Текст книги "Одержизнь"

– Мир изменился. Мы с трудом привыкли, а тебе это только предстоит.

Девушка наконец-то оборачивается, и Макото по её лицу понимает, что она вообще не спала этой ночью.

– Всё изменилось, ото-сан. Дом. Улицы. Люди. Воздух. – Она говорит отрывисто, с большими паузами в словах. – Ты. Жиль.

Отец вытирается маленьким жёстким полотенцем, трогает подбородок, решая, бриться ему или не стоит. Приглаживает седые волнистые волосы, протягивает гребень дочери:

– Приведи себя в порядок. Мальчик спит ещё?

– Спит.

– Как проснётся – отправь его домой.

– Ото-сан…

– Акеми. – Голос отца обретает жёсткость, меж бровями залегает складка. – Ему здесь не место. Я тебе сказал. Мало горя нашей семье от элитариев?

– Ото-сан…

– Он ребёнок ещё. И об этом тоже подумай.

Он коротко кланяется и уходит в свою комнатку: разговор закончен. Акеми садится на табурет у окна, кладёт на подоконник руки, опускает на них голову и застывает так надолго.

Ей хочется спрятаться от дома, который не её родной дом. От ветра, шумящего в листве молодого кустарника. От неба – розовато-лилового, рассветного, без сетки Купола. От страшного, постаревшего отца, в глазах которого боли и упрёка столько, что он не сможет высказать и за день. Это же просто – закрыть глаза, нырнуть в кошмары, что приходят в её сны каждую ночь.

«Это не мой мир, – со страхом думает Акеми. – Мой дом сгорел. Ото-сан не такой старый, нет. Из нашего окна видно край города, пустошь, а поутру солнце отсвечивает от балок Купола, образуя светящуюся сетку. Мы живём на двенадцатом этаже, не на третьем. Что это за место, где есть трава на улице, где можно дышать без фильтра и смотреть в небо без Купола? Почему здесь Жиль? Может, я умерла во сне и до сих пор вижу это как наяву?»

Эта мысль не оставляет её со вчерашнего дня – с того самого момента, как в её камере открылась дверь и в сопровождении охранников вошёл молодой, хорошо одетый японец.

– Акеми Дарэ Ка, на выход. Вы свободны, – сказал он и тихо добавил, склонившись над лежащей в углу девушкой: – Ты – грязное пятно на весь клан. Думай теперь, как искупить свой позор.

Её подхватили под локти, повели коридорами, отдали её старую одежду, в которой привезли сюда, заставили подписать одну бумагу, другую. Акеми не задавала вопросов, молча подчинялась. В «вы свободны» не верилось. Верилось в комнату в конце одного из коридоров, в которой она просто перестанет быть. Быстро ли это будет, больно ли – Акеми не думала.

Только один раз она встрепенулась: когда её заталкивали в фургон за воротами тюрьмы. Вспомнился солнечный блик, пляшущий под потолком её камеры, и голос Жиля, зовущий Акеми по имени, – её единственная отдушина, короткие минуты, которых она ждала иногда по несколько дней.

– Ну залезай уже, дурёха варёная! – И тычок дубинкой в спину.

Девушку выпустили из фургона в незнакомом месте, ткнули пальцем в сторону открытой двери подъезда: «Твоя – семнадцатая» – и уехали. Акеми покорно поднялась на третий этаж, постучала. Ей не открыли, и она села ждать прямо на лестницу. Кого, чего – ей было безразлично. И когда плеча задремавшей девушки коснулся вернувшийся со смены отец, Акеми окончательно убедила себя в том, что видит сон.

Ночью она осторожно выбралась из объятий Жиля и ушла на кухню. Ходила кругами, трогала стены. «Не спать, – твердила она себе. – Если заснёшь во сне – всё исчезнет. А проснёшься снова в камере. Не засыпай!»

Глаза закрываются, голова тяжёлая, от желания спать Акеми мутит, как иногда от голода.

– Нельзя, – упрямо шепчет она. – Не спи…

– Акеми, – окликает её Макото. – На столе ключи и купоны на еду. И сходи днём в соцслужбу, не забудь. Закрой за мной дверь, мне пора. Вернусь после трёх часов.

Проводив отца, Акеми возвращается в комнату. Жиль спит, прижавшись к стене, оставив свободной бóльшую часть узкой кровати. Акеми присаживается рядом с постелью на корточки, всматривается в лицо мальчишки, словно ищет что-то, доказывающее, что перед ней не Жиль.

«Повзрослел… Ты мог повзрослеть? Мог же?..»

Она щиплет себя за руку, трясёт головой. Жиль не исчезает, посапывает себе тихонько. Акеми осторожно, чтобы не потревожить его, ложится рядом… и мгновенно засыпает.

Пробуждение, вопреки всем её страхам, очень приятно. Её шёпотом окликают по имени, медленно поглаживают по голове, шее, плечу. Она льнёт к этим добрым рукам, разморенная, сонная, доверчивая, и лишь потом открывает глаза.

– Эй, привет! – радостно улыбается Жиль. – Я вот смотрел, какая ты красивая. Вспоминал.

Она утыкается лицом ему в грудь, обнимает обеими руками, прижимает к себе сильно-сильно. Пальцы поглаживают шрамы на лопатке, губы и кончик языка трогают кожу между ключицами, вспоминая вкус, запах… Кровать протяжно скрипит от каждого движения, и вот уже на пол падает сперва подушка, потом поясок от кимоно, а после и Акеми с Жилем сползают со скрипучего лежака. Они занимаются любовью жадно и торопливо – так глотают холодную воду при невыносимой жажде. Пальцы Акеми оставляют отметины на плечах Жиля, он же стискивает её в объятьях так, что девушке трудно дышать. Миг – и оба выгибаются в сладкой судороге, задыхаются, сливаясь в поцелуе, и, постанывая, вытягиваются рядом без сил.

– Если лечь ровно, вытянуть руки и выпучить глаза, мы с тобой будем как рыбы, выброшенные на берег, – поглаживая впалый живот Акеми, говорит мальчишка, и она тихонько смеётся.

После, когда они ополаскиваются в душе, поливая друг друга холодной водой из большой кружки, Жиль вдруг обращает внимание на татуировку на предплечье девушки: на правой руке с тыльной стороны жирным чёрным выбито «2806.4212».

– Что это? – спрашивает он, и Акеми тут же отдёргивает руку.

– Мой номер, – глухо отвечает она. – Чтобы все видели, кто я.

– Но зачем? Ты же больше не там, ты свободна… Зачем это сделали?

Акеми молча кутается в простыню и уходит в комнату. Там она долго роется в вещах и к Жилю возвращается уже одетая в рубаху с длинными рукавами.

– Мне надо в соцслужбу, – с сожалением произносит она, собирая расчёсанные волосы в пучок.

– Я пойду с тобой. Кушать хочешь?

Она кивает и поспешно добавляет:

– Не сильно. Я потерплю до обеда, папа оставил купонов. Да и в соцслужбу надо поскорее.

Ей просто очень не хочется говорить мальчишке, что отец скормил им на ужин, похоже, всё съестное, что было в доме. Остались только травы для чая и брикет прессованных водорослей в тумбе на кухне. Жилю ничего не нужно объяснять. Он прекрасно помнит, что в домах Третьего круга запасов еды никто не держит – продукты не на что приобрести, весь заработок уходит на трёхразовое питание в столовых.

– А пойдём через рынок? – предлагает Жиль. – Ты немного развеешься. И приценимся к платью и сандалиям для тебя.

За порогом дома Акеми берёт Жиля за руку. И по влажным ладоням и опущенным ресницам девушки мальчишка понимает, что она не просто боится. Без него Акеми Дарэ Ка вряд ли бы вообще вышла на улицу.

Чтобы отвлечь её, Жиль рассказывает. Его, обычно такого немногословного, словно прорывает сегодня. Он говорит ей про хрупкую, самостоятельную Веронику, про смешную рыжую Амелию, про новый витраж, что за зиму выложил в Соборе отец Ксавье, про Университет, про разогнанный Совет и временное градоуправление, которое, похоже, ни на что не способно.

– Не, ну если Каро не посадили только для того, чтобы он дома работал, что про них можно думать? И самое ужасное – меня хотят в Совет, – жалуется он Акеми. – А я не хочу. За год насмотрелся на тех, с кем мне работать.

– Так ты живёшь теперь в Ядре? – осторожно спрашивает она.

– Угу. Сестра одна с дочкой, помощь нужна, – нехотя отвечает парнишка. – Только помощник из меня поганый. Мы с Веро не всегда ладим. Вот с Амелией… Амелия клёвая. У неё проблемы сейчас большие, и…

«И мне придётся уйти с ней из города далеко-далеко», – хочет сказать Жиль, но вовремя смолкает. Не сейчас. Нельзя вот так с ходу расстраивать Акеми. Ей и так тяжело.

– И?..

– И она хулиганит, – сделав страшные глаза, заканчивает Жиль и тут же тянет Акеми к продавцу одежды: – Смотри, какое платье! Месье, что вы хотите за эту вещь? Нет, ну это грабёж. А вот это покажите… И это. Посмотри, что тебе нравится?

Акеми улыбается робко, качает головой, чуть сжимает руку мальчишки: идём. Жиль громко возмущается ценой, спорит с продавцом, и девушка почти тащит его за собой.

– Ну куда-а-а? Вот же ж… Акеми! Давай во-он там пройдём, там едой пахнет! – уговаривает её мальчишка.

Они проходят мимо лотков со снедью, бóльшая часть которой принесена торговцами Второго круга. Жиль не отпускает руку Акеми, то и дело на кого-то налетает, спотыкается, цепляется за разложенные пластиковые столы.

– Ой… извините! Простите! Ай! Ох, неудобно как, – сокрушается он направо и налево. – Простите, я сейчас всё поправлю!

Это выглядит до того нелепо и смешно, что Акеми нет-нет, а отвернётся, пряча улыбку. На выходе с рынка Жиль бережно оттесняет девушку к ограде, становится так, чтобы никто, кроме неё, не видел его руки, и вкладывает в ладонь Акеми бумажный кулёк.

– Бери и ешь. Прямо здесь.

Из кулька одуряюще вкусно пахнет пирожками. Жиль ждёт, что девушка заругается, прочтёт ему нотацию о том, как стыдно воровать, но она молча хватает один из трёх пирожков и быстро жуёт.

– Тебе не… – начинает она с набитым ртом.

– Не. Абсолютно, – нахально откликается мальчишка. – Второй тоже ешь. А третий – пополам.

В соцслужбу Акеми приходит сытая и немного успокоившаяся. Она направляется к соцработнице у терминала, но Жиль тянет её в сторону уборных. Он заталкивает девушку в одну из кабинок, вытаскивает из-за пазухи какой-то свёрток и протягивает японке:

– Переодевайся. В рубахе и старых брюках месье Дарэ Ка ты им вряд ли понравишься. Давай, я покараулю у двери.

Из кабинки Акеми выходит в том самом платье, что приглядел для неё Жиль. Тёмно-бордовом, лёгком, с юбкой чуть ниже колен и рукавом до локтя. Акеми молча смотрит на Жиля испуганными глазами, губы дрожат.

– Я ему два купона оставил, не надо, – ворчит он и тут же восхищённо тянет: – Ка-а-акая ты красивая! Вот теперь – самая!

Соцработница приветливо улыбается и щебечет ровно до тех пор, пока сканер не отказывается считывать код с шеи Акеми. Круглощёкая девушка в форме тут же меняется в лице и сухо требует:

– Вашу правую руку, мадемуазель.

Акеми молча повинуется. Сканер ведёт полосой света над татуировкой, терминал выплёвывает тёмно-серый бланк, который соцработница брезгливо протягивает Акеми:

– Пока за вас не поручится полиция, работу вы не найдёте. Хотя это маловероятно даже с поручительством.

– И куда мне теперь?.. – тихо-тихо растерянно спрашивает Акеми.

– Ну ма-ало ли! – фыркает девица. – Симпатичной молодой женщине необязательно работать официально.

Акеми бледнеет, опускает плечи и молча идёт к выходу. За порогом здания соцслужбы она садится на корточки у стены и закрывает лицо руками. Зажатый между пальцами бланк мелко подрагивает. Жиль стоит над ней, подыскивая слова, и вдруг выпаливает:

– А знаешь что? Пойдём заглянем к одному мужику? Я с ним работал на заводе прошлым летом. Идём-идём, это во-он в том доме. А оттуда вместе сходим в полицию, раз это так важно.

В маленькой комнатушке в полуподвале здоровенный рыжий верзила усаживает Акеми за липкий от грязи стол, бросает короткий взгляд на её правую руку и уходит в соседнее помещение, где ждёт его Жиль. Проходит час, потом другой, на исходе третий. Акеми волнуется, прислушивается к тихому стрекотанию из соседней комнаты и приглушённому басу хозяина помещения. Наконец дверь открывается и верзила возвращается, поддерживая Жиля за плечо. Мальчишка – бледный, нижняя губа накусана – отдаёт ему свой жилет и кивает Акеми в сторону выхода:

– Всё. Идём.

На улице Жиль закатывает сперва левый рукав до локтя, затем правый. На покрасневшей коже предплечья внутренней стороны правой руки Акеми видит те же самые цифры, что у неё: «2806.4212». И понимает, что это уже точно не сон.

– Мы вместе, – улыбается ей Жиль. – И пусть все заткнутся и подавятся.

– Веточка, не сердись, – упрашивает Ксавье. – Вернётся. Уже скоро, я уверен. Он такой. Исчезает, когда ему надо, но всегда возвращается.

Вероника в десятый раз переставляет статуэтки на стеллаже, передвигает подальше горшок с комнатным растеньицем. Хмурится, ставит обратно. Хватает со стола тряпицу, вытирает полку – в третий раз.

– Мам, а где Жиль? – жалобно тянет Амелия, отложив в сторону рисование.

Вероника не отвечает. Судя по тому, как она возит тряпкой, вопрос дочери её раздражает.

– Жиль скоро придёт, – терпеливо отвечает Ксавье. – Хочешь, я тебе почитаю?

– В очках? – оживляется девочка.

– В очках.

Просияв, Амелия уносится в библиотеку на втором этаже. Вероника задевает рукавом маленькую круглую шкатулку, в которой она хранит мамины серьги, и сбрасывает её с полки на пол. Ахает, торопливо собирает разбежавшиеся по полу драгоценности. Закрывает шкатулку, баюкает её в ладонях.

– Давай я уберу? Поставлю повыше, – предлагает Ксавье.

– Нет! – слишком резко отвечает Вероника и отворачивается со шкатулкой в руках.

Ксавье грустно качает головой. Вероника на взводе с тех пор, как он пришёл. Злится, мечется, никак не может найти себе места. С Ганной поругалась из-за какого-то пустяка, Амелии по рукам шлёпнула, когда та перед ужином сладкое со стола потащила. И видно же, что сама не рада, но остановиться и успокоиться не может.

– Родная, давай посидим в саду? – предлагает Ксавье. – Дома душно, тебя то и дело тянет наводить чистоту…

– Дом большой, порядок нужен, – ворчит она, прыгая возле полок, чтобы убрать наверх шкатулку.

Ксавье подходит и бережно приподнимает Веронику, чтобы та достала до нужной полки. Попытка помощи не приносит ничего хорошего – молодая женщина прячет лицо в ладонях и срывается в тихую истерику:

– Я никчёмная, никому не нужная и ни на что не годная! Целыми днями чувствую себя плохой хозяйкой и отвратительной матерью! На работе думаю о доме, где некому присмотреть за Амелией, дома думаю о брате, который… который! Дочкины приступы сводят с ума, я ощущаю себя совершенно беспомощной! Мне не с кем поделиться, потому что я постоянно испытываю стыд – за себя, за Жиля, за малышку, за положение своей семьи… Ксавье, за что нам это? Бастиан с его безумной идеей отправить дочку… Куда? Куда он хочет её отправить?

– Я с ней иду, Веточка. Решили вчера.

– Куда?.. – глухо доносится из-под ладоней.

– Сперва до Кале, потом через тоннель под проливом… – спокойно отвечает священник.

– Кале… Кале?!

Вероника в ужасе мечется по гостиной.

– Это же… господи, это же… Нет, ты пошутил? Ты пошутил, так далеко никто никого отсюда не отпустит. Мы говорили с Бастианом вчера, он мне не сказал ничего подобного… – Она останавливается, уставившись в точку перед собой. – Кале. Он нарочно мне ничего не сказал!

Ксавье Ланглу приносит с кухни стакан воды, ставит на стол.

– Присядь. Выпей. Досчитай до тридцати. Родная, уже всё решено. Остаётся принять и продумать, как сделать наше путешествие максимально комфортным для Амелии.

Вероника собирается что-то ответить, но тут мимо вприпрыжку проносится Амелия. Притормаживает у стола, шлёпает на скатерть детскую книгу со сказкой про пряничный домик и несётся дальше.

– Потом почитаем! Жиль идёт! – радостно вопит она уже у двери.

Молодая женщина хватает стакан, выпивает воду залпом и недобро тянет:

– Та-а-ак…

И прежде чем Ксавье успевает её перехватить, Вероника срывается с места и выбегает на крыльцо. Священник спешит за ней, втайне надеясь, что вот прямо сейчас у Жиля на полчаса отнимется язык, а Веронике ничего тяжёлого не попадётся под руку.

Мальчишка ожидаемо грязный, растрёпанный и усталый. И при этом такой довольный, что Ксавье теряется в догадках, где же тот пропадал целые сутки. Вероника окидывает брата строгим взглядом, мрачнеет.

– Где ты был? И где твой жилет? – вопрошает она.

Жиль, несущий на закорках Амелию, останавливается, будто Вероника выставила перед ним стену. Поднимает на сестру сияющие глаза и улыбается:

– Я вернулся же. Вот так вот…

Вероника отцепляет от него Амелию, целует дочь в щёку:

– Малышка, пожалуйста, иди домой. Нам с Жилем надо поговорить.

Жиль пытается проскочить мимо неё, но она перехватывает его за руку:

– Нет, ты останься!

– Веро, ну я в туалет хочу просто ужас как! – ноет брат.

– Ничего, за две минуты не умрёшь. – Сестра неумолима. – Так где тебя носило сутки?

Жиль смотрит на Ксавье, втайне надеясь на его помощь, но тот тоже хмурится, глядя на его правую руку. Мальчишка пытается высвободиться, но Вероника одёргивает его:

– Жиль! Ты вчера унёсся как сумасшедший, ничего не объяснив! Мы ждали тебя вечером! Я половину ночи не спала – я тебя ждала, олух маленький! Я не знала, ни где ты, ни что с тобой, ни почему ты не дома! – с холодной яростью чеканит она. – Ты посмотри на себя! На что ты похож, скажи! Жиль, ты уже год живёшь дома, не в трущобах! У тебя есть семья – или кто тогда мы с Амелией? Почему тебе наплевать на нас, на наши просьбы, на приличия? Как ты себя ведёшь? У тебя совесть есть?

– Веро, послушай, – всё ещё улыбаясь, пытается завязать диалог Жиль. – Ну послушай же, попробуй понять…

– Понять? Понять что? Что я должна была понять, когда Канселье тебя привёз со зрачками в точку и полуголого? Что я должна была понять, когда ты показал себя хамом у Роберов в гостях? Что ты безалаберный эгоист, единственное желание которого – удрать в ту помойку, в которой привык жить? Если тебе не наплевать – почему я всё время одна, даже в те редкие моменты, когда ты дома?

– Акеми отпустили, – с нажимом сообщает мальчишка, дождавшись паузы в потоке обвинений.

– И что?

Вероника перехватывает его руку, пальцы ложатся поверх свежей татуировки. Жиль сглатывает, прикрывает глаза – больно.

– Я был у неё. Ей надо помочь, мы в полицию ходили… Веро, мне неприятно. Отпусти, – спокойно просит он.

Наконец-то она обращает внимание на цифры, выбитые на коже брата.

– Это что такое? Это зачем? Тебе больше нечем заняться?

– Веточка, в сторону, – вмешивается Ксавье.

Он берёт Жиля за запястье, выворачивает ему руку так, чтобы лучше видеть татуировку. Молчит с минуту, разглядывая ряд цифр. Жиль терпит, стиснув зубы, тяжело дышит, глядя в сторону.

– Жилет, я понимаю, ты отдал в уплату за это, – хмуро не спрашивает, а констатирует факт Ксавье.

Мальчишка кивает, незаметно пытается ослабить захват.

– Пойдём-ка в дом, сынок. Лучше пусть нас слышат Амелия и Ганна, а не всё Ядро.

Жиля под конвоем отводят в гостиную, Вероника громко хлопает входной дверью и запирает её на ключ. Ксавье силком сажает подростка на диван, нависает над ним – спокойный и злой. Таким его Жиль никогда не видел.

– А теперь я тебя ударю, – предупреждает отец Ланглу. – Потому что сполна заслужил.

От затрещины звенит в ушах и перехватывает дыхание. На губах тут же влажнеет, и Жиль слизывает выступившую кровь. Вероника тихо ахает и убегает в кухню, быстро возвращается с мокрым носовым платком. Ксавье присаживается перед учеником на корточки и говорит:

– Я всегда ценил в тебе прямоту, верность, умение сопереживать и готовность помочь. Но сегодня ты всё это затмил своей глупостью. Жиль, ты хоть знаешь, что у тебя на руке?

– То же, что у Акеми, – огрызается мальчишка и отталкивает руку сестры с мокрой тряпицей.

Он пытается встать, но Ксавье толкает его, возвращая обратно.

– Тебе мало проблем? Настолько, что ты решил их сам создать?

– Это не ваше дело.

– Ударить ещё раз?

– Ксавье, а что это? – со страхом спрашивает притихшая Вероника.

– А это, милая, код заключённого. Шифр статьи обвинения, номер дела. Каждый полицейский читает эти коды, как раскрытую книгу. Молодец, Жиль. Пособничество террористам, геноцид. Странно, что не зашифровали убийство. С какой радости ты себе это присвоил?

– Ох, мамочки… – в ужасе выдыхает Вероника.

Жиль снова пытается подняться и уйти, но теперь его водворяют на место уже в четыре руки.

– Значит, так. Длинный рукав в любую жару, – наставляет мальчишку Ксавье. – Вернёмся в Азиль из похода – буду искать способы свести этот позор. Возможно, кислотой.

– Не тронь! – взрывается Жиль – и снова нарывается на оплеуху.

– Ах, «не тронь»? Думаешь, ты поступил красиво? Думаешь, взял на себя её вину таким образом, разделил горе? Ты идиотом малолетним себя показал! Всем! Влюблённым малолетним идиотом!

Тут уже пугается Вероника. Никогда Ксавье при ней не позволял себе такого. Она виснет у него на плече, целует в щёку:

– Всё, пожалуйста, не надо! Давайте это прекратим, я очень прошу! Ксавье, не надо, ты пугаешь меня…

Он оставляет мальчишку в покое, отходит к окну.

– Знаешь, Жиль… – негромко говорит отец Ланглу, глядя на то, как ветер покачивает ветки с завязями вишен. – Сегодня очень красивый, яркий день. День, когда хочется счастья. И сделать счастливым любимого человека. Я думаю, ты знаешь, что это такое, но по малолетству обращаешь внимание лишь на собственное счастье. Ты ещё вырастешь, поймёшь. Но сегодня… сегодня я очень хотел бы другого дня. Ничем не омрачённого. Спасибо, сынок.

Жиль сидит на краю дивана, глядя себе под ноги, но уйти больше не пытается. Слушает, ссутулившись и опустив голову. Вероника сидит в метре от него, отвернувшись, и всхлипывает.

– Посмотри на свою сестру, мальчик. Ты хотел бы видеть её такой? И я нет. Раз за разом она просит о помощи. Тебя и меня. А мы или не слышим, или не можем найти в себе силы быть рядом. Нет, не силы. Желание и возможность. Мы ей нужны. Не слёз я хочу для своей любимой женщины. И не думаю, что ты хочешь, чтобы она только волновалась и плакала.

– Не хочу… – едва слышно выдыхает Жиль.

Ксавье смолкает, долго не говорит ни слова, потом подходит к Веронике, тянет её – поникшую, заплаканную – в объятья.

– Жиль, если в тебе есть хоть капля уважения к родному человеку, эту ночь ты пробудешь дома. И уйдёшь только тогда, когда сестра позволит. А ты, Веточка, сейчас заглянешь в комнатку Ганны. Мы приготовили для тебя сюрприз. Умойся, пожалуйста, и зайди к нянюшке. Заодно скажешь ей, что больше в этом доме ругани и крика не будет.

Он ободряюще улыбается и отпускает Веронику. Та уходит в ванную, затем спускается в комнату Ганны. Всё это время Ксавье стоит и прислушивается к её шагам, отвернувшись от Жиля.

– Я тебя прошу, – глухо говорит он, обращаясь к ученику. – Когда она вернётся, хотя бы сделай вид, что немного рад за неё.

В конце коридора за дверью комнаты Ганны раздаётся изумлённый возглас, а вслед за ним – заливистый смех Амелии. Жиль поднимает голову, быстро вытирает глаза ладонью и прислушивается. В нянюшкиной комнате оживлённо переговариваются, Амелия радостно вопит и, судя по всему, скачет на месте. Ксавье ждёт, тая улыбку в глазах.

Вероника влетает в гостиную через несколько минут – в снежно-белом, в пол, платье с капюшоном, лежащим на плечах роскошным искрящимся воротником. Талия утянута шнуровкой из тонких лент, по груди и подолу вышиты маленькие белые розаны.

– Амелия! – окликает Ксавье.

Девочка радостно несётся из коридора, неся лёгкий свёрток, перевязанный белой лентой, протягивает его маме:

– Разверни! Скорее разверни!

В свёртке – длинные белые перчатки и маленькая деревянная коробочка – сама по себе драгоценность. Вероника открывает её – и замирает, готовая снова заплакать.

– Ма-ам! Ну мам же! – прыгает вокруг Амелия.

– Вероника, я… – Голос у Ксавье пропадает, ему приходится кашлянуть несколько раз, прежде чем продолжить: – Сколько ни думал о том, что сказать в такой момент, всё никак слов не находил.

– Надо ответить «да», милая деточка, – подсказывает незаметно вошедшая в гостиную Ганна.

– Да. Да! – отвечает Веро и всё-таки плачет. И оглядывается на Жиля.

Брат смотрит на неё, растерянно улыбаясь.

– Хорошо. Это же так хорошо, – запинаясь, произносит он и отводит взгляд.

Когда за окнами начинают сгущаться сумерки, Ксавье и Вероника незаметно спускаются к Орбу, где на отмели ждёт лодка. Ксавье отпирает решётку, перекрывающую проход под стеной, переносит Веронику в лодку, садится на вёсла, и маленькая плоскодонка легко скользит в сторону Второго круга. Путь предстоит неблизкий, отец Стефан ждёт их в Соборе лишь к полуночи, когда разойдутся последние прихожане и служки улягутся спать в тесных кельях. Над сонным Орбом одна за другой зажигаются звёзды, приближая ночь – время, когда свершаются таинства.

Жиль тоже смотрит на звёзды, сидя у открытого окна. Он с трудом угомонил Амелию, охрип, прочитав ей десяток сказок, а когда она наконец-то уснула, принёс с чердака маленькую жёлтую чашку, обнял её, забрав в пригоршни, и прижался к ободку губами. Он просидит так до раннего утра, когда небо на востоке из чёрного станет сперва тёмно-синим, потом лиловым. Он услышит, как скрипнет створка ворот, возвещая о возвращении дорогих ему людей – теперь мужа и жены. И только тогда Жиль ляжет в кровать, накроет голову подушкой и провалится в глубокий сон без сновидений на несколько коротких часов.

На дорожке, ведущей к дому, они останавливаются. Вероника поднимает взгляд к светлеющему небу, глядит на окна второго этажа.

– Жиль не спит, – негромко говорит она, всё ещё грея пальцы в ладони Ксавье.

– Он знает, что мы пришли, и пойдёт сейчас спать.

Ксавье легко подхватывает Веронику, заносит на крыльцо. Толкнуть дверь, перенести любимую женщину через порог – как велит традиция, старая как мир. Он много раз носил Веронику на руках, но сегодня это особенно дорого и приятно. Белокурая хрупкая женщина доверчиво льнёт к плечу, обвивают шею тёплые руки с тонкими запястьями.

– Вот мы и дома. Как же не хочется тебя отпускать… но надо. Ганна рассердится, если мы наследим на полу.

Он разувается, наклоняется и расшнуровывает сандалии на ногах Вероники.

– Маленькая, что ж ножки такие ледяные?

Она тихонько смеётся, жмурится от удовольствия, как ребёнок.

– Роса же, милый. Я вся озябла…

И вот она снова у него на руках, и Ксавье бережно несёт её в спальню на втором этаже. Вероника замирает, с улыбкой прислушивается к чему-то.

– Год назад, – шепчет она. – Всего год назад я и думать не смела об этом. Даже мечтать не могла. И даже у Бога не просила.

– Он знает нас куда лучше, чем мы Его, – кивает Ксавье. – И слушает не только молитвы. Он же видит, кто заслуживает счастья. Испытывает нас, награждает достойных.

В предутреннем свете, мягко серебрящем спальню, Вероника сказочно хороша. Тонкий светлый силуэт в белом платье, сияющие счастьем глаза, маленькие ладони, от которых тонко пахнет кремом с экстрактом трав. Вероника снимает кружевные перчатки, кладёт их на трельяж у большого старинного зеркала. Ксавье смотрит на неё – и не может налюбоваться.

– Почему, когда я тебя вижу, я всякий раз вижу тебя впервые? К тебе невозможно привыкнуть, счастье моё.

Она кладёт ладони ему на грудь, поглаживает сквозь ткань рубашки. Ксавье обхватывает её за талию, смыкая пальцы обеих рук в кольцо.

– Какая же ты крохотная, – нежно шепчет он.

– А ты – большой и сильный. И любимый. Дороже жизни. Склонись чуть-чуть…

Вероника встаёт на цыпочки, обнимает Ксавье за шею и нежно-нежно прикладывается щекой к его губам. Медленно поворачивает голову и дарит поцелуй, которого Ксавье ждал весь день, – неторопливый, искренний, немного робкий. Его чуткие пальцы тянут атласную ленточку, шнурующую платье на талии, руки скользят вверх по ткани, снимая свадебное одеяние. И вот уже Вероника – маленькая, беззащитная в своей наготе – быстро ныряет в кровать под одеяло и затаивается там. «Всё ещё боится, – думает Ксавье, стаскивая рубаху через голову. – Для неё каждый раз – словно впервые. Как же обращался с ней Бастиан, если у неё такой страх перед близостью?»

Он знает, что надо делать. Он любит эту хрупкую юную женщину и обязательно всё исправит. Не будет ни страха, ни слёз. Муж нужен для того, чтобы жена не боялась. Чтобы была счастлива и любима.

Ксавье ложится рядом с Вероникой – не касаясь её. Пусть осмелеет, пусть сама – как тогда, в самый первый раз, когда отчаяние толкнуло её к нему в объятья.

– Ты мёрзнешь? – спрашивает Ксавье. – Тебя погреть?

Она молча протягивает ему ладони, он осторожно поглаживает их, дышит теплом, медленно покрывает поцелуями, прислушиваясь к дыханию любимой. Она тихая. Даже в момент наивысшего блаженства старается ни звука не проронить. Лишь по тому, как она дышит, Ксавье может понять, всё ли делает правильно.

Согреть. Это не игра, это ритуал. Поначалу её всегда бьёт озноб, когда руки Ксавье касаются нагого тела. Кожа покрывается мурашками, которые исчезают под неторопливыми поцелуями и поглаживаниями. Она любит массаж, замирает под ладонями. И ощущать, как расслабляются под пальцами напряжённые мышцы, – бесценно.

Целовать. Касаться губами её идеального, филигранного тела, вдыхая жизнь, лаская, пробуя на вкус раз за разом. Она то замирает, напряжённая, как струна, то мечется, жарко, сбивчиво дыша, срываясь в тихое постанывание. Всё хорошо, родная, милая, маленькая…

Впитывать её несмелую ласку. Откинуться на подушки, закрыв глаза, позволить ей вести, лёгким рукам поглаживать, щекотать, пощипывать… Веро, счастье моё, моя жизнь, надежда, свет… господи…

Вероника тихо смеётся, берёт его за левую руку, поглаживает тонкий ободок кольца, слегка покусывает пальцы. Рассматривает в неясном утреннем свете колечко на своей руке.

– Это правда с нами произошло? – изумлённо спрашивает она – счастливая, лучащаяся радостью. – Мы семья?..

Он почти не ощущает её веса, когда она устраивается на его бёдрах, льнёт к широкой груди. Ксавье двигается мягко и бережно, боясь даже в мыслях причинить ей боль. Мир не знает женщин более хрупких, более дорогих и желанных, чем его белокурая Веточка. Она – единственная…

Она дышит всё чаще и глубже, прогибает узкую спину, запрокидывает голову, сплетает свои пальчики с его, стискивает крепко-крепко.

– Ах-ах… ах… – тихонечко то ли поёт, то ли постанывает Вероника.

Хочется стиснуть её – изо всех сил, неистово, до отметин на шелковистых бёдрах, до крика протяжного, но нет, нельзя, хрупкая, бесценная, твоя… И нет сил уже сдерживаться, и он двигается сильнее, входя глубже, сбивая дыхание, удерживая в ладонях бьющееся нежное тело, подчиняя, становясь единым…

Потом она лежит, свернувшись калачиком у него под боком, положив голову ему на плечо, а он поглаживает её светлые пряди, засыпая.

– Ксавье, – окликает его тихий голосок.

– Да, родная?

– Ты же вернёшься? И приведёшь домой и Амелию, и Жиля, да?..

– Обещаю.

К завтраку они спускаются вместе. Заспанные, растрёпанные, немного смущённые. Вероника покусывает припухшие от поцелуев губы, принимается хлопотать, помогая нянюшке.

– Отец Ксавье… – окликает Ганна.