Текст книги "Разлюбовь, или Злое золото неба"

Глава 31

В те далекие времена (тоже мне, далекие!) я частенько расставался с людьми из-за своей собственной слабости, которой они были свидетелями. Впрочем, не только свидетелями слабости они были, а также моих недостатков, моей молодой искренности, глупости, поспешности или неловкости – словом, всего того, чего я тогда стыдился. Воистину глупый, глупый парень, я хотел днем и ночью видеть себя тем, о ком говорят: «ну, это железный человек! это настоящий мужик!» Я глушил в себе все человечье, всю свою нежность и доброту, и печаль, и любовь, я старался поменьше говорить и чувствовать, а побольше действовать – как и подобает железным парням.

Был у меня тогда наставником рукопашных дел мастер: циничный, умный и безжалостный квадрат поперек себя шире, набитая длань и выя в толстых венах – вот кто был моим едва ль не кумиром. Да какое там «едва ль»! Первые два года после детдома я бегал за ним как собачонка, перенимал манеры его и отсутствие чего бы то ни было святого, привычку бить первым и никому ничего не прощать – и мало-помалу начинал слыть в Приволжске тем, кого теперь ставлю себе ж в укоризну. Этим наставником и был Спартак. Поначалу нас было у него человек пятнадцать, потом стало трое, остальным оказалось с нами не по пути. Они усомнились в Спартаке, а стало быть, и в нас, самых верных его адептах – в Мишке, Гансе, во мне, они предали нас, они смеялись над нашей преданностью делу – мы звали наши занятия «делом», настоящим делом, делом настоящих мужчин. Этого мы простить им не могли.

Но мог ли я подумать тогда, всего-то три-четыре года назад, что ведем мы себя по меньшей мере глупо, ставя крест на том или ином человеке, прознав про его иронию в наш адрес или другую какую чушь. Вот и Толян Каретный по той же глупой причине попал в нашу немилость, а ведь это все хорошие парни, кого ни возьми, – Толик, Вован, Смагул, тот же Коля Карганов. Все четверо как на подбор – надежные, умные, деловые, н о р м а л ь н ы е, – мне, например, таким никогда не быть. Они оказались правы, вовремя уйдя от Спартака.

Я думал об этом, ворочаясь на скрипучем кожаном диване и глядя в темное прокуренное пространство маленькой комнатухи, именуемой кабинетом. Тут было тихо, уютно, тепло, но сон не шел ни в какую. Да и какой там сон – я думал о своей жизни, которую живу как-то не так. Но что делать, если по-другому не получается? Кажется, что мог бы жить по-другому, но не получается, хоть ты тресни. Бывают такие бессонные ночи, когда думаешь о жизни всерьез – о жизни и о себе, и вот на сгибах этих ночей вдруг как-то враз расстаешься с иллюзиями, с целыми легионами иллюзий, будто угодил на стремнину и течение вовсю промывает тебя.

За такими своими мыслями я, должно быть, пропустил первый звонок в дверь магазина, а когда вернулся в реальное время, в дверь уже вовсю трезвонили и били чем-то тяжелым. Я рывком сел на диване и начал стремительно обуваться. Что за дела?

Послышались шаги охранника – он протопал мимо по коридору.

– Кто здесь? – раздался его встревоженный голос.

– СОБР!

На единственном окне кабинета стояла решетка. Если что – уходить надо каким-то другим путем. В принципе бояться мне было нечего – подумаешь, паспорта нет, но я как представил себе всю эту тягомотину с выяснением личности, с камерой, с протоколом, так и выскочил в коридор. Поворот направо, ступеньки – и вон они: два ментовских «УАЗА» с бесшумными сполохами мигалок. Они стояли на улице нос к носу в двух шагах от витрины, а слева и справа от них молча рассредотачивались человек шесть в спецкамуфляже. Один что-то говорил в наплечную рацию. Все ясно – Мишка начал давать показания, и сейчас здесь будет шмон.

– Открывай, СОБР! – рявкнули за дверью и еще раз вломили в нее, похоже, прикладом. – Считаю до трех.

– Не имею права. – Охранник, хоть и был перепуган, вел себя грамотно. – Сейчас позвоню директору. Разрешит – открою.

– Открывай, т-твою мать! У нас твой директор! – Голос за дверью, потеряв терпение, начал отсчет. – Р-раз…

Так. Значит, и Ганса взяли.

– Открывай, мудила, хуже будет!

Так. Куда уходить?

Идея пришла довольно дикая, но…

Я ринулся в смотровой зал к «десятке», что стояла там на ступеньках. Ганс говорил, что в ней даже бензин есть. А аккумулятор? Передняя левая дверь была по-прежнему нараспашку, я мигом открыл капот. Есть аккумулятор!

– Два!

Да, их человек семь – движки заглушили, значит, надолго – если застряну в витрине, фигово будет – стекло до самого асфальта очень кстати – и сразу надо вправо и еще раз вправо – так, зажигание, провода, провода, провода, – этот и, кажется, этот – подсос, газку – я соединил два красных, тут же схватился стартер – и мотор завелся. Вперед! Двумя ударами я выбил башмаки из-под передних колес. Машина стояла на «ручнике», и я отпустил «ручник», одновременно выкручивая руль влево и раскачивая вперед-назад ее полуторатонную тушу.

И вот она пошла по ступенькам вниз.

– Три!

И одновременно с этим «три» охранник крикнул в голос:

– Открываю, открываю, не надо ломать!

Вперед!

Я воткнул вторую скорость и дал ей такого газу, что она взревела, как боевая машина пехоты, – лишь бы менты с перепугу не влупили из автоматов, – и, проходя сквозь витрину, сквозь брызги фасадного и лобового стекла, вылетая на мокрый асфальт, тормозя и выворачивая вправо, мимо «УАЗов», на Яна Райниса, я думал: щас-щас-щас, щас-щас-щас я дам знать Гансу, что у него шухер. Не верил я, чтобы его повязали.

Менты резко взяли мой след – когда я отморгался от стекла, то сразу увидел фары одного из «УАЗов». Он стартанул с секундным опозданием и шел за мной метрах в двадцати пяти. Минимальный отрыв, да еще переднее левое приспущено, влево что-то ведет. Наконец взвыла сирена, и дальний свет «УАЗа», отразившись в зеркале, меня ослепил. Блин! Последний раз я сидел за рулем летом, так что гоняла из меня тот еще. Я не чувствовал габаритов машины и все боялся зацепить тачки, стоявшие вдоль обочин. Лишь бы она не заглохла! Только бы не заглохла. Стрелка спидометра медленно переползала цифру 90. Сирена за спиной заставляла вжимать голову в плечи. Я сидел весь в стекле, ветер бил в рожу и приходилось сильно щуриться, – так, влево, на Молодежку – и по ней вниз, к рынку, – нашел же, блин, себе приключение на пустом месте – надо обязательно смываться – иначе вывесят на меня все угоны за последние сто лет.

И тут – то ли я коленкой задел провода, то ли еще что – движок вдруг чихнул и смолк. Твою мать! Я ударил по тормозам и еще на ходу выскочил из машины, упал, вскочил и побежал меж домов к гаражам. Хоть бы у них не было с собой собаки, лишь бы, блин, собаки не было, а то щас спустят! Сзади раздался визг тормозов, хлопанье дверцы, другой, крик, а я уже мчался по гаражам, прыгая с крыши на крышу, в полете перебирая ногами и придерживая карманы, где гремела мелочь и ключи.

Я ушел. Мне удалось смыться. Отпечатки моих пальцев есть в местной ментовке, но неужели они будут снимать их с руля? Да и пусть снимают. Утром просочусь в паспортный стол и попрошу Мерсалимыча сделать паспорт побыстрее. И – в Москву, а там меня попробуй найди.

Петлял я по улицам долго, потом понял, что иду к детдому и в который уж раз набираю номер Ганса, а он не отвечает. Что хочешь, то и думай… 3.58 утра – время между собакой и волком.

Остаток ночи я провел в будке охранника детдома. Спят они обычно в левом корпусе, на диване, у пульта сигнализации, так что до без пятнадцати восемь я спокойно дремал в вахтерском кресле, задрав ноги на калорифер. Утром сходил в душ, забрал сумку и поехал в Дом быта фотографироваться. Полдня провел в паспортном столе – сначала ждал Мерсалимыча, а потом паспортистку Розу Вагизовну, которая появилась только к обеду. Она была в курсе моего дела. Припухшие глаза и нездоровый цвет ее лица говорили о бурно проведенной ночи.

– Ждите в коридоре, – буркнула она. Минут через двадцать, выглянув из кабинета, секретарша назвала мою фамилию. Я расписался в нескольких местах и получил новенький паспорт. Пара коробок конфет перекочевала из моей сумки в стол паспортистки, хотя ей сейчас гораздо уместнее был бы, пожалуй, коньяк, который я оставил в кабинете Рифата Мерсалимовича. Но уж поздно что-то менять. Ганс по-прежнему не отвечал. Тогда я снова пошел к Мерсалимовичу и попросил его от своего лица позвонить в милицию, узнать насчет Ганса. Он позвонил и узнал. Да, Ганса взяли по целой подшивке статей: уклонение от налогов, торговля ворованными машинами, хранение огнестрельного оружия и что-то еще. Это надолго. Я поехал на вокзал и через полтора часа сел в первый же проходящий поезд на Москву. Изнурительное это дело – отовсюду смываться и постоянно чувствовать себя виноватым, не в одном, так в другом. А единственная твоя вина лишь в том, что ты такой, какой есть. Но от самого себя разве смоешься?

До Москвы я добрался без приключений. Тут было сыро, промозгло, город накрыл туман, но жизнь, в общем, продолжалась, как ни в чем не бывало. В переходе на Тимирязевской девчонки в желтых спенсерах фирмы «Астор» проводили рекламную акцию, раздавая при этом шариковые ручки. Бабульки торговали семечками. Менты лениво просеивали прохожих скучающими взглядами. По углам дремали бомжи.

Дома я вырубился часа на четыре, а когда проснулся, помылся и только собрался поесть, как позвонила ты, Аня. Было 19.20, у меня на кухне варились пельмени, да стояло маленькое газовое зарево под исподом джезвы. Ты звонишь из аэропорта, часа через два приедешь, плохо с автобусами, гадский туман. У меня есть деньги? Тогда возьмешь такси, хорошо? От аэропорта около часа легкового хода с учетом тумана, и минут через пятьдесят внизу, во дворе, появился свет противотуманных фар. Они медленно подползли к нашему подъезду, остановились, и, если присмотреться, позади них можно было увидеть и саму машину. Пришло сообщение от тебя: «Приехала», – я накинул куртку и побежал по ступенькам вниз.

На тебе был новый дорогой плащ бледно-синего цвета и в тон ему сапоги. Водила вытаскивал из багажника большой белый чемодан с выдвижной ручкой, вытащил, поставил на колесики, и ты покатила его к подъезду.

– Погодка шепчет, – вздохнул таксист, неохотно отсчитывая сдачу. – И назавтра обещали туман.

Ехали в лифте, третьим был сосед по площадке Хуматов, не то социолог, не то политолог. Его сухое, чисто выбритое лицо тайного смутьяна было знакомо по ТВ, но на экране он выглядел солиднее, увереннее и как-то суразнее, что ли. Он сказал, что в театре Виктюка завтра «Заводной апельсин», не составим ли мы ему компанию? Очень удачный спектакль по известному роману Берджеса, читали? Ты, похоже, еще летела на высоте 9,5 тыс. метров, и тебе было не до романов.

– Берджеса мы читали, – сказал я, – но пойти, к сожалению, не сможем.

– Ага, к большому сожалению, – подтвердила ты и улыбнулась Хуматову, на него, впрочем, не глядя. Это была одна из тех весьма блядских улыбок, которые за тобой иногда водились. Ими ты как бы никому не отказывала в надежде. А потом наша Анечка проделала вот какую штуку: еще глубже погрузив руки в карманы, взяла и обозначила плащом фигуру: грудь, бедра, живот. Хм. Я отвернулся. Хуматов жил один, и за все время мы не видели, чтобы он кого-нибудь к себе приводил. Он был лет на пятнадцать меня старше и заговаривал с тобой не первый раз – то на концерт приглашал, то на какие-то чтения. Теперь вот – на Виктюка.

– Крайне жалко, – огорчился он, выходя из лифта последним.

Дома ты засмеялась:

– Х-храйне жалко! – Развесила плащ сразу на всех крючках и стала расстегивать сапоги. – Как дела? – спросила снизу.

– Все хорошо. Голодная?

– Какое там голодная! Не Питер, а одна большая жратва. А напоследок уже в Пулково пристал один Руслан – представляешь? Ровно шесть часов в ресторане сидели, даже попа устала.

Ты села, поджав ноги в разноцветных карпетках. У тебя было бледное, гладкое лицо без следа косметики, а руки покраснели, потому что неохота было доставать перчатки из чемодана. Зато одета была тепло: в неизвестную мне черную юбку ниже колен и толстый зеленовато-коричневый свитер со свисающим на грудь воротником. Да, этот твой француз, видимо, заботливый и теплолюбивый малый.

– Искупаться? – подумала ты вслух и вдруг зевнула, сыто раскидисто потянулась, вытаращив локти, и тебя повело влево, ты замерла там, слева, переломившись в талии, сладко жмурясь, потягиваясь, вмиг ослабла, обмякла и засмеялась.

Путешествие явно оправдало твои надежды. Ты была довольна жизнью, смирна, и теперь тебе хотелось тихомолочки, послушания и покоя. Ты избегала моего взгляда, а я хорошо знал, что это значит. Ты и кофе стала варить сама, чтобы не сидеть со мной лицом к лицу, но мне ли ревновать тебя или осуждать, если и сам я оказался шит заурядным лыком, если и сам учусь только на своих ошибках, а не на чужих, если и мне все еще кажется, будто где-то там, вдалеке, ждет т о с а м о е, отчего киты выбрасываются на берег, если и меня время от времени подмывает уйти в полет, выше и дальше, оставив все на потом. У нас было много общего, у нас даже одно время и любовь была одна на двоих, но потом мы стали творить со своими половинками черт-те что, и вот что из этого вышло. В смысле, не вышло ничего. А, ладно, чего уж теперь.

Мы пили кофе, курили дрянные французские сигареты, и я взялся точить столовый нож, чтобы хоть чем-то занять глаза и руки. Родная и вместе с тем почти чужая женщина со своими надеждами, слабостями и поисками добра от добра, со своими глупостями, правдами и неправдами, со своей жизнью, уже неподвластной мне. Моя любовь, но не моя судьба, как это ни печально. Ты сходила в ванную, включила там воду и вернулась уже в халате без рукавов.

– Как твои дела, Андрюш?

– П-помаленьку.

Я точил нож и старался не глядеть на твою шею в свежих засосах и на золотые новые сережки старался не смотреть тоже. Мы были по разные стороны стола, но вот ты встала, погасила верхний свет и присела возле меня на пятки.

– Андрюш, – ты положила подбородок на мое колено, – меня в Лион приглашают.

– Куда-куда?

– Помнишь, я тебе о Ксавье рассказывала? Он приехал, ведет переговоры в Петербурге, на судостроительном заводе. Нашел мне хорошую работу в Лионе. – Ты невесело глядела на меня снизу, чуть покачиваясь, изводя грудь о мое колено.

– Что он тебе нашел? – переспросил я.

– Нашел хорошую работу по контракту.

– Хорошую работу?

– Да, говорит, очень хорошая. У меня ведь французский без словаря, ты же знаешь. Переводчицей в филиале их фирмы, что-то связанное с маркетингом. Они занимаются листовым прокатом.

– О, это действительно очень хорошая работа! – сказал я. – Неужели он тебе ее нашел?

– Он хороший, он очень хороший. Он учил меня ездить на «Пежо».

– Да, он нашел тебе работу, – сквозь задумчивость продолжал я, доводя лезвие ножа до совершенства, – связанную с листовым прокатом. Хорошая, очень хорошая, должно быть, работа. И опять же машина марки «Пежо». Это очень хорошая машина, правда?

– Кривда! – наконец обиделась ты и ушла из кухни босиком. – Все равно поеду! – крикнула ты из прихожей и громко заперла дверь на предохранитель.

Я ушел в комнату, включил телевизор и, чувствуя себя последней овцой, стал делать вид.

Я делал вид, будто смотрю баскетбол и листаю учебник по французскому языку, в котором ни шиша не смыслю.

Будто смотрю баскетбол, листаю учебник и думаю о том, что там, во Франции, нет и никогда не будет такого снега, и такого ветра, и такого тумана, и такой кровавой луны.

Я делал вид, будто думаю об этом, а ведь совсем не о том думал я, да и вообще, какое там «думал», когда ничему похожему названия нет. Да, самые страшные фильмы ужасов, самые жуткие, самые нечеловеческие сюжеты разворачиваются в нашем человеческом сердце.

Пока ты мылась, я поменял наше постельное белье. Над кроватью висел ковер: лось, лосиха и лосенок глядят из вечернего леса. Там была тишина, закат вдалеке и много красивых сучьев. Я запихивал одеяло в пододеяльник, купленный у вьетнамца на Савеловском рынке, и мне было жалко Ганса, мне было жалко Мишку Гашева, мне было жалко дантиста Ивана, мне было жалко вьетнамца, потому что у нас ему, по всей видимости, живется гораздо лучше, нежели дома, а это совсем неправильный порядок вещей. Но больше всех мне было жалко тебя. Ведь не от хорошей жизни ты идешь на поводу у своей нелегкой и все больше запутываешься, шарахаясь из крайности в крайность, словно подчиненная какому-то таинственному механизму. Я и жалел тебя, и злился, и уже заглянул в атлас насчет Лиона, и почему-то вспомнил твоего однокурсника Глеба, который на Новый год под покровом полотенца выворачивал наизнанку твой позрачный тонкостенный бокал, наливал туда сок, предлагал тебе выпить, а, выворачивая бокал обратно, всякий раз читал один и тот же бессмысленный стишок: мики-мики-огонек-положите-в уголок… Какой огонек? Чего это я вдруг вспомнил?

Скоро ты приоткрыла дверь и крикнула французским шепотом:

– Андрэ!

И, намыливая тебе спинку, я рассказал про проблемы Ганса.

– Вот, значит, как? – Ты оглянулась на меня с одною из своих улыбок, – очень интересно! – и поглядела на кончик своего носа, – а какое дело до этого мне? – и легла, вытянулась из конца в конец ванны, тесня пену и жмуря зеленые глаза.

А потом я услышал телефонный звонок. Трубка стояла на подзарядке, и, пока я до нее шел, звонки прекратились. Определитель ничего не определил; и только я собрался вернуться к тебе, как телефон зазвонил вновь.

– Сам выйдешь? – спросили меня. – Или нам подняться?

Я подошел к окну. У подъезда стояла темная иномарка, и возле нее курили двое. Один из них говорил со мной по мобильному, и даже отсюда, сверху, было видно, какой он здоровый. Ну, вот и дождался.

– Иду, – сказал я.

Глава 32

– Если по-хорошему, то тебя надо бы порвать на куски, – сказал тот, кого я обозначил для себя Главным. Под его левым глазом осталось еще много дрябло-нездоровой желтизны, пришедшей на смену трагической синеве, верной спутнице всякого хорошего фингала. Да и фасад его коллеги Амбаломента Артура выглядел не лучше. Амбаломент возвышался над нами, как косогор, и с высоты своего двухметрового роста источал лютую ко мне ненависть. Будь его воля, он не только порвал бы меня на куски, он бы эти куски провернул еще и через мясорубку. И не один раз. Мы стояли кружком у черного «Вольво-940» (номер с двумя девятками), руки в карманах. Тонированные стекла скрывали, наверное, еще пару пассажиров.

– Извините, мужики, – сказал я по возможности удрученно. – Так получилось.

– Вопрос прежний, – сказал Главный. – Где золото? – Выжидательная пауза, полная какого-то скрытого смысла, абсолютно неведомого мне. – Или там было что-то другое?

И снова пауза.

– Мужики! – Я постарался вложить в свою речь как можно больше здравого смысла. – Там не было никакого золота. Вернее, может, оно и было, но я его не видел.

Они быстро переглянулись.

– А что видел? – спросил Главный, закуривая сигарету. – Ну-ка расскажи все подробно.

Я тоже закурил и стал подробно рассказывать, как «Валдай» прилетел, как открылся люк, как раздался голос и задал вопрос и как я на него ответил. Я решил ничего не скрывать, потому что скрывай не скрывай, а дело сделано, ничего уже не исправить. Другое дело, поверят ли они во весь этот бред? Потому что иначе как бредом мой разговор с голосом Елисея Бурко не назовешь. Очень не хотелось говорить им, чего именно я попросил у Елисея, но я все же сказал. Они и глазом не моргнули, эти подручные Маркеля, их, похоже, трудно было чем-нибудь удивить. Мало того, мне даже показалось, что они чего-то подобного и ждали. По крайней мере скепсиса в их глазах я не заметил.

– Больно уж все у тебя складно, – только и сказал Главный. А Амбаломент хмыкнул и добавил:

– Писатель же. Сочинитель. Они тебе чего хошь насочиняют, говнюки.

Но, похоже, говорил скорее по долгу службы, чем по велению сердца.

– Ладно. – Главный выбросил недокуренную сигарку. – Теперь слушай сюда. Наши люди из компетентных источников слили нам информацию о контакте «Валдая» с тобой. Источник информации верный. Он подтверждает твои слова. Ты, наверное, не знаешь, что той же ночью войска ПВО сбили «Валдай». Летающего клада больше нет. Ты вызвал в Лебяжьем милицию, все нам испортил, поэтому, сам понимаешь, теперь ты нам должен по гроб жизни. Шутки кончились, Мартов. Ты, конечно, уже понял, что мы приехали сюда не для того, чтобы мочить тебя. Пустили бы «стингер» в окошко – и до свидания. Теперь слушай внимательно, два раза повторять не буду. И постарайся отнестись к моим словам очень серьезно. Елисей Бурко последние годы жизни провел в монастыре. Называется Зосимова пустынь – это под Александровом. Там он и умер. – Голос Главного сделался особенно отчетлив. – Мы проконсультировались со специалистами в… э-э… определенной области… и вот что… Ты едешь в эту самую Зосимову пустынь и находишь могилу Бурко. В монашестве он – Илларион. Это с Ярославского вокзала до станции Арсаки. Там спросишь…

Такого оборота я, честно говоря, не ожидал. При чем тут монастырь-то? Я и монастырь – это по меньшей мере нонсенс.

– И что? – Я пожал плечами.

– Ты слышал что-нибудь о нетварных энергиях? – спросил Главный. – Об ангелах? О том, как кое-кому в тонких снах являлись святые? Что молитва некоторых угодников Божиих творит чудеса?

Так вот с какими специалистами они консультировались!

– Так, в общих чертах. – Я все еще не понимал, куда он клонит, но в любом случае эта тема мне очень не нравилась. Почему-то побаивался я ее и всегда сторонился.

– Видишь, какой продвинутый попался клиент! – похвалил меня Главный.

На что Артур сквозь зубы ответил:

– Видеть не могу его торец. Так бы и въехал. – И поерзал в карманах плаща кулаками.

– Ну и что? – сказал я Главному. – Ну, приехал, ну нашел могилу…

– Как что? – притворно изумился он. – Он тебя уже знает, вы с ним уже, так сказать, познакомились. Стоишь у него на могиле и, вместо какого-то там счастья для какой-то своей подруги, просишь совершенно другого. Сам знаешь чего. Или напомнить?

Вновь повисла пауза. Картина, которую Главный набросал тут скупыми мазками художника, вызвала во мне приступ буйного веселья. Однако не та была обстановка, чтобы его выказывать. Но я все-таки не выдержал, засмеялся. Это был не бред, это пахло уже полным маразмом, полнейшим. Они молчали, оба. Это было нехорошее молчание.

– У вас с крышей все в порядке, мужики? – по возможности деликатно спросил я. – Ведь это даже не бред, это уже маразм. Впадайте в него без меня.

Главный взглянул на Амбаломента с эдаким сожалением.

– Может, действительно, Артур, вломить клиенту для стимула? – И мне: – Ты будешь делать все то, что я тебе скажу, вонючка. Так или иначе, но будешь. Потому что другого выхода попросту нет. Ты нам все изгадил – теперь делай, что тебе говорят. Ты же не знаешь, с кем связался, урод. Ты думаешь, мы тебя бить будем? Мы подсадим тебя на один хороший препарат. Два дня – и ты растение. Скажут тебе: жри елочные игрушки – и ты будешь их жрать и запивать дизельным топливом. Медицина сейчас зашла так далеко, что ты даже не представляешь. И не забывай, у нас есть заложник. Мы ее из дома не выпустим, сам понимаешь. А в окошко вылетать она не умеет. Разве что на помеле.

Но я-то уже знал, что никакого заложника у них нет. Они не тронут тебя, Анечка, нет, не тронут, потому что последний звонок с твоего мобильного пришелся как раз на номер, с которого десять минут назад мне в ненавязчивой форме предложили спуститься вниз. Это был номер телефона Амбаломента; он со мной и говорил. Между звонками прошло двадцать шесть минут – время «Анкермана» в пути. Ты позвонила между кофе и ванной – вышла на балкон с понтом вытряхнуть юбку, набрала номер и произнесла два слова: «Он дома». Ну, или что-то в этом роде. И, скорее всего, ты сказала им, что сдашь меня при одном условии: «Вы его не тронете». Хотя, с другой стороны, зачем я им покалеченный?.. Чего я никак не мог понять – почему им нужен именно я? Действительно потому, что я уже вступил в мало-мальский контакт с Елисеем или по какой-то другой причине? Еще вопрос: они передали тебе мои слова, Анечка, которые я произнес там, в «Валдае»? Хочется верить, что нет. И самое главное: как они тебя заставили работать на них? Запугали? Или купили? Или… или все гораздо проще?

– Ладно, мужики, договорились, – сказал я. – Поеду в монастырь, найду могилу. Но неужели вы верите, что стоит мне попросить – и он даст вам золото, бриллианты или какое другое лавэ? Ну это же клиника, мужики!

– Но ведь он прилетал? – спросил не столько у меня, сколько у самого себя Главный. – Прилетал. Разговор у вас с ним состоялся? Состоялся. Это зафиксировано, записано, против этого не попрешь. Хотя со стороны выглядит научной фантастикой, согласен. Я рассуждаю логично?

– Ну более-менее.

– В принципе быть этого не может. Ведь так? – Он рассуждал вслух, и в его рассуждении безусловно была определенная логика. Все портила его зацикленность на этой теме, он был поглощен ею, он был внутри нее и потому был субъективен. – А оно было. Так почему ты хочешь лишить нас логически вытекающего продолжения этой научной фантастики? Поскольку ты все нам испоганил, тебе и исправлять. Где слабое звено в цепи моих рассуждений?

Спорить с ним было бесполезно. Амбаломент взглянул на часы. Сквозь боковое стекло я разглядел огонек сигареты: кто-то курил в машине на переднем сиденье.

– У тебя два дня, – сказал Главный. – Стой у него на могиле день и ночь и помни, что все зависит от тебя самого. Если получится – будешь жить. Встречаемся здесь же в среду утром. Скажем, в одиннадцать. Если тебя не будет – сам понимаешь, у кого возникнут проблемы. Причем неразрешимые. Не совместимые с жизнью. Как поется в песне, все в твоих руках. Скроешься – будем тебя искать. И мы, и органы внутренних дел – это я тебе обещаю. И рано или поздно мы тебя найдем. В общем, Мартов, смотри сам. Пожалей свою подругу.

– Да я никогда не был в монастыре, – сказал я мрачно. Нагнал он на меня изжоги, этот утопист. – Там же вести себя как-то надо… И что я им там скажу?

– Ты же сочинитель, – встрял Амбаломент. – Вот и сочини чего-нибудь.

А Главный подвел итог:

– В общем, это твои проблемы, сам их и решай. Мы бы, конечно, могли послать с тобой нашего человека, но не пошлем. Куда ты денешься?

Снова вмешался Амбаломент.

– Во-он у второго подъезда видишь «Волгу»? – показал он.

Я оглянулся. Напротив второго подъезда, на стоянке, торчала рылом вперед черная «Волга» с горящими подфарниками. Вон оно, значит, как!

– Ребята будут присматривать за твоей подругой, пока ты в отъезде, – объяснил Главный. – Ребята очень на тебя сердиты, имей в виду. До среды!

Они сели в машину и уехали. Я остался один. Жизнь моя, иль ты приснилась мне? «Волга» мигнула мне фарами, и я подошел. Опустилось переднее стекло, из салона пахнуло сигаретным дымом. На меня мрачно смотрел тот, которого в злополучной гостинице я для себя назвал Щипачем. Его физиономия тоже носила легкие следы недавнего повреждения. На заднем сиденье кто-то спал.

– За мной должок. – В голосе Щипача было столько сдержанного бешенства, что я тут же пошел прочь от «Волги». – Могу вернуть его твоей бабе, – громко добавил он мне вослед.

Я вернулся к машине.

– Лучше не надо, – сказал я ему мирно. – А то придется тебя добить. А кому ты будешь нужен дохлый и некрасивый?

Пока он собирался с мыслями, я скрылся в подъезде.

Если принять мой контакт с голосом Елисея за более или менее реальную точку отсчета, то в предложении Главного определенный резон, безусловно, был. Бредовый, конечно, резон, но все-таки был. Если бы не мой атеизм, если бы наличие хотя бы мало-мальского мистического опыта, я, наверное, поверил бы даже в то, что Елисей может меня услышать, но, к сожалению, не было во мне даже крохотной веры в загробную жизнь. Ну не было, и все тут, и откуда мне ее взять. Я читал и Библию, и сочинения Святых отцов, я даже в церковь иногда заходил и ставил там свечки, но делал это или из любопытства, или потому, что была Пасха, и все шли в церковь, ну и я шел, чтобы быть, как все. Так было надо. Кому надо? Зачем? Елисей умер много лет назад, но как поверить в то, что его душа, отлетевшая в какие-то иные сферы, жива и может меня услышать? Ведь совершенно ясно, что без моей веры в это никакие мои слова до нее не дойдут, а может, мне не к ней надо обращаться, а к самому Богу? Ведь он Творец всего сущего, в том числе тела и души Елисея Павловича Бурко, в монашестве Иллариона, и кому как ни Ему каким-то непостижимым образом выполнить мою просьбу? Но ведь моя просьба будет неискренней, а Его-то не обманешь. И как же мне быть?

С Ярославского вокзала я доехал на электричке до станции Арсаки, а там маршрутка забросила меня в военный городок, бок о бок с которым стоял монастырь Зосимова пустынь. Я приехал сюда в 10.15 утра. Монастырь был старый, его красные кирпичные стены местами выкрошились, и что меня больше всего здесь поразило, так это жилые дома на его территории. В центре монастыря стоял храм, а по периметру шли одно– и двухэтажные постройки, и некоторые из них были явно жилыми домами. Из окон доносилась светская музыка: я распознал голоса Меладзе и Ларисы Долиной; на крышах торчали антенны. Честно говоря, я представлял себе монастырь как-то иначе: лес, неприступные стены, угрюмые бородатые монахи с четками, купола, службы, тишина. Здесь были и монахи, и купола, и вместе с тем ходили по территории солдаты (из соседней воинской части, что ли?), какие-то явно пьющие мужики ремонтировали допотопный автобус, бегали дети, слонялись собаки, а за забором на припеке курили два бородатых человека и громко спорили о преимуществах козьего молока. А вокруг стоял лес, где время от времени раздавались мощные взрывы. Мне потом объяснили, что тут недалеко находятся воинские склады и периодически проходят календарные проверки боеприпасов. А еще по соседству есть воинская часть, и несколько солдат-срочников поют в церковном хоре.

Настоятель обители отец Серафим оказался довольно молодым и симпатичным священником. К счастью, он был не очень-то любопытен.

– Хотите пожить у нас? – спросил он с мягкой улыбкой, адресованной не только мне, но всему человечеству в целом.

– Да, – сказал я.

– Вы откуда?

– Из Москвы.

– Хорошо. – Он секунду подумал. – Найдите отца Артемия и скажите ему, что я благословил. Он все объяснит. Помоги Господи.

Отца Артемия мне показали те два бородача, что курили за монастырской оградой. В спортивном костюме и кроссовках он возвращался с пробежки. Рядом с ним несся мощный лабрадор. Отцу Артемию было лет тридцать с небольшим, и если бы я встретил его где-нибудь в Москве, ни за что не признал бы в нем монастырского жителя: коротко постриженная бородка, широкие плечи, цепкий ироничный взгляд. Я передал ему слова настоятеля.