрелом последовали еще два. Из СВД Липский стрелял впервые в жизни, но прославленное оружие армейских снайперов не вызвало у него нареканий: все три пули попали именно туда, куда должны были попасть по замыслу стрелка.

Аккуратно прислонив винтовку к штабелю кирпича, послужившему огневой позицией, Андрей снял и спрятал в карман ветровки перчатки и быстрым шагом, не оглядываясь, направился к лестнице.

Было что-то около одиннадцати вечера – время, когда Илья Григорьевич Беглов обычно уже не вязал лыка, деля свою роскошную, широкую, как полковой плац, постель (или любую другую, первой подвернувшуюся под руку горизонтальную плоскость) с очередной длинноногой пассией – а бывало, что с двумя или даже с тремя.

Но сегодня вечером он был, вопреки обыкновению, трезв, одинок и зол, как самый настоящий волк, обнаруживший, что, пока он охотился, кролики из соседней деревни загрызли и обглодали до костей его подругу вместе со всем выводком.

Трезв, одинок и зол – такое положение вещей его решительно не устраивало, и он знал верный способ откорректировать хотя бы одну из перечисленных позиций. Способ этот скрывался в зеркальных недрах бара и при умелом применении обещал стать универсальным: алкоголь всегда поднимал Илье Григорьевичу настроение, а приподнятое настроение, в свою очередь, предполагало наличие компании, с которой его можно разделить. Организовать для себя ту компанию, которая его целиком и полностью устраивала, депутату Госдумы Беглову было раз плюнуть: один звонок и к его услугам самые дорогие и роскошные шлюхи столицы.

Дурное настроение Ильи Григорьевича объяснялось вполне объективными причинами, а именно шумихой, поднятой средствами массовой информации вокруг сенсационного события, к которому депутат Беглов не имел ни малейшего отношения. Он-то точно знал, что не имел, а вот по мнению журналистов и этого бородатого козла, настоятеля недоброй памяти монастыря под Рязанью, который и бросил им эту сахарную косточку, имел-таки, причем самое прямое и непосредственное.

Бомба, как водится, взорвалась в самый неподходящий момент, когда они с Котом, сидя у него в «Волчьем Логове», справляли веселые поминки по безвременно почившему с заточкой в брюхе Уксусу. Чтобы счастье стало полным, Макаров, сверившись с программой передач, включил телевизор, по которому как раз должен был начаться выпуск криминальных новостей. Илье Григорьевичу это было, в общем-то, ни к чему, он не имел свойственной Коту привычки плясать на могилах и мочиться на надгробия, но спорить было лень, и они под коньячок просмотрели очередной репортаж о ходе расследования резонансного заказного убийства заместителя генерального прокурора России Винникова. Расследование, как и следовало ожидать, шло ни шатко ни валко; представители Генпрокуратуры и следственного комитета грозно хмурили брови, пугая организаторов и исполнителей убийства неотвратимостью возмездия, но при этом признавали, что никаких конкретных результатов пока нет.

– И не будет, – сказал Илья Григорьевич, наполняя рюмки.

Кот потянулся за пультом, чтобы выключить телевизор и вернуться к неторопливой застольной беседе, и вот тут-то, на пике овладевшего ими и основательно подогретого алкоголем благодушия, на экране вдруг появилась памятная с давних пор, знакомая до тошноты картинка: вырастающие из моря некошеной травы мощные, заново оштукатуренные и побеленные стены, над которыми, сверкая новенькой позолотой, маячили увенчанные крестами луковицы монастырских куполов.

– Чего это? – тупо изумился Макаров.

Беглов пожал плечами, и тут на экране появился сначала корреспондент, а за ним и отец-настоятель, чья постаревшая бородатая физиономия показалась Илье Григорьевичу смутно знакомой. Эта парочка без промедления и самым исчерпывающим образом объяснила генералу Макарову, а вместе с ним и Беглову, «чего это». Объяснение прозвучало как гром среди ясного неба; осознав то, что только что услышал, Макаров долго ревел быком и даже, совершенно перестав что-либо соображать, пытался лезть в драку, обещая порвать Илью Григорьевича, как пресловутый Тузик не менее пресловутую грелку.

Собственно, на его месте кто угодно потерял бы голову. Ведь что получалось? Получалось, что взятую в монастыре добычу, из-за которой Кот, между прочим, своей рукой отправил на небеса тогдашнего настоятеля, прикарманил – фактически украл у подельников – не кто иной, как Илья Григорьевич. А теперь, когда запахло жареным, кинул старых друзей снова – одного заказал, а другого просто оставил с носом, выставив себя самого героем, защитником православной веры, несправедливо обвиненным в преступлении, которого, конечно же, не совершал. Вот ловкач так ловкач! А знаешь ли ты, ловкач, что с такими, как ты, делают? Убивают, как бешеных собак, вот что!

Успокоить его превосходительство оказалось нелегко, но в конце концов он все-таки остыл, прислушался к доводам Ильи Григорьевича и нехотя согласился, что со стороны Бегунка, в свое время едва не получившего срок за соучастие в ограблении монастыря, такая выходка была бы непростительной глупостью, не сулящей ничего, кроме самых неприятных неприятностей.

Остыть-то он остыл, согласиться согласился, но вот поверил ли? Ох, вряд ли! А если даже и поверил, то червячок сомнения наверняка остался, и вытравить его будет сложнее, чем самых упорных и жизнестойких глистов.

Между тем неприятности, которых опасался Илья Григорьевич, не заставили себя долго ждать. Первыми, как водится, на него со всех сторон налетели журналисты, жаждавшие узнать подробности сделанной им сенсационной находки. От них удалось на время отбиться, сославшись на то, что упомянутая находка – не просто клад, а вещественные доказательства по уголовному делу, которое в связи с их появлением, вполне вероятно, будет возобновлено. И стало быть, подробности, так интересующие представителей прессы, прокуратура может счесть не подлежащими огласке до окончания следствия и вынесения судебного решения. Ведь мы же не хотим, чтобы преступники снова ушли от заслуженного наказания, верно?

Уклончивость в разговорах с журналистами была вынужденной. Когда первый испуг прошел, Илья Григорьевич вдруг осознал, что Вася-Кот во многом прав: такая реклама ему, народному избраннику, явно не помешала бы. Да, не помешала бы, когда бы не было ясно, что во всей этой истории кроется какой-то серьезный подвох. К тому же, во всеуслышание признав, что действительно вернул монастырю когда-то похищенные оттуда ценности, он неизбежно столкнулся бы с необходимостью отвечать на возникающие в связи с этим вопросы. От журналистов он спрятался за прокуратурой, а от нее, родимой, не спрячешься: того и гляди, по ее запросу эти думские лизоблюды большинством голосов лишат его депутатской неприкосновенности, и что тогда – снова на нары, теперь уже до конца жизни?

Прокуратура, естественно, была тут как тут, а Уксуса, который, как обычно, в два счета замял бы дело, больше просто-напросто не существовало. И Беглову ничего не осталось, кроме как честно признаться:

– Нет, это был не я. Я вообще не имею к этому никакого отношения; да, среди моих помощников есть человек по фамилии Иванов – а где, скажите на милость, нет хотя бы одного Иванова, не в Зимбабве живем-то – в России! Так вот, Иванов в списке помощников депутата Беглова числится, но в интересующий вас день поименованный гражданин по моему поручению производил объезд избирателей на предмет выявления жалоб – что они, избиратели, с удовольствием вам подтвердят. Двадцать восемь живых свидетелей – этого, по-вашему, мало? Это либо какая-то не до конца понятная мне провокация, либо, напротив, чья-то неуклюжая и не особенно умная попытка мне услужить, поднять мой рейтинг. Мне такие способы повышения рейтинга нужны как прострел в пояснице, он у меня и так достаточно высокий. А что до остального – ищите, раз считаете нужным! В конце концов, вам за это деньги платят, а по мне, так и искать незачем: дело прошлое, срок давности по нему уже истек, ценности возвращены – чем плохо?

В конце концов, отказ от незаслуженной славы – тоже реклама, причем редкого в наше суетное время и оттого особенно ценного сорта.

Рассудив так, Илья Григорьевич созвал пресс-конференцию и сделал официальное заявление – спокойное, окрашенное в легкие юмористические тона, уже без намеков на какие-то там провокации, зато с сильным упором на то, что кто-то из его сторонников явно перестарался, оказав своему избраннику медвежью услугу. Свое выступление он закончил призывом к этому анонимному герою выйти из тени и объяснить как следствию, так и общественности, каким образом в его руки попали считавшиеся безвозвратно утраченными сокровища.

Пресса приняла его версию в целом благосклонно; конечно, парочку каверзных вопросов Илье Григорьевичу задали, но он, слава богу, не первый год дремал на заседаниях Думы и изрядно поднаторел в искусстве огибания острых углов, так что все, кажется, обошлось. «Вот тебе, писака хренов!» – подумал тогда Беглов, мысленно сделав неприличный жест в сторону Липского. У него было время подумать, и он очень быстро понял, что эту информационную бомбу подложил ему под седалище именно господин беглый щелкопер. Судя по всему, Француз успел-таки многое ему рассказать, в том числе и то, куда спрятал украденные у коллег по «бригаде Серых Волков» церковные побрякушки и доски. Вся эта история представляла собой именно провокацию – грубую, примитивную подставу, устроенную с единственной целью: заставить уцелевших членов стаи перегрызть друг другу глотки.

Отчет о пресс-конференции напечатали в нескольких серьезных газетах и передали по двум или трем столичным каналам. Трансляция закончилась полчаса назад; просмотрев ее, Илья Григорьевич поставил диск с любимым сериалом, предполагая провести приятный вечерок – для разнообразия тихий, без баб и всего прочего. А через каких-нибудь двадцать минут ему позвонил Вася-Кот – судя по голосу, пьяный вдребезги – и опять завел свою шарманку:

– Что, доволен? Думаешь, теперь ты в шоколаде? Интересно, сколько тебе эти попы за свои цацки отвалили? Ты говорил – десятки миллионов; ну, десятки не десятки, но хоть миллиончик-то святая православная церковь тебе небось отжалела?

Мгновенно осатанев, Илья Григорьевич рявкнул в трубку, заставив этого кретина заткнуться, и принялся предельно ясно, не стесняясь в выражениях, высказывать его превосходительству господину генерал-полковнику все, что о нем думает. По ходу этого приятного дела он рывком распахнул дверцу бара и схватил первую подвернувшуюся под руку бутылку. В это время оправившийся от акустического удара Кот перешел в контратаку; в пылу полемики Илья Григорьевич забыл обо всем на свете и, только очутившись в противоположном углу гостиной, обнаружил, что забыл прихватить из бара стакан.

Не переставая переругиваться с Макаровым, который упрямо городил пьяную чушь, состоявшую из туманных обвинений и смутных угроз, он вернулся, взял из бара стакан, поставил его на антикварный столик восемнадцатого века (так, по крайней мере, утверждал продавец), открыл бутылку и только было нацелился налить себе хорошую порцию успокоительного, как вдруг бутылка с треском разлетелась вдребезги прямо у него в руке, с головы до ног забрызгав коньяком, забросав мелкими осколками и оставив в руке только длинное, расширяющееся посередке горлышко.

Коньяк – не шампанское и сам по себе не взрывается. Да и бутылка шампанского после того, как ее откупорили, не представляет никакой угрозы для окружающих – разумеется, если не использовать ее в качестве ударного инструмента. Бутылка была открыта, и было в ней не шампанское…

Эта простенькая логическая цепочка связалась в голове у Ильи Григорьевича, когда он уже лежал скорчившись за своим любимым креслом в стиле ампир, что стояло рядом с фальшивым камином. Осторожно, почти касаясь щекой пола, он выглянул из укрытия и увидел аккуратную круглую дырку в оконном стекле. Другая темнела в забрызганных коньяком кремовых обоях рядом с камином.

Все было ясно.

Висящий над камином плазменный телевизор продолжал бормотать голосом актера Сергея Безрукова. Судя по тексту, Саша Белый в данный момент красиво обламывал своего куратора из КГБ. Лежащая на усеянном осколками бутылочного стекла ковре телефонная трубка гнусаво квакала: ни о чем не подозревающий Кот продолжал нести пьяную ахинею, бессвязно и косноязычно обвиняя Илью Григорьевича во всех смертных грехах.

Со стороны окна снова послышался короткий щелчок пробившей стекло пули и негромкий треск брызнувших во все стороны мелких осколков. Этот звук заставил Беглова живо убрать голову под призрачную защиту кресла. Стоящие на каминной полке часы подпрыгнули и словно взорвались изнутри, разделив незавидную участь бутылки дорогущего «хеннеси экс-о». На голову и плечи посыпался стеклянный мусор; вычурно-витая минутная стрелка упала Илье Григорьевичу на грудь и застряла в складке рубашки. Следом, помедлив какую-то долю секунды, свалились сами часы – вернее, то, что от них осталось. Часы угодили точнехонько по лодыжке. Они были в массивном, изобилующем завитушками и аллегорическими фигурками, сработанном под седую старину корпусе, и удар получился дьявольски болезненным. Илья Григорьевич тихонько взвыл и длинно, прочувствованно выругался матом.

Оконное стекло опять коротко дзынькнуло; где-то, как показалось над самой головой, раздался смачный, трескучий щелчок. Саша Белый вдруг заговорил низким, утробным басом, пьяно растягивая слова, и замолчал. В комнате запахло горелой изоляцией, и, повернув голову, Беглов увидел пулевую пробоину в левом нижнем углу погасшего экрана и валящий изо всех щелей корпуса едкий синевато-серый дым.

– Ах ты сука! – взъярился народный избранник, отчего-то более всего огорченный именно этой утратой. – Да ты сам, со всеми потрохами, половины этих денег не стоишь!

В таких ситуациях он всегда действовал не раздумывая, по обстоятельствам, повинуясь могучему инстинкту хищника, который до сих пор ни разу его не подводил. Тело, в котором не было ни единой капли жира, с годами частично утратило гибкость, но все еще оставалось сильным и ловким. Подобравшись, как зверь перед прыжком, Илья Григорьевич метнулся вперед. По пути к выключателю, который на европейский манер располагался на уровне бедра, чтобы до него мог дотянуться кто угодно – хоть маленький ребенок, хоть инвалид-колясочник, – он успел подхватить с пола продолжающий бубнить голосом Макарова мобильный телефон и выдернуть из розетки шнур торшера. Опрокинутый торшер упал; в следующее мгновение Беглов был уже около выключателя. Ударив ладонью по клавише, в наступившей темноте он живо откатился в сторону и затих, прислушиваясь.

Снайпер больше не стрелял. Трубка в руке продолжала бормотать. Она была мокрая на ощупь и издавала отчетливый запах дорогого коньяка.

– Алло, ты меня слушаешь? Бегунок, ты там или нет?! – настойчиво вопрошал Вася-Кот.

Услышав его, Илья Григорьевич одумался. Первый, вполне естественный позыв – позвонить ментам, чтобы оцепили район и хотя бы попытались взять стрелка по горячим следам, – по зрелом размышлении представлялся далеко не самым разумным. Никого они не поймают и не найдут, да и искать никого не надо: и так ясно, чьих рук это дело. И не надо, совсем не надо давать им повод связать предстоящее печальное событие с именем депутата Государственной думы Ильи Беглова.