Текст книги "Один взгляд назад"

Андрей Звонков
Один взгляд назад

Доктор сцепил руки в замок и, положив их на столешницу, покрутил большими пальцами. Лет ему около сорока, высокий лоб, наступающий на остатки некогда черной шевелюры, густые черные, почти «брежневские» брови, узкие прямоугольные очки в оправе под золото, а ля пенсне Лаврентия Берии, крупный, с легкой горбинкой нос и пухлые «вкусные» губы в обрамлении аккуратных усов и бородки. Типичный такой психиатр. За бликующими голубыми огоньками стеклами очков я не мог видеть его глаз.

– Ну, что я могу сказать вам, любезнейший. – Он еще покрутил большими пальцами. – Сны ваши яркие, граничащие с галлюцинозом, но, как вы говорите, вы не отрываетесь от реальности?

Я кивнул.

– Нет, я все отлично понимаю, что ничего подобного со мной не происходило. Есть только ощущение дежавю, будто что-то было, а я не помню, когда и где. И очень уж реально… особенно запахи… Первый раз я проснулся от сильнейшего запаха портянок, меня чуть не вырвало. А вчера запах перестоявшей дрожжевой закваски. Это не так мерзостно, как портянки, но удовольствия мало.

– А что еще вы помните?

Я прикрыл глаза.

– Вагон, теплушка, в углу печка-буржуйка, на полу вагона гниющая трава.

– Прелое сено?

– Да, верно, сено.

– Вы один в вагоне?

– Кажется, нет.

– Что еще помните?

– Очень сильно хочется есть. До спазмов и тошноты. – Я вспомнил это ощущение. – Да, голод и запах кислятины.

– Что вы сделали? – Доктор спрашивал спокойно, не форсируя интерес, но и не безразлично. Все интонации отработаны профессионализмом.

– Проснулся и пошел к холодильнику.

– Покушали?

– Нет, пока шел, голод исчез, какое-то время сохранялся запах прелого хлеба и соломы, но потом и они исчезли.

– Это все?

– Да.

– Ну, я не думаю, что вам стоит так волноваться. Вы, наверное, сильно устали за прошедший день?

– Можно сказать и так. – Я действительно ударно работал всю неделю. Спал по четыре часа. Но это мой обычный режим. Спать максимум шесть часов. Я работаю постоянно, даже во сне. Иногда просыпаюсь, а в мозгу готовые планы переговоров, логистика. Первый сон накатил на меня, когда я в рабочем кабинете присел на диван и на минуточку прикрыл глаза. «Минуточка» вышла в четыре часа и невероятной силы ощущения, что я сплю в грязном вагоне, в куче сопящих мужиков, и все пространство наполнял сокрушительный аромат сохнущих портянок. – Может быть, рекомендуете, что-нибудь попить? Я вот с вами разговариваю, а ощущение, будто я не мылся дня три, иногда запах черного хлеба буквально сводит с ума, так хочется ржаную горбушку.

Психиатр покачал головой. Очки блеснули.

– Давайте пока не будем. Если сон повторится и вы опять проснетесь в тревоге, приходите. Будем принимать меры. А пока давайте считать все происшедшее результатом переутомления.

Я поднялся.

– Сколько я должен?

– По тарифу, прошу в кассу. Медсестра вам выпишет чек на оплату. Первичный осмотр и вводная беседа – со скидкой, если понадобится курс лечения, уплаченная сумма войдет в его стоимость.

Я расплатился и ушел.

Не могу сказать, что консультация успокоила меня. Я решил «лечиться» проверенным способом – работой. Мне предстояла поездка в Великий Новгород. Можно взять билет на поезд, но я – автомобилист. Что такое 5 часов за рулем? Для меня – возможность отдохнуть и подумать о делах насущных.

* * *

Такой плотный туман, что не видно зданий. Под ногами снежно-глиняная каша. Из молочной взвеси выступает раскрошенный кирпичный остов церкви. Мимо меня движется густая черная масса, тяжелое дыхание сотен ртов, чавканье грязи, негромкое лязганье металла о металл. Я застегнул штаны и побежал, торопясь занять свое место в строю…

– Жека!!!

Я наподдал. Взвода уже не видно.

– Где мы?

– Станция Черный Дыр… – прошамкал кто-то рядом. – Чутка до Осташкина не докатили.

– Дярёвня! Осташкова! А там была Черный Дор! – Молодой голос доносился из тумана, а я узнал – Саша Левков… мы с ним скорешились уже. И спали рядом, когда объявляли привал, и пайком делились. Подумал о еде, и сразу заболело под ложечкой. В сидоре баранки оставались.

– Куда мы? – спросил я, догнав Левкова, сунул ему в руку баранку.

– Лейтеха сказал – на Марево. Полста верст с гаком. И все пехом! – Сашка умолк, занявшись окаменевшей сушкой. И вдруг изрек: – Шел Шаша по шоше и шашал шушку…

– А велик ли гак? – спросил кто-то из тумана.

– А еще полста! – хохотнул Сашка.

– Отставить разговорчики! – донесся грозный голос.

И тут кто-то сильно ударил меня в лоб.

* * *

Я очнулся оттого, что лбом шмякнулся об руль. Машина правыми колесами соскочила в кювет, и меня спас небольшой сугроб и то, что я ехал не быстро. Видно, нога соскользнула с педали, а коробка-автомат, поняв, что газ не нужен, постепенно замедляла ход. Я никогда не засыпал за рулем. Да я и не спал. Сон – не сон? Господи, да что ж это?

Перед капотом «крузера» стоял белый знак «Яжелбицы».

Что это было? В ушах стоял незнакомый и при этом знакомый молодой голос: «Дярёвня! Черный Дор!»

Рядом тормознул «КамАЗ»-самосвал, водитель высунулся по пояс.

– Помочь, командир?

– Помоги. – Я полез в бумажник.

– Уснул? – Водитель грузовика спрашивал без упрека.

– Вроде того, моргнул.

Водитель хохотнул.

– Бывает! Адреналинчику хлебни или красного бычка!

– Химия…

– Химия, – согласился водила, – но помогает. Главное, больше банки не пей.

– А то что? – спросил я, прицепляя трос к задней скобе.

– Не знаю, невестка – врачиха, говорит, больше нельзя.

Совет самосвальщика оказался дельным. Правда, сработало зелье только часа через два, когда я уже добрался до нужной конторы в Великом Новгороде. Мне не повезло, что приехал я аккурат к обеденному перерыву, и решил, не пропадать же часу, нашел вполне приличную харчевню «Ильмень» с традиционной русской кухней и чистенькими скатерками на деревянных массивных столах. После обеда я ощутил характерную релаксацию. В организме боролись истома, послеобеденный кайф и химические возбудители из черной банки. Возбудители держались насмерть. Я сидел, закрыв глазки. До встречи с респондентом оставалось полчаса, и я решил накидать план беседы и черновичок договора, точнее тезисы основных положений, которые, согласовав, уже вставим в типовой проект.

Я достал из папки чистый лист и принялся делать записи.

* * *

На двери кабинета психиатра висела та же табличка: «А. Г. Забатар». Он не удивился моему второму визиту.

– Присаживайтесь, рассказывайте. Что-то новое или опять сны?

Вместо ответа я положил перед ним лист.

Психиатр взял в руки и, сняв очки, чуть наклонив голову, принялся читать.

19. Х‑41 г.

Добрый день дорогие родные!

Шлю вам пламенный армейский привет и желаю хорошей жизни. Мама я нахожусь в неизвестной мне местности. Попали мы сюда после 25‑келометрового похода и поселились в иститути адрес которого я еще не узнал, т-к отправили нас ночью в снег так что многие не дошли.

Деньги с производства я получил мне причиталось еще 53 рубля, а компенсацию должен получить папа, т‑к я может быть больше не попаду. Нам в взводе давали продовольствие, мясо, колбасу, хлеб, силетку[1]1
  Сохранена орфография Евгения Ефимова.


[Закрыть], сыр так-что голодным не остаюсь. Деньги которые я получил, что их могу передать вам мне с ними делать нечего. Мама мне дали обмундирование, шинель, шапку, ватник, а брюки ватные я брать не стал, потому-что дают рваные. Хорошо, что папа дал мне носки, кружка твоя мне пригодилась и сахар. Мама передай папе чтобы он получил компенсацию, а то депо эвакуируется и не получить. Адреса я не посылаю, потому что неизвестно где буду.

– Что это? – Психиатр прочитал письмо вслух.

– Этот текст написан мною, – сказал я, – в кафе «Ильмень» в Новгороде, пока я ждал окончания обеденного перерыва в нужной мне организации.

– Зачем?

Я пожал плечами.

– Я писал тезисы к договору. Я так думал. Если вы думаете, что я морочу вам голову и действительно не знаю, как писать слово «селедка» и «институте», что нужно ставить запятые после обращения и перед «где», «который», «как». А еще вот это… – Я на обороте листа написал: «Добрый день дорогие родные». Моим обычным почерком с правым наклоном и немного острыми буквами. От круглого, какого-то бабского почерка мои «бегущие» строчки сильно отличались. – Я не могу воспроизвести этот почерк. Никогда так не писал.

Доктор Забатар занервничал. Его выдали руки. Он еще раз взял листок с письмом.

– Девятнадцатое октября сорок первого. Что для вас значит эта дата?

– Ровным счетом ничего. Я о войне знаю не больше вас.

– Это все?

– Значимое – да. Впрочем, есть еще неприятный эпизод. Я отключился за рулем и чуть не свалился в кювет.

– Тоже был сон?

– Что-то вроде.

– И что на этот раз?

– Да ерунда какая-то… остановился оправиться, снег, грязь на дороге, руины какие-то, солдаты.

– А может быть, запомнили имена? Знакомая местность? – Психиатр встал и принялся ходить из угла в угол.

– Да, меня позвали – Жека.

– Жека? Это Женя? Но вас ведь зовут, – психиатр поднял карточку, – Андрей?

– Да… на Жеку это не похоже. Это что – шизофрения? Раздвоение личности?

– Ну что вы… пока ничего такого утверждать не могу. А вам знакомо это имя? Кто этот Женя?

– Ума не приложу. Среди моих знакомых мужчин Жень нет. Послушайте, это же бред какой-то, октябрь сорок первого, а то, что я видел – точно не октябрь, точно… – Я вдруг ясно увидел голые красные ветки с пушистыми шариками.

– Почему?

– Верба зацвела! Я ясно видел и помню вербу… это март как минимум!

Психиатр сел за стол. Он взял себя в руки.

– Я не имею оснований для утверждения, что ваш случай – шизофрения. Да, что-то наведенное в вашем сознании присутствует, я склонен предположить, что это результат переутомления и наложения забытого вами рассказа кого-то из родственников о войне. Может быть, в детстве?

– Я ничего такого не помню и вряд ли смогу помочь.

Психиатр Забатар покрутил большими пальцами.

– Если хотите, можно попробовать гипноз и вытащить из вас эту загадочную личность Женю. Хотите?

– А это не опасно?

– Не опаснее, чем сейчас, когда он прорывается спонтанно.

* * *

26/Х‑41

Добрый день или вечер родные.

Шлю вам красноармейский привет и желаю всего хорошего. Спешу сообщить что нахожусь в 40 км от Москвы в деревне Юрьево, что пока жив и здоров. Папа если можешь то приезжай ко мне я нахожусь по октябрьской дороге станция «Сходня» 6 километров от станции. Папа захвати с собой хлеба так-что здесь хлеба очень мало и вообще из питания очень плохо, после того как приехали сюда стало очень плохо на счет питания, хлеба здесь в деревне нет а надо ехать в Москву, а увольнения не дают та что сидим в крестьянских избах выходим на улицу только за продовольствием.

Пошли мы сюда 24/Х‑41 и 24/Х‑41 были на месте.

Когда пришли целый день ничего не давали у кого что было то тем и питался, но у меня было питания на 1 день, что все вышло. Приходится ходить в колхоз и просить в жжжж картофеля так что можно было сварить себе похлепку, там-же в колхозе продают кроликов которых тоже приходится варить и ими питаться. Но что даю здесь питания командование то через 2 или 3 дня и ноги носить не будешь.

Папа прошу приехать ко мне если будешь свободен. Если не можешь то пришли письмо как семья как Люся, Шура, Игорь и Юленька живы вы или нет. Мой адрес: Октябрьская ж.д. ст Сходня деревня Юрьево, 8 рота 3й взвод 1е отделение

Ефимов Е. И.

Можно ехать по Волоколамскому шоссе на деревню Митино а там тебе скажут, куда идти. Пока досвидания остаюсь ваш сын Женя.

Я перечитал письмо. Передо мной лежал еще один листок.

Добрый день.

Добрый день Мама, Папа, Люся, Шура, Игорь и Юля а дедушки длинный длинный, длинный привет. Мама посылку я получил. Мама прошу тебя приехать ко мне пока я стою здесь 15й дней. Если не можешь то пришли с этой женщиной письмо.

Мама если не можешь то может быть папа может приехать эта женщина покажет дорогу. Мама я слыхал, что ты приежала в «Чайку» но я был в наряде и ты не могла меня увидать теперь надеюсь встретимся с тобой и с папой.

Мама если можешь то захвати с собой белого хлеба так как здесь нам его не дают. Мама наверное ты сидишь без папирос и спичек приезжай я все достану.

Пока до скорого свидания

Женя.

– Я ничего не понимаю. Это я написал?

Забатар закурил. Руки его дрожали, когда прикуривал.

– Извините, можно? – Я кивнул. – Это он написал. Это его почерк.

– Кого? Кто этот человек? Мое второе «я»?

– Я не думаю. Это мальчик, думаю подросток, ему лет восемнадцать, может быть двадцать, и все время хочет есть. Для растущего организма это нормально. – Забатар раздавил окурок и потащил было новую сигарету из пачки, но остановился. – Вам точно ничего не говорят эти имена? Может быть, Митино, Юрьево? Что за «Чайка»?

Я в который раз пожал плечами. Митино – метро, район Москвы за кольцевой. Юрьево, наверное, где-то там же, недалеко от Сходни.

И тут я разозлился. Вся эта бредятина с голодным солдатом в 41 году под Москвой меня уже достала.

– Чего вы добиваетесь? Я не знаю никого, только одно имя мне знакомо – Юля, мою мать зовут Юлия. И что из этого следует?

– Пока – ничего.

– Вы можете избавить меня от этого Жени?

– Я постараюсь.

– Не надо! Пускай Мухтар старается, вы – профессионал? Дайте таблетку, чтоб он сдох наконец… я хочу спокойной жизни. Не просыпаться от вони портянок, от голода, и не бояться, что однажды врежусь в дерево из-за того, что этому Жене приспичило постучаться через мою голову в наше время. Я не могу его накормить… черт!

– Успокойтесь! – Забатар уперся руками в столешницу и смотрел в упор. – Хотите избавиться, дайте ему выговориться, он ведь не просто так пишет эти письма. Мы что-то уже знаем. Нет таблетки от чужих воспоминаний.

– Если это повторится, дорогой доктор, я приду к вам еще раз, но этот раз будет последним, потому что я набью вам морду. Как профессионалу. Или вы реально мне поможете, или ваши линзы в очках станут контактными.

Меня изрядно колотило. Нервишки.

– Ладно, – Забатар быстро начеркал рецепт, – в регистратуре поставьте печати, пейте 1 таблетку на ночь. Гарантий дать не могу, но хотя бы выспитесь – отдохнете. А на будущее хотите еще гипноз? Чем больше вы узнаете об этом Жене, тем вероятнее, что он скоро покинет вас.

* * *

Я поехал к маме. Ей уже за восемьдесят, перенесла инсульт, говорит, но плохо. Ехать расспрашивать, знает ли она Женю? Тяжко мне на сердце. Пока вел машину по московским пробкам, вдруг остро ощутил боль за этого паренька, который в каждом письме пишет: привезите еды! Что я знаю о войне. Началась в 41‑м кончилась в 45‑м. Наши победили. Подпустили немцев к Москве и поморозили тут. Потом гнали до Берлина, неплохо им надрали жопу под Сталинградом и Курском… Ну, еще ветераны выходят с орденами на улицы 9 Мая. Я их уважаю. Иногда. А иногда ненавижу, когда трясут медальками и корочками и прутся везде без очереди. Вообще-то больше уважаю: даже наклейку на заднее стекло прилепил: «Спасибо деду за победу!» – а георгиевская ленточка на антенне уже истрепалась. Боль перешла в глухое раздражение, как всякий раз, когда я бессилен что-либо изменить.

Кто мне этот Женя? Видал бы я его… хочу спокойно спать. Хочу не думать о том, что меня не касается. У меня бизнес. Я оптовый поставщик продуктов в большую сеть магазинов. Не бедствую, кручусь как белка, а тут этот Женя… Да какого хрена? Раздражение навалилось внезапно. Не оставляло ощущение беспокойства. Будто я взял денег у кого-то и забыл отдать, точнее забыл, у кого взял… или нет, у кого ясно, а вот где этот кто-то и почему он так настойчиво просит отдать должок? Да хрен ему! Пошел он!..

И я, не отрывая руки от руля, правой достал первое письмо, написанное мной сегодня под гипнозом. Тот же круглый почерк. Сидят по избам, вояки, и выходят только за продовольствием! Нормально? Немцы в двух шагах от Москвы, а они еду ищут. Штаны ему рваные дали. Обиделся!

И вдруг меня будто мордой в перец. Зажгло все лицо, я вдавил педаль тормоза, потому что глаза заволокла пелена. Слезы сами собой потекли. А я как малое дитя сидел и вытирал их кулаками. Что со мной?! Сзади гудели, я сквозь вату слышал матюки. Да что со мной? Я с детства, с 15 лет не плакал. Сижу как дурак и истекаю слезами. Не могу вести машину.

Через пять минут отпустило. Я прижался к тротуару. Почему я поехал к маме? Я вдруг вспомнил, что у нее были брат и сестры: Игорь, Люся, Шура – мои тетки и дядька, они уже умерли все. Мама с ними не особенно дружила. Точнее, они с ней. Всякий раз, когда в моем детстве они встречались, расставались в дикой ссоре, припоминая друг другу все обиды. Так что у меня от этих родственников никаких позитивных воспоминаний не осталось.

* * *

Мама живет в своей двушке в Кунцеве. За ней ухаживает сиделка, тут я не жалею средств, мама – святое. И помыта, и накормлена, и два раза в месяц мы приезжаем всей семьей, детки мои морщатся, но бабушку целуют. Ритуал. Мама улыбается левой стороной. Сиделка – Нина, я ее выписал из небольшого городка Архангельской области – Вельска. Старательная и честная тетка. Она все деньги, что я выплачиваю два раза в месяц, отправляет родным в деревню. Сейчас в Москве учится ее старший внук. Иногда навещает бабушку, я не возражаю. С него уже слетел налет провинциальной чешуи. Говорит по-московски, а вот поведение сохранил тамошнее. Я улыбнулся. Смешной парень. «А от‑чегой-то вы от-все запираете? Кто возьмет?» Я: «А у вас что, не запирают? А как воры?» – «Да на кой? Чего брать? Да и куда деть? Нет, у нас не запирают. Вона палка у двери стоит – хозяина дома нет. Никто и не входит». Я к ним приехал, ходил, открыв рот: страна непуганых идиотов. Да прут-то не оттого, что нужно, а оттого, что можно спереть и ничего не будет за это. Он пожал плечами: «Если взяли-то значит нужно… пущай…» Теперь научился следить за вещами, как лишился двух мобильников и куртки, сразу стал смотреть за вещами и комнату в общаге запирать. Дураков нужно учить. Если можно научить.

Дверь открыла Нина. Мама сидит в гостиной и смотрит телевизор.

– Привет, мамуль!

– Здрвуй… – Она кивнула, качнула левой рукой. – Все вряке?

– Все в порядке, мам. Нина, сделайте, пожалуйста чаю… – Нина удалилась на кухню.

– Мама, скажи, ты знаешь, кто такой Женя Ефимов?

Глаза от телевизора перешли на меня.

– Брт.

– Твой брат? Я о нем ничего не слышал. – Ее глаза увлажнились.

– Умр.

– Умер? Давно?

Кивнула.

– Пгип. Навне.

– Погиб на войне?

Кивнула.

Не могу видеть, когда мама плачет.

– Он мня бил.

– Бил?!

Она покачала головой.

– Любил, – вдруг произнесла очень ясно. – Тока он. Юнька… Юнечка. А птом ушел навну и не пшол.

– А почему я о нем ничего не знал?

Пожала левым плечом. Смотрит куда-то в себя.

– Яго поню… искали.

– Почему искали?

– Прпал. Бзвести.

Я сел напротив мамы. Она больше не плачет. А у меня ком в горле. Дядька, которого я не знал, рвется через меня к нам, живым.

– А что о нем известно?

Она левой рукой показала на комод.

– Орой!

Я выдвинул ящик.

– Бри абом.

Я взял альбом с фотографиями.

– Пакет.

Я нашел большой пакет, из него высыпались на стол пожелтевшие прямоугольнички на школьной разлинованной бумаге, я узнал круглый знакомый почерк.

Дядя Женя.

– Сколько ему было?

– Девнацать. – Я понял, девятнадцать. – Он за папу шол. Бронь бла.

У парня была бронь, отца призвали воевать, и он снял бронь и пошел на войну. На смерть. И сгинул. У меня вдруг заболела голова. До сих пор война меня не касалась никаким боком. Разве что одноклассник в 84‑м погиб в Афганистане… Оплакали, простились, забыли. А тут война, которая ничем… оказалась вот она. Мой дядя погиб. Пропал без вести. И что ему теперь нужно? Почему я не могу спать?

Я нашел те письма, что сам же написал вчера и сегодня. А потом я нашел письмо от 11/XI‑41, и меня уже не раздражал красноармейский привет. Я улыбнулся. Женя из ночного бреда обрел реальность, память. Почему я? Может быть, док Забатар ответит?

* * *

Увидев меня, психиатр отступил.

– Бить не будете?

– Не буду. – Я улыбнулся и положил пакет с письмами на стол. – Это мой дядя.

– Женя Ефимов?

– Да, Евгений Иванович Ефимов, 22 года рождения, токарь депо «Савеловское». В сентябре 1941‑го призвали на военную службу его отца – машиниста Ивана Алексеевича, так парень снял с себя бронь и ушел вместо отца. В семье оставалось еще четыре младших сестры и брат. Самая младшая – моя мать.

– Что вам удалось узнать о нем еще? Сны продолжаются?

Я покачал головой.

– Нет, сегодня спал спокойно. Ничего не снилось.

Забатар принялся читать письма от Жени.

Я их уже все перечитал. Я до полуночи сидел в Интернете, изучая, что происходило в дни, когда Женя писал и отправлял свои письма. А для меня оживал девятнадцатилетний мальчик, которому пришлось уйти на фронт, чтоб в семье остался реальный кормилец – отец.

До февраля 42 года он был в Павшине и Тушине на тактической подготовке. Я понял, что парень попал в резерв ВГК, потому что с 16 октября (дня призыва) он до середины февраля в боях не участвовал. Выходит, и ополчение, и подвиг панфиловцев, и контрнаступление 5 декабря – все это прошло без его участия.

* * *

12/II‑42 г.

Добрый день или вечер Мама, Папа, Люся, Шура, Игорь, Юленька и дедушка. Шлю я вам свой сердечный привет и желаю наилучшей жизни, сообщаю что недавно проехал ст Савелово и прибыли на ст Кашино с которой я вам шлю письма. Мама пройдиной путь ехали благополучно. Мама отправились из Москвы 4‑II‑42 г. В 14 30. стоянок не было ни где до самого Димитрова, проехал я Лианозово посмотрел на родную станцию на родные лиса где провел свое детство. Теперь остановить ясно что ездил на город Л. Мама меня папа проводил до последних часов моей отправки передай ему большое спасибо что он до последней минуты заботился обо мне. Мама проехал Лианозово глядя в окно товарного эшелона хотя в последний раз увидать свою родную станцию. Мама ты прости меня за все мои проказы совершенные в моей жизни. Мам я осознал все сколько нерв и здоровья потратила ты воспитывая нас в трудные минуты жизни. Мама но я иду на битву за тебя, за отца который меня воспитывал и дал мне руки ноги и голову я иду за младших братьев и сестер которых воспитывает отец. Я осознал все только тогда когда попал в армию. Но это все я прожил во сне. Теперь все близится час расплаты с фашистами я буду биться до последнего дыхания. Пока досвидания остаюсь ваш сын разведчик Женя.

Жду ответа

ППС 261 528 СП взвод пешей разведки.

Напишите Наде письмо и предайте ей привет.

15 февраля он уже пишет из Бологого. Шлет всем привет, все еще не в бою. Говорит, что кормят 2 раза в сутки и ему этого мало. Он извиняется и говорит, что, когда приедут на фронт, начнут кормить лучше.

24 февраля он уже в Новой Руссе. Начались бои.

… Мама пока я жив и здоров. Отдыхали в деревне после 2‑х суточного боя… немцы крепко держались в деревне, которую мы занимаем. Мама это второе крещение, которое после войны если останусь жив будет памятью. Мама, Саша, ты его знаешь, был ранен и остался на поле боя и больше я его не видел. Мама, что пришлось мне пережить в эти дни я этого не представлял себе. Когда мы только приехали на ст Черный Дор то шли пешком 100 км которые шли 3‑е суток. И ни чем не были обеспечены. То что было у меня баранок хлеба в течение суток я съел а потом был нисчем. Мама напиши как живете вы как Надя пишет ли она письма или нет? Пока досвидания остаюсь Женя.

Следом он пишет письмо сестре Надежде, которая уехала со своим КБ в эвакуацию в Свердловск. Он описывает тот же 2‑суточный бой, но добавляет: …мы заняли населенный пункт ХХХХХ в Ленинградской области (?)...фашисты оступая сжигают деревни уводя весь скот так что разоряю наших мирных жителей (Этой фразы я не понял, может быть, разоряют?)…

И последнее письмо.

4/III‑42 г.

Добрый день Мамочка, Папочка, Люся, Шура, Игорь, Юленька и дедушка. Шлю я вам свой сердечный привет и желаю наилучшей жизни Сообщаю что пока еще жив и здоров, прошел еще несколько боев через которые пришлось многим моим друзьям лечь в землю. Мама живу я пока в лесу, делаем шалаши из елок и разводим костер. Сейчас пишу из шалаша, в котором живу уже 3‑е суток. Фронт находится в 1.5 километрах так что мины разрываются рядом свистят пули так что смерть получить очень просто. Мама я не знаю останусь ли я жив после последнего боя который будет в ближайшее время. Мама если меня не будет то тебе напишет письмо Саша Левков я ему оставил адрес а он лежит в госпитале он знает обо всем что творится на фронте. Мама я получил от Нади 8 писем в один раз так был рад что сестра еще помнит своего брата. Пока досвидания остаюсь ваш сын, Л. (Этого я не понял.)

Головоломка сложилась. Остались три вопроса: как дядя Женя пролез в мою голову? Как мне отдать ему долг? И в чем этот долг состоит? Что ему нужно? Ведь не есть же он хочет? Молебен заказать? Денег нищим дать или нет, ветеранам? Что?!

Забатар положил последнее письмо.

– Вы знаете, я ведь тоже не сидел сложа руки. Вы понимаете, что хочет ваш дядя?

– Что может хотеть мертвый? Чтоб помнили?

– Ну и этого тоже, но мне кажется, чего-то еще. Я не вижу похоронки.

– А ее нет, – сказал я. – Он без вести пропал.

– А вот это серьезно. Вы видите – он разведчик. Я так думаю, его послали в тыл к немцам или через линию фронта и он не вернулся.

– Значит, погиб.

– Вот и не так. – Психиатр достал сигарету. – Вы не против? – Я махнул рукой.

– Курите.

– Так вот, пропасть без вести не лучше, чем попасть в плен. В общем, это одно и то же. Даже если он потом погиб, на нем остается пятно предателя. Нужно доказательство его честной смерти. А что означает честь, честное имя для мальчика в 42 году. Тогда все было не так, как сейчас. Вы представляете, его совесть все эти годы не успокоится. Вы верите в жизнь после смерти? Жизнь разума, если хотите – души?

– Я уже не знаю, что и думать. Во что верить? – Я действительно пребывал в смятении. Для меня дядя Женя стал тем недостающим звеном, что прорастило в сердце осознание прошедшей шестьдесят лет назад войны. – Что я могу сделать для него? Найти могилу? Нанять экстрасенсов? Следопытов? Перекопать все леса в Ленинградской и Новгородской областях? Как мне вернуть долг?

Забатар положил передо мной бумажку.

– Вам не нужны экстрасенсы, вы сами имеете контакт с вашим дядей. Здесь институт мозга в Пущине, позвоните этому человеку, он как раз занимается подобными случаями.

– И что?

– Мне кажется, у вас может быть шанс самому выяснить все. Ведь одно дело тревожить дух усопших, совсем другое отозваться на зов с той стороны. Вы ничем не рискуете. Поезжайте.

– Это дорого?

– Не надо говорить о деньгах. Если спросят – заплатите, а пока не сказали – помалкивайте.

* * *

На голове массивный шлем, как корона с проводами. На ушах наушники времен войны, наверное; перед губами древняя, как телефон Белла, – гарнитура. Лаборант трещит переключателями, что-то гудит, шипит, трещит. Рядом неуловимо схожий с Забатаром спец по мозгу. Мятые халаты относительно белого цвета, запах канифоли и немного медикаментов.

Спец по мозгу остановился перед креслом.

– Вы слыхали о сомнологии?

– Впервые слышу это слово.

– Это наука о сне. Фрейд разделил сны от сновидений. Во всяком случае, в них нет ничего мистического. Однако есть теория, пока не доказанная, что наше сознание – часть общего сознания человечества – сохраняется и после смерти. Академик Вейн создал большую лабораторию, мы тут тоже немножко занимались сном. Особенно нас интересуют случаи, когда людям снятся их умершие родственники. Очень хочется подтвердить теорию. Или как-то объяснить. Ваш случай редкий – увидеть во сне родственника, о существовании которого вы даже не подозревали. И когда коллега Забатар сообщил мне о ваших ярких сновидениях, я предложил попытаться вам помочь. Вы определились, что вы хотите?

– Я хочу знать, что он хочет?

– Кто? – Мозгоправ удивился.

– Женя, мой дядя. Погибший на войне. Я ведь вижу во сне все его глазами.

– А что может хотеть умерший? – повторил ученый мой же вопрос. – Я материалист. Все, что вы видите, порождено вашим мозгом, и я могу лишь сделать так, чтоб вы пообщались со своим же отражением – Женей. Поймите, это не ваш дядя. Это вы воплощенные в его памяти. А вот как она к вам попала, я не могу объяснить – пока. Пока не доказана теория единого сознания. Это уже удел трансцендентности. Впрочем, мы попробуем зацепить этот элемент психики вашей.

– То есть я увижу его?

– Вы нам расскажете, что и как увидите. Я не могу описать, как это будет. Сейчас я вам сделаю укол, вы будете часто и глубоко дышать, закружится голова, но вы не перестанете дышать, а потом… потом вы уже будете там. Вернетесь – расскажете. Готовы?

Я кивнул.

– Да. Я готов, даже если не вернусь.

* * *

Ефимов Евгений Иванович погиб 12 марта 1942 года в деревне Печище Маревского района Новгородской области. Был захвачен во время разведки и казнен фашистами через повешенье. Местными жителями захоронен близ д. Печище как неизвестный солдат вместе с другим разведчиком. В 60‑х годах все могилы погибших в боях в этом районе были перезахоронены в братскую могилу близ деревни Мамоновщина.

– Андрюш, проснись!

Отец потряс меня за плечо. Я – сова. До трех ночи писал диплом. Это громко сказано – писал. Пока сочинял ядро – главную тему. Рука у отца жесткая, будто пассатижами защемил плечо. Я попытался выдернуться. Пустое дело. – Проснись, тебе письмо!

Я приоткрыл глаза. Под левой мышкой у отца зажаты «Красная звезда», «Правда», «Известия», а в руке обычный конвертик.

– Чево за письмо? – Я тупил.

– От Анны Савельевой из деревни Мамоновщина. Кстати, кто это?

Я затупил еще сильнее. А кто это? Че за деревня такая?

– Па, а кто это? – Я протер глаза кулаками.

Отец пожал плечами.

– Я думал – ты знаешь. Письмо – тебе. Видишь, написано: «Александрову Андрею Викторовичу». И адрес наш.

Я окончательно проснулся. Это еще что за незнакомые селяне?

– Хочешь, я прочту?

– Нет уж! – Не хватало еще, чтоб там было что-то вроде «помнишь стройотряд?». Сколько их тогда было Ань, Люб, Кать… Отцу не обязательно знать о моих приключениях. Я выдернул письмо и вскрыл. Отец продолжал стоять рядом. – Па, спасибо, я прочитаю.

– Ну мне же интересно! – Я аж поперхнулся от такого нахальства.

– Че тебе интересно? Письмо – мне!

Отец кивнул, сделал понимающие глаза, но с места не сдвинулся.

– Читай свои газеты! – Я нарочно не разворачивал тетрадный листик.

– Не груби отцу! – сказала мама из кухни. – Завтракать иди, все остыло!

Я ждал, зажав листок в руке. Отец сел в кресло в моей комнате и демонстративно, с хрустом, развернул «Правду». Я развернул лист и уставился в несколько строчек:

«Здравствуйте, Андрей Викторович. Пишет вам ветеран войны Савельева Анна Николаевна. Сообщаю Вам, что ваш родственник Ефимов Евгений погиб в марте 1942 года и похоронен не в братской могиле у д. Мамоновщина, как значится в архиве военкомата г. Демянска. Я покажу вам могилу, когда вы приедете. Приглашаю в любые выходные. 12 марта будет пятьдесят лет со дня его казни. Проезд поездом до г. Осташков, оттуда междугородним автобусом на Демянск, сойдете у поворота на д. Мамоновщина, а там 2 км пешком. Савельева А. Н. 1/III‑91 г.».

Я перечитал десять строчек. Первый вопрос: кто это Женя Ефимов? Вопрос второй: при чем тут я?