Текст книги "Разлюбовь, или Злое золото неба"

Глава 17

В Москве установилась солнечная, морозная погода и снегу почти не было, так что часам к девяти я уже заканчивал первую уборку. Пил чай в бендешке, жевал армянский лаваш и выходил на общие работы. Вера Леонидовна, несмотря на свою внешнюю толерантность, держала нас в ежовых рукавицах. Почти каждый день часа по два-три мы убирали ничейные участки, группировали мусор в контейнеры, освобождали от рухляди подвалы; когда я заводил речь о жилье, Вера мило улыбалась и кормила меня завтраками, так что ночевал я по-прежнему в общежитии, то в одной комнате, то в другой. Но случилась разборка между чурками и заочниками из Сибири, двоих порезали, одного подстрелили, еще одного выбросили из окна, после чего, часов этак в одиннадцать вечера, общагу заблокировали менты и устроили сверку личного состава со списком студентов. Выявилось человек восемь лишних, среди них и я. Нас свезли в пикет и всех пробили по компьютеру. Два пацана, самые, надо сказать, тихие и неприметные, оказались в федеральном розыске. Мне поставили в паспорт штамп о том, что я выписан, и наутро отпустили, забрав всю наличку. Устроиться теперь на работу стало сложнее, надо было срочно делать регистрацию или сваливать из Москвы. На окна и форточки, через которые мы сочились в общежитие, поставили решетки, так что ночевать здесь становилось все проблематичнее. Пару раз я оставался на ночь в бендешке, но там не было ни света, ни батарей, и к утру халабуда так промерзала, что даже в мощнейшем спальнике после ста пятидесяти граммов коньяка я все равно давал хорошего дубаря. Несколько раз ночевал в Митино, в магазине, который охранял через вечер, но и там поспать не получалось – надо было развлекать разговорами ночных коллег. Зал для тренировок я так и не нашел, и тема эта мало-помалу рассосалась. Да я и сам чувствовал, что сильно вышел из формы, еще месяца три-четыре – и весь мой рукопашный кураж сойдет на нет. Все, что касалось клада, отступило на задний план и теперь выглядело чем-то ненастоящим, нелепым, хотя, честно говоря, много-много раз я всерьез брался за расшифровку письма. Скачал из Интернета гигабайта два информации о тех или иных тайнописях, хорошенько вник в суть. Там все было понятно, но то ли мой случай оказался предельно сложным, то ли просто-напросто мне эта тема была не по зубам. Скорее всего, второе. В общем, движухи в лучшую сторону не было никакой.

И вдруг я получил письмо от тебя – почему-то из Лебяжьего.

«Андрюша, как же я хочу тебя видеть!

Поехала проведать своих, да вот и застряла. Просто фатальное невезение: лыжи – сугроб – простуда.

Сижу на справке восьмой день, и конца-краю не видно. Может быть, даже умру, а может, и не умру тебе на радость.

Как ты живешь без меня? Наверное, хорошо. Мой милый Андрюша живет без меня хорошо, да, лапонька?

У тебя уже кто-то есть? Или нет?

Перед отъездом, между прочим, зашла к вам в общежитие. На вахте вахтеров было трое. Один сказал, что такой тут не проживает.

Другой сказал тайком от других, что ты недавно застрял в лифте со своим дружком Рашидом.

А третий, с такой матросской походкой, тебя хвалил. Говорит мне: «Андрюха – классный парень». Между нами, девочками, он очень тебя хвалил, но чего-то, по-моему, недоговаривал. Чего же?

Может быть, летом поеду по странам Европы, а может, и не поеду, как получится.

Со мной дела обстоят так. Температура 38,7, тоска смертная, и болит горло. Проклятый сугроб!

Целый день одна и одна. Чувствую, как в мою душу спускается великая черная туча, и некому эту тучу рассеять.

Не мил белый свет, пока не приходит в голову мысль написать тебе письмо. Знаешь, просто фантастическая тяга к действиям. И я их пишу каждый Божий день.

Одно, может быть, все-таки отправлю. Может быть, это. А может, и другое. А может, и вообще никакого.

В профиль ты похож на одного из слепых с картины Питера Брейгеля «Слепые» – третьего справа, особенно когда небритый.

Ты сначала картину разыщи, а уж потом решай, комплимент это или наоборот.

Я очень, очень, очень по тебе скучаю, чуть-чуть не плачу и чаще, чем обычно, гляжу в окно. В перерывах – ТВ и верный друг Мопассан.

Мой милый, мой хороший…

Я бы тебя еще похвалила или написала бы что-нибудь про любовь, я обожаю писать про любовь, но по НТВ начинается «С любовью не шутят», не пропустить бы начало.

Кроме того, моя природная скромность не позволяет мне писать любовных объяснений.

До свидания (в переносном смысле).

Это писала я».

Я позвонил на мобильный Еве, и она сказала, что ты еще не приехала из Лебяжьего. В подробности она не вдавалась, да и вообще разговаривала со мной сквозь зубы. Ну и ладно. Подменился на одной работе, отпросился на другой, выпросив денег в счет зарплаты, и на всякий случай загнал два дорогущих немецких мобильника, которые держал на самый черный день.

Мне достался неотапливаемый вагон. В смысле – неотапливаемый совершенно. Похоже, жизнь решила хорошенько проверить меня на морозоустойчивость. За бортом было не ахти как холодно, но вагон так выстудило, что без перчаток трогать металлические его фрагменты было просто страшно. Потолок и стекла окон покрывал мохнатый иней. Полки серебрились морозными искрами. В туалете вместо унитаза опасно кренилась в сторону двери желтовато-бурая ледяная глыба, напоминавшая шляпку гигантского подберезовика. С потолка свисали ледяные сталактиты. Не плацкартный вагон № 8, а замкнутое, летящее в ночи пространство белого безмолвия, хоть костер разводи. Впервые я ехал в вагоне совершенно один, больше притырышных не нашлось. Даже проводники перебрались в соседний вагон, куда я бегал время от времени за кипятком. Я заваривал кофе на две трети термоса, вливал туда стакан коньяку и на пару часов допинга хватало. А потом снова надо было идти к титану.

Я вновь пытался расшифровать письмо. Это была утопия, ясное дело, но я пытался его расшифровать и точка. Такого мозгового штурма я не предпринимал со времен абитуры, но ничего не получалось, несмотря на холод, который всегда стимулировал мои извилины. Часов шесть бился над первым абзацем, группируя символы так и эдак, подгоняя их под ту или иную известную систему. Пытался уловить логику расположения одинаковых символов внутри текста. К утру сквозь руины всякого рода догадок, версий, идей в мозгу вдруг всплыли два слова «поверхность атаки». А следом еще одно – «конференция». Что за конференция? Что за поверхность? Куда клонит мои мозги? Текст был неприступен, как форт из романа Маклина «Пушки острова Наварон». Цифры «120206», выглядывавшие из частокола таинственных, хитрых значков, можно было трактовать как угодно. Например, как количество бриллиантов или изумрудов, спрятанных в сундуке. Мне нравилась такая трактовка, немного бредовая, но не лишенная смысла, если, конечно, не лишать смысла вообще всю тему клада. Или вот еще вариант: 120 кг 206 г золота зарыл Елисей в сыру землю перед тем, как уйти в монастырь. Или это координаты клада? 12 метров, скажем, на север, два метра на восток?.. Бр-рр, зусман!

От холода, кофе и коньяка, а главное – от переизбытка тестостерона в крови меня бил дрожняк. Я помахался с тенью в узком проходе, отжался раз сто, разгоняя кровь. Фиговый из меня расшифровщик. Глотнул очередной колпачок кофе и пошел в соседнее купе покурить. Подошвой попытался соскоблить наморозь на оконном стекле. Там, за окном, тянулась неровная чернота лесопосадки, а над ней безрадостно серело небо. А я ехал к тебе.

Зачем?

Поезд прибыл в Лебяжий полтретьего утра. Или ночи? Я купил на вокзале десять чебуреков и, жуя их один за другим, пошел по широкому проспекту, над которым вполнакала светили изящно изогнутые фонари, давно вышедшие из моды. По сравнению с вагоном на улице было в два раза теплее. Бегущая строка под сводами вокзала показывала 15 градусов мороза. Мела поземка. Отойдя метров на сто, я оказался посреди дырявого среднерусского пространства, окруженный серыми мрачноватыми хрущобами без единого освещенного окна, свет тут у них на ночь отключают, что ли? И только эти вот слабые старомодные фонари связывали меня с веком электронных технологий, то есть с текущим временем. Да еще телефон мобильной связи, который на морозе периодически вырубался и показывал полный разряд батареи.

Тоже мне, проспект! Названия нигде не видно, об отелях нараспашку и говорить не приходится, да что там отели – ни одного пешехода, ни круглосуточной палатки, ни мента завалящего – не у кого узнать, где твоя улица, Аня. Она носила скромное название «2-й Огородный проезд», и я подумал, что это наверняка где-нибудь на куличках, поэтому притормозил в сумке пару чебуреков и граммов сто коньяка. Кто знает, как там дальше сложится мое путешествие; н.з. в любом случае не помешает.

Куда идти? Спрашивается, куда же идти? Почему не узнал на вокзале у хачика с чебуреками? Где люди? Где жители этого Лебяжьего – лебежане и лебежанки, что ли? Или лебежьяне? Так куда же все-таки идти?

Что, идти куда попало, авось, мол, кривая вывезет?

И я пошел, куда попало переулками и дворами, и попал, естественно, на пустырь, куда же еще можно попасть с моим-то счастьем! Посреди пустыря стояло низкое прочное строение, сложенное из свежих шпал. Витал запах креозота. Похоже, склад материальных ценностей. Сейчас залают собаки, и проснется охрана, у нее-то я и спрошу дорогу на «2 Огородный проезд». Однако хрен да маленько. Сколько ни топтался я возле этого склада, сколько ни пинал дверь, сколько ни орал, наивный иногородний человек, так и не появилась охрана в тулупе, со стволом под мышкой, с Полканом на поводке… Кричи не кричи в этом Лебяжьем, э-ге-гей!..

Несмотря на мороз, кумарило будь здоров. Лег бы в сугроб и уснул, только ведь не проснешься. Я пересек пустырь, вышел на улицу Космонавтов и, космической походочкой Майкла Джексона двигаясь вдоль одинаковых серых пятиэтажек, как-то невзначай подумал о подвалах. Неплохая, между прочим, мысль – обжитый подвал старого пятиэтажного дома. Там наверняка сухо, тепло, всякий хлам по углам, а если повезет, то найдется и где подремать. И опять же – горячие трубы, а что может быть лучше горячих труб? Я пребывал в том крайне сморенном состоянии, когда глаза закрываются сами собой, все чаще спотыкаешься на ровном месте и не думаешь ни о чем, кроме как принять горизонтальное положение и – трава не расти часиков пять.

Вскоре оказалось, что я слишком плохо думал о Лебяжьем. Попался-таки навстречу наряд милиции: белые, перетянутые портупеями дубленки, валенки, молодецкий румянец на щеках, и оба под два метра ростом.

– Доброе утро, – задрав голову, вежливо сказал я, стараясь не дышать на них продуктами распада греческого коньяка «Метакса». – Не подскажете, как пройти на Второй Огородный?

– Документы.

Ну а как же иначе? И охота же вам, пацаны, в такой мороз снимать перчатки, доставать из-за пазухи фонарик и голыми пальцами листать паспорт, а потом и студенческий билет разглядывать, который я не сдал и уж, конечно, не сдам. Меня ни за какие бебики не заставили б.

– Все время прямо до кинотеатра «Луч». Увидишь – начнутся арки. Вторая арка и будет твоим Вторым Огородным, – сказали они. – А по какому делу к нам приехал? Не шахматист? Не на соревнования?

Я вспомнил Васюковский шахматный турнир и значительно кивнул. Если спросят про разряд, скажу, блин, что мастер спорта. Дважды народный мастер спорта международного класса. Но они не спросили.

– Ваши все в отеле «Юность», – сказали они и двинулись дальше. – Это за «Лучом» сразу! – крикнули издалека. – Голову поверни на е4 и увидишь.

– Благодарю, – сказал я и пошел, пошел себе прямо той же космической походочкой, согревающей нижние конечности, у кинотеатра свернул в арку и стал присматриваться к номерам домов. № 23… 37… Надо по другой стороне… 36… 48…

В подъезде пахло кофе, но не из-за твоей двери. На ней висел помятый ящик бледно-зеленого цвета. Я осторожно опустил в него томик Льва Толстого, который брал в дорогу, и приложил ухо к замочной скважине. Тихо-тихо. Спи спокойно, Аня, тебя охраняет сам Хаджи Мурат.

Господи, самая обыкновенная дверь! Дерматинчик пора бы заменить, да и кнопки окислились – куда смотрит глава семьи? Резиновый коврик со следами 44—45-го размера обуви я тоже внимательно разглядел и почему-то подумал про маздиста. Неужели он тоже здесь? Да нет, не может быть… «Ну ты, конь в кожаном пальто! – подумал я. – Смотри, нарвешься!»

Было 4.47 – не то слишком поздно, не то слишком рано. Я обошел ближайшие подвалы, но все они как один оказались на замках. Аккуратный народ проживает в этом городе, что и говорить. Чердак вашего дома служил еще и голубятней, и, когда я залез туда, осененный светлой мыслью, голуби разом снялись со своих мест и полетели к далекому слуховому окну, задевая что-то и теряя. Они оглушительно хлопали крыльями, точно вытряхивали их. Кругом белым сплошным ковром сушился пахучий помет, а снизу, из приоткрытого в подъезд люка, по-прежнему тянуло ароматом кофе. Но ничего, у меня еще оставалась «Метакса», а она ничуть не хуже «Арабики», особенно под холодные чебуреки.

Последнее, что помню, – как расстилал полотенце на лист шифера, под которым только что затушил костерок. Голуби уже успокоились и бесшумно расхаживали рядом, тоже жались к кострищу. Вы понимаете, голуби, молча говорил я им в полусне, – я ей сказал открытым текстом, давай начнем по новой нашу жизнь, понимаешь, а она легко пожала плечом, легонько так пожала и шепнула: отвяжись, ну а что я могу? ну что? хотя, конечно же, постараюсь что-то придумать, ведь я же ее очень и очень и очень…

Потом будто бы я стреляю из автоматической волыны в луну, сидя на стабилизаторе пассажирского самолета, а там, в салоне, видном мне на просвет, будто бы кто-то кудрявый и толстый читает злополучное послание из 19-го века, читает и прямо с листа расшифровывает, только я почему-то не могу запомнить ни слова.

– …Анечка с друзьями в «Дубовой Роще», – озадаченно сказали твои мать с отчимом, разглядывая меня с подозрением. – Дня через два вернется… Да-да, выздоровела… А вы, простите, кто?

Ну, вопрос! Мне и самому было бы интересно услышать это из чужих уст. Небритый, подмороженный, благоухающий перегаром и голубями, зуб на зуб, понятное дело, не попадает, а о состоянии сапог и говорить нечего, плачевное состояние. Ну и кто он, этот субъект? Менты-то, ясное дело, сразу идентифицируют его как бомжа. И, надо сказать, будут недалеко от истины.

Я попрощался и вышел на улицу, упавший духом. Твой мобильный был недоступен. И чего я сюда приехал?

На остановке мне сказали, что «Дубовая Роща» – это турбаза под Золотаревкой, на берегу Оки, километрах в сорока на северо-запад. До Золотаревки два раза в день ходит автобус. Но не собирался я туда ехать. Я почему-то думал, что ты сидишь дома и ждешь меня, пригорюнившись, и что дверь мне откроешь именно ты, а ты на турбазе, да еще с друзьями – с какими-такими друзьями, хотел бы я знать? И нет тебе до меня никакого дела, а письмо отправила просто от скуки.

А по 2-ому Огородному проезду спешили с автобусных и трамвайных остановок люди – целенаправленный поток, обуреваемый какой-то общей целью, – и мне ничего не оставалось делать, как присоединиться к нему.

И попал я на рынок. Этого, очевидно, было не избежать, потому что кто-то свыше, много лет назад, заложил в некую фатальную машину программу моей жизни – я это понял, – и один из файлов программы соответствовал этому вот базару провинциального городка Эл. Тут было многолюдно, особенно в горловине ворот. И у самого входа, где пять или шесть турникетов заранее режут толпу на столько же равных потоков, я поднял свои припухшие очи и увидел…

Если говорить с пафосом, то это был момент истины. Малюсенький такой моментик. Я увидел подробную схему дореволюционного Лебяжьего и его же теперешнего – видимо, именно ради этого и привели меня сюда мои ноги. Эти схемы являли собой фрагменты огромного рекламного щита, который возглавляли кроваво-красные железные буквы, идущие веером: «ЛЕБЯЖИЙ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА». Завтрашний Лебяжий сильно напоминал стоп-кадр фильма «Пятый элемент»: аэробусы, смог, космические обводы города будущего.

Я сразу зацепился за схему Лебяжьего-старого. Да, Аня, ты, похоже, была права. И Евка. И Хольский. Самый дальний сегмент северо-восточной части города как две капли воды был похож на схему, лежащую у меня в сумке. Все совпадало. Поверх сегмента, из конца в конец его, было написано «МУХАНОВО». Между буквами «А» и «Н», на повороте улицы, идущей вдоль реки, можно было разглядеть бледно-желтый символ музея. Видимо, Елисей воспользовался уже имеющимся планом – просто уменьшил его, избавился от названий и обозначений, поставил крестик в нужном месте и сунул в конверт. Крестик на схеме Елисея соответствовал символу музея на стенде. Все было точно.

И тут во мне наконец проснулся кураж. Клад сам катил мне в руки. Что ж, раз оказался я в этих краях, надо хоть одним глазком взглянуть на Муханово. Тем более в краеведческом музее последний раз я был лет пятнадцать назад.

Но сначала надо перекусить. Я нашел на рынке забегаловку и взял там картошку фри, пиво и побольше котлет. Ели тут встоячку, за высокими столами, вернее, не столько ели, сколько пили – пиво, шмурдяк, водку, а сигаретный дым, свивавшийся под потолком в стремительный сизый Гольфстрим, вкупе с дружелюбными разговорами создавали атмосферу свободы, равенства и братства.

– Слышь, братуха, добавь пару рублей!

Возле моего столика переминался с ноги на ногу похмельный мужичок в драной кожаной куртке. Его помятое лицо под козырьком бейсболки было, однако, преисполнено скрытого достоинства и, я бы сказал, интеллекта.

– Зиганшин, – представился он сдержанно, – кандидат филологических наук, поэт-импровизатор. Первооткрыватель нового жанра в русской поэзии.

Вот те на!

– Импровизирую на любую тему в любом стихотворном размере, включая гекзаметр, пентаметр и октаву.

Ничего себе публика! Я молча протянул ему десять рублей.

Таких гениев у нас в институте было немало, особенно на заочке. Я всегда держался от них подальше.

– Можно? – Он достал из моей пачки сигарету, щелкнул изящной розовой зажигалкой, достав ее жестом фокусника из рукава. – За пятьдесят рублей, молодой человек, на ваших глазах сочиню законченное стихотворение. Давайте тему, размер и пару рифм для разгона.

Легкая блатота успешно соседствовала в нем с явной культурой речи, в которой проскальзывали учительские нотки. Похоже, он когда-то читал лекции – это чувствовалось по умению грамотно интонировать фразу.

Я мысленно пересчитал свою наличку:

– А за тридцать?

– За тридцать, молодой человек, будет не более трех строф.

– Да мне и трех хватит.

– Хорошо, – согласился он. – Дайте пару рифм!

– Ума – тюрьма, – брякнул я первое, что пришло в голову. – Нет – тома… Тома сочинений какого-нибудь Дюма. Или этого… – кого бы позаковыристее вспомнить? – Сервантеса. Или Джованьоли.

– Очень хорошо! Приятно встретить в этом, извините, гадюшнике интеллигентного человека. Тема?

Я пожал плечами:

– Да все равно.

– Размер? Вы имеете представление о стихотворных размерах?

– Н-ну, скажем, анапест.

Собеседник понимающе кивнул, пожевал губами и нараспев начал читать:

 
На коленях стою пред тобой…
А, казалось бы, в августе, что ли,
Ты моей начинала рабой
И брала почитать Джованьоли.
И давай набираться ума.
И по целой, по целой неделе
Шелестели тома и тома,
Шелестели они, шелестели.
Вот и все. Воротник на боку.
Заусенцы. Мозги. Папиросы.
Ну, кому ты теперь – Спартаку?
Дон Кихоту? Лаэрту? Портосу?
 

Он сделал выжидательную паузу.

– Продолжим?

– Да нет, хватит. – Я выложил тридцатник. – Ловко это у вас получается!

– Зиганшин, – снова представился он. – Запомните это имя. Мы держим столик. – Он показал глазами в конец забегаловки, где вокруг колченогого стола тусовалось человек шесть самого разного люда. – Может быть, перейдем к нам? Меня зовут Эдуард. Эдуард Зиганшин…

Я приехал в Муханово около двенадцати дня.

«Следующая остановка „Кладбище“, – объявила кондуктор, автобус закрыл двери, газанул и скрылся за поворотом. Две туристки с рюкзаками и лыжами, сошедшие вместе со мной, пошли в обратную сторону, покуривая и смеясь. Вдали виднелся лесок. Приблизительно так все это я себе и представлял.

Интересующий меня дом находился по адресу: Лесная, 11. Он был недавно обнесен кирпичным забором с красивыми квадратными дырками и выглядел, прямо скажем, неоднозначно. Левая его часть (по всей видимости, гостиница) представляла собой каменный полукруглый особняк в три этажа, с балкончиками, наличниками на окнах и несколькими кирпичными трубами, то ли печными, то ли каминными. Сама крыша, крытая зеленой черепицей, служила пьедесталом здоровенному коту масти черной, бандитской: он неподвижно сидел недалеко от конька, обернув лапы хвостом, и сверху глядел на меня, на улицу, которую я переходил, на мою куртку, а особенно на ее правый карман, где вдруг запищал телефон – это пришло сообщение.

«Андрей, – писал мой мастер по Литинституту, – „Легинбаров“ вышел в „Литературной учебе“. Поздравляю».

«Легинбаров» – это был мой рассказ, к которому Воронин написал послесловие и который пролежал в редакции около двух лет. Мне стало необыкновенно хорошо. Я тут же отправил благодарственную ответку в двух частях, к которой приложил графический самолетик, намекая на последний роман мастера «Самолеты любви». Поймет или нет? Вот расстались мы с институтом, перевела меня жизнь в разряд маргиналов, и это не могло не сказаться на моих отношениях с некоторыми людьми. А отношение ко мне Воронина осталось прежним. Это здорово ободряет.

Итак, о доме.

Вторая его половина, к которой я уже шел по асфальтовой дорожке, была двухэтажным бревенчатым домом со следами былой красоты и достатка. Пожар, о котором говорил Хольский, ее, по всей видимости, пощадил. Но нынче музей переживал явно не самые лучшие времена: нужда тут глядела из всех щелей глазами сирыми и сермяжными. Они, похоже, даже дворника не могли содержать: двор был завален снегом, и старый ментовский «уазик», стоявший у крылечка музея, пробивал себе дорогу самостоятельно. За ним по снегу тянулась двойная, глубокая колея. Менты! Не люблю я их. Какими б замечательными ни показывали их в сериалах, я точно знаю: хороший человек в менты не пойдет. Судя по следам, «уаз» совсем недавно приехал с другой стороны дома, а значит, участки смыкаются, и где-то здесь – или под домами, или рядом – лежит золотишко Елисея Бурко. Вернее, может лежать. А может и не лежать.

Интересно, что здесь делает наша доблестная милиция?

Я пошел вдоль забора к воротам, гостеприимно распахнутым навстречу гостям. «Отель „Лукоморье“ значилось на вывеске, а снизу полукругом были нарисованы три звезды классности.

Номер стоил недорого, почти вдвое дешевле, чем в Москве. Я снял на двое суток полу-люкс с балконом, сидячей ванной и холодильником, где стояла бутылка минеральной воды, помылся и… вновь взялся за расшифровку.

И только взгляд мой уперся в эти крючки-закорючки, как что-то наконец соединилось у меня в голове, что-то сработало. Я вспомнил, как сейчас заполнял внизу, у администратора, карточку и там, в графе дата заполнения, написал 10 февраля 2006 года. Так ведь это 10.02.06, а, стало быть, завтра 11.02.06.

Я еще раз заглянул в ксерокс: ну, так и есть – среди всех этих крючков и закорюк черным по белому написано 120206. Да, скорее всего, это не количество золота и бриллиантов, а дата.

Дата чего?

А в самой последней строке читаем «Девятьсот шестого года февраля месяца двенадцатого числа», и в переводе на язык цифр получается 12.02.1906.

Я чувствовал, что двигаюсь в правильном направлении. Завтра будет ровно сто лет со дня написания этого письма, но почему Елисей распорядился обнародовать его только теперь? Чтобы клад наконец выкопали и золотишко не пропало втуне? А если у него не осталось бы ни одного родственника, кому тогда досталось бы золото?

Что-то тут было не так.

Да, к сожалению, мои дедуктивно-криптологические способности равны нулю. Моего серого вещества на этот шифр маловато. Тут явно какая-то своя система, свой алгоритм, который нужно понять – а у меня в голове слоился чисто беллетристический туман: «Пляшущие человечки», «Золотой жук», потом вспомнилось красивое слово «Энигма», которое я впервые услышал от тебя, Анечка. Так назвали немцы свою шифровальную машину, которую использовали в годы войны, я потом прочитал про нее в Интернете. Наверное, какой-нибудь программист или математик в два счета нашел бы в этих значках логику, привел бы их к системе, выявил бы наиболее часто повторяющиеся буквы и все такое, но мои мозги всегда противились точным наукам. Я главным образом жил эмоциями, чувствами, интуицией, то есть сердцем. Кстати, об интуиции. Чего же ты, дорогуша, затихарилась во мне и молчишь?