Текст книги "Угли"

Сцена третья

Действующие лица:

Поэт – молодой человек лет 25

Старик – пожилой человек, живой и худощавый

Авторитет – мелкий мужчина лет 35, криминального вида, ходит с обнаженным торсом, на груди и плечах татуировки

Паренек – гопник, пишущий стихи про свою жизнь

Спящий больной – человек тихий и жалкий

Врач – просто врач

Прочие больные

Большая больничная палата. Стены до половины – в голубой масляной краске, наполовину беленые. Большое окно с открытой форточкой. В окне – предрассветные сумерки. Дверь в коридор. Десять коек вдоль стен и посередине. Тумбочек нет. На нескольких койках лежат больные в пижамах или спортивных костюмах. Под кроватями стоят тапочки. Поэт в красно-черном спортивном костюме лежит на койке у стены. Горят пыльные яркие лампы под потолком, на голых шнурах. В палату заходит старик в пижаме, подходит к окну, снимает тапочки, легко влезает на подоконник и начинает бросать в форточку перловку, доставая ее горстями из карманов пижамы. Поэт несколько секунд внимательно смотрит на старика.

Поэт: Ты что, ее прямо в карман кладешь?

Старик: (оборачивается на поэта и, усмехаясь, достает из кармана пакетик с перловкой): Голуби ее вареную любят. Я всегда в столовую пакетик беру – там же никто не ест эту гадость. А голуби любят. Им удобно – зернышки крупные, мягкие.

Поэт: И давно ты их прикармливаешь?

Старик: Тут – уж года полтора. А до этого еще кормил. Я всегда кормлю их, голубей, синичек. Даже в армии. Только синички сало любят, а у меня сало редко бывает. Голуби, вот, все жрут. Воробьи.…(вспоминает воробьев и смеется воспоминаниям) Было бы лето – я бы тебе показал, они мне на руки садятся.

Поэт: Так ты их дрессируешь?

Старик: (спрыгивает с подоконника и присаживается на пустую кровать возле поэта): Нет. Чтобы дрессировать нужно дома держать. Уличных приручать нельзя. Я знал, что нельзя, а сам в прошлый раз, когда лежал тут, сороку прикормил. Два года прикармливал. В первый год увидел ее, перловки на пенек насыплю и уйду совсем. Они умные. Если увидит, что положил и не ухожу – решит, что подманить хочу. А я уходил. Потом приду – смотрю, склевала или нет. И на следующий день опять. Целый год. Я за едой для отделения на пищеблок ходил, выпускали меня. А через год сорока меня уже помнила. Иду к пеньку, она на ветку пониже садится. Я насыплю перловки, иногда куриную шкурку положу. Отойду метров на десять. Она смотрит на меня, смотрит, потом спускается, ест. Через полгода я уже не отходил, она при мне ела. А потом, засранка, чо делать начала! Я иду на пищеблок, у меня еще нет ничего, а она слетит ко мне и бежит следом, как собачка. Вот, на шаг сзади меня бежит. Еще и стрекочет иногда по-своему. Смелая стала. Так мы с ней месяца три или четыре к пищеблоку ходили и обратно. Я только выйду на крыльцо, с ведрами, она слетает ко мне, и мы идем. Пока там, в очереди, стою за кашей, за картошкой, она меня на дереве ждет. Только выйду – опять слетает и бежит за мной. Я место не менял – на пеньке том же ее кормил. Это важно – место не менять, чтобы они не боялись. На пенек сяду, рядом с собой насыплю чуть-чуть, она подскочит на краешек пенька и клюет, на меня поглядывает, знает, что у меня еще есть. Иногда даже сама из кармана выхватывала – клюв-то длинный. Красивая такая. Откормилась на перловке моей за два года – перья как литые, взгляд наглый. А потом у меня температура была, и я не пошел на пищеблок – первый раз за два года. Смотрю в окно – она по двору бегает за людьми. Зима была. Снег белый такой, она черная, красивая, большая. Побежала за каким-то прохожим. Он ее пнул… (старик спотыкается на слове и по-мальчишески пожимает плечами). Я теперь только голубей кормлю. Воробьев. Синиц. Они тупые, они людям не верят.

(Из коридора доносится зычный клич: «Вторая сме-е-ена! В столо-о-овую! Первая сме-е-ена – на лека-а-арства!»)

Поэт: (Поднимаясь на кровати и нашаривая ногами тапочки): Что там сегодня? Старик: Перловка, яйца вареные, хлеб с маслом. Чай. Ты во вторую смену из-за чая ходишь?

Поэт: Да, во вторую смену всегда полную кружку наливают… (уходит)

(В палату входят авторитет и двое пациентов криминального вида. Авторитет проходит к койке у окна. Смотрит на подоконник.)

Авторитет: О! А кто колбасу принес?

(Палата молчит. Авторитет садится на койку. Пациенты садятся рядком на соседнюю. Молча закуривают, каждый – свое. Через минуту входит санитар, несет в руке стакан с чифиром. Ставит стакан на пол перед авторитетом. Тот кивает. Санитар выходит. Авторитет берет стакан, передает одному из пациентов. Тот, морщась, делает маленький глоток и, отдуваясь, передает стакан дальше. Выпив чифир, оба пациента встают и уходят. Входит поэт.)

Поэт (брезгливо-жалобно): Вы опять тут курили?

Авторитет: Это ты колбасу принес?

Поэт: (укладываясь на койку): Да.

Авторитет: Благодарю!

Поэт: Вы бы не курили тут больше, а? Ну, чего в палате курить?

Авторитет: Да, я понимаю, что тебе неприятно. Ты ведь не куришь. Ладно, я им скажу, чтобы не курили. Конечно, тебя напрягает все это, что они приходят, мы тут курим, говорим о своем. Я понимаю, как тебе это… Я им скажу, чтобы больше тут не курили, а сам я буду курить. Нельзя по-другому. И чтобы они не приходили – тоже нельзя. Только это хорошо, что тебе неприятно. Пойми, это же хорошо.

Поэт: (лежа на кровати и неприязненно косясь на говорящего): Почему?

Авторитет: Да, потому что ты вот захочешь и скажешь им все, что о них думаешь. Или мне скажешь, что хочешь. Потому что ты другой жизнью живешь. Ты свободный человек. А я так не могу. Я даже когда выйду отсюда, даже если в другую страну уеду – я не буду свободным. Вот они приходят ко мне, и я должен с ними говорить, чифиром их поить. Да, нахрен они мне сдались! Мне от этого уже никуда не деться. У меня вот дом трехэтажный, машина за миллион, а когда я выйду, мне вот такие же, как они, купят машину за два миллиона. И что? А вот они придут так же в мой трехэтажный дом, и я снова буду с ними курить, разговаривать, чифиром поить… Даже у себя дома я буду их чифиром поить, потому что я не могу выбирать, с кем мне общаться, когда… И они не могут. Они должны ко мне приходить, рассказывать… чифир пить. Я себе любовниц, знаешь, как выбираю? Я к школе подъезжаю и старшеклассниц смотрю. Потом подхожу к той, которая мне нравится, и предлагаю прокатиться. Меня все там знают. Некоторые отказываются, но большинство – всегда согласны. Им это в кайф – в мою жизнь попасть. Я тут два года уже, от меня одна медсестра родить успела. Потому что у медсестры жизнь тяжелая и деньги нужны, она тоже хочет в мою жизнь… А у меня когда-то жена была. Она ушла от меня. И детей нет. И не будет. Медсестра родила, а это будет ее ребенок, только ее. Потому что я не хочу никого пускать в мою жизнь. Потому что я когда про жену думаю, я понимаю, что она ушла от этих домов, этих машин, вот из-за разговоров моих, из-за чифира этого. К какому-то простому парню ушла. Она не захотела моей жизни, и это правильно. И то, что ты такой, что тебе это не нравится, это очень хорошо. Послушай меня, если тебе когда-нибудь кто-то скажет: а вот давай сделаем немного незаконно и получим деньги, – ни за что не соглашайся. В эту жизнь мою так легко вляпаться! Одно за другое, мелочи, обыденность, подумаешь, один раз, другой раз, почти честно. А потом не вырваться. Потом, если живой будешь, будут эти шлюхи малолетние, эти машины, этот чифир, эти люди, которых не пошлешь никогда. Понимаешь, вообще никогда. А жены, нормальной жены, дома нормального не будет. Если будет жена – она тебя любить не будет. Дети если будут – ты за них трястись будешь, ночью будешь потеть от страха. Ты деньги свои ненавидеть будешь, а за детей будешь с ума сходить. Потому что можно детей потерять, упустить, не заметить, а деньги эти, если раз в них вцепился, уже не выпустишь.

(Авторитет берет с подоконника и ест бутерброд с колбасой)

Поэт: (После паузы): А тебе долго еще здесь?

Авторитет: Года полтора осталось. Я в душ пойду, на второй этаж, ты не хочешь?

Поэт: А пустят?

Авторитет: Меня везде пустят. Хочешь вечерком пивка попить?

Поэт: Нельзя же. С этими лекарствами алкоголь…

Авторитет: С этими лекарствами чифирчик не совместим. Ты думаешь, мы его просто так три раза в день пьем? Кофеин нейтрализует нейролептики. Мне не нужны эти таблетки, я не хочу стать идиотом.

Поэт: Думаешь, я идиотом стану?

Авторитет: Пока не стал, хочешь за пивом сбегать? Я медсестре скажу, она тебя выпустит. Тут на остановке купишь. Прогуляешься. Сколько уже на улице не был?

Поэт: Не, я не буду пиво.

Авторитет: Ну, смотри. Твое дело. А в душ пойдешь? (Достает из-под подушки большое махровое полотенце)

Поэт: У меня сменного белья нет. Сегодня принести должны. И шампунь.

Авторитет (Бодро вскакивает с кровати, бросает полотенце через плечо, делает поэту приветственный жест рукой): Ну, бывай! Шампунь.

Поэт: Угу… (достает из-под подушки книжку)

(Старик прохаживается по палате. Больные читают или смотрят в потолок. Один больной заходит в палату, ложится на кровать и мгновенно засыпает. Старик подходит к нему и долго смотрит)

Старик: Зачем человек живет? (Кивая на спящего) Все время спит. Всю жизнь проспит.

Один из валяющихся больных: А ты зачем живешь? Птиц кормить?

Старик: Хоть птицам от меня польза. А что толку все время спать?

Другой из валяющихся больных: Пусть лучше спит… Птицы твои все окно засрали.

Старик: Да, пусть… (Спрашивает в воздух) Покурим?

Один из валяющихся больных (со смешком): Ну, покурим…

Старик (хищно поворачивается к говорящему): А у тебя есть?

Один из валяющихся больных (сдержанно-иронично): Ты «Приму» курить будешь?

Старик (с радостной готовностью): Буду.

Один из валяющихся больных: Позовешь, когда будешь…

(Старик усмехается, пожимает плечами и выходит. Поэт читает. Входит паренек, подходит к поэту, садится на соседнюю койку)

Паренек: Ну, что скажешь?

Поэт (Садится на кровати и достает из-под подушки ученическую тетрадку): Я посмотрел, да…

Паренек: Херня, поди…

Поэт: Нет. Совсем нет. Есть даже строки, которые мне понравились.

Ты давно пишешь?

Паренек: Ну, лет пять. Два… Не помню.

Поэт: А с чего вдруг?

Паренек: Не знаю. У меня просто есть какие-то мысли, про которые хочется рассказать. А как – я не знаю. Да, и некому. В детдоме кому расскажешь…

(В палату входит усатый врач в белом халате нараспашку. Под халатом – старенький поношенный костюм-троечка)

Врач: Медсестру не видели? Куда она запропастилась?

(Спящий больной резко поворачивается и вскакивает с постели, худой, взъерошенный, с перекошенным лицом)

Спящий больной (почти кричит врачу, сложив молитвенно руки на груди): Пожалуйста! Отмените мне галоперидол! Мне от него плохо!

Врач (выходит из палаты, в дверях оборачивается и роняет через плечо): Рано еще тебе галоперидол отменять.

(Спящий больной снова ложится на кровать)

Поэт: Ты сам как относишься к своим стихам?

Паренек: Мне кажется, что это… что-то не то. У меня что-то не получается, а я не могу понять, что. Если ты в этом разбираешься, подскажи мне.

Поэт: Твоим стихам не хватает образности. Понимаешь?

Паренек: Нет. Объясни.

Поэт: Это проще показать, чем рассказать. Вот смотри… (Читает по памяти с выражением): Если волк на звезду завыл/Значит, небо тучами изглодано/Рваные животы кобыл/Черные паруса воронов/Не просунет когтей лазурь/Из пургового кашля-смрада/ Облетает под ржанье бурь/Черепов златохвойный сад…

(В палате наступает мертвая тишина. Никто даже не шевелится, все слушают)

Поэт (после небольшой смущенной паузы): Слышите? Слышите звонкий стук?/Это грабли зари по пущам!/Веслами отрубленных рук/Вы гребетесь в страну грядущего/Плывите! Плывите ввысь!/ Лейте с радуги крик вороний!/Скоро белое дерево сронит/Головы моей желтый лист…

(В палате тишина)

Поэт (неуверенно): Или вот: Мы облучены. Я иду на звон струны из твоей косы/ Мы обручены. Значит, время задуть часы/Время выйти в лес, где поляны твои святы/Времени в обрез. Цветы. И еще цветы.

Видишь, как сопрягаются слова? Их смыслы, краски, звучание? Как они взаимно усиливают и поддерживают друг друга? Из этих сочетаний рождается образ. Не смысл, а образ. Не значение, а суть вещей. Вот у тебя тут… (листает тетрадку, зачитывает):

Я всегда говорил: я верю!/Только верил, видно, в слепую/Я семь раз свою жизнь отмерил/ Да, вот, только отрезал – другую.

(В палате снова начинают разговаривать)

Поэт: Тут есть зарождение образа. Но много лишнего, и это разрушает образ. Например, к чему у тебя во второй строке слово «видно»?

Паренек: Я так говорю…

Поэт: Да! Но в строке у тебя это слово просто место занимает. Что оно добавляет к образу, какую нагрузку несет? Никакой! Затычка в дырке! А этой дырки не должно быть, нужно писать не просто со смыслом, а чтобы каждое слово было незаменимо. Вот уберу я это «видно» и что изменится?

Паренек: Ритм же собьется.

Поэт: Да, оно тебе только для этого и нужно, это слово, костыль для ритма.

Паренек (сумрачно): Так что, плохо все?

Поэт: Нет! Что ты! Наоборот! Это очень хорошо, что в такой среде, как твоя, ты обращаешься к стихам, как способу самовыражения! И у тебя получается. Ты мне поверь, я член союза писателей. У тебя получается! Но пока получается не очень хорошо. И это правильно. Был такой поэт Райнер Мария Рильке, он написал специально для молодых поэтов: «Первые стихи редко бывают хорошими, но это не означает, что их не нужно писать». Ты ведь и ходить не сразу научился. А писать стихи куда труднее, чем ходить. Скажи, ты бывал в каких-нибудь литературных студиях, обращался в газеты, журналы?

Паренек: (еще сумрачнее) Нет.

Поэт: Я так и думал. Это заметно, что ты не считаешь нужным туда ходить. А зря. Это тебе очень помогло бы. Раз уж ты занимаешься этим, пишешь стихи, то нужно стараться делать это наилучшим образом. И тебе очень помогла бы какая-нибудь литературная студия. Я написал тут, в конце тетрадки – адрес одной студии… ты из другого города, но ты можешь послать туда свои работы. Или даже зайти по случаю. Позвони туда, вот телефон я написал, там подскажут, куда тебе в твоем городе обратиться. Тебе не откажут. Они издают журнал, и вполне вероятно, что через какое-то время и ты там появишься.

(Входит старик, кивает поэту)

Старик: К тебе пришли!

Поэт (пареньку): Ну, ладно, в общем, ты понял! Тебя когда выписывают, завтра?

Паренек (убито): Сегодня. Я уже выписан. Просто поговорить хотел. Щас пойду.

Поэт: А, ну, ладно! Ко мне пришли там. Я побежал. Пока. Ты не забудь, не потеряй эти адреса. Обязательно обратись туда. Тебе там помогут. Давай!

(Передает тетрадку пареньку, встает, жмет ему руку радостно, надевает тапочки и выходит. Паренек сидит, хмурый, держит в руках тетрадку. Напротив садится старик)

Старик: Выписывают? Домой пойдешь?

Паренек: В общагу…

Старик: Гулять будешь, поди?

Паренек: Спать буду. Месяц уже не спал… У меня полная палата призывников. Идиоты же. Я вообще давно понял, что тут сумасшедших – призывники и этот (Кивает на спящего больного). Они вечером, когда врачи уходят, бегают на остановку за пивом, их медсестра выпускает. Напиваются. А днем спят с перепою. У нас там еще мальчишка лежит… не знаю… он когда засыпает ночью, они его тапком по лицу ударят и кричат «Отгадай». Идиоты, он ведь в психушке лежит с диагнозом, а не на обследовании, как они. Он кого-нибудь из них задушит ночью, его только к буйным переведут на месяц…

Старик: А ты сам-то тут сколько пробыл?

Паренек: Четыре года.

Старик: Скажи, хоть, за что? Все равно уходишь.

Паренек: А… убил…

Старик: Случайно?

Паренек: Нет. Это тетка моя. У меня брат маленький, а родителей нет. Тетка нас забирала из детдома, а сама… После детдома этого жить хочется, дышать, есть, спать. Она меня когда забирала, я уходил на улицу и просто там ходил. Весь день мог ходить, просто на людей смотреть. Туда пошел, сюда пошел. А на следующий день опять. Прям, не мог находиться… А она – сделай то, не делай это, ты, говорит, гавно и брат твой дурак вырос… И она как-то раз полезла снова к нам, я ее топором убил. Ну, там еще мебель порубил, занавески…

Старик: Занавески-то зачем?

Паренек: Не знаю, злой был…

Старик: А брат твой где?

Паренек: В детском отделении… Его не скоро выпишут.

(Спящий больной вдруг встает с кровати и подходит к разговаривающим)

Спящий больной (спокойно): Я постою тут, рядом с вами.

Паренек (резко): Нет.

Старик: Иди отсюда!

Один из валяющихся больных: А ну, тварь, отойди от людей! Пошел вон!

Спящий больной (спокойным тоном): Извините…

Один из валяющихся больных: Иди отсюда, урод, пока по башке не получил!

Спящий больной (спокойным тоном): Я в умывальник пойду.

Старик (язвительно): Водичку пить или снова жопу мыть?

Спящий больной (напряженно и обиженно): Водичку пить! (Выходит)

Старик: Маньяк, сука… Откуда такие берутся… И ведь его еще выпускают иногда, выписывают. Может, еще тех же детей встречает…

Один из валяющихся больных: Ага, я его недавно на рынке встретил. Подхожу к прилавку, а там маньяк кроссовки покупает. По нему видно, что он маньяк, а ходит среди людей, как будто нормальный. Кроссовки купил… Белые.

В коридоре щелкает выключатель. Свет гаснет, остаются только сумерки в окне.

Сцена четвертая

Дачная беседка. Вокруг кусты, с одной стороны стена дома, с другой – небо. Чуть в сторонке – пустой мангал. В беседке стол. За столом сидят трое полуголых молодых людей. Перед ними на столе пиво и соленая рыба. Яркий солнечный день.

Действующие лица:

Милиционер: молодой человек лет 27

Хирург-травматолог: молодой человек лет 27

Журналист: молодой человек лет 27

Милиционер: Ща пивка хряпнем, а потом потихоньку за шашлыки примемся.

Журналист: Мож, щас поджечь? Пока оно прогорит…

Милиционер: Да, у меня уголь, древесный. Его высыпал, поджог и через полчаса уже готово – жарь, сколько влезет.

Травматолог: (долго пьет из кружки с пивом) Хорошо…

Милиционер: Потом купаться пойдем.

Журналист: В этой речке? А мы разве не ниже города по течению?

Милиционер: Ниже. Мы ниже двух городов.

Журналист: Так, ведь тут купаться нельзя. Ты представляешь, сколько в ней дерьма?

Милиционер: Да, она вроде как очищается…

Журналист: И куда дерьмо девается? На дно оседает? Страшно в ней купаться.

Травматолог: Ой, да ладно тебе. Речка как речка. Ниже нас еще Томск – вот им действительно страшно… А нам все похрен.

(Согласившись в душах своих с последним высказыванием, некоторое время жуют рыбу и отпивают из кружек)

Журналист: А рыба-то хоть не из речки?

Милиционер: Нет. Я знаю, что из нее ничего жрать нельзя. Этот… как его… описторхоз. Хотя полгорода жрет. Особенно алкаши, да бомжи.

Травматолог: Ты когда-нибудь слышал, чтобы бомж умер от описторхоза?

Милиционер: Откуда я знаю, от чего они умирают! От паленой водки, от цирроза. На морозе еще, зимой.

Травматолог: Да… бомжики обмороженные – это да… Не напоминайте мне про работу.

Милиционер: А что, часто у вас бомжи бывают?

Травматолог: Да, постоянно. Наш контингент – бомжи, алкоголики и наркоманы. Нажрутся, и под машину. А потом к нам.

Милиционер: Прям, как у нас… А девки у вас красивые бывают?

Травматолог: Медсестры-то? Бывают, конечно.

Милиционер: Не-е. Пациентки, покалеченные? Там, с переломами всякими.

Травматолог: А я откуда знаю?

Милиционер: Ты же их лечишь.

Травматолог: Я травмы лечу, а не людей. Я помню, что в этой палате у меня две сломанных ключицы и позвоночник, в той – мениск, ножевое и огнестрел. А лиц я вообще не помню. Ни лиц, ни имен. Ко мне иногда на улице подходят, я, говорят, у вас лечилась, а я думаю, кто такая? Потом вспоминаю – осколочный голени… Тьфу, вы опять со мной про работу говорите!

Журналист: А ты чо, не любишь свою работу?

Травматолог: Знаешь, я на трех ставках работаю. Меня иногда неделю дома не бывает. Ночь отдежурил, потом опять дежурство – и так неделю. Я не знаю, для чего мне квартира нужна. Жил бы в больнице, а квартиру сдавал… День на пятый выходишь из этой операционной, весь мокрый, плечи давит, как будто не ногу какую-то резал четыре часа, а картошку грузил. И реально мысль одна в голове: лечь. Просто лечь. И спать. А потом есть. А потом снова спать. А надо еще ехать – собак резать.

Журналист: Ты до сих пор в ветеринарке подрабатываешь… А у них чо, своих хирургов нет?

Травматолог: А ты вообще представляешь уровень подготовки современных ветеринаров? Они же если собачку разрежут, ее потом только на шашлыки можно будет пустить… и то не всегда… Все ветеринарные операции делают обычные хирурги – из наших больниц. Это выгоднее, чем людей резать.

Журналист: Шашлыки из собаки… Не, я не ел никогда. И не хочется.

Милиционер: А почему выгоднее?

Травматолог: Проще намного. Во-первых, таких сложных операций не бывает. Если слишком сложно – просто не делаешь, пациента усыпляют. Другой вариант – делаешь, как можешь, а собака сама выживет. У них ведь иммунитет такой. Вот я беру простой штырь стальной, спиртом протираю и ей в кость вставляю, собаке. Не стерилизую ничего. У человека бы гангрена началась, а пес через две недели уже бегает. А сдох – так никаких претензий. Собака ведь.

Милиционер: Так шел бы в ветеринары.

Травматолог: Не-е. Там развиваться некуда. Скучно. Я на собаках только для денег подрабатываю.

Журналист: А корейцы собак едят. Помните Олесю-кореянку?

Травматолог: Да, просила ей все собачку забить… обещала приготовить. Так никто ей собачку и не принес?

Милиционер: А я ел собачатину. Мясо как мясо. Кстати, кто-нибудь посмотрел, там мясо готово уже?

Травматолог (вставая): Пойду, гляну. Где у тебя туалет?

Милиционер: Ты в туалет не ходи. Так, поссы в огороде. А в туалете провалиться можно.

(Травматолог уходит)

Милиционер: Так что там, ты со Светой своей все еще встречаешься? С редакторшей.

Журналист: Да, а что?

Милиционер: У меня дело к ней есть. Нужно, в общем, личный контакт наладить. Поможешь?

Журналист: С какой целью?

Милиционер: Да, они дрянь всякую пишут про нас.

Журналист: Про ментов?

Милиционер: Не про ментов, а про милицию.

Журналист: Ну, и ты хочешь, чтобы они не писали никакой дряни про милицию?

Милиционер: Ну, типа того… Только это надо как-то неформально сделать. Мы могли бы просто надавить на нее. Но пока это не нужно. Мы ведь на каждого редактора и всех ведущих журналистов папочки имеем.

Журналист: Что за папочки?

Милиционер: Помнишь, я когда после универа в ФСБ устраивался, мне дали задание – собрать информацию на нескольких редакторов? Так вот, я тогда не собрал, потому что меня не взяли в ФСБ. А пару лет назад я эту идею своему начальству подкинул. И мне сказали: действуй. И теперь на каждого папочка есть. Так что, в случае чего, на любого можно просто надавить. Но сразу так не надо делать. Лучше просто хорошие отношения завести, неформальные.

Журналист: И что они про вас написали?

Милиционер: Да, случай такой был. Пацан 14-летний взял папашин «крузер» и гонял на нем по трассе. Скорость раза в два превысил, его заметили, поехали за ним. А он испугался и еще по газам. Короче, гнались за ним полчаса, в мегафон орали, а потом… там спецназовец один бывший был в наряде, он в Чечне воевал… И он выстрелил. Раза три всего. Ну, и пацану этому в голову попал. И эта Света твоя ставит заголовок: «Милиционер застрелил мальчонку»!

Журналист: А разве не застрелил?

Милиционер: Ну, какой там застрелил! Он случайно попал! Нахрена бы он стал специально в голову человеку стрелять? И не мальчонка это был никакой. Он вообще наркоман.

Журналист: Понимаешь, если рассуждать логически, 14-летний наркоман – это тоже мальчонка.

Милиционер: Да, ему сколько орали, чтобы он остановился! И не в этом дело! Мы же не требуем материал снимать. Но зачем ставить заголовок «Милиционер застрелил мальчонку»? Ты представь, как это люди воспримут! У меня же начальство бесится!

Журналист: Это желтая газета, что ты от них хочешь? Чтобы они ставили заголовки, как вы в своих релизах?

Милиционер: Да, отношение к милиции и без того свинское, а тут еще такие заголовки! Они же просто по глазам бьют!

Журналист: От нее-то ты чего хочешь?

Милиционер: Ну, может, нам встретиться где-нибудь втроем? Я, ты, она. Посидим в кафе, поговорим.

Журналист: А я-то тебе зачем?

Милиционер: Ну, чтобы она себя комфортнее чувствовала. Одно дело, если я ей скажу, а другое дело – ты. Тебе она доверяет.

Журналист: Ты лучше меня говоришь с бабами. И… знаешь, я тебе ее телефон дам, а ты сам уж действуй, как считаешь нужным. Потому что я не знаю, что мне с этого…

Милиционер: Да, есть у меня ее телефон… В общем, не хочешь? Ладно, может, так и лучше будет. Позвоню ей на днях.

Журналист: Ты лучше скажи, когда жениться собираешься?

Милиционер: На осень планирую.

Журналист: И кто эта счастливица?

Милиционер: Я тебе пока не скажу. Потом скажу – ты охренеешь!

(Приходит травматолог)

Травматолог: Твою мать! Я в твоем туалете чуть не провалился! У тебя там все доски прогнили!

Милиционер: Я же тебе сказал: не ходи в туалет! Не мог в огороде поссать?

Травматолог: Мне не поссать надо было!

Милиционер: Ой, как у тебя все сложно… Ну, справился, хоть? Не пострадал?

Травматолог: Справился… (садится за стол, наливает себе пива)

Милиционер: Что там с мясом?

Травматолог: Я забыл посмотреть. С твоим туалетом. Я испугался вообще…

Милиционер: Ладно, сам схожу…

(Встает, уходит)

Журналист: Поверить не могу, что он стал ментом… Помнишь, как нас менты загребли, когда он на остановке нашего препода матом крыл? Сказали, что это мелкое хулиганство. Как он тогда возмущался! Что деньги отобрали… А теперь… Говорит, не менты, а милиция! Слышал, на днях случай был, мент мужика на дороге застрелил?

Травматолог: Что-то, вроде.

Журналист: В Кировском было. Ехал пьяный мент на своей «пятере», с двумя другими ментами. Врезались в какую-то Камри. Пьяные же… В Камри за рублем была баба, а рядом с ней ее муж сидел. Так мент тот, Мучников фамилия, вышел из машины и давай на бабу орать, а сам пьяный. Мужик бабы той вылез из машины, типа разобраться, мент ему в лицо выстрелил. Потом сел в свою пятеру и газу оттуда. По обочине там две девчонки шли, в шараге местной учились, с занятий шли. Он их сбил, обеих, и с дороги вылетел. Один придурок, три трупа…

Травматолог: А я не знал про девчонок. Живые хоть?

Журналист: Какой там. На месте… на той обочине. Одной шестнадцать лет, другой семнадцать. Часто говорят – вот, жалко, когда дети умирают маленькие. Жалко, конечно. Но они и не жили почти. А тут девчонке семнадцать лет уже исполнилось. Семнадцать. А той – шестнадцать. А он ее своей «пятерой», пьяный, только что человеку в лицо стрелял. И девчонки-то детдомовские. Родных нет. А учиться пошли. Не проститутками стали, не водку жрать, а учились, жить хотели, мужика хорошего встретить, детей грудью кормить…

Травматолог: Когда, говоришь, было? Погоди… Так его же дружки, которые в той «пятере» были – они же у меня! Были у меня! Я одного сам резал. Вчера оба умерли. Менты, ну, точно! Четырнадцать оборотов они в той «пятере» сделали и остановку снесли. После такого долго не живут… Понятно, почему про девчонок не знаю… если на месте…

Журналист: А менты от него сразу открестились. Типа, будем судить по всей строгости закона, честь мундира никто защищать не станет… Объяву сделали: выражаем сочувствие родственникам погибших девочек. Нет у них родственников! Себе, суки, сочувствие выражайте! Один урод – пять трупов… А потом ему заголовки не нравятся… Папочки у него есть… У тебя одного, что ли, папочки есть?

Травматолог: Какие папочки?

Журналист: Ты знаешь, на ком он жениться собрался?

Травматолог: Он собрался жениться? Уже смешно.

Журналист: Ага, смешно… На дочери прокурора области.

Травматолог: Ну, и чо? Плохая дочь?

Журналист: Охренительная просто дочка, лучше не бывает. Семнадцать лет. Попка-грудка – все при ней. Чудо-ребенок. А маме ее – тридцать пять. И он ее мамашу уже лет шесть юзает… Говорит, было дело, даже с обеими в кровати лежал.

Травматолог: А ты откуда знаешь?

Журналист: Он думает, у них одних папочки… (тихо смеется)

Травмтолог: Как-то сомнительно…

Журналист: Чо сомнительного? Он с этой прокуроршей еще лет пять назад ко мне в баньку ходил. А теперь на ее дочке жениться собрался. И думает, это секрет такой, эти его дочки-матери… Супер, да? С дочкой спать и мамашей закусывать!

Травматолог: В тебе говорит зависть…

Журналист: И что? Он тут своими папочками нас пугает, а если про него папочка на стол прокурору ляжет? От него же так открестятся, что тому Мучникову и не снилось. Его так выставят, что Мучников этот – ангел будет, с «пятерой» и «макаром»! Мучников будет святым покровителем убитых девочек!

Травматолог: Да, ладно тебе. Я вот думаю, он вообще никогда не женится. С таким никто жить не захочет. Трахаться одно дело – хоть с мамами, хоть с папами. А жизнь прожить – совсем другое… Кстати, почему этого Мучникова не было у меня в отделении? Он что – в этой «пятере» за рулем был и ничего себе не сломал? Журналист: Ни царапины. В таких историях без чертовщины не обходится. Вообще ни синяка, понимаешь? Все всмятку, а он целенький, сейчас в СИЗО.

(приходит милиционер, садится за стол)

Милиционер: Мясо нанизывать уже надо. Я там несколько шампуров сделал, теперь вы идите. Пиво есть еще? Про что вы тут секретничаете?

Журналист: Да, рассказываю ему про вашего Мучникова.

Милиционер: А… Убили его.

Журналист (откидываясь назад от удивления): Кто?

Милиционер: Заключенные СИЗО, кто же еще.

Журналист: Вы мента в общий СИЗО посадили?

Милиционер (рассудительно): Нет, конечно. Его ведь уволили перед тем, как посадить. Следовательно, он уже не являлся работником органов, и в отдельном содержании не нуждался.

Журналист: Вы же знали, что его убьют…

Милиционер: А тебе что, его жалко? Знали… Формально, мы ничего не знали. Его минут сорок бритвой резали. На улице слышно было. Знали… И что, суке такой, ему надо было срок дать, чтобы он на наши с тобой денежки в тюрьме хлеб с маслом кушал?

Журналист: Шесть трупов… Один урод – шесть трупов. Вот скажи, откуда берутся такие милиционеры?

Милиционер: Понятия не имею. Его ГИБДД на работу брало. Вот ГИБДД пусть и объясняет. А к нам он потом перевелся.

Журналист: Ага, только это у него уже второй раз было. Он в ГИБДД когда работал – человека покалечил, водителя. Его гиббоны отмазали тогда и к вам спихнули.

Милиционер: Ты откуда знаешь?

Журналист: Он на допросе сказал следователю: «Если бы вы меня в тот раз арестовали, ничего бы этого не было».

Милиционер: Кто тебе сказал?

Журналист: В прокуратуре.

Милиционер: Ой, прокуроры эти… Сами не работают, только нам мешают…

Журналист: Да? А когда парня того, которого вы обвинили в изнасиловании ребенка, выпустили – тоже прокурор помешал? Вы, ведь, уже дело закрыли, он, ведь у вас уже на всю страну признался, что он ребенка изнасиловал. А потом оказалось – не он! Ошибочка вышла! А твоему начальнику уже медаль за него дали! Ха-ха…