Текст книги "Разлюбовь, или Злое золото неба"

Глава 6

Железная мокрая скамейка, вокруг дождь и темень, где-то рядом маячит фонарь, декольтируя ПКиО; блестит скользкий бок карусели, и все кругом такое мрачное, унылое и холодное, что хоть волком вой. Весьма стремаковая обстановка.

Чего жду? Спрашивается, чего еще жду? Сижу на скамейке, мерзну и жду чего-то непонятного, чуда, что ли? Мобильный твой почему-то заблокирован, звоню на домашний – там короткие гудки: видно, плохо положили трубку, Евка сменила сим-карту, и ее нового номера я не знаю…

Н-да… Уж не жду от жизни ничего я. Ты не придешь – это стало ясно час назад. Другой на моем месте уже давным-давно лежал бы в кроватке и почитывал Стивена, скажем, Кинга, а я вот…

Все правильно, все логично, ты уже не появишься, и все же минут пятнадцать еще посижу. Ведь мне же тепло. Ведь я же лежу на черноморском побережье Грузии, между Сухуми и Кобулети. Справа сокрушительно ворочается море, вдали идет белоснежная маленькая яхта под грот-парусом, наполненным в четверть ветра, а слева, под пляжным тентом, загорает классная девочка, и без того предельно смуглая, как негритянка. Припекает, блин, настолько сильно, что я опасаюсь солнечного удара и натягиваю кепку поглубже. Замечательный кепарь привез мне из Казани Рашид: всепогодное, непромокаемое изделие с откидными ушами татарской фирмочки «Агидель». Хитрован Костя предлагал взамен новые полукеды и галстук в придачу, но я не согласился и правильно сделал. Поэтому мне сейчас чрезвычайно тепло. Да что там тепло – мне жарко.

Шутки шутками, а под курткой только футболка, а дальше уже начинаюсь я сам: кожа, кости, кое-какие мышцы, сердечко, радость и печаль, темперамент и надежда, оптимизм, оптимизм и еще раз оптимизм. Все равно ведь придешь – так давай поскорее. Билеты в кино я уже выбросил, но есть тыща двести д-двад-двацвацва… бр-рр… двести д-двацвацва… тыща двести рублей с мелочью есть у меня – можно где-нибудь коньячку выпить, расширить сосуды.

Через два часа я двинул на остановку. Троллейбус был битком, и меня скоро согрели сомкнувшиеся вокруг тела. Играя желваками, я представлял, как загляну в твои наглые глаза – просто загляну в них, не говоря ни слова, а потом суну руки в карманы и красиво уйду, не говоря опять же ни слова – вот что самое главное – не оглядываясь, не прощаясь и не отвечая на извинения. Уйду на кухню, потому что на улице мороз, а от себя все равно никуда не уйдешь – так есть ли смысл снова мерзнуть, даже чаю не попив?

На чаепитие-то я как раз и угодил. Оказалось, что неожиданно вернулся из Германии хозяин квартиры, немолодой подтянутый Валерий Ильич Хольский, вот и сидели вы втроем вокруг раздвинутого стола; он оживленный, лысый, с мощным энергетическим натиском, а когда поднялся и протянул мне руку, оказалось, что ростом Валерий Ильич чуть больше полутора метров. Вы с Евой бодрились, но было заметно, что это маленькое застолье не слишком вас веселит; вы уже привязались к этим стенам, полгода все же прожили, да и платили только за свет, воду да газ.

Мне бы совместить неожиданный приезд Хольского со всеми этими слежками и простукиванием стен, и тогда, может быть, у меня открылись бы глаза на некоторые другие подозрительные вещи, но в тот вечер безмолвствовало мое серое вещество. Ну, понятное дело, именно Валерия Ильича и имел в виду Ганс – до этого-то я додумался. А вот до всего остального нет. Я сидел, болтал, пил чай, курил с Хольским у форточки кислые немецкие сигарки и рассказывал местные новости, а он слушал, похохатывая и потирая ладонью лысину – водился за ним такой периодический жест. Как многие коротышки, был он очень крепкий, с широкой грудью и плечами тяжелоатлета, думал и говорил быстро, понимая тебя с полуслова, – я не успеваю закончить фразу, а он уже отвечает, раскатисто хохоча над своей же шуткой, которыми старался закруглить всякий абзац.

Ночевать Валерий Ильич поехал к друзьям в Крылатское, дав вам пару дней на освобождение квартиры. Оказывается, вы должны были съехать отсюда еще в субботу, ан не съехали, дотянув до последнего.

На другой день мы с Рашидом перевезли к вам в общежитие все эти мешки, коробки и скотчем перемотанные поленницы книг, и вместе с переездом события стали развиваться в поразительно драматичной и закономерной последовательности, словно наконец-то отказали какие-то изначально ненадежные тормоза.

На лекции не хватало времени, ибо день и ночь я зарабатывал деньги и искал подходящее жилье для нас с тобой: то рысачил курьером фирмы, занимавшейся недвижимостью, то ночь напролет сортировал прессу на складе «Роспечати» у гостиницы «Арктика», то ехал куда-нибудь в Лобню посмотреть квартиру и вживую переговорить с ее хозяином. А на Москву валил и валил снег, словно небо решило как можно скорее выпасть в осадок, но в четверг снег перестал, показалось солнце и ударил мороз.

Глава 7

Я учился в Литературном институте, в семинаре писателя Глеба Воронина. Это был хитрый и умный мужик лет шестидесяти, при советской власти издавший десяток однотипных романов: он, она, родственники, друзья, отношения развиваются медленно и непросто; на заднем плане Москва и Подмосковье, с дачами, лыжами и электричками. Главный герой мечется между бабами, кризис среднего возраста, вялотекущая бытовуха, то – сё. Он считал себя последователем Юрия Трифонова, показывал «Дом на набережной» и «Обмен» с теплыми автографами автора, а последние лет десять писал исключительно для серии «ЖЗЛ»: Пришвин, Добычин, Вагинов. Семинар наш считался одним из самых сильных в институте: Вовка Мисюк и Игорь Крестьянинов уже издали по паре книг, а рассказы Маринки Тарасовой регулярно выходили в «Новом мире». Я у Воронина был на хорошем счету, с его подачи два моих опуса опубликовала «Заря», толстый солидный журнал, а в «Литературной учебе» вышла моя маленькая повесть с его предисловием.

Кроме всего прочего, Глеб был из тех немногих мастеров, которые помогают своим студентам и в делах житейских. Случайно прознав про мои проблемы с жильем, как-то вечером он позвонил мне с реальным предложением.

– Летом мне строила дачу бригада плотников, – сказал Глеб. – Один из них сдает комнату где-то у больницы Филатова. Она сейчас свободна. Вроде недорого.

Словом, мы с тобой съехали на улицу 800-летия Москвы. Съехать-то съехали, но скоро выяснилось, что поспешили.

Однако все по порядку.

Хозяином там был столяр шестого разряда цеха № 9 Деревообрабатывающего комбината № 3, что в Мневниках, Данилов Петр Петрович, пьющий, но в меру. Так он и отрекомендовался: сперва квалификация и место работы, а все остальное потом. Двухкомнатная квартира его видывала виды, но «зато клопов нету и ламинат сам клал», – похвастался Петрович, собираясь в магазин.

Аванс, выданный ему в четверг после обеда, растаял уже вечером. Часов около десяти коллега по работе, двухметроворостый амбал с бритым черепом, привел Петровича и бережно посадил на пол, привалив к холодильнику.

– Дорогой матерился сильно, – пожаловался коллега, отдуваясь, – аж в ментовку нас сдать хотели. А сейчас ничего, уже не матерится, – и похлопал нашего хозяина по щекам.

Тот медленно раскрыл глаза и посмотрел ими вокруг. Потом долго икал, и сосед поил его молоком, которое они принесли с собой. Это нужно было видеть – процесс кормления и борьбы с икотой, у меня потеплело на сердце от такой заботы. Скоро Петрович окончательно пришел в себя и даже заговорил с соседом, сидевшим на корточках визави. Речь Петровича, прерываемая долгими раздумьями и дремотой, труднопередаваема, но примерно выглядела она вот как:

– Ну и наку накушался я еле леле леле держусь ык!..

– А я бы не сказал, – сшельмовал сосед. – У тебя почти незаметно ничего.

– У меня лолодя икогда икогда ык! незаметно Воык! Володя сиснадцать сиснаццатьлет непилни грамманепил с четверьга самз самз самзнаешь Во лодяык! систовозряда между прочимрочим слесарьазряда систово онаска зала мне всевохорошива а я прощения д не попро… днепо днепо днепро про ox Днипро ты жирок могуч днаттобойле тяят шура вли…

В полночь зазвонил будильник, и Петрович завозился у себя в комнате, стал поохивать, поругиваться и постанывать, кое-как открыл дверь и вышел по параболе – в одних трусах, лиловых и длинных.

Я курил на кухне у форточки при свете уличного фонаря, думал, по своему обыкновению, о том, где взять денег, тут хозяин воткнул электричество и надолго припал к крану с холодной водой. Минуты три он пил взасос, двигая лопатками, где синела татуировка «Москва Сортировочная. 1987», потом поднял от раковины лицо.

– Здорово, Петрович!

– Доброе утро, Андрюх, – утробно ответил он. – Т-тебе моя фелюфть не фтрефялафь? – Его бил мандраж, кожа покрылась пупырышками, и весь он был худой, жалкий, безволосый и неприбранный какой-то, ноги тонкие, как лыжи, и такие же руки.

– Ты ж ее в холодильник вчера положил, – мягко напомнил я. – Почистил «Пепсодентом» и положил.

– В холодильник? – поежился он и полез в холодильник. – Фто, офень фильно выпимфы был?

– Да как тебе сказать… Вообще-то почти незаметно.

– Да у меня никогда не фаметно… Ух, какая холодная, аж пальфы ломит… Ты, Фань, фяйник пофтавь, а я пока хоть побреюфь. Покрепфе только фавари… А мофет, у тебя ефть фто-нибудь?

– Откуда ж, Петрович. А ты вообще-то куда собираешься?

– Так на работу, Фань. Мне в первую фегодня… А фто… мммх, холодная какая!.. А что, может, сообразим чего-нибудь? У тебя, может, фурики какие есть?

– Иди, Петрович, спать ложись, – сказал я. – Первый час ночи, какая на фиг работа! Ты запутался немного… Чего смотришь?

– Как – первый час? – удивился он. – Не, серьезно? – и он побежал в комнату узнавать время. – То-очно! – закричал оттуда. – Ху-ху-ху! Чуть на работу не ушел… Нормально, ху-ху-ху!

Всю ночь он скрипел в своей комнате половицами, вздыхал, кряхтел, пукал, тихо разговаривал сам с собой, а наутро разбудил меня ни свет, ни заря, тихонько вызвал на кухню и завел непонятный плотницкий разговор. Спросонок я не сразу сообразил, что мне предоставляется возможность выбора: полуфуганок или электронный уровень. И то и другое стоит одинаково: сто рублей. На хозяина было больно глядеть, и я дал ему тысячу, наивный гуманитарий, мельче не было.

– Фуганки себе оставь, но сдачу чтобы как штык. Договорились?

– Б-б-без базара, Сань! – воскликнул он, порхая в прихожей. – Б-б-без базара! Если я сказал, значит, барбар… барбараб… – так и не выговорив, он сдернул с крючка кепку и исчез, а появился только вечером в понедельник, одетый в летнюю сетчатую панаму, похоже, женскую, и странный черный полуплащ-полубалахон с какими-то разрезами и капюшоном, который привносил в его обличье жутковатый ку-клукс-клановский колорит. Не сдержавшись, я засмеялся, когда Петрович снял этот плащ. Такой маечки вы сроду не видели, даю голову на отсечение, а может, это и не маечка была вовсе.

– Что это такое, Петрович? – полюбопытствовал я.

– Где?

– Ну, вот это вот, на завязках.

– Вот это, что ли? – показал он.

– Ага.

– А, это просто так. Переодеться вот зашел, – сказал он. – Сдачу я это, Андрюх… на лекарство истратил… У тебя есть рублей тридцать?

– Нет, – отрезал я. – И не будет какое-то время.

Он перестал прятать глаза и пристально оглядел меня снизу доверху. Потом переоделся в свитер и куртку, закурил бычок и заходил, заходил кругами по кухне, где я чистил картошку, занервничал, в движениях появилась резкость. У меня уже плескалось масло на сковородке, которую теперь Петрович мог в любой момент отобрать.

– Так, значит, будем жить? – сквозь зубы произнес он, эдак уничижительно, вприщур глядя на меня. Было без четверти восемь, на дворе подмораживало, будь здоров, и коллега Вова, фигура тоже весьма колоритная, не выдержал холода и неизвестности и появился в дверях. Он и натолкнул Петровича на мысль, за которую тот ухватился и стал развивать. На скорую руку начал утверждаться в себе, как в ответственном квартиросъемщике.

– Жена, значит, да? – многозначительно спросил он о тебе. – А может, и не жена? У меня тута не притон, Андрюх, понял?

– Покажь паспорт! – подсказал ему сосед. – Пусть паспорт со штампом покажет. Только быстрее.

– Точно! А покажь-ка паспорт со штампом, Андрюх. Только быстрее.

– Вы как полиция нравов, мужики! – Я засмеялся и выложил картошку на сковороду. Денег было в обрез, но я все равно дал бы им на починку, но они ведь не просили, а наезжали.

Ты вышла из комнаты на голоса, такая сокровенно-нежная перед сном; пальцы перебирают в кармане халатика приколки.

– Вот она, нарисовалась! – сказал коллега, усугубляя наезд. – Гляди на нее! – призвал он Петровича. – Видишь? Похожа она на жену? Ни хера не похожа.

– А ты знаешь, на кого похож? – спросил я у него мирно. – Мне даже это слово произносить неудобно.

– Чего-чего? – мрачно, с прищуром спросил он. – Че за слово?

А сам хозяин решил сменить тактику, стал заходить с другого конца.

– Ну, Андрюх, – заныл он, по блатному распуская пальцы веером, – ну ты чего, как этот! Кончай понты гонять, трубы горят, мля, скажи, Володь!

– Так что за слово? Унизить, что ль, хочешь, да? – все допытывался сосед. – Не, ты ответь за базар, я не понял. Стоит тут, как деловой, бакланит чего-то…

– Да какая вам разница, – сказала ты ему, – жена я или не жена. Это ведь наше с ним дело. Разве нет?

– Разница! – Сосед засмеялся.– Ну ё, ну наливает! Один тебя дрючит, а другой дразницца…

Особой боли я ему не причинил, и все же нужно было мотать отсюда поскорее, потому что братан коллеги работал в ментовке, и уже часа через два у меня начались проблемы. Ментовский наряд из четырех вооруженных мордоворотов, прибывший на «УАЗе», ввалился в квартиру около двенадцати ночи. Брат коллеги был с сержантскими погонами, здоровый и наглый, и пошли совсем уж беспонтовые разборки насчет трехзначной суммы, которую я оказался должен коллеге за бланш под глазом и слегка вывихнутую руку. Иначе они составляют протокол и все такое. «Все такое» не входило в мои ближайшие планы, и нам с тобой снова пришлось разъехаться по общежитиям. Но, как оказалось, ненадолго. Что касается жилья, то тут судьба пока была к нам благосклонна, как говорится в старинных романах.

Хольский позвонил мне на мобильный в пятницу после обеда и сказал, что есть дело. Через час во двор института медленно и беззвучно ввалился синий покатый «Понтиак», конфигурацией напоминавший морскую волну, которая накрыла четыре толстых колеса да так и окаменела. Он развернулся почти на месте и замер в миллиметре от тротуара. Пацаны, с которыми мы курили у крылечка, присвистнули, когда Хольский открыл правую дверцу и назвал меня по имени-отчеству.

– Растет мужик на глазах, – с большим юмором в голосе сказал про меня Костя. – Не то что мы с тобой, брат Чесалов. За нами такую тачку не пришлют.

– Да, брат Уфимцев, – покивал ему Игорь. – За нами если что и пришлют, то ментовский фургон без стекол. – И они оба заржали. Я им не рассказывал про свои недавние разборки с ментами, а то смеху было бы вдвое больше.

Я сел в машину. В ней было очень низко и удобно, и сквозь тонированные стекла вечерняя Москва выглядела совсем по-другому, нежели с тротуара.

– Ваш телефон дала мне Ева, – сказал Валерий Ильич. – Я насчет квартиры для вас с Анной. Есть один вариант. Хозяйку зовут Регина Игоревна, сейчас я вас познакомлю.

Бизнес-вумен лет сорока, дама худющая, отъявленно некрасивая, но исключительно деловая – вот вам Регина Игоревна Иванавичуте. Каждое предложение она предваряла американской улыбкой во все передние зубы. Беседа длилась четыре минуты в салоне «Понтиака», Хольский даже мотора не выключил. С завидным постоянством мобильный Регины Игоревны звонил через каждые двадцать-тридцать секунд, и из ее коротких и внятных ответов на двух языках я понял, что она возглавляет фирму, имеющую отношение к юриспруденции.

– … Короче, так, Андрюша, – в заключение сказала она, угостив меня сигаретой «Ротманс», – адрес я вам дала, ключи тоже. Я живу в Крылатском, но предупреждаю: время от времени буду наезжать с инспекцией. Чтобы стены, окна и двери оставались на своих местах, о’кей? И не устраивайте, ради Бога, пожара. Там может появиться мой бывший муж, его зовут Тигран, он армянин, так вы его со спокойной душой можете спустить с лестницы. Дверь новая, железная, ключи только у меня и у вас. Московский телефон. Телевизор. Тарелка за окошком. Балкон с видом на лес. Много книг. А какие у нас там девушки, Андрюша! Как я вам завидую!

– Кстати о девушках, – вспомнил я, наученный горьким опытом выдачи преждевременных авансов. – Мы будем жить c женой. Правда, не расписаны.

– Но пожара все же не устраивайте, – резонно ответила она. – Поверьте, не стоит оно того.

Это была двухкомнатная квартира в двадцати минутах езды от метро «Царицыно», на улице Бирюлевской: угловая, только что из ремонта, с отциклеванным зеркальным паркетом под ногами и книжными стеллажами на каждом шагу. В нашей с тобой комнате самая длинная стена была выкрашена в мягкий оранжевый цвет, и лампочка в люстре была оранжевой, и слегка оранжевым был тюль на окне. А когда ты принесла и положила у стены апельсин и он покатился вдоль плинтуса к батарее, я поймал себя на том, что все это уже когда-то было с нами, хотя быть такого не могло никогда. Я ловил себя на дежа вю не впервой, и всякий раз это удивительное чувство предвещало какие-то перемены, чаще хорошие. Это был мне знак, что ли, какой – и, стоя посреди комнаты, на седьмом этаже девятиэтажной башни, я, Андрей Мартов, нерадивый студент третьего курса Литературного института имени Горького, глядел на оранжевую стенку, на апельсин, на блестящие дольки паркета и чуял всей своей центральной нервной системой совершенно необъяснимый, слегка даже жутковатый восторг от неизвестности, ждущей нас впереди.

Из мебели тут была пара столов, стулья да два здоровенных надувных матраца «Турбо»; с этажа открывался прекрасный вид на слегка ощипанный лес, а окно Евиной комнаты выходило во двор. Там стояли «ракушки», и на их крышах лежали и сидели коты, придавая общей картине уютный такой колорит, а иногда из-за трансформаторной будки показывалась снулая дворняга. Она лениво слонялась среди гаражей, что-то вынюхивая, а недоступные коты высокомерно глядели на нее сверху, нарочито зевая. Хорошо тут было.

О лучшем мы и мечтать не могли.

Да, все было бы хорошо, если бы…

На этот раз – институт.

– Хотелось бы знать, Мартов, о чем вы думаете, – сказали мне в учебной части. – У вас и так показатели… Почему не были на занятиях седьмого, восьмого и десятого? Справка есть?

– Да откуда…

– Очень хорошо! – Они даже вроде обрадовались. Не «вроде», а точно обрадовались, особенно Ада – прямо порозовела вся. – Ну что ж, – сказала с нехорошей улыбкой, – пишите объяснительную и идите к ректору. Он хотел вас видеть. Семестр кончается, а у вас…

– А у нас в квартире газ, – пробормотал я. – Напишу объяснительную, только дайте допуск, а то на зачет не пускают. А потом все объясню. – Я сказал так, а сам подумал: объяснишь вам что-то, как же!

– Идите к ректору. Разрешит – дадим допуск.

Их там было трое. Конфликтовал я вообще со всей администрацией института, как-то не заладилось с самого начала – а с этими тремя особенно, аж самому странно становилось от такого противостояния. Ну а в самую первую очередь – с Адой. Была у нас такая влиятельная женщина лет сорока, Ада Викторовна Кротова. Она со мной и беседовала насчет объяснительной, положив ногу на ногу, показывая сухую ляжку пешехода.

Наверно, знаете эту нехитрую систему с козлом отпущения и устрашения, когда из курса выбирают кого-нибудь одного, не пример для подражания, но и не самого отпетого, и начинают кружить вокруг него день и ночь, и ты можешь из кожи вылезти вон, доказывая свою лояльность, но все равно всегда и везде окажешься крайним. В общем, Ада выбрала именно меня, чем-то не пришелся я ей с первого взгляда, с первого слова – обычная, кстати, история. Пацаны говорили: да трахни ты ее, Андрюха, и все дела – пригласи в кабак, потом затащи в общагу, вон как Руслан или Пашка Егоров, но я так не мог. Мне хотелось, чтобы у нас с тобой все было по-честному, чтобы не возникало между нами такого, о чем не хочется говорить. О, блин, святая простота!

Словом, она послала меня к ректору. Я и пошел.

Перед самой дверью сформировал печаль на челе, постучал.

У него в кабинете было прохладно из-за приоткрытой форточки.

– Добрый день, можно?..

– Проходи. Садись. Ты и есть Мартов?..

– Я Мартов и есть.

– Как я понимаю, – продолжая что-то дописывать, сказал он, – ты не слишком-то хочешь учиться в нашем институте, – и поглядел на меня тяжелым, сокрушительным взглядом. Ему было лет шестьдесят; он был из тех, кому хочется подчиняться, и он это знал.

– Нет, Федор Аркадьевич, – отвечал я самым понурым голосом. – Желаю.

– Чего именно?

– Учиться желаю в институте, – гнул я свою линию, стараясь быть максимально приближенным к роли раскаявшегося студента, слегка заблудшего, но не совсем безнадежного.

– В каком?

– Что значит в каком…

– Не слышу!

– Вот в этом вот. Ордена Дружбы народов.

– Серьезно хочешь?

– Серьезно.

– Очень серьезно?

И это «очень серьезно» вдруг меня проняло. Я подумал: да посели тебя в наш зачуханный Приволжск и дай крохотный шанс вырваться в Москву с помощью пятидесяти страниц твоей так называемой прозы, случайно прошедшей творческий конкурс в Литинститут, сдашь ли ты вступительные, сможешь ли зацепиться за столицу, приехав сюда с пятью сотнями рублей в мелких купюрах, оковалком сала и тем максимумом знаний, который смогла тебе дать средняя школа Приволжска, не подозревая, что дает минимум? А если сдашь и худо-бедно зацепишься, как будешь отвечать на подобные вопросы? Да и будешь ли вообще отвечать?

– Послушайте, – сказал я, – вы желаете знать, насколько серьезно я хочу учиться в этом институте? Я сейчас объясню на пальцах причины, по которым я хочу тут учиться. – И для наглядности я показал пять своих пальцев.

Ректор откинулся на спинку кресла и впервые взглянул на меня с интересом. Крупный холеный московский боров в светлом костюме, и почва у него под ногами поди как гранит, и не надо думать о том, где жить и на что.

– Первое. – Я загнул указательный палец. – При желании в Литинституте можно получить очень хорошее образование – это факт. Второе. Бренд института еще худо-бедно, но котируется в гуманитарной среде. Не так, конечно, как лет двадцать назад, но на работу с нашим дипломом берут охотно. – Меня несло, и я ничего не мог с этим поделать. – Третье. Учеба в Литературном институте предполагает и проживание в общежитии. Бесплатное проживание в пятнадцати минутах ходьбы от метро – это неплохо. Жилье – штука важная, особенно для нас, иногородних провинциалов. Вам, москвичам, этого не понять. Четвертое. Когда нас, мало-мальски пишущих, много и мы вместе, нам не так страшно, что мы ненормальные.

– Ненормальные? – Он поднял бровь.

– Ну да, ненормальные. Нормальные люди нормальными делами занимаются – троллейбусы водят, компьютеры собирают, сыром торгуют на базарах. А книжки только притырышные гуингмы сочиняют, паршивый народ. Это такой рассказ есть у Агеева – «Паршивый народ».

Я мог бы назвать еще десяток причин, но мне вдруг стало скучно, и я замолчал. К тому же понял, что напрашивается вполне резонный встречный вопрос: так чего же ты, Мартов, делаешь тут, в Литературном, а не идешь в какой-нибудь мясо-молочный? И как я буду отвечать на этот вопрос? Однако ректор не задал его. Поигрывая толстой синевато-коричневой ручкой, он задумчиво глядел сквозь меня, то ли что-то вспоминая, то ли соображая.

– Как у тебя с творчеством? – спросил он.

Это была более-менее безопасная для меня тема. С кафедрой творчества у меня были хорошие отношения, им нравилось, как я пишу, а повесть «Синим взмахом ее крыла», которую я сочинял второй год и обсуждал частями на семинарах, они даже хотели пристроить в новый толстый журнал «Средняя полоса». Как только я ее допишу, то сразу же понесу в «Полосу», к Марине Игоревне Милашенковой, с ней обо мне говорили. Да и мастер мой был ко мне расположен. Мы с ним, конечно, ругались на семинарах, но мои опусы он принимал всерьез и один из них под названием «Проблемы крыла» помог опубликовать аж в Германии, в мощном международном сборнике, иллюстированном Целковым.

Короче, я ответил, что с творчеством у меня нормально.

– Что значит нормально? Что ты имеешь в виду?

Я подумал. А что действительно я имею в виду?

– А я тебе скажу, Мартов, что, например, я имею в виду под понятием «нормально». Нормально – это когда ты написал «Тихий Дон» и в настоящий момент заканчиваешь, скажем, «Женщину французского лейтенанта». Вот это, я понимаю, нормально.

Это он, конечно, круто загнул!

У самого ректора лет пять назад в издательстве «Искусство» вышел двухтомник на полторы тысячи страниц о первых двух волнах русской эмиграции: Бунин, Поплавский, Адамович, «….в последней отваге листвы золотая мура, я осень пером по бумаге готов выводить до утра…». Из двухтомника там и сям торчали уши первоисточников, особенно Романа Гуля, читать его было скучно, однако его грамотно пропиарили и он хорошо продавался, хотя стоил кучу денег, которых, конечно, не стоил. Это была его единственная книга, называлась она «Записки местного». А вообще он считался критиком и время от времени выступал в толстых журналах со своими статьями, преисполненными пессимизма и ностальгии по советской власти, он писал о кризисе русского романа, о кризисе русского рассказа, о кризисе русской повести и о кризисе русской пьесы. Тоже мне, Белинский.

– Эти твои «Проблемы крыла», что ли – нормально? – спросил он, обнаружив знакомство с моим скромным рассказом. – Чего же там нормального, Мартов? Законы композиции нарушены, язык нерусский какой-то, сюжет провисает. Да и новизной новелла не блещет.

– Новелла, Федор Аркадьевич, – сказал я, – это конспект романа. Так нас тут учили. И я с таким определением согласен. А «Проблемы крыла» не новелла.

– Да? А что же?

– Маленькая повесть, скорее. Повесть, из которой выкачан воздух.

– Повесть? – Ректор покачал головой. – Нет, это не повесть, Мартов. «Верный Руслан» – это повесть. «Дуэль» – повесть. «Над пропастью во ржи» – тоже повесть. А твои «Проблемы» – это не повесть, это сочинение, не более того. Впрочем, это даже неважно: хоть романом его назови, лучше-то оно от этого не станет. Нельзя опускаться до такого, Мартов. Человек губит себя, если пишет хуже, чем может. Не надо становиться сочинителем – это смерти подобно. Писатель никогда не написал бы «Проблемы крыла», это мог только сочинитель насочинять.

– Вы, наверное, правы, Федор Аркадьевич, – согласился я. – Но уж тут, как говорится, чем богаты, тем и рады. Вы ведь тоже не Бунин, правда же? Как смогли, так и написали свои «Записки местного». Тоже ведь не больно какой шедевр.

Против всех ожиданий он повел себя сдержанно в ответ на такое откровенное хамство, даже глазом не моргнул, по крайней мере мне так показалось.

– Сколько тебе лет? – немного погодя спросил он, а когда я ответил: «Двадцать один», – хмыкнул, покрутил головой и закурил. – Я в твоем возрасте, Мартов, семью содержал, а у матери нас шестеро было, шестеро! – и надолго закашлялся, а я глядел в окошко и жалел, что ввязался с ним в разговор, а он все кашлял и кашлял, а я уже думал, что на этот раз нам здорово повезло с квартирой, а он перестал кашлять и нажал кнопку на крышке стола, а я отвернулся в окно, дабы не видеть, как он сморкается и какое красное стало у него лицо, а потом на своих пешеходных ногах прибежала Ада и, с бумажками наперевес, в два счета доказала, что не отчислить меня было бы «странной непоследовательностью и сверхтерпимостью» (дождалась Ада своего звездного часа!), потому что, «Федор Аркадьевич, вот взять хотя бы прошлый месяц, вот десять, двадцать семь, тридцать шесть часов без уважительной причины, драка в общежитии с применением шпаги (в этом месте ректор удивленно поднял брови и вопросительно посмотрел на меня), вот, прямо скажем, мягкое решение студкома, а вот задолженности, обратите внимание на английский… – смотрите сами, Федор Аркадьевич, и решайте, мнение учебной части вам известно».

– Что там за шпага? – спросил он с любопытством, когда Ада вышла.

Дело было так. Рашид и Костя мирно пили пиво в садике возле общаги, когда к ним выскочил Толик Першин в расстроенных чувствах, с фингалом под глазом. Он сказал, что заочники совсем оборзели – взяли его плеер на полчаса и не отдают, а посылают на фиг. Костя и Рашид допили пиво, сходили за браунингом и лимонкой и двинулись на третий этаж, в 311-ю комнату, где гудела заочка. Дорогой им попался слегка обкуренный Мажир, который, вошед в курс дела, примкнул к Рашиду и Косте, на всякий случай прихватив из комнаты свою фамильную реликвию, обычно висевшую над кроватью, – шашку из настоящей дамасской стали, которой его прадед рубил головы шурави. Выпив на посошок чачи, хорошо вооруженные пацаны пошли строить заочников. В этот момент я их и перехватил около лифта, а когда разоружал, где-то на заднем плане – подобно падающей азербайджанской звезде – мелькнул по ступенькам вниз комендант общежития Резван, один из конфидентов декана. Он меня, видно, заметил с шашкой в руке и заложил. Но не буду же я излагать все это ректору. Я только и сказал, что это была не шпага, а шашка.

– Не вижу принципиальной разницы, – пожал ректор плечами.

– Ну как же, Федор Аркадьевич, – возразил я. – Шпага колет, а шашка рубит. Херак – и голова долой вместе с воротником. Это большая разница.

– А… Ну да, – сказал он и кивнул, – иди, – и взглянул на меня обнадеживающе, и я почему-то подумал о нем хорошо – я подумал, что он прикроет меня от учебной части, – не знаю, почему я так подумал, и когда вышел из его кабинета, возле которого ждали Рашид и Костя, то на их молчаливое «ну?» сказал, что все нормально, что тот ураган прошел, что нас мало уцелело, но все-таки уцелело.

– Пронесло, думаешь? – спросил потом в пивбаре Рашид.

– По-моему, пронесло.

А Костя сказал:

– Ада, сука, когда от него вышла, говорит: приплыл ваш Мартов.

– Да он вроде нормальный мужик, – сказал я и подумал, что если на этот раз пронесет, буду всегда и везде говорить, что Федор Аркадьевич – отличный мужик и замечательный критик.

Однако не пришлось мне кривить душой: Ада оказалась права. В четверг вывесили приказ о моем отчислении, но неприятности не терпят одиночества и обычно идут косяком. На той же неделе позвонила директор школы № 216, где я проводил тренировки, и сказала, что вынуждена поднять плату за аренду вдвое. Извини, мол, Андрей, но приходил тренер по кунг-фу и предложил в два раза больше за те же самые пару вечеров в неделю. А мне выбирать не приходится, сам понимаешь, время сейчас такое… Это были вилы. Я отзвонил Гуле Умаровне и попросил ее оповестить бойцов, что тренировок пока не будет. Накрылся медным тазом один из источников доходов, а еще через пару дней, в числе прочих, снесли точку на Митинском ранке, где мы с Рашидом и Костей торговали по очереди. Худо-бедно, но больше года точка приносила нам прибыль, и теперь нужно было придумывать что-то другое. Пацаны без меня свезли товар в общежитие и теперь чесали репу, куда его девать? Сдать оптом бывшим коллегам и заняться чем-то другим? Или открываться заново? Но буквально через день знакомый мужичок сдал нам до мая палатку на том же Митинском, рядом с центральным входом. Мы наняли «Газель» и повезли все обратно, согреваясь под тентом бутылочкой «метаксы». Пилить по Волоколамке и пить коньяк из горла – чем плохо? Пацаны вдобавок забили косячок и пыхтели, сидя на корточках, как два орла, а я жевал яблоко и следил в целлулоидное окошко за дорогой.