Текст книги "Пробуждение барса"

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Священник погладил вспрыгнувшую на тахту кошку.

– Во всем земном пребывает святой дух, возлюбленный богом. Да будет над нами молитва и благословение его. Солнце на веки вечные встает на востоке, заходит на западе. Трава зеленеет весною, умирает осенью, река рождается в горах, впадает в море. Никто не смеет поколебать установленное богом. Сколько мир стоит, существует раб и господин его. Не искушай бога, сын мой! Опасное задумал, но церковь прощает своих заблудших овец.

Георгий сумрачно слушал священника.

– Значит, не скрепишь мою подпись о переводе месепе в глехи?

– О переводе глехи в мсахури тоже не скреплю. Соломон говорит: для мудреца и одного слова достаточно, а я тебя прошу многословно.

– Я свое слово сказал, обратно не возьму, к царю поеду просить.

– Царь, конечно, может разрешить, но непременно откажет. Из-за месепе не будет против себя Кватахевский монастырь восстанавливать, а отец Трифилий уже собирается просить царя положить предел твоему безумству, монастырские азнауры тоже жалобу готовят, их месепе роптать стали, завидуют. Ты что задумал, сын мой?

Георгий, точно сдавленный железными тисками, наконец с трудом произнес:

– Я свое слово не могу, отец, обратно взять… Раз обману, никто больше верить не будет.

– Церковь тебе поможет, сын мой, сами придут просить, чтобы обратно слово взял. – Заметив удивление Георгия, быстро продолжал: – Так сделаем, никто в обиде не будет. О месепе еще подумаем, богатым глехи можешь мсахурство пожаловать, а бедные и так хорошо смотрят… – Священник благообразно погладил бороду. – Как думаешь с гзири, нацвали и сборщиком поступить?

Георгий наконец нашел выход своему гневу: – Все, что в моей власти, для них сделаю! Имущество отниму до последней овцы, за воровство заставлю год даром работать, два года будут по двойной мерке подать платить, потом монастырю пожертвую. Жаль, не могу мсахурства лишить, жаль…

– Нехорошо, Георгий, ты – молодой азнаур, лучше милосердие прояви.

– Об этом не проси, отец, как сказал, так сделаю, если даже Георгий Победоносец попросит, откажу…

Священник пристально посмотрел на Георгия, поправил полы рясы и медленно протянул:

– А если на некоторых месепе скреплю твою подпись?..

Георгий встрепенулся. Неужели можно избегнуть позорного отступления?.. А монастырь?.. Азнауры?.. Царь?.. Но если церковь благословит, никто против печати и креста не пойдет…

– Некоторым, говоришь, отец? Невыгодно, утверди всех, половину имущества оставлю нацвали, гзири и сборщику, половину церкви отдам.

Щеки священника покрылись красными пятнами, глаза задернулись дымкой.

Он минуту молчал и с сожалением покачал головой!

– Всех, Георгий, нельзя, монастырь не успокоится…

Молодых месепе переводи в глехи, стариков для отвода глаз так оставь… Им все равно скоро в рай за их мучения на земле… С имуществом гзири, нацвали и сборщика, как сказал, поступи, а в остальном совсем должен простить. – Священник покосился на блестевшую на ковре шашку Нугзара и многозначительно продолжал: – Конечно, азнаур во всем крепко должен свое слово держать… Церковь на себя берет… Старики сами просить тебя будут… Ты уступишь…

– А глехи как, отец?

– Раз церковь отказывается подпись скрепить, ты ничего не можешь сделать…

– За совет и помощь, отец, я всегда буду щедр к церкви. Только решил лучше бедных глехи в мсахурство перевести, а богатые и так хорошо смотрят.

Долго после ухода священника Георгий сидел в глубокой задумчивости. Маро тихо приоткрывала дверь, сокрушенно качала головой и снова принималась за прялку.

Дато легко спрыгнул с коня, замотал поводья за кол изгороди и поспешно вошел в дом.

– Георгий, сегодня хорошая погода, поедем со мной, дело есть.

Георгий пристально посмотрел на друга и пошел седлать коня. Выехали рысью. Молча проехали хлопотливую деревню.

– В Абхазети уезжаю, Георгий!

Саакадзе быстро осадил коня. Долго совещались.

– …Вот так, Дато. Здесь скажи – к Нугзару Эристави по моей просьбе поручение везешь, все видели гонца от князя… По дороге осторожней будь. Если кто спросит, зачем в Абхазети едешь, говори: овец абхазской породы купить, большое скотоводство решил в Амши завести, этому тоже поверят… Димитрия не бери, горячий очень, для такого дела не годится, лучше один поезжай…

– Георгий, одно слово хочу сказать…

– Говори, почему смущаешься?

– Не женись теперь… рано… царя спроси. Нино – красавица, волосы золотые, сердце золотое, но иногда золото вниз тянет… тебе сейчас нельзя вниз, еще не крепко наверху сидишь… У царя разрешение спроси.

Саакадзе вспыхнул: «От всего дорогого оторвут, все желания опрокинут, скоро себе принадлежать перестану. Но, может, путь к намеченной цели лежит через человеческие жизни?»

– Не знаю, как тебе сказать, – начал он вслух, – иногда думаю – жить без Нино не могу, иногда несколько дней о ней не помню. Вчера руки ей целовал, чуть не плакал от любви, а сегодня тебя спокойно слушаю… Вот посмотри, кисет подарила.

Георгий вынул кисет, вышитый разноцветным бисером. Беркут странно блеснул в солнечных лучах. На дне кисета Дато увидел золотой локон Нино. Вздохнул, вернул Георгию кисет. Долго молчали…

– Думаю, Георгий, постоянную дружину завести… Ты как советуешь?

– Непременно заведи. Оружия у нас мало, надо оружие достать. Общее ученье и большие состязания будем устраивать…

Спустя несколько дней, в час, когда в придорожных духанах свирепо шипит на шампурах пряная баранина, когда охлажденное вино готово опрокинуться в глиняные чаши, когда нетерпеливые картлийцы ударами кулаков об ореховые доски настойчиво напоминают о своем аппетите, с Тилитубанских высот по отлогой тропинке спускались два всадника. Их кони напоминали облезлых верблюдов, пересекших Аравийскую пустыню. Всадники по молчаливому уговору не останавливались у больших духанов, откуда неслись веселые голоса и щекочущее ноздри благоухание.

– Не печалься, князь, – бодро произнес слуга, – недалеко отсюда, у последнего поворота в Кавтисхевское ущелье стоит недорогой духан «Щедрый кувшин», там поедим.

– Хорошо, – сказал Мамука, – но разве в «Щедром кувшине» даром кормят?

– Зачем даром? У нас одна монета в кисете звенит. Хаши возьмем, вина тоже возьмем.

– Вино возьмем? А обратно под благословенным небом Картли пять дней солому будем кушать?

– Солому? Пусть враг наш солому кушает. Я заставлю на обратную дорогу наполнить наши сумки каплунами. С таким условием едем, не мы напросились, а нас умоляли в гости приехать.

Мамука хлестнул заснувшего было коня.

Князь покачнулся в седле.

– Интересно знать, зачем зовет меня хитрый имеретин?

– Думаю, недаром «святой» князь нас вызывает.

– Не стоит думать, Мамука, сколько раз напрасно думали. Но правду ты говоришь, даром святой князь беспокоиться не любит… Уже приехали, Мамука? Хорошо пахнет, наверно, шампур вертят. Вот мой отец с утра ел шашлык, курицу тоже любил, каплуна непременно резали, помнишь, Мамука?

Мамука с достоинством старого оруженосца соскочил на землю и помог князю спрыгнуть, не показав слабости. Темный провал открывшейся двери заполнил тучный духанщик. Над тугим серебряным поясом, подобно бурдюку, трясся живот. Булькающий смех совсем сдвинул заплывшие, похожие на стертые монеты глаза.

Юркие мальчишки деловито сновали между тремя посетителями, сидевшими в разных углах духана. Первым вошел Мамука, за слугой, не особенно смело, вошел князь. Он сел на свободную скамью и сбросил башлык.

Казалось, никто не обратил на вошедших внимания, но князь заметил пытливые взгляды, брошенные в его сторону.

– Дай нам хеши, перцу побольше насыпь, и две чаши вина, не очень кислого, – небрежно бросил Мамука, подойдя к стойке.

– Хеши нет, ни с перцем, ни без перца, вино могу дать.

– Почему нет? Всегда есть, а сегодня нет? – уже менее развязно спросил Мамука.

– Всегда есть, а сегодня собак угощал, последнее вылил…

– Как ты сказал?

Князь рванулся к стойке.

– Как умею, так говорю, нет хаши ни с перцем, ни без перца… Возьми цыплят, возьми молодого барашка с зеленым луком, еще вчера грудь сосал, возьми сациви…

– Брось, приятель, это мы дома кушаем, здесь хеши хотим, соскучились, – быстро перебил Мамука.

– Тогда дай барашка, жареных цыплят, сациви, – нетвердо начал князь.

– Барашка, цыплят, сациви? О, о, какой хороший аппетит, на целый марчили и два танга! Только в моем духане для удобства раньше платят, потом кушают на здоровье.

– Ах ты, желудь для свиней! На, спрячь себе на похороны.

Князь быстро сунул руку в карман, не менее быстро ее там задержал Мамука.

– Не надо, господин, под дудку свиньи танцевать, не хочет заработать, пусть верблюд ему в горло плюнет. Поедем дальше, в духане «Турий рог» покушаем.

– В духане «Турий рог» тоже даром не дают.

Духанщик раскатисто рассмеялся. На медном подносе мелко задребезжали чашки. Бледный, с сжатыми кулаками, князь навалился на стойку. Мамука тащил его обратно. Духанщик презрительно сунул мясистые пальцы за пояс. Мальчишки, размахивая грязными тряпками, стали возле хозяина.

– Чему смеешься, бурдючный черт!

Дато Кавтарадзе отшвырнул скамью и медленно подошел к стойке.

– Сейчас подай заказанное благородным азнауром, я угощаю! Прошу, господин, к моему столу, – любезно обратился Дато к князю.

– Князь Орбелиани привык за себя сам платить, – сказал Реваз.

Неожиданно в глубине духана произошло движение.

Два посетителя, перегоняя друг друга, спешили к стойке.

– Дозволь, уважаемый князь, просить тебя к моему столу.

Отар угодливо кланялся.

– Окажи мне честь, князь. Давно прислушиваюсь к твоей беседе с жирной обезьяной.

Человек, плотно закутанный в черный башлык, махнул рукой по направлению своего стола.

Духанщик проворно кланялся, угодливо улыбаясь. Мальчишки бросились вытирать стол. Реваз уныло смотрел на слугу. Мамука гордо выпрямился.

– Теперь поздно махать угодливым хвостом, сразу должен был отличить знатного князя от воробья. Мы с князем уже насытились в твоем «Щедром кувшине», в «Турий рог» поедем.

– Прошу, князь, к моему столу, я приглашал, не зная твоего громкого имени. Не обижай отказом скромного азнаура, – поспешно вставил Дато, догадываясь об отсутствии денег у Реваза.

– Правда, господин, благородный азнаур давно нас приглашал, не подозревая твоей знатности. Окажи азнауру внимание, прими приглашение, – торжественно произнес Мамука. – Ну, а мне, духанщик, дай хаши. Сегодня с первого солнца чего только с князем не ели, а все хаши хотим, соскучились. Дома не кушаем, перед слугами неловко.

– Хаши правда здесь нет. Тебе придется с разрешения князя присоединиться к нашей еде.

Вскоре на перегруженных блюдах шипели пряные яства. Реваз и Мамука своим необычайным аппетитом могли удивить даже шахских слонов, но сытый Дато, желая скрыть изумление, не отставал от гостей. Наконец вино развеселило мысли, полилась дружеская беседа. Реваз заинтересовался, далеко ли имение благородного азнаура и какой он фамилии.

– Имение мое день езды от «Щедрого кувшина». Если на обратном пути благородный князь захочет посмотреть хозяйство царского азнаура, то выпьет вино из настоящего щедрого кувшина.

– По делу едешь или так?..

Реваз хотел еще раз спросить у Дато имя, но побоялся казаться назойливым.

– По делу. Овец хочу купить, решил шерстью торговать. У нас мелкая порода, шерсть не очень мягкая, на одежду не годится. Думал близко найти, месяц шатаюсь, везде одинаковая. Может, в Имерети придется ехать, может, дальше, непременно хочу турскую. У князя Качибадзе турская порода, разбогател. Опять же с курдюками нехорошо, у наших курдюки толстые, а жиру немного. Трудное дело – большое хозяйство, но отец любит, целый день хлопочет.

Дато пустился в объяснение достоинств овец разных пород и с удовольствием заметил подавленный вид собеседника.

– Хочешь, укажу, где хорошие овцы? – неожиданно вмешался в разговор Черный башлык.

– Укажи, спасибо скажу и кувшин веселого вина поставлю, – ответил Дато.

– В Имерети хорошая порода, но с абхазской нельзя сравнить. Тоже за овцами еду, в Очамчире думаю купить.

– В Абхазети, говоришь?

Дато пристально вглядывался в Черный башлык.

– Конечно, у кого монет не хватает, и в Гори покупают.

– А ты, шут, мой кисет считал? Почему знаешь, сколько монет имею?

– Непременно считать нужно? Так знаю, голодный кисет носишь.

– Будешь много говорить, узнаешь, чем пахнет в духане пол.

Дато угрожающе вытянул похожий на слиток меди кулак.

– Зачем нюхать пол, так знаю – твоим кисетом пахнет, а может, и кисета не имеешь, а в платке монеты носишь.

– Если это не кисет, то у тебя вместо головы луженый котел на шее вертится.

Дато выдернул из кармана туго набитый кисет, ударил им по столу и положил обратно в карман.

– Закрытым товаром хвастаешь, азнаур, может, там кочи, – вдруг произнес Отар, – настоящее богатство не стыдится человеческого глаза. Смотри!

Отар вынул два туго набитых кисета и выплеснул содержимое на стол. Туманы, марчили и танга звонко подпрыгнули на желтой доске.

– О, о, о, смотри, духан не место для хвастовства! – захохотал Дато.

Мамука болезненно морщился, стараясь оторвать глаза от серебра, но, заметив вызывающую улыбку Отара, небрежно сказал:

– Жаль, мой господин не позволит высыпать кисет князя Орбелиани, иначе ты бы убедился, что твое богатство – жалкая куча воробьиного помета.

– О богатстве князя Реваза Орбелиани не спорю, – насмешливо произнес Отар, – я вызываю щедрого азнаура.

Дато быстро взглянул на побледневшего Реваза и, одернув рукав чохи, пересек духан.

Духанщик поспешно сунул в руки мальчика кувшин, и тот стрелой вылетел во двор.

– Ты что моего гостя задеваешь? Хочешь познакомиться со щедростью азнаура? Держи башку!

На мгновение медный кулак мелькнул в воздухе… Отар, теряя сознание, обливаясь кровью, увлекая за собой стол, свалился на пол. Серебро беспокойно кружилось вокруг него. Черный башлык, вскочив, обнажил кинжал. Дато ловко увернулся, перескочил стойку и прыгнул вперед. Черный башлык ахнул, схватился за бок и тяжело рухнул на скамью. Духанщик хладнокровно взял у прибежавшего мальчика кувшин, вылил на голову Отара холодную воду, не спеша вытер о шарвари руки, велел мальчику собрать серебро и помог Черному башлыку вытянуться на скамье. Запихивая в кисет серебро, духанщик выражал свое восхищение силой и ловкостью молодого азнаура.

Дато поправил рукава, застегнул ворот и учтиво извинился перед Орбелиани за прерванную беседу. Мамука с глубоким уважением подвинул Дато скамью.

– Теперь, князь, в духане будет тихо, и можно заказать еще сациви и поднять чашу за избавление от назойливых спутников.

– Приятная у тебя рука, азнаур… Имя не запомнил.

– Зови Дато… а далеко, князь, едешь?

– В Кватахевский монастырь… Настоятель Трифилий…

– Давно в гости зовет, все некогда было нам с князем, – поспешно перебил Мамука.

– Хорошее время выбрал. Царь в Твалади.

– Как в Твалади?

Спохватившись, Реваз стал объяснять причины своей неосведомленности – на джейранов охотился, месяц в горах был, думал, царь еще в Тбилиси.

– О, о, ноги держи, так не поднимешь, малый! Голову, голову не урони.

Мамука заинтересованно разглядывал лицо Отара, представлявшее собой вздутый синяк. Он оживленно давал советы двум мальчишкам, с трудом волочившим пострадавшего. Духанщик предложил Отару занять комнату наверху.

– Все равно, – добавил он, вздыхая, – с таким лицом никакого дела не сделаешь, значит, и торопиться незачем.

Такое же гостеприимство было оказано и Черному башлыку.

– Останься, пока не поправишься, с поломанными ребрами даже плохих овец не сторгуешь…

– Царь сейчас веселый. Удачная война, в Картли тихо… А ты, князь, не родственник Иллариону Орбелиани? – спросил Дато, оглядывая опустевший духан.

– По крови он брат моего отца, а по поступку злейший враг. Не плохо царь с Илларионом расправился. Илларион всегда дураком был.

Дато инстинктивно угадывал заинтересованность Ревазом двух оставшихся в духане и решил не допустить беседы между ними, даже если придется отложить поездку за «овцами» на некоторое время.

Подумав, он предложил Ревазу отправиться сейчас же в путь и заночевать вместе в духане «Цоцхали». Реваз, боясь новых осложнений с духанщиком, и сам решил уехать, а в «Цоцхали» он, конечно, не повторит глупости и переночует, как скромный азнаур. На это уйдет только полмарчили.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Над западным входом Давид Строитель в блестящей кольчуге, с обнаженной саблей угрожающе смотрел в голубую полутьму. Перед ним мерцала хрустальная лампада. В глубоком своде купола переливалась небесная лазурь. Святые в золоте ярких одежд затейливого Востока, с оружием и крестами, тянулись к грозному Давиду. Византийские орнаменты, скульптурные изваяния, фрески, оттененные зеленым и синим колером, застыли на бледных стенах. У царских дверей на иконостасе, в золотых ризах, убранная жемчугами и яхонтами, покоилась пресвятая богородица кватахевская, окруженная пышной свитой в серебряных окладах. Великолепные византийские капители и богатая утварь украшали храм, тяжело опиравшийся на четыре восьмиугольника.

Золотая митра, сверкая разноцветными глазами, опустилась на бархатную подушку. Доментий, епископ манглели, окруженный черным духовенством, заканчивал богослужение.

На хорах пели: «Ис полла эти, деспота». Луарсаб, взволнованный произнесенной сейчас клятвой о сохранении тайны Кавты, открытой ему настоятелем Трифилием, дрожащими руками придерживая шашку, ставил свечу Давиду Строителю.

Георгий X, затянутый в голубую куладжу, оживленно беседуя с Феодосием, епископом голгофским, Даниилом, архиепископом самтаврским, и тбилисским митрополитом Дионисием, твердыми шагами направился к выходу.

В парадной трапезной персидские ткани покрывали узкие дубовые столы. Серебряные кувшины, наполненные соком монастырских виноградников, круглые блюда с тяжелыми плодами, исфаханские цветного стекла графины, окруженные рюмочками, замерли в отражениях овальных окон. В глубоких нишах, хранящих прохладу, поблескивало матовое золото сосудов.

Дикие леса карабкались по ступеням гор. Отвесные скалы обрывали настойчивые набеги врагов, и, соблазненный этой охраной, царь Давид Строитель воздвиг над крутизной Кватахевский монастырь. Ревностный собиратель затейливых мозаик, Давид решил повторить Византию; проникнутый книжной мудростью, он сосредоточил в безопасной обители книгохранилище, потемневшие древние тахиграфические письмена.

Загремели тяжелые цепи, вздымая желтый камень с огромного дна Кавтисхевского ущелья. Разрастались ореховые аллеи, качались на ветках тяжелые плоды, пышно расцветал розами притаенный сад.

Перед каменной папертью серебряная струя фонтана возносилась к изменчивому небу. Стыдливо прячась за густой галереей деревьев, потянулись от желтых плит к скалистым изгибам вереницы двухэтажных келий. Под молчаливыми окнами журчал прозрачный ручей.

Размножая тучные стада, разбрасывая разноцветные виноградники, удобряя широкое поле, вращая мельничные жернова, перегружая маслобойни янтарным маслом, выращивая табуны коней, «святая обитель» отличалась от княжеских остроконечных замков, окруженных распластанными деревьями, только благоуханием елея, промыслом пиявок и черными облачениями.

Не раз воинственные монахи, сбросив рясу, вскакивали на коней, обнажая меч против посягателей на монастырские владения.

От серых утр до синих сумерек монастырь томился жаждой обогащения.

Бесконечной лентой двигались скопированные иконописцами, под требовательными глазами греческих мастеров, дешевые иконы.

Седые летописцы, сгибаясь над лощеной бумагой, обогащали «обитель» сказаниями о ближних и дальних веках.

Изворотливые монахи, переодетые богатыми рыцарями, купцами, певцами, нищими, выскальзывали из кватахевских ворот, изучая с помощью хитрости, креста и золота внутреннее состояние ближних и дальних государств.

Снабженные точными сведениями, настоятели, поражая царей прозорливостью, овладевали нитями государственных дел, вмешиваясь в большие и малые события царства.

Коронации, объявление войны, междоусобия феодалов, женитьба царей, княжеские браки, судебные тяжбы, посольские дела скреплялись именем бога.

Сгибаясь под ярмом рабства, влача тяжелые цепи, доведенные до отчаяния жестокостью феодалов, крестьяне также стучались в крестовые ворота. Возвышая авторитет церкви, служители креста добивались облегчения податей, согласия на свадьбы, отмены продажи просителя; но, проводя золотую цепь между церковными тайниками и крепостным правом, в серьезных делах служители креста проявляли осторожность, сводя защиту к незначительным смягчениям.

Сменялись цари, убегали века, налетали смерчи, сметая царства, а Кватахевский монастырь упрямо расширял владения, упрямо копил в тайниках богатства.

В тихие сумерки еще Баграт V, проезжая Твалади, любовался стройными инокинями, черной волной спускавшимися к виноградникам.

Врастали в серые массивы темные башни, и растекалась слава о «святости» христовых невест. И инокиням, прикрываемым покровительством царей, святая обитель казалась незыблемой.

Но однажды из страны силы на одичалых конях, в оранжевых кофтах, в голубых сапогах, в острых шапках, с катапультами, ножами, палицами, с хвостатыми оронгви, с дикими выкриками «сюргюн» налетела желтая буря…

Из тайных ниш поспешно вытаскивали оружие, тревожный звон колоколов кричал о помощи. Знали инокини, как страшные люди уводили из разрушенных монастырей красивых монахинь, уводили в далекие юрты, пропахнувшие дымом очагов и конским потом. Брали насильно в жены, продавали в рабство, заставляли поклоняться чужому богу. И молили колокола о помощи, но лежала разбитая Грузия под голубыми сапогами беспощадного Тимурленга. Ускакал Баграт в неприступный замок, забыл стройных инокинь, напрасно умоляли колокола, напрасно с бойниц свистели стрелы, напрасно трупы защищали вход в монастырь. Пали тяжелые ворота. Хлынул в них желтый поток…

Бегут инокини в храм, умоляют нарисованного Христа защитить святых дев.

Хохочет мугал, потрясая дубинкой, хохочут тысячи мугалов, приплясывая вокруг пламени, облизывающего храм. Звенят звенья на закованных инокинях. Хохочет мугал, любуясь живым факелом. Смиренно смотрит нарисованный Христос на гибель своих невест, молчат выброшенные из окладов святые…

Вздрагивает остывший пепел. Тяжело поднялась раненая Грузия, напрягает каменные мускулы, и снова солнце расправляет горячие крылья над любимой долиной, снова цветут затейливые города, снова томятся жаждой обогащения святые обители.

Но суровы лица католикоса, архимандритов и настоятелей святых обителей. Суровы решения церкви передать Кватахевский монастырь монахам, и поспешно подсказывают угодливые женщины о недостойности не только обитать, но и посещать святую обитель женщинам, «где во имя Христа приняли мученический венец святые девы».

С тех времен не только храм, но и порог Кватахевского монастыря не смеют «в грехе своем» переступить женщины. Только у наружной стены для смиренниц выстроена часовня, где богомолки могут возносить «теплые молитвы» к всемогущему богу…

Так сменялись цари, убегали века, налетали смерчи, сметая царства, а Кватахевский монастырь упорно расширял владения, упорно копил в тайниках богатства.

Феодосий откинулся на высокую спинку кресла и погладил волнистую с проседью бороду.

– Думаю, царь, лучше тебе добровольно согласиться, нельзя противиться желанию грузинских царей.

– Сказал – пока не признают Картли главенствующей над всеми грузинскими царствами, не пойду на союз.

– В Кахети, царь, нехорошо, – мягко произнес Доментий, – по-родственному вмешаться надо. Царь Александр Кахетинский с царевичем в Исфахане сидят, держит их шах Аббас, думаю, коварное замышляет.

– Сейчас наследник кахетинского престола Георгий народом любим за твердость перед шахом, и вера Христа крепка в нем… Помочь надо, царь, – поддержал Феодосий.

– Помочь? Всем известно недовольство шаха Аббаса царевичем Георгием. Пристало ли мне против Ирана идти?

– Сейчас можно, Кахети с Турцией воюет. Шах такое любит… Говорил мне князь Сулейман – московские послы помощь дали. От грозных пищалей стрельцов Михаила Семеновского бежали турки, много раненых и убитых оставили, а пленные кахетинцы домой вернулись. Сулейман послом в Московию от царя Александра ездил. Сто восемьдесят солнц взошло, пока доехал. Могуче государство русийское… Патриарх Иов крепко церковь держит. Народ бога боится, царя чтит. Верные люди престол охраняют, недовольные после пыток довольными живут… Стрельцы огненным оружием владеют… Сейчас и нам время помочь кахетинцам против турок.

– Опасно, отец Доментий, князь Татищев на шаха хмурится… Да, да… Не следует нам Картли опасности подвергать.

– Великий государь северных стран Годунов не против шаха думает, за веру Христа печалится. Шах или султан – одинаково магометане, враги наши, а русийский царь большую власть имеет, не страшится ни Ирана, ни Турции, ни даже цесаря Рудельфа… И вера у нас с Годуновым одна, греческая…

– Вера одна, отец, а царства разные. Да, да… Сто восемьдесят раз солнце небо перережет, пока Годунов до Картли дотянется, а шаху полмесяца довольно. От такого быстрого гостя солнце и месяц потерять можно.

– Русийские дела на конец отложим, о Кахети решить надо, – кротко произнес митрополит Агафон. – Филипп, архиепископ алавердский, предупреждает – лезгины в Лагодехи показались, первым делом церковь разоряют… Пресвятой отец католикос Евдемос благословил решение духовенства… За церковь огорчается.

Георгий X понял: съезд духовенства в Кватахеви «по монастырским делам» и церемония клятвы Луарсаба лишь предлог, а главное – дела в Русии и Кахети.

Он быстро снял кольцо и надел на другой палец: уступить – значит окончить упорную борьбу за первенство Картли, не уступить – католикос разгневается.

Взгляд его метнулся по благочестивым румяным лицам божьих посредников.

– Подождем царя Александра… Георгий Кахетинский только наследник. Пристало ли царю Картли неравному помощь оказывать? Да, да… не в союзе я с Кахети… Мамия Гурийский что скажет? Тоже помощи против турок просил… Тогда сами настаивали отказать, а вера у нас тоже одна…

– Тогда не время было, турки с Триалетских гор спускались. Потом Мамия спокоен к церкви…

– Спокоен от бедности, свои богатства на войну тратит… Да, да… Манучар Имеретинский только год на престоле, двадцать лет имеет, а какой горячий! «Большие земли завоюю…» Имерети раздвигать границы собирается, а картлийский царь помогать должен… Вот одишского князя Александра в аманатах держу… да, да. Кругом враги… Церковь одна!.. Церковь одна, а престолы разные, такое всегда помнить надо…

– Думаю, мудрый царь, ты во многом прав, но…

Трифилий по обыкновению сощурился.

– Святой отец, глава грузинской церкви, католикос, от бога правду знает, его решению смиренно должны подчиниться… Можно совсем тихо добрыми стать. Зачем шаху, Мамия и Манучару знать наши дела? Людьми, конечно, не следует помогать, заметно. Оружие из Нарикала пошлем, в конях тоже у них нужда. На своей границе стражу усилим, казахи подумают – помощь Кахети оказали, устрашатся, а если близко подойдут, Гуния устроит самовольное нападение… Азнаур такое дело хорошо знает… Потом, для успокоения шаха, Гуния можно наказать.

Мелкий смех обнажил острые зубы Трифилия.

– Гуния уже два раза за ослушание наказан был: жеребца и серебряное оружие получил. Азнаур доволен, шах Аббас тоже… Я согласен с тобою, царь: пока Александр в Исфахане, тебе не пристало Картли в кахетинские дела вмешиваться. А князю Татищеву для успокоения грамоту с толмачом пошлем, до светлого воскресения дотянуть надо. Шах Аббас весною на Багдад идет.

Георгий X с удовольствием смотрел на своего духовника. Удачное решение: желание католикоса исполнится, шах в неведении останется, и он царское слово не изменил.

С неменьшим удовольствием смотрело на Трифилия и духовенство: решение, принятое на совещании у католикоса, благодаря настоятелю полностью утверждено царем. Остается решить, с кого взять необходимое. Князья, конечно, откажутся, царское хранилище пусто, церковь не может опустошать святую казну ради мирских дел.

Спорили недолго. Со вздохом решили обложить податью азнауров, амкаров и глехи.

– Опять же русийские дела, – снова настойчиво начал Доментий. – Кахети давно посольство в Московию отправила. Вот князь Сулейман ездил, старец Кирилл с Татищевым вернулся. Картли главенствовать над грузинскими царствами хочет, а позади каравана ползет… Кахети у северного царя стрельцов выхлопотала для взятия Тарки, Тузлука и Буйнака, а Картли при одних грамотах может остаться…

– Думаю, пока послание Годунова глазами не увидим, незачем обсуждать. Опасно, отцы, против шаха идти. Никогда с Московией дела не имели. Кто такие? Какой царь? Какой народ? Да, да… горами наши земли разделены, как можно доверять? Мы тоже пошлем к русийскому царю отца Феодосия, тогда узнаем, выгодно ли нам с шахом враждовать, даст ли Годунов стрелецкое войско оградить Картли от магометан?

Георгий X настороженно помолчал и твердо добавил:

– Бартом, принеси грамоту. Да, да… В грамоте хорошо объяснили: поверят, почему в Имерети не пропустили толмача Своитина. Раньше, чем Картли не сговорится, опасно посольских людей в Имерети пускать. Дадиани хитростью тоже многое может получить.

Бартом разложил перед царем грамоты.

– Взгляни, царь: с грузинского на греческий мудрый отец Феодосий перевел, с греческого на русийский – толмач Своитин Каменев.

Георгий X задумчиво всматривался в знакомые знаки, расположенные на лощеной бумаге:

"Яз государь царь Юрьи Картлинский и всея Иверские земли царя Симеонов сын вам великого государя и царя и самодержца всея Руси Бориса Федоровича и его возлюбленного сына царевича Федора Борисовича всея Руси послом Михаилу Игнатьевичу да Ондрею Иванову пишу вам радоватися.

Посем прияхом честную вашу грамоту и, еже в ней писано, то велми выразумели. И как преж сего вам писал, и ныне вам пишу: о сем ведаете, то есть великое дело. Говорите, что есть повеленье царьское, да будем в присвоенье; а на нас кабы досадуете, хотите учинить кабы спешно, и говорите, чтоб были в присвоенье. А хотите спешно учинить, и то дело великое царьское присвоенье и о том, говорю вам, подождите до великие пасхи светлого воскресенья Христова, до весны, да будет и Александр царь. И тогда божьей волею, по вас пришлю, и вы у меня будете. И как увидимся и царьскую грамоту увидим и вычтем ее, – да будет тогда божья воля и царьское хотенье.

А что послали естя сех людей Своитина с товарищем к Дадьянскому, и мне то кажется не добро, что тем людям ехать туды, потому что вам надобно, и того у нево нет. А Дадьякский под Турскою рукою; а хрестьянам всем подобает быти Турскому недругом и не любити их. И чтоб Дадьянский, поймав людей ваших, не отослал к Турскому также, как он зделал с шаховыми людьми. И для этого яз их не пропустил, чтоб их не потерят. А временем Дадьянский в руках наших будет; а лутчее будет зделано.

Писано лета 7113-го".

Подписав грузинскую грамоту, Георгий X свернул три лощеных свитка и приказал Бартому отпустить Своитина Каменева в Кахети к князю Татищеву.