Текст книги "Конкистадоры (сборник)"

Когда профессора догнали и остановили, он отчаянно сопротивлялся. Брызгая слюной, выкрикивал фразы на незнакомом языке. В руках он держал стопку книг. Когда их вежливо попытались взять, профессор зарычал и укусил санитара. К счастью, его странное поведение насторожило коллег прежде, чем он миновал проходную больницы. Окажись он в таком состоянии в городе, последствия могли быть самыми печальными. После, когда с помощью уколов его немного привели в себя, профессор настойчиво потребовал, чтобы к нему пропустили женщину, которая сегодня утром была у него на приеме.

– К вам никто сегодня не приходил. Никто вообще! – внушали ему.

– Покажите журнал посещений!

Журнал ему показали, но едва раскрыв его, тот судорожно закинул голову и медленно, со странными безударными придыханиями проговорил, что разучился читать. «Читать так!» Его речь за считанные минуты изменилась до неузнаваемости, он объяснялся на родном языке, как иностранец, изучавший лишь грамматику, пренебрегая произношением. К груди профессор по-прежнему прижимал стопку книг. Их удалось отнять, лишь связав его. Он вырывался, изрыгая проклятия на выдуманном им самим языке.

После, когда стало ясно, что профессор нуждается в серьезном продолжительном лечении, когда его жена рыдала в кабинете у главного врача, а весь персонал больницы шептался по углам, про книги вспомнили. Их нашли с большим трудом, в суматохе они были забыты и засунуты в дальний шкаф, между старыми историями болезней. И когда великолепно переплетенные томики просмотрели, надеясь отыскать в них причину загадочного безумия, поразившего профессора, обнаружили, что все страницы оказались чистыми.

Последний фараон

Но я остался жив и знаю, что это был всего лишь сон.

Г.Ф. Лавкрафт. Погребенный с фараонами

Говорят, моя бабка позировала самому Гогену и сильно его разозлила своими капризами. Она была женщина темная и считала, что все художники люди развратные. Бабка, видите ли, боялась, что он заставит ее снять чепчик, не говоря уж обо всем остальном. Но может, это только слухи. Спрашиваете-то вы меня о другом?

У нас в Бретани, в городке Понт-Авен в самом деле был такой дом. Построили его на краю города, и никто там не жил. Кто построил – неизвестно. Двери стояли нараспашку, бери что хочешь, только брать было нечего, да и люди у нас честные. Иногда туда заходили соседи, если думали, что их курица тайком снесла в этом логове яйцо. Так они говорили, но ходили-то из любопытства. Я и сам в юности там побывал однажды, не буду врать, не из-за яйца. Помню, все помню, хотя мне уже девяносто. Были там беленые стены, грубая мебель, глиняная посуда. Можно бы и жить, да только никто там не жил. Как-то раз, давным-давно, туда приехали какие-то люди, будто из полиции. С виду странные, и по бретонски никто не говорил. А ведь это только сейчас, кроме нескольких стариков, никто не помнит бретонский. Один из них взломал запертую дверь в полуподвале. Сыщики заглянули вовнутрь и замерли у входа, не решившись сразу войти. Я отирался сзади и все видал. В комнате, низкой, со скошенными стенами, в открытом гробу из белого камня лежала статуя с золотой маской на лице, закутанная в саван. Меня аж дрожь пробрала, когда я ее увидел. Они разбили статую, схватили золотую маску и исчезли, неведомо куда. Желтолицые, тощие, будто больные. И видно было, что злоба их душит, а неволя – гонит. Это случилось давно, когда я еще в море не ходил, а больше – что сказать?

* * *

Да не удивляюсь я вашим вопросам! Мы уж ко всему привыкли. Помним и ночные расправы в лесу, революцию, то, как священники стреляли из пулеметов с крыши собора. Я ни на чьей стороне тогда не был, и до сих пор ни на чьей. Была вот гражданская война, был Франко, а внук мой – гомосексуалист, и знаете, это нравится мне куда больше. Живет себе, никого не убивает. Говорят, один из наших односельчан водил грузовик театра «Ла Баррака», того, где Лорка ставил свои пьесы. «Донья Росита, девица, или Язык цветов» – это моя любимая, хотя со мной немногие согласятся. Но спрашиваете-то вы не об этом?

Да, это было у нас, в Испании, в нищем селенье близ Кордовы, где родились мои дедушка и бабушка, где я увидел в местной лавке мои первые лакричные леденцы и потом, из-под полы, за поминутную плату – порнографические открытки. Жандармов, о которых вы спросили, помню, как сейчас. Как у Лорки было:

 
Их кони черным-черны,
И черен шаг их печатный,
На крыльях плащей чернильных
Блестят восковые пятна…[1]1
  Романс об испанской жандармерии. Пер. А. Гелескула.


[Закрыть]
 

Эти жандармы – из какой преисподней они явились, такие желтые, тощие? – влетели на главную улицу селения на запаленных лошадях, спешились у дверей беленького домика, неизвестно чьего… Да, никто не знал хозяина, он через посредника купил клочок земли, пришлая артель выстроила дом, и все. Жандармы выломали зеленую низкую дверь и никого внутри, понятно, не нашли. Соседи отказывались давать любые показания, ведь тогда неизвестно было, кого предашь, друга или врага? Мы молчали. У домика имелся южный полукруглый двор, а в подвале, в гробу без крышки, лежала спеленутая широкими бинтами статуя с золотой маской на лице. Это кто-то в щелочку видел, меня при этом не было.

А вот жандармов вижу, как сейчас:

 
И ночь была задушевной,
Как тихий стон голубиный,
Когда патруль полупьяный
Вбежал, сорвав карабины…[2]2
  Сомнамбулический романс. Пер. А. Гелескула.


[Закрыть]
 

Только пьяными они, кажется, не были. Изможденными, измученными, это да, и как будто… Только не смейтесь! Будто мертвыми, вставшими из могил по чьему-то приказу. Хотя, кому и быть на побегушках у смерти, как не им, свиньям! Мне, поверьте, есть, что порассказать об их делах, хотя спрашиваете-то вы не об этом.

* * *

Моя младшая дочь – танцовщица в одном из каирских отелей, старается для туристов. Сын продает в магазине поддельные статуэтки древних богов. Особенно хорошо идут фигурки Бубастис, кто же не любит кошек? Неплохо продаются также Осирис и Изида. Внучка говорит, это барахло, хотя и ходит со мной в коптскую церковь. Не арабы мы. Гордиться я этим не горжусь, а все-таки правду сказать надо. Внучка грамотная, не как я, твердит, что, когда арабы завоевали Египет, аристократы приняли ислам в каких-то своих целях, а вот простолюдины долго сохраняли старую веру. Потом вроде как присмотрелись и в христианство перешли. Правда, когда монахи-францисканцы явились через пару веков после крещения Египта, церквей они не узнали. Вместо креста был «анх» – то же, да с петлей наверху, «жизнь», значит. Вместо Христа – Осирис, вместо Богоматери – Изида. И век за веком убивали все друг друга, потому как договориться все не могли, что правильно, что нет. А мы живем хорошо. С соседями в дружбе, говорят ведь, не купи дом, купи соседа. И зять у меня – араб, вон за углом, сидит в кофейне. Нет, он ничего не знает про тот дом, молод, вы меня спрашивайте, я все помню. Дом на самой окраине, дверь с петель сорвана, все настежь, а никто там не селится и никто туда не ходит – нехорошее место. На его крышу и птицы не садятся, так-то! Когда я еще девочкой была и сдуру туда забежала, видела в подвале пустой саркофаг. А до моего рождения еще наведывались туда воры, искали что-то. Говорят, золотую маску нашли. Болтают, что в том доме мертвец жил, призрак, поэтому никто хозяина и не видел. Сувениры купить у моего сына не желаете? Тут недалеко, поддержите торговлю!

* * *

Я уже двадцать лет живу в штате Флорида, на берегу океана, близ Майами. А родилась в Болгарии, зовут меня Дора. Ухаживаю за полоумной богатой старухой. Посылаю домой красивые открытки. Детей у меня нет. Когда-то была замужем, около года мы прожили вместе. Он был представителем строительной фирмы и говорил только о работе. Может, у нас бы что-то и сложилось, если бы он не был таким занудой. Как-то муж сказал, что его фирма выполняет заказ на постройку дома, хотя никогда не имела личных контактов с клиентом. Заранее оплаченный заказ, согласно условиям договора, полагалось исполнить именно в этом году, ни раньше ни позже. А был он получен более полувека назад одной из строительных контор, при слиянии которых впоследствии образовалась фирма. Странный заказ – простой домик без отделки, при нем южный полукруглый двор, без фонтана, без бассейна, и еще подвал. А в подвале было велено построить что-то вроде каменного гроба, только без крышки. Потом, когда уж мы с ним давно расстались, я видела ночью (у меня бессонница) в новостях сюжет о том, что неизвестные смуглые люди, странно выглядевшие, проникли в это самое частное владение и украли там ценную золотую вещь. Наверное, арабы. Все зло в Америке от них.

Помню, я тогда вышла на крылечко, постояла, подышала. Мне словно стало чего-то жаль, вспомнилась молодость, наш нелепый брак, вся моя жизнь, утекшая в никуда, зря, как вода из треснувшего кувшина… И еще я вдруг почувствовала страх, сама не знаю почему. Воздух тут чистый, почти как у нас, в Варне… Только не в ту ночь. Тогда в нем носилось что-то гнилое, мертвое… Тошнотворное, так вернее. Будто где-то канализацию прорвало. А был тот обворованный дом совсем близко от меня, но я туда никогда не ходила, зачем? Я и не знала даже, кто там жил, и жил ли кто-то. Вот на родине знала бы. Точно.

* * *

Это раньше так про нас говорили – кладбище для бедных. Да оно тогда, лет сто назад, было и вовсе за городской чертой. Свозили трупы, сбрасывали в ямы, засыпали известью, и дело с концом. А сейчас оно в городе, хотя Копенгаген, надо сказать, не так уж разросся с тех пор. Я-то? Давно тут. У деда была цветочная лавка рядом, отец изготовлял памятники, а я, видите, просто сторож. Не потому, что не хотел учиться, просто как-то не задалось. Сперва нашел подружку в Христиании, в коммуне хиппи, а там поехало… Само собой, наркотики. Конечно, я лечился, теперь чист. Отец перед смертью за меня похлопотал, я устроился сюда. Наверное, тут меня и закопают, так что я часто думаю, к чему было мучиться в реабилитационном центре, если все сводится к одному? Да уж ладно. Кстати, моя девушка умерла по дороге в Катманду. Где похоронена, не помню, из того времени в моей памяти вообще уцелело немногое. Вот кафе-кондитерская в Стамбуле, где мы с ребятами ждали автобуса, чтобы тронуться дальше на восток, вот Мари с ее хрустальным смехом и глазами цвета ледяной шуги, хрустящей в январе вдоль линии прибоя, с серо-зелеными глазами… И вот ее уже нет, нет нигде, и мне легче представить, что она ошиблась автобусом, и уехала в другую сторону или все еще ждет меня в том кафе, чем поверить, что она мертва. Хоть я и кладбищенский сторож, а все никак не пойму, что такое смерть?

А случай, о котором вы говорите, помню отлично, во всех подробностях. Как-то ночью у нас разрыли могилу, с южной стороны кладбища, был скандал, полиция приезжала. Конечно, меня сразу за жабры, потому что была парочка судимостей, еще прежней поры. Кража из супермаркета, потом чужой велосипед… Это что! Из могилы-то, как выяснилось, украли золото. И зачем хоронят людей с золотыми украшениями, будто им они понадобятся? Ну, я все выложил – где был, с кем виделся, и меня больше не трогали. Только что я вам скажу, не поверите! Могила-то была пустая! Трупа не оказалось, а кому, скажите, нужно красть труп? И гроб странный, не помню, чтобы такие видел, – белый, каменный. Большие деньги кто-то заплатил. А вы говорите, кладбище для бедных!

И еще было кое-что, но полиции я тогда не сказал, а теперь думаю – зря. Накануне, перед тем как запереть ворота, чтобы никто ночью не шлялся, я встретил на аллее у церкви трех мужчин. С виду иностранцы, но я же привык, они все ищут могилу Андерсена, хотя Андерсен совсем не у нас. Тощие, как скелеты, и кожа желтая, сухая, думаю, если на ощупь – жесткая. Но каждый выглядит как может, я сам после ломки был не краше. Насторожило меня другое… И даже не запах, зловоние вскрытого старого гроба, вдруг повисшее в воздухе… Эти трое словно явились мне в дурном сне или во время глюка, вы не поймете, если не кололись… Они тащились, будто их в спины что толкало, невидимый кнут погонял. Как покойники у Ромеро в «Ночи живых мертвецов», помните тот фильм? Нет? Мари его любила. Плелись как покойники. И знаете, если бы я все еще сидел на игле и думал, что вижу глюк, тут же со страху завязал бы. Безо всяких врачей!

* * *

Я – царь Верхнего и Нижнего Египта, фараон Мена. Меня короновали в десятилетнем возрасте. Попирая непокорных и награждая верных, я двадцать пять лет правил своей страной мудро, законно и справедливо. Внезапно мой сводный брат, женившись на принцессе, заявил о своих правах на престол. Он был поддержан царедворцами, ожидавшими себе благ и привилегий после переворота, и близок к тому, чтобы самовольно завладеть короной фараона. Меня пытались убить, но я успел бежать. Прислушавшись к мнениям своих советников, брат отложил коронацию на время, чтобы сперва устранить меня и не выглядеть самозванцем в глазах народа, год от года все менее почитавшего власть фараона.

Был послан отряд сыщиков, чтобы разыскать меня и освободить престол для нового фараона. Прошло пять лет, прежде чем они впервые напали на мой след. Я, как законный фараон, справил тридцатилетие своего правления. И пусть произошло это в изгнании, в маленьком приморском городке на севере Римской империи, зато с соблюдением всех обрядов хеб-седа. Пока есть южный полукруглый двор, по которому я в ритуальном убранстве совершаю пробег, пока есть ложная мумия с золотой маской на лице, пока обряд, свершенный раз, повторяется каждые три года, моя власть безмерна, а я бессмертен. И брат это знал.

Прошло три года. В Египте бесновался некоронованный царь, проклиная себя за то, что послушался советников. Отряд сыщиков был увеличен и получил новые государственные дотации. Хеб-седная маска была расплавлена. Я же строго следовал традиции, аккуратно справив на чужбине второй хеб-сед через три года после первого.

Вторую найденную в Европе маску брат швырнул через весь тронный зал, где он так и не удосужился сесть на трон. Сыщики были отозваны в Египет, казнены и немедленно заменены новыми, натасканными на меня и уже осведомленными о том, чем чревата для них неудача.

Они не решились вернуться в Египет. Я справил свой третий хеб-сед и не был ими обнаружен. Узнав об этом, брат пришел в ярость, но не смог предпринять ничего лучшего, чем послать на поиски очередной отряд убийц. Чтобы исключить возможность их предательства или бегства, придворные маги написали надлежащие амулеты и заставили сыщиков разжевать их и проглотить. Отныне те были обречены искать меня, как искала Исида тело Осириса, как сердце богини Маат ищет справедливости и правды у порога смерти и за ее порогом, и если потребуется, вечно.

Уходя, сыщики присягнули не дать мне справить четвертый хеб-сед и дожить до сорока девяти лет.

Попирая непокорных и награждая верных, после изгнания я правил страной еще восемнадцать веков, мудро, законно и справедливо. Справил еще почти шестьсот хеб-седов, оставив по себе пятьсот девяносто семь зданий с ритуальными полукруглыми дворами, построенных в разных частях света. Когда было окончено последнее здание, брат был давно мертв, мертвы были мои дети, так и не наследовавшие престола, мертвы приближенные, так и не узревшие царя, скрыто правившего страною. Я, фараон Мена, правивший много веков подряд, дал своим недругам наконец основание полагать, что прекращение празднования хеб-седов свидетельствует о моей действительной смерти. Я оставил по себе множество ложных гробниц и ни одной настоящей, ни в Египте, ни в какой-либо другой части света. Отыскать мое место погребения невозможно, поскольку я, всегда добровольно наводивший на свой след сыщиков, на сей раз не пожелал объявиться.

Я, фараон Мена, не был жалким образом погребен на кладбище для бедных под Копенгагеном, как думают все они. Я вообще бывал далеко не в каждой стране из числа тех, где находили кенотафы. После побега из Египта я жаждал мести и вскоре нашел способ ее осуществить с величием, каковое и должно быть присуще фараону. Распределив все деньги, которые удалось выручить за вывезенные с собой сокровища, между строительными подрядчиками в тех частях света, которые я посетил, скитаясь, я дал им одинаковые заказы на строго последовательную постройку домов с южными дворами и подвальными гробницами. Оплатил я также устройство саркофагов, погребальных статуй и позолоченных посмертных масок. Увы, маски из чистого золота урезали бы продолжительность моей мести и к тому же ввели бы многих исполнителей работ в ненужное искушение. Отныне мне лишь оставалось надеяться на честность людей, которых я нанял, и еще больше на честность их преемников, ибо основная часть заказов должна была исполняться в такие дальние сроки, каких ни единый смертный, будь он хоть первым любимцем богов, достигнуть еще не мог. А умер я, раздав все свои деньги, в нищете, в возрасте тридцати девяти лет, в надежде на сладкое отмщение, которое растянется на века. Уже не помню где.

И теперь нахожусь в белой комнате со скошенными стенами, с золотой маской на лице. Окна в ней нет. Моя страна давно уже не такова, какой я ее покинул. Истинные боги забыты, над Египтом воцарился полумесяц, анх стал крестом, в священных гробницах гуляет пыль, блудят собаки и бродят чужаки, все повержено. Но Нил жив.

 
О, идущий из мрака свет!
О, пастух тучнеющих стад!
Нил – создатель всего, что есть,
Без него все исчезнет.
 

* * *

Я наблюдаю за ним уже третий год. Его нашли на улице в бессознательном состоянии, в лохмотьях, он говорил на непонятном наречии. Сперва провел несколько суток в полиции, потом, когда стало ясно, что бродяга не в себе, его отправили к нам. Никаких признаков агрессии. Лицо ярко выраженного восточного типа. Истощение и бессонница. Спит, только если вколоть большую дозу снотворного. Ест, но с видимым отвращением. Постепенно научился говорить по-английски, готов общаться, спокоен и вежлив.

Считает, что его зовут Мена, он фараон, царь Верхнего и Нижнего Египта. Можно было бы сказать, что это типичная мания величия, но он говорит, что умер в возрасте тридцати девяти лет и при этом почему-то самодовольно смеется. Ни один мой пациент, вообразивший себя царем, не уверял при этом, что царь этот мертв. Иногда впадает в тревогу, прислушивается, будто чего-то ждет. При обходах традиционно интересуется, не спрашивал ли кто о нем. Уточняет, на юг ли выходит его одиночная палата. Ничего не делает для себя сам, от трудовой терапии со своей вечной улыбкой отказывается. Рядом с ним может стоять стакан воды, но если его не поднесут с низким поклоном, будет страдать от жажды. Сестры ему потакают. Дружелюбен, но замкнут. В течение ближайшего года пробудет на строгом режиме, хотя, повторяю, признаков агрессии никаких.

* * *

Не знаю, почему я к нему привязалась. Он странный какой-то, потерянный, чужой. Никогда ни на что не жалуется, ни о чем не просит. Умудряется посмотреть так выразительно, что я сама для него все делаю. Я на больных никогда не сержусь, что с них взять, но он особый. Некоторые прикидываются сумасшедшими, а он настоящий, весь – там. Где-то у себя. Тихий. На губах застыла улыбка, а лицо непроницаемое. Иногда оно мне снится, но немного иначе, в окружении золота, драгоценных камней, и во сне я чувствую запах, смесь чего-то подгнившего и сладкого, как от персика, перележавшего на прилавке. Когда просыпаюсь, немножко кружится голова, а в ушах стоит звон. Говорю вам, он настоящий, и я не зря получаю большую зарплату за то, что с ним вожусь. Недолго ведь и самой рехнуться.

Говорит он со мной редко, и всегда об одном и том же. Спрашивает, не приходил ли кто к нему? Мне его тогда особенно жаль. Кто к нему придет, к больному, потерявшему память эмигранту? Да и не пустят к нему никого, нельзя.

Потому я и не сказала «Мена», что о нем уже спрашивали. Вчера вечером, когда я выходила из госпиталя, ко мне в сумерках приблизились трое мужчин. И вдруг я перепугалась, а когда они спросили, не здесь ли «Мена», совсем уж собралась бежать. Хотя у меня при себе всегда газовый баллончик, я владею джиу-джитсу и точно не растеряюсь, если на меня нападут, не зря же десятый год работаю в психиатрическом отделении интенсивной терапии.

Я попросила их очень спокойным, мягким и фальшивым голосом, каким говорю с пациентами, дать пройти. Они сразу расступились. Я прошла к нашей автостоянке, чувствуя, как леденеет спина. Не потому, что было темно, я одна, а их трое. Не потому.

Однажды пациент попытался проколоть мне зрачок разогнутой скрепкой, которую украл у психиатра. Однажды меня так укусили в правую грудь, что после в хирургическом наложили девять швов. Женщина из палаты для буйных вцепилась мне в горло, когда я меняла ей памперс и на миг ослабила завязки на рубахе. Пальцы у нее были, как сталь, и разжали их только через две минуты. Родственник одного из пациентов подкараулил меня в подъезде и после краткой истерики – требовал свидания с больным – попытался убить. Хлебным ножом. Потом оказался у нас же, и я с улыбкой сказала ему утром: «Привет! Будем умываться, а потом кушать!»

Я никогда не теряла самообладания. Но эти трое… Я плохо их разглядела, но даже при скудном освещении нашей неоновой вывески «Счастливая Долина» (вот идиотизм!) успела заметить, что они чем-то похожи на «Мена». Что ж, это ведь не мои проблемы, верно? Я вовсе не обязана была им отвечать.

Я и не смогла бы.

Если это родственники, пусть попробуют к нему попасть.

Но мне почему-то не хотелось, чтобы они к нему попали. Чтобы «настигли» – это слово явилось из ниоткуда, когда я уже села за руль и больница осталась позади, как и три тощих, почти бесплотных силуэта, терпеливо застывших на фоне освещенных дверей ночного приемного покоя. Стояли они так смирно, будто у них для свидания с «Мена» были в запасе еще десятки тысяч лет.

Историческая справка

Ложная гробница была нужна для фиктивного погребения царя после его ритуального убийства, во время праздника хеб-сед. Корни праздника уходят в глубокую древность, когда в долине Нила жили первобытные племена. У египетских племен, как и у многих первобытных народов, существовал обычай убивать вождя, когда он становился старым и дряхлым. Взамен выбирали другого, молодого и сильного. Убийство сопровождалось торжественными обрядами. Представление о связи вождя и судьбы племени после было перенесено и на царя. В Египте верили, что от силы и здоровья фараона зависит благополучие всего государства. Впоследствии настоящее убийство было заменено обрядом, которым его инсценировали. Через тридцать лет после вступления фараона на престол он становился уже старым и празднование хеб-седа с магическими обрядами должно было служить обновлению его жизненной силы. Первый раз хебсед справляли в день тридцатилетия вступления фараона на трон. После хеб-сед повторяли через каждые три года. Фараон во время хеб-седа совершал ритуальный пробег по двору, имевшему форму полукруга, в честь бога Ра. После инсценировки совершался обряд, смысл которого заключался в новом рождении фараона. «Рождение твое – в повторении хеб-седов, – говорилось в одном тексте. – По мере того, как ты будешь стареть, Ра даст тебе миллион хеб-седов». Обряд производили над статуей, закутанной в погребальные пелены, с золотой маской на лице статую хоронили. Бывало, что кенотаф не доделывали, если царь умирал раньше тридцатилетия своего правления.