Текст книги "Конкистадоры (сборник)"

Муравей

Он дал мне свой адрес в самый последний день раскопок, в деревне Матание. Это на шестьдесят километров южнее Каира. Наша группа перекусывала в кузове грузовика, под натянутым на каркас тентом. Деревенские жители, привыкшие к набегам археологов, едва обращали внимание на нашу шумную компанию. Они успели усвоить, что здесь поживиться нечем. Под облупленной белой стеной арабской кофейни сидела тощая черная кошка. Казалось, она одна интересовалась нами. Зверек то и дело отрывался от умывания, вытягивая вперед мокрую костлявую лапку, и вопросительно смотрел в нашу сторону. Ральф кинул в пыль окурок, кошка сорвалась с места, подбежала к колесам грузовика, обнюхала то, что посчитала подачкой… Я бросил ей кусок овечьего сыра.

Солнце светило мне прямо в глаза, сухой неподвижный воздух забивал горло – тот самый воздух, который когда-то высушивал мумии, найденные нами в песчаных ямах, неподалеку от пирамиды. Глаза Ральфа казались сделанными из зеленого бутылочного стекла. Мы пили на прощание теплое пиво, недурное пиво местной марки, если, конечно, к нему привыкнуть… Многие из нас возвращались домой, иные, в их числе и Ральф, собирались в Мазгуну, где по плану раскопок присоединялись к основной группе. Ральф отставил в сторону бутылку, открыл планшет, где у него хранились блокноты и карандашные огрызки, и, рисуя мне план, попутно давал объяснения. «Если не разберетесь, – сказал он мне, – то, как въедете в область, сразу спрашивайте. В ноябре я буду дома». Я обещал приехать. Зимой он жил в деревне, под Кутной Горой, и я решил отправиться к нему из Праги своим ходом, на машине.

Мы возвращались домой. Наступал мертвый сезон, когда египтологи сидят в своих кабинетах, описывают находки, составляют каталоги, посылают статьи в научные журналы. Нет больше риска подцепить какую-нибудь местную заразу, ленточных червей, например, или лихорадку. И все же это похоже на похмелье. Чистые руки, гладко выбритое лицо, голос жены или матери, которые спрашивают, что приготовить на ужин… И… тоска.

Я не мог представить себе Ральфа в такой обстановке, в домашних туфлях, глаженых брюках, возможно, в халате… На раскопках он не менял выгоревшую на спине рубашку по три дня. В обычных условиях это равняется месяцу. Я как сейчас вижу – сидя в сумерках возле нашей палатки, он прополаскивает горло пивом, кашляет, сплевывая в сторону каменную пыль, которой мы дышали в подземных переходах пирамиды. Вижу его тяжелые солдатские ботинки, испачканные желтой глиной, – он столько возился, отчищая найденную нами царскую статую, что на собственную обувь у него сил не оставалось. Ральф в цивильном костюме, при галстуке? Не могу себе это вообразить и сразу вспоминаю, как одна из подземных камер пирамиды оказалась затопленной, и Ральф первым спустился в это густое, остро пахнущее месиво. Его обвязали веревкой, на голову надели шахтерскую каску с фонарем. Перед спуском Ральф пошутил, что с детства боялся провалиться в нужник. Он пропадал в расщелине минут двадцать, а нам казалось, что прошло несколько часов. Мы спустили ему на веревках две сильные лампы, железный щуп и фотоаппарат. Из трещины поднимался острый, аммиачный дух – Ральф не зря упомянул о сортире. Когда мы его наконец достали, он оказался мокрым до подмышек и, фыркая, заявил: «А ведь бабка меня пугала – не будешь учиться, золотарем станешь!» Обследовать камеру оказалось невозможно, Ральфу не удалось достать до дна. Помещение было затоплено очень давно, вода поступала из Нила по невидимой трещине в подземной скале. Позже, уже в палатке, Ральф сознался мне, что вода неожиданно оказалась ледяной. Ночью я просыпался оттого, что он глухо кашлял и что-то бормотал во сне. Однако обошлось, он не заболел. Во всяком случае, тогда. Мы занялись описаниями наземной части пирамиды и оставались там, пока не кончился сезон.

В конце ноября я позвонил Ральфу. Сперва к телефону подошла какая-то девочка, я подумал – дочка. Немного удивился, Ральф не упоминал, что у него есть ребенок. Но когда я говорил с ним, где-то на заднем плане послышался тот же детский голос, и Ральф сказал: «Приезжайте, не сомневайтесь, тут жена говорит, что будет рада». Голос у него был какой-то непривычный. Усталый? Напряженный? Я почему-то вспомнил, как мы склонялись над расщелиной, куда спустился на веревке Ральф. Когда он заговорил с нами, мне тоже показалось, что голос принадлежит не ему, что на другом конце веревки вовсе не Ральф, кто-то другой – как теперь, на другом конце телефонного провода. Но я обещал приехать.

Я выехал сразу после обеда, рассчитывая добраться до Кутной Горы, пока не стемнеет. Но к двум часам начал подниматься туман, и мне пришлось снизить скорость. В половине третьего я видел вдали черный сырой лес, а к трем, когда поравнялся с ним, едва разглядел деревья на опушке – их затянуло серой погребальной пеленой. Я еще раз сбавил скорость – впереди маячили габаритные огни тяжелого грузовика. Теперь было ясно, что до деревни, где жил Ральф, мне предстоит добраться поздним вечером. Я закурил, слегка опустил стекло, и моего лица будто коснулись холодные влажные руки. Стемнело раньше, чем я думал, голова стала тяжелой, в висках пульсировала кровь. Не выношу сырости, ненавижу эти глухие темные вечера. И тут на миг, очень короткий миг, меня снова опалило солнцем – я увидел покатый, осыпающийся бок кирпичной пирамиды Сенусерта III – сигарета, дотлевшая до фильтра, обожгла мне нижнюю губу – я вскрикнул – и пропустил поворот.

За оградой из железной сетки смутно белел двухэтажный дом. Обзор закрывали старые, разросшиеся плодовые деревья, но я различил между ветвями несколько светящихся окон. Остановил машину у ворот, посигналил, ожидая, что мне откроют. Никто не вышел, даже собака не забрехала, хотя мне показалось, что я вижу во дворе конуру. Калитка была слегка приоткрыта. Я запер машину и пошел к дому. Мне смутно подумалось, что меня не ждут. Звонка на двери не оказалось, но может, я его просто не заметил. Зато дверь, стоило нажать на ручку, неожиданно приоткрылась. Я вошел в дом вместе с клочьями тумана, который к этому часу стал таким густым, что, казалось, прилипал к одежде.

Большая деревенская кухня оказалась пустой, но дома кто-то был – от высокой печки с голубыми изразцами тянуло жаром. Я жадно прислонил к ее боку ладони. Крепко и пряно пахло смолотым кофе, на широком, чисто выскобленном столе стояла стопка мокрой, только что вымытой посуды, рядом лежал ситцевый передник. Под потолком висели длинные ожерелья из багрового лука и перламутрового чеснока, пучки поблекших душистых трав, какие-то лоскутные мешочки. На окнах – вышитые занавески, без единого пятнышка. И это дом бродяги Ральфа? Изразцы уже обжигали мне руки, но я не отнимал их от печки. Какую-то секунду я думал, что ошибся, зашел не в тот дом, пока, обводя кухню взглядом, не увидел на стене старинные фарфоровые часы, увенчанные крохотными, очень живыми фигурками плачущей пастушки и веселого пастуха. Пастух то и дело лукаво кивал, будто намекая на некую приятную тайну, а пастушка покачивала ножкой в коротком красном чулке, точно в такт движению маятника, украшенного фарфоровым цветочным венком. Я знал, что Ральф собирает редкие часы.

На втором этаже, прямо у меня над головой, раздался глухой стук – что-то уронили или откормленный кот спрыгнул с лежанки. От усталости и от жары на кухне начинали слипаться глаза. Деревенские дома всегда наводили на меня сонную одурь. Я снова подумал – странно, что Ральф живет в таком месте. Но вот где-то в глубине дома послышались быстрые шаги, затем скрипнула верхняя ступенька лестницы, и через перила перегнулся Ральф. Прежний Ральф – растрепанный, небритый, с покрасневшими глазами, в обесцвеченной солнцем рубашке хаки. Увидев меня, он коротко охнул и начал спускаться. Ботинки, конечно, были чистые, но те же самые – мне ли их не узнать! Сперва мы хотели обняться, но потом кто-то из нас передумал, я не успел понять, кто именно. Секундная заминка – и мы пожали друг другу руки.

– Рената! – крикнул он, запрокинув голову. – Что ж ты, ничего не слышишь?! Накрывай на стол!

Знакомя меня с женой, Ральф сказал: «Мой лучший друг». А я, принимаясь за тушеные свиные ребрышки, подумал, что он, наверное, довольно одинокий человек, если считает меня лучшим другом. Я бы это так не назвал – просто, когда пришлось делить на двоих тесную палатку, мы с ним научились не мешать друг другу. Вечерами, забравшись в палатку и застегнув полог, мы лениво болтали перед сном. Сперва о находках, сделанных или не сделанных за день, или о том, кто сломал домкрат. Это были ни к чему не обязывающие разговоры. Настоящее сближение началось, когда я мимоходом упомянул о своей библиотеке, сказал, что теперь, слава богу, слишком устаю, чтобы лежать в постели с книгой, и заметил, что чтение для меня – это вредная привычка, сродни алкоголизму. Никогда не забуду, как в детстве, оказавшись в харцерском лагере, я вдруг остался без единой книги. Лето было отравлено, я мучился, скучал, возненавидел своих родителей, которые привезли мне только персики и черешню, а о книгах забыли. Подозреваю теперь, что это было подстроено нарочно, ради моего же блага, но даже годы спустя это воспоминание ужасно.

Оказалось, что с Ральфом в детстве произошел точно такой же случай. Он читал все без разбору, с маниакальной жадностью. Его родители, как и мои, проморгали момент, когда обычная любовь к чтению переросла в слепую похоть, иначе и не назовешь. Он читал за едой, на ходу, в постели, в туалете, читал любую книгу – с начала, с конца, с любого места, несколько раз подряд, был бы перед глазами текст, прочее не так уж важно. Разбираться в том, что он читает, Ральф, конечно, начал позднее. И нам, как двум маньякам, встретившимся в больничной палате, было о чем поговорить. Впрочем, у Ральфа была еще одна страсть: он собирал старинные часы и говорил о своей коллекции с настоящей нежностью.

Ральф ел без аппетита. Я думал, что он уже успел поужинать, но потом заметил, как тревожно поглядывает жена на его полную тарелку. Он вертел в руке вилку, брал и тут же откладывал хлеб и с сонной улыбкой смотрел на меня. Выглядел он неважно, как гриппозный больной. Вялый взгляд, тени под глазами, слегка заторможенная речь. Я спросил о раскопках, но он отделался двумя-тремя общими фразами. Рената торопливо поменяла мне тарелку и поставила на стол теплый пирог. Она в самом деле была немного похожа на девочку – маленького роста, очень худая, с какими-то испуганными глазами. Растянутая синяя кофта доходила ей до колен, на ногах были простые бумажные чулки, как у деревенской бабы. Она ни разу не улыбнулась, ни мне, ни мужу. А Ральф как будто ее не замечал. Разговор не клеился, и я снова подумал, что приехал напрасно. И ведь раньше рассвета отсюда не двинешься – я слишком устал, темно, да и туман.

Чтобы как-то оживить разговор, я восхитился фарфоровыми часами. Ральф отодвинул свою тарелку – он так и не поел, только выпил водки – и повел меня наверх. Там оказалась обычная городская комната – паркет, телевизор, полированная мебель. Он отпер бюро, поднял крышку, и я увидел в застекленной витрине бархатную доску с гнездами, в которых мерцали потертые или совсем новые на вид часы. Здесь были часы луковицей и медальоном, и наручные. Часы с гравировкой, с филигранью, с масонскими брелоками, с венецианскими цепочками, с эмалью, с перламутровой инкрустацией. Были часы с музыкой – Ральф нежно тыкал в стекло кончиком обглоданного карандаша (он всегда грыз карандаш, за день съедал чуть не половину). Были часы с узорными стрелками и совсем без них; иногда попадалось только часовое стекло с алмазной гранью, лежащее отдельно, порой – изумительно украшенный циферблат без механизма.

– Похоже на коллекцию насекомых, – пошутил я. – Не хватает только булавок.

И вздрогнул – Ральф переменился в лице и резко захлопнул крышку. Правда, он тут же извинился: крышка-де выскользнула у него из рук. Включил телевизор, крикнул в кухню, чтобы Рената принесла наверх пирог и водку. И мы, все трое, просидели остаток вечера перед телевизором, смотрели старый фильм Хичкока «Леди исчезает». Вряд ли бы я запомнил этот фильм, тем более что устал и почти не следил за действием. Но, начиная с того вечера, я помню все. Это мешает мне уснуть, и я лежу, перебирая в памяти день за днем, слово за словом, год за годом – все эти годы, превратившиеся в бесконечную погоню, которая, я знаю, ничем не увенчается.

Ральф отвел мне комнату напротив библиотеки, где, судя по его словам, он разбирал книги. Я спросил, не могу ли завтра чем-нибудь помочь, и Ральф ответил, что, отчего же, могу.

Я лег в очень мягкую, по-деревенски пышную постель, погасил лампу. Сначала мне показалось, что я засыпаю, потом глаза привыкли к темноте, и под дверью пролегла полоска света. А потом, когда мой слух обострился в этой невероятной для горожанина захолустной тишине, я услышал, как напротив, в библиотеке, Ральф шелестел и шелестел страницами. Он листал книгу так быстро, словно искал что-то спрятанное и забытое – засушенную в детстве бабочку, растение, или, что всего вероятнее, чей-нибудь адрес или банкноту. Я проснулся в пять утра, выпил воды и увидел, что щель под дверью все еще не померкла. Потом медленно, сквозь туман, рассвело, но шелест все не смолкал.

Я выкурил сперва одну сигарету, потом другую. И понял, что уже не усну. Меня все больше тревожил этот притаившийся в тумане дом, в глубине которого упорно и бессонно, будто жук-точильщик, копался в книгах Ральф… Я встал, босиком подошел к окну, толкнул разбухшую форточку. Утро было серое, смазанное, будто по влажной акварели провели губкой и наполовину стерли рисунок. За оградой по гравиевой дороге кто-то шел. Я слышал громкий хруст шагов, но даже не смог рассмотреть, баба это или мужик. Темная тень, больше ничего. На соседнем дворе неожиданно закричали гуси. Я оделся и, выйдя в коридор, постучал в дверь библиотеки.

– Это вы? – негромко ответил Ральф. – Заходите.

Я открыл дверь, собрался было поздороваться, но замер на пороге. Библиотека Ральфа оказалась не намного обширнее моей, и зрелище десятка тысяч книг меня потрясти не могло. Но дело было в том, что все тома, все до единого, громоздились друг на друга развернутыми. Звучит это далеко не так удивительно, как выглядит.

– Уберите книги со стула, – вместо приветствия сказал Ральф. – Присаживайтесь. Рената через полчаса принесет сюда кофе.

– Составляете каталог? – спросил я. Ничего другого мне в голову просто не пришло. – Ну и развернулись же вы. Чем могу помочь?

– Ничем, наверное, – поколебавшись, вымолвил он. – Я подумал и решил, что незачем вам этим заниматься. Довольно того, что я сам иногда в отчаянии. Но надежда у меня все-таки есть… Да, есть.

Он вернулся с раскопок в конце октября, никуда не заезжая по дороге, так что никаких сомнений относительно происхождения этого насекомого у него не оставалось. Ральф обнаружил его приблизительно через неделю после приезда – тогда он еще не записывал точное время его появлений. Как-то Ральф лег в постель с томиком Клавдиана. Он читал «Хрусталь, внутри которого вода» и, кажется, задремал. Проснулся оттого, что голова резко качнулась вниз, к открытой книге. Хотел погасить свет, но что-то ему помешало. Ральф понял, что причина тому в странице, на которую он минуту назад смотрел. Он пригляделся и вдруг увидел, что одна из букв несколько выше и шире, чем другие. Ее очертания были слегка искажены. Теперь это просто бросалось в глаза. Он уже не мог смотреть на что-нибудь, кроме этой буквы (он не вспомнил после, какой именно), но вдруг потерял ее из виду. Теперь все буквы на странице выглядели совершенно обычно. Ральф должен был признать, что стал жертвой оптического обмана или иной иллюзии. Только что дефект царапал взгляд, но теперь его не было. Вновь увидеть его Ральфу довелось спустя несколько дней.

Это снова оказался злополучный Клавдиан. Ральф читал книгу вторую «Против Руфина» и, дойдя до своего излюбленного «Альпы одолены, спасены гесперийские царства…» на странице сто семнадцать вдруг остановился. Что-то цепко и неотступно держало взгляд, будто приколов его булавкой к концу строки. И он снова увидел тот странный дефект. Ральф признался мне, что испытал в тот миг нечто вроде смутного страха, как ни малодушно это звучит. Он был человеком храбрым, но глубоко рассудочным, и потому любое вмешательство в его жизнь чего-то необъяснимого производило на него такое же роковое воздействие, как щепотка песка, брошенного в точный механизм часов. Борясь с желанием захлопнуть книгу, он поднял ее к свету. На мелованной бумаге появилась четкая тень – ее отбросило «утолщение». Тень муравья, потому что утолщение и было муравьем. Ральф хотел сдуть насекомое, но оно с оскорбительным спокойствием проигнорировало эту попытку. Он провел ногтем по черному хитиновому хребту и ничуть не потревожил муравья. Тогда Ральф вернулся на сорок страниц назад и нашел строку, где видел его впервые. Там ничего не было. Через некоторое время опустела и страница сто семнадцать.

Ральф показал мне блокнот, куда вот уже почти месяц заносил дату, время и место каждого его появления. Сначала он убеждал себя, что при всей странности насекомого особенно беспокоиться не стоит. Бумага ли привлекала муравья или типографская краска – так или иначе, книг он не портил. После его исчезновения буквы оставались прежними, Ральф исследовал их под сильнейшей лупой. Даже мельчайшие ворсинки на бумаге оказывались несмятыми, неповрежденными. Ральф твердил про себя, что с раскопок вполне можно было привезти «пассажира» и похуже… Но его все больше тревожила цепкость этого создания, которое казалось одновременно и живым, и мертвым. И еще пугала способность муравья мгновенно исчезать, словно проваливаясь сквозь толщу страниц, чтобы через некоторое время обнаружиться снова, на сей раз в другой книге. Потом ему пришла в голову забавная мысль, что муравей не иначе как читает, потому что больше ему делать в книгах было категорически нечего. Однажды Ральф принес с кухни сахарницу и поставил ее рядом с открытой книгой, где обнаружил муравья в очередной раз. Он наблюдал за ним три минуты. На четвертой минуте муравей пропал, не обратив на сахар никакого внимания. Тогда-то Ральф впервые сделал отметку у себя в блокноте.

Сначала он полагал, что муравей отмечает целые слова. Потом вполне резонно отказался от этой версии и пришел к выводу, что тот указывает лишь на отдельные буквы и знаки, застывая на них с поразительной точностью и каким-то мертвым упорством. На пробеле или на чистом поле страницы муравей не появился ни разу. Буквы эти Ральф стал записывать не сразу. Судя по записям, самое продолжительное наблюдение за насекомым длилось тридцать пять с половиной минут, самое короткое – двадцать секунд или чуть меньше. Само собой, Ральф отмечал вовсе не время его появления (самого появления он никогда не видел), а время своего появления над страницей, на которой в данный момент находился муравей.

Я взял блокнот и просмотрел колонки, в которые заносились все параметры этого необычного наблюдения. Особенно меня заинтересовала та, где значились буквы, облюбованные насекомым. Я прочитал их и пожал плечами. Ральф нервным движением забрал у меня блокнот.

– Да, в этом нет никакого смысла, – торопливо согласился он. – Вообще не имеет смысла этим заниматься. Во всяком случае, не так.

Он обвел взглядом развернутые тома, и я впервые признался себе, что это был взгляд безумца – лихорадочный, беспокойный, пустой. Ральф между тем спросил, видел ли я фотографии, сделанные им в той расщелине, куда его спускали на веревке?

– Ну конечно, – ответил я. – Они ведь вошли в отчет экспедиции.

Он засмеялся коротко и невесело и будто сам испугался этого звука.

– Вы ведь помните, – продолжал он, – что стены камеры были покрыты иероглифическими надписями? Помните, конечно. Из-за этих надписей мы и поняли, что нашли вовсе не погребальную камеру. Там не было ничего, что обычно написано в этих местах – ни ритуальных формул, ни магических заклинаний, ни обращений к богам. А ведь они везде неизменны, меняется только имя царя.

Я поддержал его:

– Верно, надписи были довольно странные, я бы даже сказал…

– Бессмысленные! – резко оборвал меня Ральф. – Я сразу это понял, я ведь занимаюсь этим почти всю жизнь! В них не было никакого смысла. Мы пытались читать их и слева направо, и справа налево, и сверху вниз. Неизменно получалась абракадабра, хотя все знаки были нам известны. Ни единого связного предложения. Кроме одного, на потолке.

Я помнил этот снимок, сделанный в расщелине. На отполированном, слегка потускневшем песчанике высечено всего два-три десятка иероглифов. Они были расшифрованы первыми, а дальше дело не пошло.

– Помните, мы с вами чуть не каждый вечер спорили, каково назначение этой камеры? – в голосе Ральфа слышалась горькая насмешка. – Понятно, никто не требовал и не ждал, что мы решим это с места в карьер… И я никак не мог догадаться, пока…

В руке у него все это время был блокнот. Теперь, будто проснувшись, Ральф уставился на него и неожиданно с силой швырнул на пол.

– Пока это не случилось со мной! Это библиотека, вы понимаете? Библиотека, архив, всемирный гороскоп – и то, что мы искали, и то, чего даже не думали найти! Помните надпись на потолке, о том, что каждому, кто спросит, будет дан ответ, и каждый, кто захочет знать, – узнает? И два иероглифа – я их перевел как «ключ», хотя вернее будет сказать – «указка».

Он умолк, внезапно насторожившись, и взглянул на неплотно прикрытую дверь. Мне тоже показалось, что в коридоре скрипнула половица. Рената явно нас подслушивала, об этом говорил и запах свежесваренного кофе, проникший в комнату через щель.

– Ральф, – тихо сказал я, с трудом вынося его взгляд. – Не волнуйтесь, пожалуйста. Я все это очень хорошо помню, однако…

– Вы решили, что я сумасшедший? – визгливо спросил он.

– Я только думаю, что вы устали, – начал я, но он меня оборвал:

– Разумеется, устал! Да вот только этот ключ, или указка, если хотите – теперь у меня. Я не знаю, почему муравей выбрал меня, почему на меня спрыгнул – а я уверен, что он спрыгнул с потолка, когда я осматривал стены. Может, понял, что это его последний шанс что-то рассказать, ведь до нас туда никто не проникал, там не было даже следов грабителей! Камера давно начала оседать, и вода, наверное, поднималась век за веком… У него оставалось все меньше иероглифов, уже не семьсот, намного меньше. Большая часть уже скрылась под водой, прошли тысячелетия, а он все еще ничего не рассказал! А теперь… Теперь – смотрите!

Ральф дрожащими руками поднял с пола блокнот, развернул его и торжествующе указал на разграфленные страницы:

– Он работает! Он мне рассказывает! Но я до сих пор не понимаю, что именно!

Ральф умолк, дико посмотрел на меня, ожидая ответа. Я попытался улыбнуться. Чтобы собраться с духом, выглянул за дверь, ожидая, что увижу там Ренату. На полу стоял большой поднос с кофейником и корзинкой печенья. Ральф от кофе отказался. Он снова начал перелистывать книги, хотя его шатало от усталости, и я был вовсе не уверен, заметит ли он там хоть что-то, не говоря уже о муравье.

Он листал книги, отбрасывая их одну за другой, без всякой системы, и не переставая говорил. Он уже не пытался убедить меня в чем-то, просто объяснял ужас своего положения. Ведь Ральф не знал, указывает ли ему муравей буквы латинского алфавита или его действия потеряли всякий смысл. Ведь изменился не только алфавит, тут была другая система письменности, совершенно иной способ чтения. Ральф не мог вычислить скорость этих передвижений, поскольку для этого надо было хоть раз наблюдать появление муравья. То есть пришлось бы выбрать одну-единственную страницу в книге, в одной из десяти тысяч, и, не отрывая взгляда, ждать, когда на одной из строк возникнет черное хитиновое утолщение. Ждать, сознавая себя окруженным громадным лабиринтом, таящим бесчисленные возможности для передвижений крохотного чудовища с рогатой головой, которое указывает на странице двести сорок одну из букв в диалоге героя с револьвером, в то время как Ральф наблюдает за страницей шестьдесят пять, где герой еще не знаком с женщиной, из-за которой покончит с собой. Муравей замирает на знаке в оглавлении «Путешествия в Россию», в то время как Ральф до боли в глазах вглядывается в гравюру «Девять добродетелей», которая тоже идет в счет, поскольку в ее коричневых облаках вьется лента с готической надписью. Ральф переворачивает страницу и совсем не уверен в том, что муравей не появится на ней в тот момент, когда он смотрит на оборотную сторону листа. Ральф возвращается и проверяет, прекрасно отдавая себе отчет, что, возможно, тем самым дает муравью время исчезнуть с того листа, до которого Ральф мог бы добраться, не потеряй он этих двух секунд.

– Но послушайте, – сказал я, в конце концов невольно захваченный его рассказом. Мне в голову пришло очень простое решение. – Почему вы не восстановите первоначальные условия? Почему не пересадить его хотя бы на азбуку? Он получит набор букв, и вам будет куда легче!

Ральф опустил голову. Он стоял спиной ко мне, у окна. Туман к тому времени растаял, и над деревьями появилось голубое пятно неба.

– Уже пробовал, – будто нехотя вымолвил Ральф. Я не видел его лица, но голос звучал ровно. – Пробовал. Он не желает. С места его не сдвинешь – ни пальцем, ни ножом, ни щипцами. Я все пробовал, когда хотел его заставить, даже говорил с ним. Он не понимает. Не чувствует. Он ни живой и ни мертвый. Сперва я возненавидел его, а потом… Потом я понял – он не видит смысла упрощать задачу, на его взгляд, и так предельно простую. Он знает, что такое знак, но не знает, что такое книга. Он не видит различия… Вы же сами знаете, как располагаются тексты на стенах погребальных камер. Один фрагмент в левом углу, его продолжение в правом. С нашей точки зрения, это хаос, как будто разодрали книгу и оклеили страницами стены как бог на душу положит. Но ведь и не предполагалось, что эти тексты будут читать живые! А мертвые… У них, видно, своя система чтения. Как у этого муравья. Он делает то, чему раз и навсегда обучен: указывает знак, выжидает, указывает другой. Ему безразлично где, ведь предполагалось, что это будет безразлично и читателю.

Ральф снова замолчал и принялся бороться с оконной рамой. Наконец ему удалось открыть окно, и воздух, влажной струей полившийся в комнату из сада, показался мне резким, как глоток спирта. Деревня давно проснулась, я слышал множество звуков: за оградой громко разговаривали женщины, потом тренькнул велосипедный звонок, где-то завизжал поросенок. На яблоню под окном спикировала мокрая ворона и, поежившись, зябко прочистила горло.

– Хотелось бы увидеть этого муравья, – сказал я. При этом я думал, как, в какой форме нужно сообщить коллегам, что случилось с Ральфом. Или, может быть, не коллегам, а врачам… Во всяком случае, эта обязанность лежит на мне. Мне было горько и, сознаюсь, страшно. Ральф стал «пирамидиотом» – одним из худших врагов египтологии. Тем, кто извращает факты, пускается в нелепые домыслы и публикует их в желтой прессе. Неужели Ральф докатится и до этого? Как он меня назвал, «мой лучший друг»?

– Я тоже хотел бы его увидеть как можно скорее, – откликнулся он, все еще не оборачиваясь, стряхивая на мокрый жестяной карниз пепел сигареты. – У меня почти получилось одно слово… Но об этом еще рано говорить.

Я отметил про себя, что он до сих пор пытается мыслить как ученый, не делая поспешных выводов. Какой ужас, какая жалость… И какой ровный голос был у Ральфа, когда он продолжал:

– Когда-нибудь… Конечно, это возможно! Письма Ван Гога, потом народная индийская сказка, потом норвежская новелла – и я прочту начало слова. А может быть, середину или конец. Или конец одного слова и начало другого.

Он обернулся, и я увидел на его сером лице улыбку.

– У меня, знаете, появилась еще одна идея, как облегчить себе задачу, – почти застенчиво сказал он. – Пересадить его на азбуку я, конечно, не могу… Но могу создать условия, при которых ему придется туда пересесть. Инстинкт самосохранения у него есть, я в этом уже убедился, – ведь сбежал он из затопленной камеры.

И Ральф поведал мне, что в случае крайней необходимости сожжет во дворе всю свою библиотеку. И не только ее – вообще все тексты, которые найдутся в доме, от записных книжек до рецептов Ренаты. Оставит только форзац из азбуки, и уж тогда… В этот миг я окончательно понял, что он безумен. Не знаю, какое у меня было лицо, когда я ответил, что это чересчур радикальная мера. И добавил, что в Праге меня ждут неотложные дела.

Я уехал после обеда. Рената буквально заставила меня задержаться и приготовила индейку. В машине обнаружился сверток с печеньем. Когда она успела собрать гостинец, я и не заметил. Погода установилась прекрасная, и к пяти часам я уже был дома.

В течение вечера я несколько раз подходил к телефону, чтобы набрать номер кого-нибудь из коллег, и каждый раз отменял решение. Может быть, Ральф одумается. Опомнится. Может быть, я просто не понял шутки, ведь это, конечно, был розыгрыш, он просто решил напугать меня, испытать мою впечатлительность. Если и нужно кому-то звонить, то это ему. И он засмеется, скажет, что дешево меня купил. Но прежде всего мне нужно немного поспать, выпить стопочку и поспать.

Я выпил водки, натянул пижаму и лег в постель. Рядом с кроватью стояла дорожная сумка, и я достал оттуда монографию о Гогене, которую всегда возил с собой. Эту книгу я мог читать с любого места, впрочем, как и любую другую. Глаза у меня уже слипались и, чтобы не утомляться, я стал рассматривать план столицы Таити 1890 года. № 13 – овощной и мясной рынок, № 14 – ресторан «Ренвойе», № 15 – дом лейтенанта Жено…

Я выронил книгу, она скатилась по животу и захлопнулась. Ощущение было такое, будто я получил две звонкие пощечины одновременно. Мне в тот миг хотелось только одного – снова оказаться за рулем и гнать, гнать машину, словно еще можно было убежать… Муравей спасся у меня в книге от пожара, как спасся в блокноте Ральфа от наводнения. А от чего мог спастись я?

…Секундомер, блокнот, карандаш, книга – любая. Чашка кофе. Я так и не позвонил Ральфу. Не вижу в этом необходимости. Ни за что не отдам муравья. Ральф мне тоже не звонит и не позвонит до тех пор, пока не догадается… Или пока не сожжет свою библиотеку. А может быть, он уже сжег ее в том деревенском дворе, под старыми яблонями, не слушая уговоров Ренаты, не обращая внимания на соседей, столпившихся за оградой… Но если он ее не сжег, как не сжег и я свою, его лабиринт, как и мой, бесконечен. Я не сожгу и не выброшу ни единой книги, я даже думать об этом боюсь, ведь тогда муравей найдет способ от меня сбежать.