Текст книги "Конкистадоры (сборник)"

После мы прервались, выпили, перекурили и снова погасили свет. Смотрели «Ночи», но я все никак не мог забыть этой сцены. Детектив был откровенно плох, но именно поэтому ничто не сомкнулось над тем взглядом у зеркала, и прореха в действии зияла до последнего аккорда, до титра «Конец» – до тех пор, пока я не узнал нож. Во многих газетах рядом с последней фотографией Д. дали снимок орудия самоубийства. Да уж, облизали его смерть…

На экране шли войска, пела одинокая золотая труба; мои любимые сцены. Но что-то волновало меня в этой молочной разбавленной темноте, рядом со старыми знакомыми, невнимательно глядящими на экран; что-то приближалось, и наконец я почувствовал, как призрачный сумрак кинозала трепещет, сгущаясь в некую замкнутую форму, как линия, наивно принимаемая мной за прямую, бегло дочерчивает окружность, за границы которой мне уже не вырваться. На экране снова была сцена в кафе – табачный дым, вульгарное танго, гармонист, окруженный девушками, Д., пишущий название новеллы, – из того фильма, где, как он уже знал, будет сниматься.

А по сценарию он ничего подобного делать не должен.

Кажется, никто ничего не заметил. Вполне понятно – все мы устали, были огорчены или попросту думали о другом.

Потом появился Д., лежащий в белой комнатке под циновкой с фотографиями солдат. Зная, что фильм подходит к концу, мы ободрились и с удовольствием проследили, что Д. вырывает из-за циновки именно свою фотографию (чего при первом просмотре не замечали). Но вот другую, в штатском, он оставил. Потому что – один ли я видел это? – за циновкой оказались две фотографии Д. Другая, мелькнувшая на задворках кадра, изображала долговязого парня в тужурке технической школы, стоящего под ярким солнцем на фоне какой-то железной ограды. И тут же я понял, что фотография изображала вовсе не Д., а его брата. Сходство было большим, но далеко не полным – вот отчего мне казалось, что я уже видел их рядом повзрослевшими.

Дождавшись перерыва, я ушел. «Оркестра в зелени» я бы уже не вынес, тем более что знал его наизусть. Особенно ту сцену – на холмике у озера. Идя домой по вечерней улице, я чувствовал, как лицо постепенно отходит от онемения после неподвижности, долгого сидения в темноте, моих невеселых мыслей.

Он вовремя умер. Его работы мгновенно приобрели прочную классическую славу – это уже не обсуждается, это мраморный барельеф. Фильмов с его участием всего пять: три никудышных, два… Ладно, посмотрим, кто о них вспомнит лет через двадцать.

О Д. много пишут до сих пор. Все время появляются новые звезды, но и старые – тоже верный кусок хлеба. Коллеги удивляются, почему я, его поклонник, никогда о нем не упоминаю? Я и сам думаю, а не написать ли статью о нем? Статью, которую я один могу написать, ведь никто другой ничего не понял, не заметил, хотя это идет на всех экранах мира – самая откровенная исповедь, обращенная к тем, кто сможет ее понять… Ко всем.

Начать статью с маленькой записки в призрачном кафе, отославшей меня к новелле, снятой в родном доме Д., теперь совсем пустом. Его брат бесследно исчез – я наводил справки в полиции под предлогом внезапно открытого на его имя завещания.

Поместить фотографии – два мальчика в смешных курточках, двое юношей – я переснял кинокадр «Ночей». Но… Что предъявить публике потом? Лицо бродяги в кафе, когда он торопливо пишет записку, затем лицо Пьеро на холмике у озера, лицо гангстера у зеркала… Сравнить нож «Исчезновения» с ножом, которым все началось и закончилось, с ножом никем не снятых эпизодов…

Они были слишком похожи. А Д., как я теперь понимаю, не потерпел бы второй звезды возле себя. И что мне написать в конце статьи? Что сыграть одновременно Каина и Авеля в «Пристрастии к зеркалу» Д. помешали слишком явные библейские аналогии, вот он и поставил точку? Что его брат тоже занимался в театральной студии и мечтал о кино? Что если бы он появился на экране, Д. пришлось бы всю жизнь чинить машины, потому что (я навел справки) его брат считался в студии куда более талантливым? Что надо разрыть тот холмик у озера, где плакал Пьеро?

Что ж, во всяком случае, Д. признался. Правда, только мне.

Нет, ничего я не напишу. Собирая все, что от него осталось, перекладывая с места на место снимки с кадров, фотографии, вырезки из газет, я не могу и никогда не смогу сказать, кем же был Д. Может, он избавился от чувства вины, разложив его на ряд образов? Или просто всегда был героем другого фильма? И порой я борюсь со странным чувством, словно все кончилось к лучшему, и в бессвязной, разваливающейся на глазах ленте жизни, где нет ни сюжета, ни настоящих развязок, ни выдержанных пауз, появился наконец намек на жанр. Что-то приобрело совершенную форму, замкнулось, стало новеллой, еще одним фильмом, свободным от продолжений, будущих неудач, преступлений, правосудия, некрологов и наших соболезнований.

Пусть он останется Д.

Прислуга

 
Выехал в свет
На рассвете лет
Рыцарь с пламенным взглядом,
Чтобы в пути
С песней найти
Дивный край Эльдорадо.
Сердцем истлел,
Весь поседел,
И никакой награды.
Язвы да вши,
Да миражи
С видами Эльдорадо.
Рыцарь упал
И увидал
Тень в капюшоне рядом.
«Давший обет,
Дай мне совет —
Как попасть в Эльдорадо?»
«Бледной Луной,
Горной страной,
Всеми кругами Ада,
Мертвый, немой,
Вместе со мной
Ты пойдешь в Эльдорадо!»
 

Эдгар Аллан По. Эльдорадо[3]3
  Перевод А. Малышевой.


[Закрыть]

Получить что-то даром… Для иных это привычно, а вот для меня – чудо. Я помню темные дни моего детства, когда мы с мамой жили в крохотной квартирке на окраине большого города. Перешитая из старья одежда, скудные ужины, книги, взятые из библиотеки, редкие походы в кино… Помню маму – красивую, как скандинавская богиня, гордую, как сверженная королева. Она никогда ни на что не жаловалась. Свой белый костюмчик носила девять лет подряд, стирая его каждую неделю и не решаясь купить новый – потому что мне нужны были книги, одежда, игрушки… Этот костюмчик в конце концов стал для меня чем-то неотделимым от мамы, как ее улыбка, запах волос, голос. Помню, дедушка, у которого мы гостили в деревне каждое лето, твердил:

«Я выброшу эту линялую тряпку! Разорву и выброшу!» Но мамины зеленые, широко расставленные глаза смеялись, и конечно, белый костюмчик остался цел и невредим. В нем ее и похоронили, когда мне исполнилось шестнадцать лет и я окончил школу.

Получить что-то даром… Мама твердила мне, что даром не бывает ничего, так или иначе за все приходится платить. Тогда я не понимал, что она имеет в виду. Теперь, кажется, понимаю…

Я уже учился в университете, когда дедушка умер и завещал мне дом. Других наследников не было, потому я его и получил, иначе не видать бы мне дома, я уверен. Дедушка всегда относился ко мне с прохладцей, а почему, я тогда не знал.

Это был заброшенный маленький дом посреди сухой равнины. Он стоял вдали от деревни, на обочине проселочной дороги, которая летом дымилась от белой пыли. Зимой, в пору дождей, дорога мигом превращалась в непролазное болото. За домом находился крошечный огородик. Дедушка не в силах был обработать больший участок, хотя мог бы захватить все земли до горизонта. Здесь не было соседей, редко проезжала случайная машина, в этой невообразимой глуши не действовали законы и не употреблялись документы. Потому через несколько лет после смерти дедушки я сюда и переселился.

Наверное, это была глупость с моей стороны, но так я и поступил. В то время я как раз заканчивал работу над диссертацией, посвященной мертвым языкам, и мне нужны были тишина, покой, полное уединение. Ко всему прочему, у меня расшатались нервы. В ту пору обменивали паспорта, и я, как законопослушный гражданин, доверчиво отправился в местные органы власти… И выяснилось, что новый паспорт они выдать не могут, так как не хватает одной справки. А где ее взять? Никто не знал точно. Я стоял в очередях, вечерами принимал снотворное, чтобы избавиться от дурных мыслей, даже пытался дать взятку… Ничего не помогло, им нужно было знать имя и место рождения моего отца. Но я сам не знал о нем ничего, и мама никогда не говорила о нем, и дедушка тоже…

Прежде я не задумывался о том, кто мой отец. Среди моих друзей были такие, у которых тоже не было отцов. Кто-то делал из этого трагедию, кто-то воспринимал этот факт снисходительно, будто сквозь зубы. Я был совершенно равнодушен к истории своего рождения до тех пор, пока не пришла пора предъявить справку.

Будь мама жива, я бы спросил ее. Будь дедушка жив… Я и приехал-то в эту глушь больше для того, чтобы порыться в семейных архивах и найти хоть какое-то упоминание о своем родителе. Тщетно, ничего стоящего я не нашел. Судя по оставшимся после дедушки бумагам и письмам, было похоже, что я появился на свет вообще без участия мужчины. У меня даже отчество было дедушкино.

До чего я нервничал из-за всего этого в городе, и сказать нельзя. Однажды меня увезли прямо из кабинета чиновника на «скорой». Я думал, инфаркт, оказалось – невралгия. Серия уколов, обследования, и снова очереди, кабинеты, бесконечные кабинеты и очереди… Я понял, что больше не выдержу, и уехал. Как страус, спрятал голову в песок, окружавший доставшийся мне по наследству дом. Я решил, что не буду ничего предпринимать, пока не приду в себя и не успокоюсь.

В детстве это место не казалось мне таким безлюдным, как сейчас. И немудрено, ведь рядом всегда были мама и дедушка. Изредка проезжал почтальон на велосипеде. Иногда мимо наших окон проносилась случайная машина. Мне же казалось, что вокруг кипит жизнь, настолько буйной была в то время моя фантазия. Я завел себе воображаемых друзей и целыми днями играл с ними за домом, там, где кончалась ограда жалкого огородика. Чтобы было веселее, многих из них я выдумал странными, уродливыми, непохожими на людей… И надо сказать, к этим фантомам я привязался даже больше, чем к тем, которые были похожи на моих одноклассников. Иногда мне казалось, что они существуют во плоти и крови. Я дал им имена и скучал по ним, когда мы с мамой возвращались в город. В нашей крохотной квартирке даже для воображаемых друзей места не было. Их имена я брал из книг. В основном из сочинений Эдгара По, которые стояли на полке у дедушки.

Сейчас же я был совсем один, и странно, меня это вовсе не пугало, напротив. Когда я отпер расшатанную калитку, тут же свалившуюся с петель, пересек поросший травой двор и вступил в дом, то ощутил что-то очень похожее на счастье. Я был тут самим собой. Здесь никто не требовал от меня доказательств, что я являюсь именно тем, что есть. А это уже много! У меня сразу мелькнула крамольная мысль – никогда отсюда не уезжать, остаться тут навеки, со своим паспортом, который вскоре станет недействительным. Кому здесь его проверять? Кто мог меня видеть, кроме птиц, пересекающих жаркое бледное небо, ящериц в огороде и старой жабы, многие годы подряд живущей под крыльцом? Разве им нужны были документы, чтобы жить?

Мысль глупая, но сладкая. Я решил провести в дедушкином доме несколько недель.

Первые дни я подъедал то, что привез с собой из города в багажнике. Когда продукты кончились, съездил в ближайший поселок. Ехать пришлось больше часа, зато я накупил еды на два месяца как минимум. Продавец меня узнал, он торговал в этом магазинчике еще в пору моего детства. Волос у него стало меньше, а взгляд остался тот же – сонный и вместе с тем внимательный.

– Надолго к нам? – осведомился он, отвешивая крупу.

Каша – это единственное, что я могу приготовить по-человечески. Ну, может, еще разогрею банку консервов на водяной бане, на другие подвиги у меня смелости не хватает.

– Надолго, наверное, – ответил я, обыскивая взглядом полки. – Дайте-ка еще горошек и томаты… И сухое молоко тоже возьму…

Все это он выложил на прилавок, не сводя с меня глаз, и вдруг улыбнулся, растянув потрескавшиеся серые губы:

– Наверное, ты этого не помнишь… Ты был маленьким и ходил сюда с мамой, и однажды мне сказал, что будешь покупать только мороженое, когда вырастешь. Одно только мороженое! Я все жду, когда ты его попросишь.

– Ну и ну. – Я в это время упаковывал покупки. – Я его теперь и в рот не беру!

– Дом будешь продавать? – Старый знакомый по-прежнему обращался ко мне фамильярно, но я не возражал. Все-таки приятно сознавать, что ты не пустое место в этом мире. А мне так часто давали это понять во всяких учреждениях…

– Не буду.

Ответ оказался неожиданным для меня самого, но если рассудить, то здравого смысла в нем было немало. Как я мог продать дом? Если бы нашелся покупатель (сумасшедший, конечно) и согласился выложить ту сумму, которая была бы мне не в обиду, то я все равно не успел бы совершить сделку до окончания обмена паспортов. А уж после… У нотариуса был бы только один вопрос: а почему у вас неисправные документы? Другими словами, кто мой отец? И круг замкнулся бы.

Для того чтобы покупать продукты в этой деревенской лавке, мне не нужен был паспорт. Я понял это, и по сердцу будто провели мягкой кистью, смоченной в теплом масле. Да, компромисс. Но и свобода…

– Не буду продавать дом, – сказал я, собирая пакеты в охапку, чтобы отнести их к машине. – Сам буду там жить.

Он крикнул мне что-то вслед, но я не расслышал.

Безумное намерение – остаться тут навсегда… Но я все серьезнее обдумывал его. Почему бы нет? Дом одноэтажный, с небольшой мансардой, набитой старым хламом. Есть вся необходимая мебель, древний холодильник, который еще выполнял свои функции. Окна с целыми стеклами, дверь с исправным замком. Несколько комнат, знакомых мне с детства. Полное уединение. И огромное, очень близкое солнце над головой. Нигде и никогда я не видел такого большого и белого солнца, как тут. И еще запах пыли, горький и все-таки приятный. Как дыхание матери на твоем лице, когда она подходит к тебе пожелать спокойной ночи.

Уехав, я отрезал себя от цивилизации, от проблем, от университета, от всех унижений, которые мне пришлось перенести за последнее время… Кто мой отец? Неважно. Здесь паспортов не проверяли, они были попросту не нужны.

Я вышел в огород и огляделся. Когда-то дедушка сажал тыквы, помидоры и кукурузу. Кое-где на осевших грядках еще виднелись сухие ломкие плети стеблей. Если снова взяться за дело и расширить площадь обрабатываемой земли… У меня были кое-какие сбережения. Внезапно я понял, что хочу остаться тут надолго. Может быть, в самом деле навсегда. Уж слишком я устал.

Я успел продать городскую квартиру, пока не истек срок действия старого паспорта, и у меня на руках оказалась куча денег. Тем временем мой дом превращался в свинарник. Я умел делать все, что угодно, но только не прибирать за собой. Даже помыть посуду для меня – ужас. Как-то утром я обнаружил, что в кухне не осталось ни единой чистой миски, ни одной тарелки. Оглядел дом – он выглядел запущенным, невероятно грязным. Совсем не тем, что в былые времена. И тут мне пришла в голову абсурдная мысль. То есть абсурдная для человека, который всегда жил более чем скромно, иногда почти впроголодь.

Я могу нанять прислугу.

В самом деле могу? Я был изумлен, поняв, что это так. Здесь, в глуши, работы для женщин практически нет. Они сидят дома, рожают детей, копошатся по хозяйству, живых денег в руках почти не держат. А у меня деньги есть. Исправного паспорта скоро не будет, но деньги пока есть. Пропадать так пропадать! В глуши живут по другим законам. Здесь не думают о завтрашнем дне, пока в огороде что-то растет, а у меня уже росло. Я вышел во двор и завел машину.

– Попробуй, – дружелюбно сказал продавец, которого я знал с детства. – Можешь написать объявление и повесить его у меня в витрине. Девки тут неприкаянные, много не возьмут. Тебе чего надо-то?

– Готовить что-нибудь вроде супа и жаркого, убирать в доме, – ответил я. – Больше ничего.

– Ну и славно.

– Может, немножко помочь в огороде.

И я снова поразился его ленивому и усталому взгляду, который вместе с тем пронзал тебя насквозь. Это был взгляд человека, который уже ничему не удивляется, что странно в такой глуши, где любая мелочь – событие. Так сфинкс у пирамиды Хафра мог бы посмотреть на гида, который сообщил бы ему, что приедет еще один туристический автобус сверх расписания.

– Уже и огородом занимаешься? – уважительно произнес продавец. – Однако… Быстро ты прижился.

Прошел почти месяц, но ни одна женщина, желающая заработать деньги, ко мне не явилась. Единственная претендентка – жирная старуха, прикатившая на велике со спущенным задним колесом. Но стоило ей окинуть взглядом дом и меня, вышедшего навстречу в старых пижамных штанах и майке, как она тут же поставила ногу на педаль и, не проронив ни слова, поползла прочь. Я стал подумывать о том, что живу слишком далеко для того, чтобы мое предложение показалось выгодным. Девушки любят ходить на танцы, встречаются с молодыми людьми. У женщин есть семьи, о которых нужно заботиться. А я живу у черта на куличках…

Почтальон являлся примерно раз в неделю. Он привозил только местную газету, на которую я подписался. Я так и не смог понять, с какой периодичностью она выходит в свет. Один раз пришло письмо от женщины, которая считала себя моей невестой, в чем я ей не препятствовал. Александра никак не могла понять, почему я так внезапно покинул город. Вот что она писала между прочим: «Твои затруднения с документами только отговорка. Ты просто боишься жизни. Почему бы еще раз не сходить туда-то… Сюда-то…» Я прочитал письмо и внезапно понял, как стал далек от прежней жизни. Дело было в том, что мне вовсе не хотелось ходить туда-то и сюда-то. Я не чувствовал в этом никакой необходимости. Здесь, в глуши, в этом доме, куда даже дешевая прислуга не желала наниматься, я был человеком. А там никем.

Чтобы подстраховаться, я дал объявление в местную газету через почтальона. Просил откликнуться прислугу, уборщицу и повариху, по возможности также помощницу по огороду. Хорошее вознаграждение. Два выходных дня в неделю, отдельная комната в доме.

Вскоре после выхода номера газеты с моим объявлением приехала еще одна женщина, точнее, девушка. Она придирчиво осмотрела мое хозяйство, заносчиво переплела пышную русую косу (у местных дам это что-то вроде ритуала перед тем, как вступить в разговор) и сквозь зубы поинтересовалась, сколько я намерен платить. Ах, так? А какая работа? Ну, нет. И не успел я ее остановить, как она уже исчезла в облаке белой пыли на своем дряхлом велосипеде.

Я не знал, что и подумать. Неужели я слишком мало предлагаю? Почему обе женщины, откликнувшиеся на объявление, вели себя так, будто я их оскорбил? Здесь даже самые незначительные деньги считаются целым состоянием. Ведь больше некуда пойти…

В тот день я больше не ждал визитов, и когда почти в полночь в дверь постучали, сперва испугался, но потом решил, что это какой-то проезжий, сбившийся с дороги и увидевший свет в окне моего дома. Я долго смотрел в щелочку, пока не различил очертаний приземистой фигуры, понуро стоявшей на крыльце. Я спрашивал, кто там, но мне не отвечали. Наконец, я открыл дверь, и свет упал на стоявшую передо мной гостью.

Несчастная!

Она была горбата и одета как нищенка. От нее не пахло, но глядя на ее лохмотья, я не задумываясь подал бы ей милостыню. И собирался было подать, но тут она подняла лицо, и я отшатнулся.

Низкий, поросший черными волосами лоб. Курносый нос, задранный кончиком почти к переносице, так что через ноздри, казалось, можно было разглядеть ее мозг. Круглые черные глаза, бессмысленные и тусклые. Крохотный ротик, треугольный подбородочек, жалкая, сжавшаяся в комок фигурка… Словом, яркая иллюстрация последствий деревенского алкоголизма и кровосмешения.

– Чего тебе надо? – спросил я. – Милостыню?

Она прорычала что-то, именно прорычала, поскольку речь не походила на обычные человеческие звуки. Я увидел, что по ее подбородку стекает слюна. Существо оглядело сени и вдруг указало на стены, сделав несколько размашистых движений.

– Что? – не понял я.

Уродина улыбнулась. Лучше бы она не делала этого, улыбка вышла отвратительная. Это несчастное создание женского пола уже более точными жестами показало мне, как оно моет стены. Я начал догадываться.

– Ты хочешь тут работать? – в ужасе спросил я.

– Ы-ы-ы! – радостно заревела она в ответ.

Я не знал, что сказать. Прислуга была мне нужна, но это убожество, рядом с которым я даже не мог находиться без отвращения…

– Тебя кто-то прислал?

– А-о-о…

Она развела руки и сделала вид, что листает. Я понял:

– Объявление в газете?

– Ы-ы!

Ну что мне было с ней делать? Какой-то сердобольный односельчанин оказал ей медвежью услугу, растолковав смысл моего объявления и послав ко мне. Он, вероятно, думал, что девица вполне пригодна для услуг в моем несложном хозяйстве. Она же тупо смотрела на меня совиными глазами и продолжала рыгать или икать – в знак приветствия, очевидно.

– Ты оттуда?

Я указал в сторону поселка, но она немедленно ткнула пальцем в противоположном направлении. Однако ближайшая деревня в той стороне находилась в нескольких часах езды. Я сам никогда там не был, но в поселке так говорили… Значит, это несчастное создание шло почти сутки по выжженной равнине, чтобы попытать счастья… У меня в груди что-то дрогнуло. Как велика была наивность этой девушки, полагавшей, что ее внешность и развитие могут кого-то удовлетворить! Она была отвратительна… И доверчива до невероятности. Уродина снова указала в ту же сторону и энергично заявила:

– Эу-ее.

– Ну ладно, – решился я, вглядываясь во тьму над бескрайней равниной. – Пока заходи. Сегодня переночуешь тут.

Не мог же я ее прогнать! Я указал ей на старый матрац, валявшийся в сенях. Она недоверчиво его осмотрела, ощупала и вдруг, упав на колени, поцеловала, будто давала присягу. Через мгновение девушка уже скрючилась на нем и, судя по всему, уснула. Я содрогнулся от жалости. Это нищенское ложе показалось ей царской постелью!

На другое утро я проснулся оттого, что меня оплеснули водой. Я подскочил на постели и обнаружил, что убогая обливает стены моего дома из ведра и заливается при этом идиотским смехом.

– Дура! – заорал я спросонья. – Что ты делаешь?!

– Н-га! – рявкнула она и снова окатила стену водой. А потом послала мне очередную улыбку, от которой меня чуть не стошнило.

– Пошла вон! – Я вскочил и, схватив ее за плечи, вытолкал на крыльцо. – Туда!

И показал в ту сторону, откуда она, по ее собственному признанию, явилась. И вдруг в ней произошла перемена. Она скорчилась, будто креветка, пала на землю и тихонько зарыдала, пытаясь поцеловать мои ноги. Я отшатнулся. Эта деревенская идиотка была невыносима в своем унижении… И ужасно жалка.

– Ладно, сперва поешь. – Я вынес ей из дома кусок хлеба и ломоть копченой колбасы. – Но потом иди!

Она схватила бутерброд, впилась в него мелкими острыми зубками и вдруг отбросила с выражением крайнего отвращения. Я возмутился:

– Не нравится? Тогда пошла отсюда!

Она подняла на меня бессмысленный взгляд, встала и, шатаясь, будто балансируя горбом, направилась к калитке.

Однако вечером, выглянув в окно, я снова обнаружил ее во дворе. Она подметала пыль, высоко вздымая ее старым растрепанным веником. Увидев меня, дурочка застыла, мгновенно прикрывшись подолом, будто опасаясь удара. Но меня это уже не разжалобило. От нее просто тошнило.

– Пошла вон, – громко сказал я. – Ну, иди, иди отсюда!

– А-о-о… – заныла она в ответ.

– Ты не нужна мне тут.

Вместо ответа она снова замахала веником. Я едва успел закрыть окно и спрятаться от пыли.

Уже давно наступила ночь, а во дворе все слышались маниакально равномерные, шаркающие звуки. Она подметала утоптанную землю, эта бессловесная уродина, даже не умеющая назвать свое имя. Наконец я не выдержал и открыл дверь.

– Ты тут еще? – окликнул я темноту.

Оттуда послышался долгий стон.

– Ну ладно, переночуй еще раз. Но завтра вон отсюда, слышишь…

Я не успел договорить. Горбатая тень бросилась на крыльцо и припала к моим ногам. А потом, неожиданно легко подняв меня на руки, перенесла на постель, уложила и, произнеся несколько идиотских слов, удалилась. Я лежал в темноте, оцепенев от изумления. Эта дура обладала поистине необычайной силой и совершенно невероятной преданностью. Даже Короля-Солнце не укладывали в постель с такими почестями.

Готовить она не умеет совершенно. Дом содержится в относительной чистоте, если не считать того, что она развела мокриц, уж слишком злоупотребляет водой. Дурочка упорно старается меня накормить и только понапрасну тратит консервы, делая варварское месиво, будто для свиней. Сколько испорчено тушенки, рыбы, а уж овощей… Огород выглядит так, будто по нему прошелся слон. Каждый вечер я пытаюсь ее выставить и каждый вечер сдаюсь. Уж очень она несчастна и ведь искренне старается… Вскоре мне снова пришлось ехать в селение за продуктами.

– Пусть объявление повисит еще. У меня вроде бы есть прислуга, – сказал я продавцу. – Но она совершенно невыносима.

Тот поднял на меня усталые глаза:

– В этой глуши других баб и не найти.

– Она убирается, будто пожар тушит, и все портит. Уже по всем углам плесень. А готовит так, что есть невозможно… Мешает все в кучу, а когда ругаешь ее, только ржет. Или плачет, когда как.

– Небось, дурочка? – с всезнающим видом спросил он.

– Совершенная. Прямо выставочный образец.

Продавец хмыкнул:

– Так чему удивляться? Дура – дура и есть.

– Но она все продукты перепортила! Мне такая прислуга не по карману!

– Потерпи, – доверительно посоветовал он. – Приучится помаленьку. Тут у нас в округе половина таких, недоделанных. Они не злые, стараются… Лучше недотепа, чем стерва.

И покосился на дверь кладовки, за которой слышался визгливый голос его жены.

То, что злой моя служанка не была, я понял быстро. Как-то вечером, пытаясь съесть приготовленный ею ужин, я отшвырнул тарелку и разорался на нее, как барин на крепостную. И каков же был результат? Она распростерлась передо мной на полу, рыдала, хватала мои ноги и пыталась что-то сказать. Но конечно, при ее ограниченных возможностях ничего объяснить не смогла. Я быстро пришел в себя. Что я делаю? На кого кричу? Это несчастное существо не виновато в своем уродстве. Она кое-что понимает, во всяком случае, сразу улавливает, когда я недоволен и раскаивается в своих ошибках. Значит, она все-таки разумна, эта кошмарная гарпия с грудью зрелой девушки и сердцем забитого ребенка. Оценивает, сопоставляет, пытается делать выводы… Идиоткой ее назвать нельзя, но судьба лишила ее членораздельной речи. И что мне оставалось делать? Выгнать ее? Послать туда, откуда пришла? А что у нее там – наверняка ничего хорошего, если она так цепляется за эту работу. Оставить у себя?

Еще неделю назад я бы твердо ответил «нет». Но сейчас задумался. Она предана мне до чрезвычайности. Ближе к ночи норовит отнести меня в постель на руках, ловит каждый взгляд, каждое слово. Она покорнее собаки, но намного глупее. И как прислуга никуда не годится.

Я постепенно привыкаю к ее внешности, тем более что других людей не вижу, но меня все еще многое раздражает. Не понимаю, как к ней обращаться, не знаю даже имени.

Сегодня попытался кое-что узнать.

– Ты оттуда? – Я снова указал в ту сторону, откуда она, судя по ее собственным указаниям, пришла.

Уродина кивнула и сжалась.

– У тебя там кто?

Никакого ответа.

– Родители есть? Семья?

Она закивала, но сгорбилась так, что почти припала к земле.

– С тобой плохо обращались, да? Били?

Несчастная громко засопела.

– Как тебя зовут?

Она возбудилась, издала несколько протяжных звуков, явно пытаясь что-то мне сообщить. Прозвучало что-то вроде: «Лейяа…» При этом показывала пальцем то на меня, то на себя, и кивала, да так, что ее голова болталась на тонкой кривой шейке.

Я воспользовался дикарским методом. Несколько раз ткнул себя пальцем в грудь и назвал свое имя. Потом ткнул пальцем в нее:

– Ты?

Она расхохоталась, будто я только что продемонстрировал забавнейший фокус.

– Ну и дура же ты! – не выдержал я. – Что с тебя взять!

Она жалобно заныла. Эта тварь всегда понимает, когда я недоволен, и страшно расстраивается. Я взял себя в руки и ушел в дом.

Ужасные дни. Дом совершенно отсырел вследствие ее стараний навести чистоту, а вот огородом она, слава богу, больше не занимается. Вид грядок вызывает у нее идиотский смех, и она всегда, глядя на них, ковыряется в зубах и делает какие-то насмешливые жесты. Часто хлопает себя по животу, показывая, что ее мутит. Я злюсь:

– А меня мутит от тебя! Пошла вон!

Единственное, что она может кое-как проделать, это подмести двор. Никогда он не был таким чистым, как сейчас. Даже пыль исчезла, обнажилась каменистая почва. На кухню я ее больше не пускаю, сам вскрываю консервные банки, варю кашу. Она тоскливо наблюдает за моими действиями, изредка пытаясь вмешаться, но я ее гоню вон. Она никогда со мной не ест, питается какими-то отвратительными кусками из своего заплечного мешка, с которым сюда явилась.

Очень любит быть со мной рядом. Садится на пол, у самых ног, и смотрит мне в лицо. Я бы полюбил ее, будь она собакой, но она уродливее собаки. Пекинес по сравнению с ней показался бы королевой красоты, и прежде всего потому, что не имел бы ничего общего с человеком. Но она – жуткая пародия на человека, какое-то генетическое издевательство над всеми понятиями о человеческой красоте.

Наверное, я кажусь ей очень красивым, раз она так долго смотрит мне в лицо. Выгнать ее невозможно.

Одиночество становится все более ощутимым. Даже почтальон забыл дорогу к моему дому. Дни идут однообразно. Встаю, умываюсь, ругаю прислугу, немножко копаюсь в огороде, завтракаю из консервной банки, потом сажусь за работу. Диссертация все-таки должна быть окончена, материалы под рукой, а заняться все равно нечем. Часто я мысленно возвращаюсь в город – как там мои знакомые, как невеста… Александра больше не пишет. Вечером я зажигаю лампу, служанка немедленно усаживается у моих ног и сидит так часами, глядя, как я читаю. Жаль, что с ней невозможно поговорить. Я так разленился, что не хочу ехать в поселок. Здешняя жизнь убаюкивает нервы, никогда еще я не был так спокоен, как сейчас. И эта дурочка тоже оказывает влияние на меня. Стоит на нее посмотреть, и все беды начинают казаться пустяками. Да, я не слишком счастлив, но все-таки не обижен судьбой так, как она…

Наконец-то почтальон! Я увидел его в окно и сразу вышел навстречу. Он остановил велосипед у калитки, сполз, открыл сумку… А я, встретив его взгляд, отшатнулся.

Это был не тот рыжий парень, который бывал тут раньше! Новичок казался родным братом моей несчастной идиотки, имени которой я до сих пор не знал! То же уродливое треугольное лицо, тупые черные глаза, крохотный ротик с острыми рыбьими зубами. Я лишился дара речи, а он преспокойно извлек из сумки конверт и протянул его мне сухой рукой, похожей на птичью лапу.