Текст книги "Разлюбовь, или Злое золото неба"

Глава 36

Своего соавтора Генку Лунберга я вызвонил только после обеда, до этого он был временно недоступен.

– Ну и куда ты пропал? – спросил он сквозь зевок. – Почему не звонишь?

– Сам взял бы и позвонил, – сказал я. – Ты в Переделкино?

Он взялся что-то наливать из бутылки – я слышал мерное бульканье. Скорее всего, пиво.

– Я в Малеевке, в Доме творчества настоящих писателей. И, естественно, сценаристов. Пью пиво «Балтика № 9», похожее на портвейн.

– А мне, Гена, ночевать негде, – вздохнул я. – Думал, у тебя перекантоваться.

– Ну и кантуйся, жалко, что ли. Дачу Михайлова помнишь?

– Конечно, помню.

– Хозяева уехали на Смеральду, поставили дом на сигнализацию, поэтому ты в него не ходи. А иди в халабуду, где мы с тобой бухали. Ключ от нее лежит над правым окном.

– Спасибо, Гена, – сказал я.

– Там, правда, жрать нечего и выпить тоже, но я завтра-послезавтра уже приеду. Котам ничего не давай – пускай мышей ловят. Для них заслонка поднята под дверью, ты ее не опускай.

– Ладно, Гена, не буду.

– Денег у тебя, наверное, нет? – задумчиво спросил он.

– Почему ты так думаешь?

– А у тебя их никогда нет. Даже когда они у тебя есть, их почти что и нет. Тебе надо определенно перечитать «Капитал» Карла Маркса, Андрюха, чтобы научиться их правильно тратить. – Голос у Генки становился все более глубокомысленным. – А то у тебя к ним какое-то неправильное отношение.

– Да ты, Гена, просто финансовый философ какой-то.

– Философ не философ, но не исключено, что у нас купят еще один сценарий. Помнишь, «Раз любовь, два любовь»? Кое-что, правда, надо будет поправить.

– Но это же здорово, Гена! – Я обрадовался. – Что надо поправим, что не надо вообще уберем.

Генка спросил:

– Пару дней-то продержишься? Или выслать толику твоего будущего гонорара?

У меня потеплело на сердце.

– Продержусь, Генка, не напрягайся. Вези гонорар с собой.

– Да я и не напрягаюсь, – засмеялся он. – Будь здоров, Иван Петров!

В переходе у Савеловского вокзала я прикупил на распродаже кое-что из одежды и сходил в Селезневские бани, где всласть напарился чужим березовым веником. А часа через два был уже в Переделкино.

Все-таки как мало надо человеку для более-менее сносного существования: минимум еды, крышу над головой и мало-мальскую надежду на завтрашний день. В Подмосковье смеркалось, накрапывал дождик, а я сидел в Генкином гараже и пил чай с сухарями, листая старые номера журнала «Техника – молодежи», когда зазвонил мобильный. Это был абонент «АМ», то есть Амбаломент.

– Алло, – сказал я. Наверное, не надо было отвечать – пусть бы думали, что меня больше нет, но я уже ответил. Хотя они наверняка уже выяснили, что поджарку из меня сделать не удалось.

– Привет, гаденыш, – любезно сказал… однако не «АМ», а Щипач. Это был его голос. – Ты живой?

– А чего мне сделается! – как можно жизнерадостнее ответил я. – Сам-то как?

– Передаю трубку… – И в следующее мгновение я услышал генерала Марголина:

– Добрый вечер, Андрей!

– Здрасьте. – По телефону голос у него был совершенно другим, нежели в реале, но я его сразу узнал.

– Хорошо, что тебе удалось убежать, – добродушно сказал он. – А то в суматохе они бы тебя обязательно шлепнули…

В этом я нисколько не сомневался. Вместе с началом разговора мой мобильный начал выдавать сигналы о разрядке аккумулятора.

– У меня батарея садится, товарищ генерал. Говорите скорее.

Я слышал, как он сказал кому-то помимо меня: «В машине подожди», – а потом мне:

– Как я понимаю, ты слышал наш разговор с Маркелем, Андрей. И кое-что из него, наверное, понял. Не знаю, насколько полно и правильно, но, наверное, вполне достаточно, чтобы представить общую картину. Хотя бы в общих чертах.

Оставалось только подивиться, как безупречно он выстроил последние фразы. Я пробурчал что-то невразумительное, понимая, что одним-единственным словом «да» тут же подпишу себе смертный приговор. А слову «нет» он вряд ли поверит. Интересно, а зепеленговать они меня могут? Определят, в каком квадрате я нахожусь, пришлют своих гоблинов и прочешут округу из автоматов.

– Когда мы разговаривали с вами последний раз, – напомнил я, – мне показалось, что вы для себя поставили крест на «Валдае». Вы были так убедительны, товарищ генерал, что я вам поверил.

– Видишь ли… У меня в каком-то смысле опустились руки после атаки «Су». – Он говорил проникновенно, словно оправдываясь. – Понимаешь, Андрей, существует что-то такое огромное, очень огромное, повсеместное, оно занимает все небо, весь воздух, весь космос, просто оно невидимо, оно в другом формате, оно не живет, нет, – его время называется всегда. После расстрела «Валдая», а особенно после его ухода в землю я понял, что Это есть. Не понял, – я это всегда знал, просто не обращал на это внимания. А вот тогда обратил. И мне стало страшно. Я понял, почему «Валдай» ушел от нас. Чтобы не навредить. Мы не готовы к движению вперед, Андрей, мы только все портим, мы сами приближаем нашу гибель. Мы микробы, слепые и глупые. Поэтому я и подал в отставку. Другим словами, самоустранился… И в церковь стал ходить. Я говорил тебе правду тогда, ты не думай… Но отставку не приняли.

– Не приняли?

– Никак нет. А ведь я присягу давал, понимаешь?.. Хотя ты же не служил, тебе этого не понять.

Да, не служил. А он в строю до сих пор. И по долгу службы он и меня, получается, защищает от видимых и невидимых врагов, за что я должен быть ему благодарен. Так, что ли?

– И что там будет дальше? – спросил я, имея в виду болота.

– Дальше? – Генерал помолчал. – Если уж мы с нашим оборудованием не смогли достать «Валдай», то что говорить о вахлаках Маркеля? В общем, мы уже сняли купол.

– Сняли купол? И что это изменило?

Телефон пищал, готовый вот-вот отключиться, и я боялся, что генерал не успеет ответить. Но он успел.

– Маркель работал с первым его образцом, очень далеким от совершенства. Нынешний купол обладает рядом отличий от предыдущего. Довольно серьезных и… как бы это сказать… радикальных, что ли. Вообще он сворачивается, как чулок, определенными перепадами давления. А перед демонтажом на пятнадцать – двадцать минут под ним создается давление, не совместимое с жизнью. Тема «Валдая» закрыта. Я получил команду произвести стопроцентную зачистку проекта. Приказы не обсуждаются… Я ответил на твой вопрос? Если… – И тут телефон отключился.

Утром я поехал в Москву, и в одном из салонов связи попросил зарядить мой «Сименс». Шел сильный дождь. Менеджер в оранжевой футболке сухо ответил, что у них нет такой услуги, но девушка, сидевшая за компьютером, неформально улыбнулась мне и сказала: давайте ваш телефон. У меня оставалось сто сорок рублей; я купил батон, бутылку самой дешевой воды и поужинал в первом попавшемся подъезде. Если Генка сегодня не появится, завтра с утра надо будет как-то решать финансовую проблему.

Генка не появился. Целый день шел дождь, и я дремал на матрасе под его убаюкивающий шум. Время от времени меня навещал через дырку под дверью черный красавец-кот. Специально для него я купил кусок ливерной колбасы, но кот почему-то воротил от нее морду. Пришлось съесть самому.

Около часа ночи позвонила ты, Анечка, и сказала, что сегодня у тебя самолет на Париж. Дождь все не прекращался.

– Прямо сегодня? – спросил я, чувствуя, как отчетливо начало биться сердце.

– Да, в пятнадцать с чем-то… Пожелай мне удачи, Андрюшенька… – Ты словно чего-то ждала от меня, а я не знал, что тут можно ответить. Сказать «желаю удачи» я просто не мог, потому что эти слова не выражали и сотой доли того потока, который шел сквозь меня напролом.

– Чартер из Внуково, – добавила ты. – Приедешь меня проводить?

Я сидел в темноте на полу Генкиного обиталища, а за окошком шел дождь, мерно барабаня по крыше. «Дождь смоет все следы», – пришла в голову строчка из старой бардовской песенки. Я ждал этого звонка. Я его ждал и боялся, и сам не звонил тебе потому, что боялся услышать время твоего вылета. Ясно было, что рано или поздно это станет известно, но в глубине души я надеялся, что ты передумаешь, а ведь надежда умирает последней.

– Конечно, приеду, – сказал я.

– Тогда до встречи.

Во Внуково лило, как из ведра. Я посмотрел на здоровенное табло, пошел к четвертому терминалу и сразу увидел тебя, стоявшую рядом с очередью. На тебе был знакомый синенький плащик, сумка висела через плечо, а из сумки торчал зонт.

– Уже объявили посадку, – сказала ты вместо приветствия. – В Париже тоже льет, представляешь? Что у тебя с лицом?

Я не знал, что у меня с лицом, поэтому ничего не ответил, только пожал плечами. Нужно было что-то сказать, что-то важное, но в голову лезла всякая чушь, и я молчал. Ну не говорить же, в самом-то деле, что дождь смоет все следы; ты и песенки-то этой, наверное, не знаешь. Я спросил, кивнув на сумку:

– Это все вещи?

– Я их сдала, – ответила ты. – Это ручная кладь.

Мы пристроились в хвост очереди и потихоньку двигались к терминалу, натягивая какую-то невидимую пружину в моем сердце. Народищу вокруг была уйма, но мы шли, будто под водой, только вдвоем – такое было у меня странное чувство. Осталось три человека перед нами… Потом осталась только женщина в красном плаще. Я так ничего и не пожелал тебе на прощанье. Не смог.

– Я напишу, – сказала ты и легонько поцеловала меня. – Я тебе все объясню… – И пошла к терминалу.

Ты пошла к терминалу и не оглянулась ни разу. Куда ты напишешь, Анечка, и что ты сможешь мне объяснить?

Потом я стоял у прозрачной стены аэровокзала и смотрел, как идут под дождем пассажиры к огромному самолету. Среди них, под оранжевым зонтиком, шла ты, с сумкой через плечо, и что-то говорила женщине в красном плаще. Отсюда было видно, как та засмеялась. Ваш борт стоял самым крайним, и я расценил это как один из подарков моей нелепой судьбы.

Объявили, что посадка на рейс такой-то Москва – Париж окончена. Это было и так понятно. Пассажиры медленно поднимались по трапу и, складывая зонтики, один за другим скрывались в лайнере. Вот на самый верх трапа не спеша взошла ты. Мне было совсем плохо. Положив ладони на стекло, я глядел, глядел сквозь двести метров летного поля, глядел и не мог наглядеться.

Ты оглянулась. Конечно же, ты не могла меня видеть, но ты ведь знала, что я на тебя смотрю, и мне казалось поэтому, что ты видела меня и именно мне махнула рукой. И вошла в самолет, а следом вошла женщина в красном плаще, а потом кто-то еще, и еще.

Скоро откатили трап. Закрылись овальные двери. Через минуту самолет вздрогнул, и только тут в глубине дождя обнаружился небольшой серый тягач, который начал медленно разворачивать ваш лайнер на месте. А я так надеялся, что из-за дождя погоду признают нелетной, и полет отложат на потом, на вечер, на завтра, на пятницу, навсегда.

Вот лайнер уже сам катил по дорожке к взлетно-посадочной полосе. Я глядел на него и думал… Да нет, ни о чем я не думал, какие уж тут думы, просто я глаз от него не мог отвести.

А когда самолет разбежался – ну и быстро же он разбежался! – и в самом конце полосы, далеко-далеко отсюда, взлетел в мокрое небо и там исчез, мне стало некуда больше глядеть. И все в один-единственный миг вдруг сделалось каким-то ненастоящим – и Москва, и Приволжск, и моя там поляна, и сценарии-рассценарии, и «Валдай», и все эти шпионы-гангстеры-генералы, и климатические купола, и даже дождь, раньше доводивший меня до блаженства. Все это стало просто не важно.

Но ведь там не будет такого дождя, и такого ветра тоже не будет, там просто не может такого быть. «Ты понимаешь, – думал я как бы тебе в ладони, – там будет все по-другому, все-все, а того, что было, уже не будет у тебя никогда…»

И вдруг я почувствовал, как меня берут под руки с обеих сторон. Два незнакомых широченных парня в одинаковых спортивных куртках. Я хотел было рвануться, но они так крепко меня взяли, что я решил: дергаться бесполезно, только руки себе ломать. Да и весь я был какой-то обмякший, даже ноги переставлялись с трудом – вот что значит утрата надежды, которая умирает последней.

Они почти выволокли меня из зала и повели к стоянке машин. Тот, что был слева, что-то мне говорил, но я не понимал, о чем идет речь. Перед моим мысленным взором все еще взлетал, все еще взлетал лайнер, равномерно мигая огнями, словно произнося на своем самолетном языке слова прощания, что ли, а может быть, просто подмигивая. Кто их там разберет. А потом меня посадили в… знакомый «Вольво», за рулем которого оказался Щипач. Он оглянулся и бросил на меня один-единственный взгляд, где не было прежней ненависти, а лишь сожаление. Он меня пожалел.

Но от него – и это было понятно – уже ничего не зависело.