Текст книги "Доказательства сути"

Эпилог

Осень в Демидовске выглядит, как девушка на выданье. Столько алого, желтого, золотого, багряного цветов, что расплескиваются по деревьям и кустарникам, нет больше нигде на свете.

– Тепло как нынче, – сказал Добр. – Комаров напустишь полон дом.

Ника, протиравшая распахнутое окно, беззлобно огрызнулась:

– Таблетки есть, передохнут. И вообще, что за привычка под руку трудящейся женщине говорить? Сходил бы ты лучше в магазин, молока купил, хлеба, бананов, что ли.

Доброруд поморщился:

– Ты же знаешь, терпеть я не могу эти магазины. Вечно боюсь что-нибудь напутать, забыть… Лучше вместе сходим.

– О, дорогой, ты воистину современный мужчина! Иди, посмотри телевизор, мне еще осталось домыть два окна. Или погуляй с Младой.

– Ага, ты попробуй, отколупай ее от кресла. Цельным днем сидит за твоим агрегатом, в какого-то Инди-кота играет.

– Растленное влияние компьютера, – Ника покаянно вздохнула. – Ну тогда поскучай в моем обществе.

Добр сел на диван, и на его коленях немедленно материализовался Жам плюс молоденькая такса Муся, обладающая норовом самонаводящейся торпеды.

– Работать мне надо, Ника, – сказал Добр. – Я без дела сижу, штаны протираю, какой от меня толк?

– Я уже думала над этим. Полагаю, нам следует заниматься натуральным хозяйством. Купим лошадь, корову или козу, всякую птичью мелочь. А еще я планирую заняться разведением породистых собак. Тоже прибыль. Вон, Жам у нас чемпион породы, от него отличное потомство будет, с руками оторвут. Так что дел хватит и тебе и мне. Тем более, что надо дать хорошее образование Младе. Заметил, как она все схватывает? Читать-писать научилась за неделю, уникальный ребенок, а сейчас в компьютере лучше меня разбирается.

– Из издательства тебе звонили?

– Да, книга выйдет в декабре. Ее так разрекламировали, что продажи будут солидными. Обидно только, что все стихи из книги вытащили, почему, не знаю. Ты что вдруг посмурнел, Добр?

– Все думаю, я это или не я? Может, я настоящий там остался, а здесь только морок мой, пустая оболочка?

– Добр, прошу тебя! Часть тебя и часть меня неизбежно умерли в тайге, этого не вернуть. Но разве нельзя нормально жить дальше, улыбаться, смотреть кино, пить чай? Что тебе мешает быть обыкновенным человеком?

– А тебе?

Ника вздохнула, слезла со стремянки, села рядом.

– Не знаю. Только я ни за что туда не вернусь. И вам не позволю.

Ника домыла окна, вместе с Младой сходила в магазин, выгуляла собак и вернулась домой как раз к началу любимого сериала – она смотрела его, попутно набирая письмо Анне насчет новой книги.

Ночью она постаралась быть с Добром особенно нежной. Ей было невыносимо страшно за него, он никак не мог пустить корни и ожить. Сказать ему, размышляла она, что у меня задержка или сначала сходить в консультацию, еще неизвестно, как он отреагирует на мою беременность.

Утром она отвела Младу в детский развивающий центр, где девочку готовили к школе, а сама поехала к гинекологу. Беременность подтвердилась, хотя врачиха выложила все, что думает по поводу сорокатрехлетней мамаши. Ты совсем дура, сказала она, становись на учет, а будешь ерепениться и осмотры пропускать, вообще положу на сохранение до родов! Мне нельзя на сохранение, жалобно улыбнулась Ника, у меня муж, приемная дочь, собаки и морские свинки, за ними всеми нужно ухаживать. Ну смотри, напутствовала врач, береги себя.

Выйдя из консультации, Ника купила букет белых хризантем, торт «Наполеон» и решила, что сегодня, за праздничным чаепитием она сообщит семейству удивительную новость.

Отец убирал листву в саду. Ника вошла в дом.

– Добр, привет, я вернулась! Добр, забери Младу из центра, у меня для вас сюрприз!

Он не отзывался. Только Жам и Муся вылетели в прихожую и принялись лезть с поцелуями.

Ника, мертвея сердцем, пошла из комнаты в комнату. Уютно, чисто и пусто.

– Господи, – прошептала она. – Что я сделала не так?

Он не оставил даже записки. Его одежда и бумажник исчезли. Это понятно.

Ника постояла в прихожей, чувствуя, как вытекают из нее жизненные силы. Что она скажет Младе? И своему ребенку, когда он родится?

Она медленно вышла во двор и спросила отца:

– Добр давно ушел?

– Да я как-то и не заметил, – пожал плечами отец. – Он же тише мыши. Где ты только такого нашла…

– Неважно, – прошептала Ника. – Я пойду за Младой. И мы задержимся в городе.

Млада как всегда, обрадовалась ей чистейшей радостью счастливого ребенка.

– У меня к тебе предложение, – улыбнулась Ника. – Пойдем в парк кормить белочек, а потом посмотрим кино в 3D-кинотеатре.

– А поп-корн будет?

– Куда ж без этой пакости!

Они гуляли в парке, Млада выпросила сладкую вату, заячьи ушки из поролона и вообще отрывалась, как могла. Как я ей, скажу, думала Ника, нет, подожду до дома. А там видно будет.

В кинотеатре давали какой-то очередной анимешный фильм, но Млада, похоже, радовалась самому факту пребывания в столь замечательном месте. И она льнула к Нике, и чавкала поп-корном, и вообще была удивительно счастлива.

Домой они вернулись в сумерках. Ника отперла калитку, вошла во двор и остановилась как вкопанная. Возле сарая стоял конь, серо-серебряный в свете уходящего дня. Он задумчиво жевал овес и потряхивал гривой.

– Обалдеть, – слабея, прошептала Ника.

Млада восторженно завизжала.

На крыльцо вышел Добр.

– И где это вы шлялись так долго? – сурово спросил он онемевшую Нику. – Борщ третий раз подогреваю. Нахалки.

– Ты дома, – прошептала Ника и на негнущихся ногах подошла к крыльцу.

– А где ж мне быть? – Добр смотрел насмешливо и как-то по-другому. – Дура-баба. Ну вот, опять в слезы. Ступай умываться, у тебя тушь потекла.

Ника кивнула и вошла в дом. На пороге обернулась – Добр сажал Младу на лошадь, та хохотала от счастья… Интересно, где он умудрился достать лошадь, безумный кавалерист, подумала Ника. Спрошу позже, время есть.

Время есть.

Стихотворения Ники Перовской

Сентиментальное желание

 
Мне делить бы с тобою книги,
Мне делить бы с тобою песни,
Чтобы жизнь твою в каждом миге
Делать радостней и чудесней.
Мне делить бы с тобой рассветы
И рябиновые закаты,
Незатейливые куплеты
И возвышенные сонаты.
И обыденной страсти ложе
Мне делить бы с тобою тоже,
Мы с тобою ведь так похожи
И иначе уже не можем.
Мне делить бы себя с тобою —
Просто так, а не чтоб для счастья.
Я тебе присягну любовью,
Ты мне – сердца нежнейшей частью.
Стань мне родиной, лесом, лугом,
Стань мне морем и облаками,
Стань любовником, мужем, другом,
Стань мне краеугольным камнем.
И тогда – я клянусь! – мы вместе
Будем дивными и другими.
…Мне делить бы с тобою песни,
Колыбельные наши гимны.
 

Страх

 
Ужель я буду жалкою старухой
С трясущимся шершавым подбородком
И буду возвещать нетрезвым теткам
О вымираньи истинного духа?
О гибели высоких стилей прозы,
Вселенском наступлении порнухи?
И сморщенные злобные старухи
При этом примут царственные позы.
Они начнут галдеть о смене власти,
Шипеть о том, что мы в плену масонов.
А вечер будет нас кропить росою
И наши души разнимать на части.
Нет, лучше я уйду немного ране,
Не в смерть, а в монастырь, где тихо-тихо.
Наверно, это оптимальный выход,
Конец счастливый в жизненном романе.
 

Коан

 
Пустою чашей видится душа
И всё вокруг такое же пустое.
И я не знаю, сколько еще стоит
Страдать, желать, молиться и дышать?
Я опускаю руки и плыву
По мертвым водам к берегам забвенным,
И так спокойно кровь течет из вены —
Пустым дождем в осеннюю траву.
Я – не отпета, не погребена,
Нежданна, не звана и нежеланна,
Уйду легко. Из моего кармана
На небо тихо выскользнет луна.
И звезды, что блестели на челе,
И крылья, осенявшие мне плечи,
Исчезнут незаметнее и легче,
Чем всё, что исчезает на земле.
И там, где только что стояла я,
Уже стоят цветущие деревья,
И опершись на ветви, небо дремлет,
Не думая о муках бытия.
 

Неотправленное письмо

 
Прости меня, что я еще живу
В стране, где всё задумано для смерти,
Где вечно бьются ангелы и черти,
Как яблоки, упавшие в траву.
Прости, но одуванчикам – весна,
А розам – злое марево июля.
Стране, где ничего мне не вернули,
Я в призрачную жертву отдана.
Но я пою безумью вопреки
И раздаю себя котам бродячим.
Коты глядят на жизнь совсем иначе,
Коты – они ни в чем не дураки.
Прости, я не уеду никуда.
Я буду умирать в своей канаве.
И позабыв о вечности и славе,
Пробьет ладонь падучая звезда.
 

Моя безглагольная жизнь

 
Луна за кружевною занавеской,
Некрепкий чай, ванильное печенье,
Несуетные музыка и пенье,
Настольной лампы ореол нерезкий.
Печаль, слеза, усталое объятье,
Молитвенное правило ночное,
Сердитый пес в изножии кровати
И розовые с золотом обои.
И черных чёток книжная закладка,
И взгляд в окно безвинно-бесполезный,
Перед иконой алая лампадка
И звезды над калиткою железной.
 

Нелюбимый

 
В центре города нашего – кладбище
Да еще долговая тюрьма.
И поэтому местные граждане
Потихонечку сходят с ума.
Инвалиды рвут сердце гармонике,
У художников краски текут.
И две кошечки на подоконнике
Проповедуют жалкий уют.
Ах, какие здесь горькие улицы!
Ах, как слепо горят фонари!
Не грусти, дорогая, будь умницей,
О любви со мной не говори.
Мы идем по дороге расхристанной,
Спотыкаясь о чьи-то бычки.
Мы с тобою темны и неистовы
И в судьбе своей не новички.
Этот город домами массивными
Изуродовал душу и плоть.
А какими мы были красивыми —
Как иконы, что пишет Господь.
Но еще нам могилы не вырыты,
И долги отдадут нам сполна,
И отсюда махнем мы до Выборга,
Что такого – большая страна!
 

Рассказ паломницы

 
Есть притча старая – о храме и суде
Господнем над прихожанами храма.
В воскресный день свершая литургию,
Услышал голос свыше настоятель:
«Судил Я о тебе и церкви этой,
И будет таково Мое решенье.
Сей храм и ты – в нем настоятель – в землю
Погрузитесь. Но тленный мир оставив,
Путем таким очистив согрешенья,
В нетленный сад, в обитель преподобных
Войдешь и ты, и кто с тобой решится
Расстаться с жизнью. Объяви народу
О том, что слышал. Пусть же выбирают
По доброй воле – страшную кончину
И райский свет. Иль жизни суету».
Благочестивым храм был полон людом.
В последний раз преподнося причастье,
Священник плакал. Отслужив молебен,
Он вышел на амвон и начал слово:
«О братия и сестры! Суд Господень
О нашем храме страшен и предивен.
И этот храм, и я, смиренный грешник,
Сегодня же, по окончаньи службы
Погрузимся под землю, как когда-то
Разверзшаяся бездна поглотила
Дафана, Авирона и Корея.
Но суд Господень преложен на милость.
И те, кто разделит со мною участь,
Сподобятся святой небесной славы,
Покоя во обителях блаженных!
Со мной не призываю вас остаться —
Решает ваше сердце здесь и совесть,
И вера, и ко Господу любовь»,
Сказал, в алтарь вошел и затворился.
Когда же вновь из алтаря он вышел,
Увидел храм пустынным и безмолвным,
Покинутым благочестивым людом.
И возопил он к Богу в лютой скорби:
«Благословен, судивший нас по правде,
Открывший наше тайное нечестье!
Никто из тех, кого Ты звал на Небо,
Не пожелал с землею распрощаться,
Житейские оставить попеченья.
И все ушли, и испугались смерти,
В обетованье рая не поверив!»
Но тут он слышит тихий голос: «Отче!
Скажи: Господь в свои селенья примет
Меня?» И тут увидел он блудницу.
Блудницу, что известная распутством
Своим, была презренна средь народа.
Неведомо, как в храм она попала,
Но вот стояла, потупивши очи.
«Почто ты здесь? – спросил ее священник. —
Не слышала, что будет? Все бежали!
Беги ж и ты!» «Нет, отче, я останусь.
У них, быть может, дома есть заботы,
Им жизнь мила, а мне она постыла,
Прошедшая в угаре непотребства.
Прими мое пред Богом покаянье,
Благослови с тобою умереть».
И лишь она слова сии сказала,
«Да будет так», – был голос им предивный.
Захлопнулись с тяжелым звоном двери,
И потемнело в храме, словно в бурю.
Священник опустился на колена
Пред алтарем, а позади блудница
Шептала: «Боже, помяни нас, грешных».
К полудню место, где стояла церковь,
Не узнавали люди. Холм могильный
Там высился, уже травой поросший.
По воскресеньям колокол как будто
Из-под земли глухим звонил раскатом.
Да вот еще видали: после Пасхи,
Всю Светлую седмицу две голубки,
Белы как снег, над местом тем летали.
А имени священника того
И имени блудницы (уж тем боле)
Никто не помнит. Знает лишь Господь
Своих рабов: и званных, и избранных.
 

Когда-нибудь…

 
Когда-нибудь, как ни странно,
Я встречу тебя в толпе
Безликой и безымянной…
И что я скажу тебе?
Что жизнь удалась? Живу же.
То радости, то беда.
Конечно, бывает хуже.
Бывает и лучше, да.
О том, что люблю, любима
К чему говорить? Всё – ложь.
А ты, проходящий мимо,
Как ты на меня похож!
Тебя провожая взглядом,
Молитвенно прошепчу:
«Все это прошло. Не надо.
Не надо мне. Не хочу».
 

Гроза

 
Закат рассыпался кусками
При твердом наступленьи мглы.
Грозу на паперть не пускали
И гнали в темные углы.
Она дрожащими садами
Прошла с суровостью судьи.
И захлебнувшись вдруг ладами,
Стихали в ветках соловьи.
Гроза обрушивалась, словно
Боролась с неподвластным ей.
Был каждый куст в саду изломан,
И боль таилась средь ветвей.
Дав волю быть дождю и гневу,
Гроза исчезла тяжким сном.
И почка лопнула. И в небо
Смотрел соцветий белых сонм.
И в этом молчаливом хоре
Свое значенье, свой язык.
Так человек начнется с горя,
Как яблоневый сад – с грозы.
 

Окраина

 
Окраина. Окалина. Калина.
И возле дач усталые дымки.
Рассвет плывет на землю алым клином
И гаснет где-то посреди реки.
Окрашен день в тона садовых цинний,
Они все так багровы и свежи.
Душа моя постигла, как отныне
Ей предстоит на этом свете жить.
Ей предстоит, разбившись в кровь о камень,
Подняться и идти путем своим.
Желтеет плющ, резной божок окраин,
Как он упорен и неутомим!
И как легко – далекими садами
Пройти, не зная за собою зла…
С души моей окалина спадает,
И вся она теперь белым-бела.
 

Адам

 
Душа уже давно легко и строго
Отвыкла разговаривать с людьми.
Как больно то, что мы не любим Бога
И не стыдимся этой нелюбви.
«Где ты, Адам?» Почти не слышен голос
Того, кто в жаркий день ходил в раю.
Душа боится быть смешной и голой,
Прокляв навеки наготу свою.
Лохмотьями безумных философий
Прикрывшись и поверив в силу их,
Душа привыкла быть пустой и сонной,
Свой образ и подобье позабыв.
Но все-таки, когда раскатом грома
В ней прозвучит вот это Божье: «Где?»
Душа скорбит и рвется прочь из дома,
Искать когда-то попранный Эдем.
 

Одуванчики

 
Одуванчики. Одуванчики.
Я сижу на белом диванчике
И смотрю на листья кленовые,
Слева – старые, справа – новые.
А в палате больничной – радуга.
И возможно, я здесь ненадолго,
И недуги пустыми кажутся,
Коль орешник пыльцою мажется.
А медсестры все сплошь – березками.
Свет ползет по земле бороздками
И ложится на плечи – крыльями,
Чтобы мы оставались сильными,
Чтобы мы оставались светлыми
И лишь Господу Богу приметными,
Чтобы встретить в райском туманчике
Одуванчики. Одуванчики.
 

Последнее

 
Насладиться хлебом и водой,
Попрощаться с горем и бедой.
Спеть. Взглянуть в окно. Увидеть сад.
И пойти, куда глаза глядят.
Подарить прохожим пару фраз.
Пригубить вина в последний раз.
Выбрать цвет помады и румян.
Лечь в любимом платье на диван.
Бритву взять. Два раза полоснуть.
Улыбнуться. Медленно уснуть.
Просыпаясь, с ужасом понять —
Ничего не стоило менять.