Текст книги "Разлюбовь, или Злое золото неба"

Вообще, что касается Рашида и Кости, я чувствовал последнее время, что все большеудаляюсь от них – это было печально, но, видимо, неизбежно, – что они уже не так многословны и откровенны со мной, что между ними появились какие-то полутайны-полусимволы, уже неизвестные мне. Они говорили, например: «Ишь оброс как! И не узнать!»– и смеялись, а мне непонятен был этот их прикол, и возникало неловкое чувство отчужденности, и было ясно, что если дело и дальше пойдет подобным образом, то очень скоро никого у меня не останется в этом городе, кроме тебя. Нет, друзья, конечно, понимали наши с тобой отношения, но понимали как-то слишком снисходительно, с какой-то циничной иронией, а ведь это были самые близкие мне люди на сегодня. Вернее, на вчера.

Глава 8

В пятницу, часов в двенадцать, ты позвонила мне на мобильный и сказала, что нужно поговорить. Я был на кухне, читал Керуака, краем глаза следя за иллюминатором машины, в которой крутилось белье.

Ты приехала ровно в три.

– Сегодня тепло! – сказала ты, вешая сумочку на крючок и начиная расстегивать сапоги, по обыкновению начиная с правого. Ты была в кожаном плащике, слегка подкрашенная, умеренная, одно слово – студентка Анна Евгеньевна Теплова, будущий картограф, Россия.

– Подай, пожалуйста, тапочки, – попросила ты, даже интонационно выстраивая свою речь в полном соответствии с правилами русского языка. И вся ты сегодня была такая правильная, чистенькая, чинная, полная скрытого целомудрия, что у меня аж скулы сводило. Словно это и не ты была вовсе, а кто-то чужой.

– Хорошо выглядишь! – только и сказал я, думая, что речь, скорее всего, пойдет о каких-то твоих институтских проблемах. А может, какое-то более выгодное жилье подвернулось, и сейчас будем держать совет.

Мы пили чай, а к чаю была халва и длинный батон. Держа спину идеально прямой и слегка оттопырив мизинчик, ты кушала халву чайной ложечкой и делала крохотные глотки чая. Что это с тобой? Я терялся в догадках, но виду не подавал.

На стиральной машине у меня лежала рукопись рассказа «Неразменный стольник» Сашки Райкова, который выбрал нас с Рашидом оппонентами. В ближайший вторник будет обсуждение рассказа, и нам с Рашидом отведена роль основных ругателей и хвалителей, этаких Сциллы и Харибды, между которыми рассказу надо будет пройти и по возможности не потерять такелаж. В рассказе один мужик нашел под камнем сторублевую купюру, и как только он ее пропивал, она заново появлялась под тем же камнем. Тема была не нова, ну а что может быть нового в литературе? Свежий взгляд на предмет разговора? Только вот где его взять, свежий-то взгляд, если мы читаем одни и те же книги, ходим по одним и тем же дорогам, спим на одном и том же боку. К тому же, так сказать, проблемы с судьбой. Нет за плечами того, что называют Судьбой, а есть серенькое бытие, которое и определяет сознание. Лучшие книги уже написаны; мы отдыхаем.

– Валерий Ильич в больнице, – тихо сказала ты. – Попал в аварию.

Я чуть не подавился батоном.

– В аварию?

– Ну да. Ехал на машине, а в него грузовик врезался. Руку сломал, ногу, несколько ребер… Просил тебя зайти и как можно скорее. Вот адрес. Просил лично передать, не по телефону. Не знаю, правда, почему.

– А сразу почему не сказала? – Я начал стремительно одеваться. – Ля-ля какие-то развела… Тьфу!

Уже минут через сорок я подходил к больнице на Кавказском бульваре. Прием посетителей был с 16 до 19, народу внизу толпилось много, и пока мне выписывали пропуск, пока ждали лифт и провожатую медсестричку, часы пробили 18.00.

Я боялся, что не узнаю Хольского, но он сам окликнул меня, стоило мне только переступить порог палаты.

Выглядел он не самым лучшим образом: забинтован с ног до головы, левая рука покоится в гипсе и как бы отдельно от тулова, а левая нога висит на специальной растяжке. Но глядел на меня Хольский весело и даже с вызовом – мол, я слегка покалечен, но бодр. А ты?

– Привет, Андрей! – Ко мне протянулась его здоровая рука. В голосе Хольского, преисполненном оптимизма, и следа не было ни аварии, ни переломов, ни возникших в связи с этим проблем.

– Здрасьте, Валерий Ильич. – Я покачал пакетом с апельсинами и поставил его около тумбочки. – Что случилось?

– То и случилось… Шел – споткнулся – очнулся – гипс, – засмеялся он через силу, кося глазом на соседа справа, который читал газету и не обращал на нас никакого внимания. – В аварию я попал, тормоза провалились.

Он поманил меня к себе и, когда я склонился, тихо и быстро стал говорить:

– Запоминай: с Киевского вокзала платформа Дупло, улица Участковая, дом 57. Это моя дача. В спинке деревянной кровати тайник. В нем контейнер с бумагами. Их надо забрать и принести сюда. И желательно в предельно приватной манере.

– В смысле? – глупо спросил я.

Хольский посмотрел на меня как на ненормального.

– За дачей могут следить, – пояснил он еле слышно, – так что ты поосторожнее.

– П-понял. А ключи?

– Чего ключи?

– Ключи от дачи…

Он хмыкнул через силу.

– Нету ключей. Вчера шел по Ярославке – и в меня впоролся «КамАЗ». Видишь вот. – Он показал глазами на ногу. – Машину они оттащили на стоянку, шмотки где-то здесь, а ни ключей, ни бумажника нету, не нашли. Спер кто-то. Только это… – Он замялся, имея в виду соседа, по-прежнему читающего газету, и сказал еле слышно: – Бумаги там ценные, понимаешь? – Я кивнул, хотя мало чего понимал. – Это из-за них квартиру обыскивали, – уточнил он одними губами, но я все хорошо расслышал. – И тормоза провалились тоже из-за них. Так что ты поосторожнее. – И Хольский посмотрел на меня как-то особенно серьезно.

– Когда ехать? – спросил я, проникаясь важностью задачи.

– Как говорится, еще вчера. Там еще это… – Он опять покосился на соседа. – На подловке пистолет спрятан. Справа, за балкой. Его бы тоже сюда.

Мы еще четверть часа поговорили, и, бормоча про себя «Участковая, 57», я вышел из палаты. Часы в фойе показывали 18.38. Я постоял под козырьком больницы, прикидывая расклад так и этак, – и по всему выходило, что ехать надо прямо сейчас.

Итак – Киевский вокзал, а оттуда сто с небольшим минут до платформы Дупло (ну и название!), и эти полтора часа я провел в темном вагоне, где не горело ни единого плафона, электричка неслась от станции к станции, в вагоне там и сям тлели огоньки сигарет, где-то у кого-то еле слышно играл плеер, а я жевал лаваш, запивая его кефиром, глядел в окно, и было хорошо ехать вот так в ночь прочь от Москвы. На вокзале я купил фонарик и батареек к нему и теперь время от времени освещал схему железнодорожного запада Подмосковья, по которому шла электричка. Вот прошли Востряково… вот Солнечную, и, когда электричка остановилась в Переделкино, я почему-то подумал: как, наверное, хорошо здесь жить. Сам не знаю, почему я такое подумал именно про Переделкино, из-за писательского поселка, что ли? Люди выходили из вагона, а я завидовал им: вот приехали с работы домой, а дома их кто-то ждет, там тепло, уютно, там дом, а у меня – как-то так получается – нету дома: ну разве что комната в Приволжске, но ведь я оттуда уехал и простился со всеми, будто бы уехал навсегда. Без оглядки рванул к какому-то туманному горизонту со своим дурацким пером наперевес, дурачок! Кому оно нужно, это мое доморощенное перо! Здесь в ходу золотые «паркеры» и «монбланы», которые пишут ровно, правильно и красиво.

Народу в вагоне становилось все меньше. Эх, блин! Так бы и ехать часов сто, а то и двести, и чтобы не кончалась эта невнятная музыка, и чтобы все так же мелькали за окном то лес, то огни, то светлые струи темного зимнего неба, и чтобы все было не лучше, не хуже, не больше, не меньше, а только так, именно так, исключительно так. Ну, этого не объяснить. Да и не собираюсь я ничего объяснять.

Был уже десятый час, когда я приехал в Дупло. Хорошо подмораживало. Звездное небо то и дело пересекали низко летящие огни взлетающих самолетов – аэропорт был где-то рядом, и работал он весьма интенсивно. Спросить про Участковую-стрит было не у кого, и минут двадцать я бродил по поселку, пока не наткнулся на круглосуточный магазин, где мне в два счета растолковали, куда идти. Скоро я уже двигался по Участковой, по ее четной стороне, в окнах некоторых домов горел свет, а вот окна дома № 57 были совершенно темны. Над крышей торчала печная труба. На калитке висел замок. Я перемахнул через забор и пошел по тропинке к крыльцу. Уличного света вполне хватало, чтобы рассмотреть многочисленные свежие следы вокруг дома, на тропинке, по которой я сейчас шел, под окнами и у двери сарая, где их было гораздо больше, нежели в других местах. Следы были явно сегодняшние. Дверь в сарай взломали, вернее, взрезали болгаркой, и она легко открылась, когда я потянул за ручку. Слабый луч фонаря осветил колоссальную разруху, учиненную здесь гостями: битые банки с соленьями-вареньями, канистры с краской, разломанный велосипед «Навигатор», на котором еще ездить и ездить, обрушенные верстаки и стеллажи, доски, трубы, сорванный тельфер… Здесь то ли что-то искали, то ли просто бесчинствовали. Посреди сарая, на погребке, пытались развести костер, но он, к счастью, не разгорелся.

Дверь же самой дачи подверглась еще большему эмоционально-мизантропическому воздействию: ее железную нижнюю треть (та, что ниже замков) терзали все той же болгаркой, но у них полетел диск – его обломок так и остался в двери. А запасного, видимо, не было, поэтому дверь оставили в покое.

Первым делом я решил слазать на подловку за пистолетом. С ним я чувствовал бы себя более уверенно. Лестница была приставлена к задней стороне сарая, и я перетащил ее к дому.

На чердаке было, хоть глаз выколи. Под ногами хрустел керамзит. Когда я пошел к дальнему слуховому окошку, что-то запищало, зашуршало кругом и бросилось наутек. Тут пахло медом, и нужно было нагибаться, чтобы не въехать головой во все эти санки, корыта, самовары какие-то черные, висевшие там и сям. Помогая себе фонариком, битый час я обшаривал укромные места вокруг балок и, наконец, нашел пистолет. Он был в бумажном пакете, тыщу раз перемотанном скотчем, и когда я извлек его на свет Божий и хорошенько взял в руку, он пришелся ей как раз в пору. Он был так удобен, что, право слово, не хотелось с ним расставаться.

Я выщелкнул обойму. Она была полна. С предохранителя он снимался легким движением большого пальца. Я сунул его в карман куртки и спустился во двор.

Четыре загнутых гвоздя, державшие раму крайнего слева окна, легко крутились вокруг своей оси. Через пару минут я поддел раму ключом и почти бесшумно вынул ее на снег. Там еще была внутренняя рама с приоткрытой в комнату форточкой. Я взялся за форточку и протолкнул раму внутрь. Она легко поддалась. Залезть в комнату мне ничего не стоило даже в куртке.

Фонарик, который я купил в палатке у вокзала, мне, в общем, тут не пригодился. Глаза быстро привыкли к полумраку дома, и я на полусогнутых прошел вдоль стены большой комнаты, служившей хозяину чем-то вроде гостиной. Нужно было обогнуть старомодный круглый стол, покрытый скатертью с кистями, проскользнуть между огромным раскладным диваном и крохотным журнальным столиком и выйти в маленький коридор. Я не рискнул бы назвать этот дом нежилым – кто-то тут время от времени, безусловно, появлялся и топил печку – было довольно тепло и, судя по запаху, обжито. Нежилые дома пахнут иначе.

Холодильник…

Только сейчас слух отстроился от внешних шумов, и я услышал утробное его тарахтение. Судя по звуку, что-то старое, надежное.

Так оно и оказалось. На кухне, между мойкой и шкафом-пеналом, высилась глыба овального «ЗИЛа» преклонных лет. Я не удержался и открыл дверцу. Вспыхнула лампочка. Бутылок десять нарзана, капуста в пакете, йогурты, кефир – предельно лапидарный набор сторонника здорового образа жизни. Брусок сала в морозилке несколько разнообразил картину. Над холодильником висели большие круглые часы; секундная стрелка бесшумно бежала по кругу, отсчитывая время моей жизни.

Я вернулся в коридор, откуда вели три одинаковые филенчатые двери, – самая левая в комнату, через которую я сюда пробрался. Средняя и правая были заперты. Хольский оказался прав – замки были самыми простыми, к тому же между дверью и косяком наблюдались изрядные щели, пространство для маневра. Я взял с кухни нож и с первого же раза отжал ригель. Давным-давно, в той, прежней своей жизни, я вскрыл штук, наверное, восемьдесят иномарок, и в одной из них затаился ротвейлер. В последний момент я успел подставить ему монтировку вместо руки, но с тех пор когда не совсем санкционированно вхожу в чужое жилье, то стараюсь чем-нибудь обматывать левое предплечье на случай атаки. Тут нашлось махровое полотенце, пахнущее шампунем. В правую руку, понятное дело, я взял пистолет.

Комната была маленькой, с единственным окошком, выходившим во двор. Темнела у стены шикарная приземистая тахта с деревянными спинками, у окна стоял стол, а рядом стул. Вот и вся мебель. В ящике стола я нашел отвертку и плоскогубцы, снял куртку и первым делом поставил тахту на-попа.

Да, все точно. В торцевой ее части шла узкая металлическая вставка на двух болтах с потайными головками. Считай, дело сделано.

Я выкручивал второй болт, когда услышал посторонний звук.

Мимо дома медленно шла машина.

Вот она остановилась.

Я метнулся к окну. Адреналина в крови оказалось столько, что я мог перевернуть этот домик на бок.

У калитки дома стоял черный смутно знакомый джип. Из него один за другим вылезали трое амбалов. И одного из них я сразу узнал; а по нему и остальных – даже в этом слабом свете уличных фонарей можно было разглядеть их одинаковые белобрысые репы, коротко постриженные. Меня будто обдали ледяной водой. Трое в расстегнутых куртках гуськом шли к калитке, о чем-то переговариваясь. Водила распахнул передние дверцы, чтобы проветрить салон. И такой мракотой пахнуло от появления Ганса, о котором я и думать-то забыл, что я одним движением выломал спинку тахты вместе с тайником, схватил куртку и на тех же полусогнутых метнулся к выставленному окну.

Как они здесь оказались?

Сперва из окошка нырнула в снег спинка, следом выскочил я. Приземлился на корточки и быстро пошел вплавь по глубокому снегу к постройкам, стоявшим в конце огорода, а там залез на крышу сарая, спрыгнул к соседям и минут через пятнадцать уже выковыривал снег из ботинок на параллельной улице. Здесь, в деревне, спинка от кровати, смотрелась вполне уместно, а вот до Москвы надо бы от нее избавиться.

Ну что, поручение, можно сказать, выполнено. При первой же возможности достану контейнер и завтра отдам его Хольскому.

Н-да, теперь я просто очарован своим наивом. Я еще не подозревал, что все дальше и дальше погружаюсь в ситуацию, из которой будет не так-то просто выпутаться, причем ситуация эта в конечном счете сложится настолько фантастически, что даже тогда, потом, будучи ее непосредственным участником, я не смогу поверить в ее реальность. А уж представить себе что-то подобное на этом первоначальном этапе было, конечно же, просто немыслимо, даже при моем довольно бурном воображении.

Спинку я вскрыл на платформе, зажав ее меж железных прутьев забора и как следует повернув в сторону Киевского вокзала. Она развалилась надвое, и из нее выпал плоский зеленоватый контейнер формата приблизительно А4 толщиной с карандаш. Он был из какого-то легкого светлого сплава, с единственной кнопкой в торце. Доступ к ней оказался закрыт прозрачным коническим колпачком на резьбе. При более внимательном рассмотрении обнаружился еле заметный шов, деливший контейнер на две плоскости. Я оглядел его еще раз, убрал в сумку и всю обратную дорогу до Москвы дремал со спокойной совестью в пустом вагоне одной из последних электричек, идущих по куцым подмосковным снегам.

Глава 9

Хольский исчез из больницы этой же ночью. Со слов вахтера, ситуация развивалась вот как. Часа в два, когда вся палата уже спала, а ночная дежурная Наташа смотрела в ординаторской телевизор, в коридоре раздались посторонние звуки. Она выглянула из ординаторской и увидела довольно жуткую картину: два здоровенных мужика выкатывают из палаты № 7 кровать с больным по фамилии Хольский, а третий стоит тут же, в двух шагах, и звонит по мобильному. Двух секунд хватило Наташе, чтобы оценить обстановку, нырнуть обратно в ординаторскую и закрыть дверь на защелку. Она набирала предпоследнюю цифру номера внутренней охраны, когда от хорошего удара щеколда отлетела, и в ординаторскую шагнул тот, третий: худощавый, в светлом пальто.

Он прикрыл за собой дверь и повернулся к ней. Высокий, в чем-то даже и симпатичный, с золотыми передними зубами и какой-то шипящей речью.

«Если хочешь жить, – негромко сказал он, – сиди тихо, как мышь, да? Не выходи отсюда ровно час. Ты ничего не видела и не слышала». Он говорил тихо, спокойно, и сам был такой спокойный, загорелый, с каким-то неподвижным спокойным лицом, но, глядя на него, просто жуть Наташу брала. Он отнял у нее мобильный, а от трубки обычного телефона, которая все еще была у нее в руках, оторвал шнур. Лет тридцати пяти, невысокий, со сросшимися такими бровями, в сером пальто. Загудел лифт. Мужик вышел.

Словом, они спустили кровать с больным Хольским на первый этаж, выкатили на улицу и погрузили в джип. Когда он проезжал мимо приемного покоя, его видел водитель «скорой помощи» и идентифицировал как «Шевроле».

Все это мне рассказала сама Наташа. Я познакомился с ней на автобусной остановке, куда вел ее от самых дверей спецкорпуса, стараясь оставаться незамеченным. Больших трудов стоило ее разговорить, но, когда я помог ей забраться в маршрутку и нырнул следом, она поняла, что я от нее не отстану. Такое уж было у меня лицо.

– Вы ему кто? – спросила она уже на улице: маршрутка высадила нас на какой-то незнакомой мне улице, у магазина «Дикси», и мы, усталая худощавая женщина лет сорока в синем стеганом пуховике и я – шли по тропинке к отдельно стоящей хрущобе.

Я сказал, что это родственник моей жены и все такое. Иногда я говорю очень убедительно, особенно когда говорю правду. В общем, Наташа рассказала все, что знала. Или почти все. Ночных гостей видели еще две сестрички с третьего этажа, доктор Корчевный со второго – он как раз поднимался по ступенькам, когда бандюги выходили из лифта, – и видел их дежурный слесарь Володя, менявший смеситель в туалете. Для Наташи похищение Хольского выглядело очень дико; мы уже подходили к ее пятиэтажке красного кирпича. Здесь она жила, во втором подъезде, у которого мы и расстались. И если для нее все это было дико, то для меня скорее странно. Ибо, во-первых, кто-то шерудил на даче незадолго до меня, и не исключено, что шерудил насчет контейнера. А раз так, то напрашивается недвусмысленный вывод, что про контейнер, помимо нас с Хольским, знает кто-то еще. А во-вторых, кто-то вывел Ганса на дачу почти одновременно со мной. Кто? Если это Хольский, то расклад выглядит приблизительно так. Валерий Ильич отправляет меня за контейнером, тут же на него наезжает Ганс. Волей, а скорее всего неволей Хольский выводит на дачу и Ганса. Не найдя на Участковой, 57, искомого, Ганс возвращается в больницу и похищает Хольского, чтобы поговорить о контейнере в более непринужденной обстановке. Бр-рр!

Я шел обратно к маршрутке и, жуя бананы, адресованные Валерию Ильичу, как никогда ощущал присутствие в кармане куртки восьмизарядного пистолета. Он жег карман, как это обычно делают деньги, и требовал немедленного решения на свой счет. Таскаться с ним по Москве, где полно ментов, было опрометчиво, да и отстреливаться от кого бы то ни было я не собирался. Надо ныкать волыну, и как можно скорее.

Да, блин, интересное получается кино. Если верить Хольскому, то все его проблемы из-за документа, который в контейнере, который в сумке, которая у меня на плече. Разговорить поломанного человека ничего не стоит. И вполне возможно что в Бирюлево меня уже ждут.

Честно говоря, была надежда, что все как-нибудь само собой рассосется. Я нырнул в ночной пивбар на Кантемировской, взял пяток «Светлого Невского» и сел за свободный столик в самом углу. И здесь, замахнув пивка, местным закругленным ножом за пару минут вскрыл папку и вытряхнул на стол ее содержимое. Большой серый конверт из крафт-бумаги с липким клапаном, который открылся на диво легко. Ладно, будь что будет.

В конверте лежало два изжелта-древних листа какой-то чудной бумаги, подернутой синеватыми разводами, старые-престарые, хрустящие в пальцах и оставляющие коричневый скользкий налет. Страница была на две трети заполнена непонятными закорючками, которые при желании можно назвать иначе: тайные знаки. Минут пять я пытался с кондачка разобраться в этих знаках, среди которых выгодно выделялись цифры 120206 , вселявшие слабенькую, но все же надежду на то, что автором правили здравый таки ум и твердая память. Нет, с ходу не получается.

Один, два… двенадцать строчек было написано этим загадочным шифром. Позеленевшие от старости чернила, твердый, прямой почерк. Заканчивалось все датой: «1906 года февраля месяца двенадцатого числа», и – неразборчивая витиеватая подпись.

Я развернул второй лист.

Что-то вроде карты-схемы. Она была нарисована красноватым карандашом – впрочем, это он, наверное, теперь, спустя много лет, стал красноватым, а раньше был каким-то другим. Умелая, я бы даже сказал, профессиональная рука изобразила поперек всей страницы извилистую речку с двумя протоками, лес в виде множества рыбьих скелетов, поставленных на попа, десяток домов вдоль двойного пунктира улицы, которая через лес спускалась к реке. Один из домов был помечен жирным крестом.

Я пил пиво и курил последнюю в пачке сигарету. Голова была ясной как никогда. Все очень просто: сто лет назад, двенадцатого февраля 1906 года, здесь зарыли клад, а в письме зашифровали, где именно он лежит и как его взять. Золотишко, драгоценные камни и все такое. Письмо попало к Хольскому, и он огреб в связи с этим кучу проблем. Но где эта улица, где этот дом? Какой город, поселок? В какой стороне света? Может быть, это Дупло? Есть там лес и река?

Минут двадцать я искал вокруг метро почту или телеграф, где есть ксерокс, наконец нашел Интернет-кафе, и там мне мигом сделали копии обоих листов. Оригиналы я заложил обратно в контейнер. Заложить-то заложил, ну а дальше что с ними делать? Сидеть с ними в обнимку, пока за контейнером не придет Ганс? Какие у меня еще варианты?

В Бирюлево, против всех опасений, меня никто не ждал, даже вас с Евой еще не было, хотя время подходило к двенадцати. Уж полночь близится, а Германа все нет, думал я, лежа в темноте поверх одеяла. Ваши мобильные были временно недоступны, поэтому не исключено, что вы едете где-нибудь в метро. До Бирюлево, т.е. до платформы «Бирюлево-Товарная», удобнее всего добираться от метро «Нагатинская» на электричке. Последняя уходит в 00.30, так что время у вас еще было.

Часа в три ночи под окнами остановилась машина. Я курил на балконе девятую сигарету подряд. Из иномарки вылезла сначала Ева, а следом ты. Сверху было плохо видно, но, похоже, это «Мазда» и, скорее всего, цвета красного или светло-коричневого. Похоже, именно о ней говорил г-н Юриков, частный сыщик из «Кедра». Судя по тому, как нежно вы прощались с водилой, выпили вы хорошо. И только теперь я вспомнил про день рождения какой-то Жанны с четвертого курса, о котором ты говорила накануне. Склеротик, блин! Я пошел открывать дверь, а когда ты вышла из лифта и бросилась мне на шею, я, чувствуя мгновенное таянье своего неверного сердца, вдруг представил, что тебя уже нет у меня, и испугался той ужасающей пустоты, которая разверзлась в моем воображении.

Но самое страшное ждало меня впереди.

Это были свежие засосы – я увидел их на твоей шее, когда раздевал тебя, увидел и сперва не поверил своим глазам, а потом все же поверил и подумал: вон оно, значит, как! И вот тут испугался уже по-настоящему. Ты почти заснула, ты, видно, забыла о них, а может, не думала, что он их оставит, не до осторожности вам там было. Я еле сдержался, накрыл тебя одеялом и вышел.

Кто он?

А какая, в сущности, разница?

Разницы никакой.