Текст книги "Память девушки"

В первую очередь я направляю эту волю на свое тело, и самым решительным образом. С начала семестра я не ем в общежитии ничего, кроме чашки кофе с молоком с утра, ломтика мяса днем – по пятницам заменяемого на вареную рыбу – и супа вечером, а на десерт – фруктовое пюре или яблоко. Я заменила мимолетное удовольствие последних месяцев – набиваться хлебом с маслом и чипсами – на удовольствие от добровольной аскезы, жертвы, которую придумала сама. Осязаемое и явное свидетельство этой жертвы – плитки шоколада, которые раздает нам на полдник монахиня в столовой. Не откусив ни кусочка, я складываю их в комод и говорю себе, что летом раздам их детям в лагере. Я отказываюсь от всего, что, согласно инструкции к таблеткам для похудения «Нео-Антижир», купленным в аптеке на бульваре де л’Изер, приводит к набору веса. Каждый прием пищи в лицейской столовой становится этаким приключением, из которого я выхожу с чувством, лишь отдаленно напоминающим насыщение, а порой и вовсе голоднее, чем была, но всегда – победительницей, отдавая свой плавленый сырок соседке. Я испытываю гордость голодаря[38]38
  Отсылка к рассказу Ф. Кафки «Голодарь» (1922).


[Закрыть], бьющегося с жиром не на жизнь, а на смерть, и об успехе этой борьбы свидетельствуют весы в аптеке и мои юбки, ставшие свободными в бедрах.

Я так и не смогла одолеть голод. Лишь изводила его занятиями. Я думаю только о еде. Всё мое существование теперь подчинено одной проблеме: что я смогу съесть за следующей трапезой, учитывая количество калорий в моей тарелке? Описания еды в книгах смущают меня так же, как и эротические сцены. В общежитии, заслышав шуршание бумажного пакета, из которого малышка В., вернувшись с занятий, достает сдобную булочку, и воображая, как она уплетает ее, я уже не в состоянии сосредоточиться. Я ее ненавидела. А когда мне можно будет полакомиться? Словно это разрешение зависело не от меня, а от другой девушки, моего идеального двойника, с которым я должна была соединиться любой ценой, чтобы соблазнить Г.

Крах воли случился одним воскресным мартовским днем в закрытой лавке родителей, когда те отправились на своем «рено» в традиционную поездку за город. Сегодня мне очевидно, что это могло произойти только там, в родительской лавке, где всю мою жизнь до отъезда в лагерь в моем распоряжении были целые горы бесплатных угощений, и потому чужие дома казались мне странными, даже унылыми, ведь там вся еда помещалась в буфет. Сахарное королевство моего детства, где все горести и материнские подзатыльники заканчивались утешением в виде коробки печенья или банки конфет. Я не знаю, о чем думает та девушка, когда разом теряет контроль над своими желаниями и набрасывается – так и вижу – на сыр, ириски и мадленки вразвес. Возможно, ни о чем. Это первая сцена алчности: разум бессильно наблюдает, как неистовые руки хватают сладости и запихивают в рот, а тот заглатывает их, почти не жуя, – как наслаждается тело, обернувшееся бездонной дырой. Конец наступает вместе с тошнотой: я в отчаянии от своего провала, решаю голодать целую неделю, чтобы избавиться от каждой крошки чудовищного количества еды, поглощенного за полчаса, – облегчить тяжесть вины.

В тот день девушка в лавке еще не знает, что угодила в порочный круг, где суровое воздержание сменяется приступами обжорства, предугадать и предотвратить которые невозможно. Один кусочек чего-то желанного и запретного – и вся решимость испаряется, и надо дойти в этом отступничестве до конца и весь день есть как можно больше, а с утра с новой силой наброситься на пост: черный кофе и больше ничего.

Она не знает, что скоро станет жертвой самой печальной из всех страстей – страсти к еде, объекту постоянного подавляемого желания, которое может быть утолено только излишеством и стыдом. Что теперь в ней будут сменять друг друга чистота и скверна. Это борьба, где победа с каждым месяцем только отдаляется. Когда же я снова буду нормальной, когда же я перестану быть такой?

Я не представляла, что у моего поведения есть название, кроме вычитанного однажды в словаре: Парорексия – противоестественный аппетит. Извращение. Я не знала, что это болезнь. Думала – порок. Кажется, я вообще не связывала это с Г.

Двадцать лет спустя, случайно листая в библиотеке какую-то книгу о расстройствах пищевого поведения, я заподозрю неладное, возьму ее домой и наконец-то найду имя тому, что было фоном моей жизни на протяжении нескольких месяцев – этой непристойности, этому постыдному удовольствию, производящему жир и испражнения, которые потом нужно устранять, и не дающему крови течь, – этой отчаянной, чудовищной, особой жажде жить любой ценой, даже ценой отвращения к себе и чувства вины: булимия. Сегодня трудно сказать, помогло бы мне это знание, получи я его тогда, излечилась бы я – или согласилась на лечение – и как именно. Что могла медицина против мечты?

Зимой 59-го я вижу эту девушку на вечернем уроке танцев в школе «Тарле» на улице Репюблик. Она рада, что удалось отпроситься с ужина в лицее. Ее тошнит от рук партнеров, их лиц, которые слишком близко, и юмора в стиле «На бал кони ходят?»

Я вижу ее в закусочной «Поль» у собора. Она пьет растворимый бульон – считается, что он низкокалорийный – вместе с Р., единственной девушкой из группы, с которой она общается, веселой, круглолицей, синеглазой и ростом едва ей по плечо.

Я вижу ее поздно вечером неподалеку от торговых рядов «Нувель Галери». Она смотрит с тротуара, как медленно удаляется синяя шерстяная шапочка Р. в окне автобуса, везущего ее домой, в Девиль, пригород Руана. Я знаю, что в эту минуту она завидует Р., которой не надо возвращаться в общежитие, где гуляют сквозняки и чужие тела разуваются, чистят зубы, кашляют и храпят. Которой не надо часами лежать без сна под желтоватым светом ночника из коридора, делящим бокс на темную и светлую части, а граница между ними проходит по одеялу. Которая едет домой, к родителям.

В декабре она пишет Мари-Клод: «В следующем году я надеюсь поступить на юридический или на подготовительные курсы. Мама намекнула, что, возможно, мне удастся получить комнату в кампусе – это уж получше, чем монашеское общежитие. Но, может, я слишком многого хочу, а вдруг всё сорвется? Как по мне, все эти планы немного утопичны. Боюсь потом пожалеть, что плохо училась». А в феврале записывается на вступительный экзамен в Нормальную педагогическую школу для девушек в Руане. Сдавшие его зачисляются на годовой курс после окончания школы.

Передо мной лежат табели успеваемости Анни Дюшен за 1958/1959 год, выпускной класс по философии. По ним видно, что она хорошо училась по всем предметам, кроме английского. По философии она пятая из двадцати пяти. Всегда на доске почета, но ни разу ни поддержки, ни похвалы. Во всех характеристиках значится: «Способная и добросовестная ученица». Что-то серое, тусклое и плоское – такой я помню ту девушку, которая никогда не высказывалась на уроках. Совершенно очевидно, что с такими оценками тогда, как и сегодня, можно было рассчитывать на долгосрочное обучение. И одного желания вступить в ряды студентов «Нормы», которыми она так восхищалась в С., и стать как блондинка, на мой взгляд, недостаточно, чтобы объяснить, почему она отказалась от прежних намерений.

Те месяцы в лицее – словно медленное вымирание академических амбиций Анни Д.: она примиряется со своим социальным положением, о котором, как она считает, ее сверстницы не подозревают – они ведь не в курсе, что ее родители держат кафе-гастроном в Ивто, – но наверняка по косвенным признакам догадываются. В лицее, среди «зубрил», которые не боятся задавать вопросы преподавателям, ее былой статус исключительной ученицы, вундеркинда, утратил всякую силу и ценность. Нет больше никакой «гордости школы». Ее подкашивает самоуверенность других девушек, которые не беспокоятся о выпускных экзаменах (простая формальность) и заявляют, что пойдут в «ипокань», на фармацевтику, в Лангз’О[39]39
  Национальный институт восточных языков и культур в Париже.


[Закрыть] или Сьянс По так, словно им там уже припасено местечко. Долгосрочная учеба представляется ей бесконечным тоннелем, делом изнурительным, унылым и безденежным, которое дорого обойдется ее родителям, а ее саму надолго оставит в зависимом от них положении. Это больше не долгожданное счастье. Словно всё, что она слышала в детстве (что учиться – только «голову ломать», что странно быть «одаренной», когда вся родня ходила в школу «после дождичка в четверг»), наконец-то взяло верх. Теперь ее привлекает путь и будущее, уготованные обществом и Министерством образования 1959 года одаренным детям крестьян, рабочих и владельцев бистро. Эта девушка перешла обратно на сторону отца, который – в отличие от разочарованной матери – ликует, узнав, что дочь больше не хочет «продолжать», а хочет поступить в Нормальную школу (и незачем добавлять «педагогическую», ведь ни он, ни мать не знают о существовании «Высшей нормальной школы», да и кто вообще о ней знает, кроме учителей и элиты?).

Подозреваю еще один довод: что за охота сидеть на скамье и строчить в тетради, как школьница, когда у тебя был – пусть и подавляемый, отрицаемый – сексуальный опыт женщины?

Чарующий образ будущего в тот период: она работает в сельской школе, вокруг – стопки книг, а под окнами ее служебного жилья стоит двухлошадный «ситроен» или четырехлошадный «рено». Она будет заставлять детей учить стихи: «Любуюсь, как ослик милый / Бредет вдоль кустов остролиста» Франсиса Жамма, «Джиннов» Виктора Гюго. Когда она представляет себе профессию учительницы, дети там фигурируют в размыто-счастливом виде, вроде тех, из С. – «дети лета», – за которыми она присматривала ровно неделю.

Как будто язык, позднее достижение эволюции, отпечатывается в памяти хуже образов: из тысяч слов, произнесенных во время подготовительного курса для вожатых в замке в Ото-сюр-Сен на пасхальных каникулах, осталась лишь одна фраза, с усмешкой произнесенная одним студентом педагогического, с бугристой кожей и в затемненных очках, на кухне, где мы все вместе мыли посуду: «Ты похожа на потрепанную шлюху». Позже я решила, что это относилось к толстому слою тонального крема и румян на моей светлой коже, но тогда не придумала в ответ ничего лучше, чем: «А ты – на старого сутенера». Наверное, я была ошеломлена и раздавлена внезапным возвращением «чуток шлюхи». Выходит, сквозь девушку со стажировки, которую я считала холодной и исполненной достоинства, просвечивала девушка из лагеря?

Должно быть, я с ужасом подумала, что она вот-вот вырвется наружу, когда, устав от знаков внимания со стороны своего соседа по парте, позволила ему поцеловать себя и потрогать за грудь в пустом кинозале во время второсортного фильма про монстров. Всё встает в памяти само собой. Пугающее осознание силы влечения, вызываемого рукой и губами этого высокого хрупкого мальчика, который провожает меня до общежития и с которым я точно не соглашусь встретиться снова. В 2000-м я получила от него письмо через моего издателя. Он писал, что так и не смог забыть «прекрасную девушку» – это определение поразило меня – из Ото-сюр-Сен. Сам он был женат, растил детей и держал автомастерскую в Руане. Я не помню, как он узнал Анни Дюшен, девушку со стажировки, в женщине, которая только что написала «Событие».

Однажды в апреле я увидела рядом со своей тарелкой в столовой письмо со штампом санатория в С.: это был ответ на мою заявку на следующее лето. Возможно, я заранее предчувствовала содержавшийся в нем отказ. Не помню точной формулировки, но письмо безжалостно подтверждало мою уверенность: Анни Дюшен была в лагере нежелательным лицом. Мне кажется, в тот миг меня захлестнула не боль оттого, что я не увижу Г., не ощущение полного краха моей мечты, но осознание масштабов моих прошлых унижений, которые этот отказ на заявку – нетипичный, многие ездили вожатыми по два-три года подряд – сделал ослепительно ясными: никто не хотел, ни при каких обстоятельствах и ни в каком качестве, даже слышать об этой девушке. О той девушке. Новой девушки в С. не знали. Позор было не смыть: он заперт в стенах лагеря.

Невозможно определить последовательность двух воспоминаний, а потому и установить между ними причинно-следственную связь: я не помню, получила ли это письмо до или после того, как в том же апреле 1959-го прочла «Второй пол» Симоны де Бовуар, одолженный в конце марта у Мари-Клод.

Я временно опущу слово «откровение», которое много лет спустя придет мне на ум, когда я буду представлять девушку из Эрнемона – вот она идет в лицей, обуреваемая чувствами, и видит мир совсем не таким, каким он был всего пару дней назад: всё в этом мире, от машин на бульваре де л’Изер до студентов в галстуках, идущих ей навстречу из Высшей коммерческой школы, теперь означает власть мужчин и отчуждение женщин. Лучше я посмотрю, как подействовала на эту девушку, хранящую воспоминания о прошлом лете, одна книга – тысяча страниц безупречного анализа, интерпретации отношений между мужчинами и женщинами, которые ее, эту девушку, волнуют больше всего. Эти страницы, написанные женщиной-философом (до сих пор она только имя ее слышала), вовлекают ее в диалог, от которого она не может да и не хочет уклоняться, потому что никогда не вела его прежде.

Я полагаю, что она:

– потрясена картиной положения женщин, этой эпопеей несчастий, неумолимо разворачивающихся с доисторических времен до наших дней;

– ошеломлена апокалиптическим изображением женщин, подчиненных всему человеческому виду, отягощенных своей имманентностью, в то время как мужчины прекрасно себя чувствуют в трансцендентности;

– укреплена в своем отвращении к материнству и страхе перед родами, появившемся еще в девять лет, когда она прочла в «Унесенных ветром» о судьбе Мелани;

– поражена многообразием мифов, котороми окружены женщины, возможно, унижена скудостью своих собственных мифов о мужчинах и в любом случае возмущена обвинением, которое бросали ей в лагере: «Да ты парней как перчатки меняешь!»;

– удивлена упором, который делает писательница на отвращении и стыде по отношению к менструации – этой «гадости», – ведь для нее самой источник стыда сейчас – именно в чистоте ее белья и отсутствии кровотечений.

Я не уверена, что она узнаёт в драматическом описании потери девственности, которое дает Симона де Бовуар, свою первую ночь с Г. Что согласна с утверждением: «Первое совокупление – это всегда насилие»[40]40
  Здесь и далее цит. по: Бовуар С. де. Второй пол / пер. С. Г. Айвазовой. М.: Прогресс, Алетейя, 1997.


[Закрыть]. Возможно, тот факт, что я до сих пор не могу использовать слово «насилие» по отношению к Г., означает, что нет, не узнаёт и не согласна. А как же стыд за то, что она была безумно влюблена в мужчину, за то, что ждала его под дверью, а он ей не открыл, за то, что ее называли «поехавшей» и «чуток шлюхой»? Очистил ли меня «Второй пол» от этого стыда или, наоборот, только глубже в него погрузил? Остановлюсь на неопределенном: получить ключ к пониманию стыда не значит обрести силу, чтобы от него избавиться.

Как бы то ни было, в апреле 1959-го на первом месте – будущее. Студентка философского несомненно вняла призыву выбирать, который звучит на последней странице книги Симоны де Бовуар: «Мы считаем, что ей [женщине] предоставлен выбор между утверждением своей трансцендентности и отчуждением в объекте». Она получила ответ на свой вопрос (который задавали себе практически все девушки того времени): как себя вести? Свободно.

Девушка, которая, сфотографировав свой бокс, уезжает из Эрнемона, не умеет ни плавать, ни танцевать – она забросила занятия, едва начав, – и только что завалила экзамен по вождению, но эти сбои в программе преображения мало ее волнуют. Она с отличием окончила лицей, и я знаю, что она как никогда полна решимости «реализоваться» в альтруистическом деле, созвучном идеям экзистенциализма и идеальным представлениям о лагере: учить детей. Упорно двигаться в направлении, которое, как она считает, она выбрала совершенно свободно.

Вступая в это новое лето, лето 59-го, сухое и знойное вплоть до начала учебного года, впервые назначенного генералом де Голлем на середину сентября, мне нужно увидеть ту, которая все каникулы будет не Анни Д., а Кала-Нагом и Кали: так ее последовательно называли сначала в одном лагере, маленьком, а затем в другом, побольше – оба под преимущественно женским, строжайшим пуританским надзором (не то что бордель в С., как она теперь его именует). Увидеть ее такой, какой она готовилась предстать перед Г., но предстала перед другими:

– «роковая женщина» в глазах Катрин Р., директрисы лагеря в Кленшан-сюр-Орн, недалеко от Кана, которая сразу меня невзлюбила и однажды говорила обо мне на кухне с другой вожатой – нас было всего трое, две девушки и парень, – а я подслушивала на лестнице; я не помню из этого разговора ни слова, лишь то, что мне хотелось провалиться сквозь землю;

– «исключительная» девушка в глазах Линкса, директора лагеря в Имаре, недалеко от Руана, который с многозначительным смешком подарит мне на день рождения роман Жюля Ромена «Исключительная женщина», а потом я услышу, как он, опять же со смехом, скажет своей жене, Фурми: «За всё время, что я работаю в лагерях, никогда не встречал такой вожатой, как Кали!»

Но она настоящая пишет 29 июля 1959-го в письме, которое кладет в желтый конверт с маркой лагеря Федерации светских организаций: «Посмотрела в Кане „Без тебя будет ночь“ с Евой Барток. Воображаешь эту страсть к морфию, начинаешь думать, что такое могло бы произойти и с тобой, и эта мысль даже не шокирует».

Хотя большую часть времени я водила свой отряд девочек на прогулки в джинсах или шортах и теннисных туфлях, сейчас я вижу ту девушку в темно-зеленом платье в желтый цветочек – том самом, в котором я на единственном за лето 59-го снимке сижу на пустынном пляже по центру раскинувшейся вокруг моей талии, словно купол парашюта, юбки, похожая на фарфоровую куклу на подложке из гальки, – и в туфлях, тоже желтых, из магазина «Эрам», которые увеличивают мой рост до метра восьмидесяти, так что мальчишки, проходя мимо меня, в шутку спрашивают: «Как там погодка наверху?» Погодка совсем другая, когда ты такая высокая, что твой взгляд скользит поверх голов, опускается на чьи-то макушки и доходит до конца улицы. Если парни и задирают высокую девушку, они куда реже, чем в случае с коротышками, осмеливаются тронуть ее за задницу. Светлые обесцвеченные волосы прикрывают уши и собраны в пучок на затылке а-ля Милен Демонжо, пышная юбка – она вся полна подчеркнутой и недоступной женственности. Ее манеры, ее тело – слияние истории с Г. и предписаний «Второго пола».

Неважно, Кала-Наг или Кали, она не хочет быть ни роковой, ни исключительной. Напротив, мечтает соответствовать модели хорошей вожатой, как ее определяли на стажировке: быть как другие и поддерживать атмосферу «здорового и открытого товарищества». Но зачем же тогда она выбрала себе имя скандальной богини Кали, когда все остальные девушки взяли традиционные «цветочные» имена – Жасмин, Маргаритка и т. д., – если не из желания выделиться? Мне сложно понять глубину ее самообмана: неужели она правда думала, что может всех провести? Скрывать свой порок, свою одержимость едой, отказываясь от нее за столом, но жадно заглядывать в чужие тарелки и наконец с удовольствием поглощать на лужайке детские полдники – девочки только рады отдать ей свой хлеб с маслом и айвовый мармелад. Не показывать, каких усилий ей стоит проявлять интерес к играм, которые она устраивает через силу, какая пытка для нее – она была готова сбежать, но куда? – ставить балет «Щелкунчик» с двенадцатью девочками на родительский день (по этому случаю портовые рабочие из Руана, чьи дети жили в лагере, привезли несколько килограммов бананов, которыми она наелась до отвала). Подавлять чувство, что она едва ли вписывается в эту среду и в любой момент может оступиться.

Маленькая кудрявая милашка Виолетт спрашивает меня в упор, что значит «негодная мать». Клодетт – всегда на взводе, ходячая вселенская обида – крепко прижимает меня к себе, когда я подхожу поцеловать ее на ночь. Марис называет других девочек «кончеными» и хохочет, как ненормальная, когда ее за это ругают. Умненькая брюнетка с короткой стрижкой, которая читала «Маленького принца», и другие. Я ясно помню лица девочек от десяти до двенадцати лет, за которых отвечала в Имаре, и главное в этих воспоминаниях – моя неспособность что-либо к тем девочкам испытывать. Внутреннее оледенение, из-за которого я словно видела всё живое издалека.

Эта Кали-Кала-Наг из лета 59-го лишена чувств. Она отвергает знаки привязанности со стороны детей как что-то животное, как отклонение от принципа равенства. Она равнодушна к опасностям: в свой выходной идет в церковь одна через лес, ездит автостопом. Однажды ее чуть не укусила гадюка, оказавшаяся в миллиметре от ее теннисной туфли – она не увидела ее, так как не носит очков. Она пишет: «Я точно не знала, укусила она меня или нет. Дети говорили мне вернуться в лагерь, но я не спешила. Только представь: я могла умереть, но вообще ничего не почувствовала».

Она больше не думает ни о чем конкретном, из ее мира исчезли тайна и вкус. Реальность отзывается в ней лишь в виде болезненных, несоразмерных поводу эмоций: однажды она чуть не разрыдалась, думая, что потеряла непрочитанное письмо от матери.

В глубине души ей хочется быть подростком, о чем говорит ее письмо про четырнадцатилетних девочек из лагеря: «Я искренне им завидую. Они не знают, что это их лучшее время. Как глупо, что мы не знаем, когда будем счастливее всего».

Когда в повествовании о себе выявляется некая главная истина, которая нужна, чтобы само «я» не распалось, кое-что всегда упускается: мы не способны понять, что мы проживаем в тот момент, когда проживаем это. Настоящее мутно, и из-за этого каждая фраза, каждое утверждение неизбежно испещрено дырами. Девушка, которую дети называют Кали и которая таскается с ними по сельским дорогам, распевая: «О-о-о, ла-а-а-герь, цвету-у-у-щий наш до-о-о-м», не знает, не может сформулировать, «что не так». Она просто ест.

Однажды, когда в детской спальне никого не было, она стащила из шкафчика одной девочки сладости. Та обвинила сверстниц, но ничего не добилась. Вожатая Кали, естественно, вне подозрений. Всё так, словно это делает какая-то другая девушка во власти неудержимого порыва. Но сегодняшнее «я» всё еще видит деревянный шкафчик над кроватью, помнит тишину в спальне. Голый образ, без единой мысли. Я не помню, сколько конфет украла. Помню только, что съела их прямо на месте.

В начале сентября ее вызывают на вступительные экзамены в Нормальную педагогическую школу для девушек в Руане. Она считает, что блестяще справилась с устной частью, где надо было порассуждать о дружбе, но уверена, что завалила рисунок и эссе о приливных электростанциях. Не может поверить, что в списке зачисленных она – вторая из шестидесяти кандидаток на двадцать мест. Этот результат кажется ей неопровержимым знаком судьбы.

Кадр из того сентябрьского дня: я сижу на кровати в своей комнате в Ивто, лицом к комоду, на котором стоит зеркало, слушаю вальсы Штрауса (эту пластинку мне подарили друзья родителей), и, хотя считаю такую музыку примитивной, в ту минуту она созвучна моему триумфу. Я упиваюсь своим чистейшим успехом с ожесточением, усиленным венской музыкой и видом собственного отражения в зеркале, словно оно символизирует будущее и мир, где меня ждут. Миг слепоты, и он же – миг чудовищной ошибки, первый шаг в неверном направлении.

В тот воскресный вечер, уже упаковав необходимые для Школы и помеченные ее инициалами вещи, лежа в кровати, которая кажется ей слишком короткой, между розовыми перегородками, отделяющими ее угол – этакий уютный кукольный домик, – думает ли она о том, что стала именно той, кем мечтала быть в лагере – студенткой педагогического, как та блондинка?

В дополнение к моим фрагментарным воспоминаниям о Школе – парадное крыльцо, спальня, столовая, двор, спортзал и т. д., в общем, места, где я часто бывала, – интернет предлагает впечатляющий панорамный обзор всего архитектурного сооружения. Оно было построено в 1886-м, занимало площадь в 19 000 квадратных метров, и с него открывался вид на Руан до самого холма Сент-Катрин. Там были сады, розарий, спортивная площадка, амфитеатр, зал для музыки и танцев. По монументальному фасаду главного здания, окружающего двор с трех сторон, над окнами первого этажа шел стеклянный козырек. В 1990-м здание было закрыто и заброшено и начало зарастать плесенью. А в 2014-м департамент продал его страховой компании «Матмут», которая должна превратить его в комплекс с четырехзвездочным отелем, конференц-залом, общественным парком и т. д. На одном снимке видны замурованные нижние окна, разбитые стекла на верхних этажах, сорняки.

От этого зрелища мне ни капли не грустно.

Пока это здание еще не стало для меня золотой клеткой, смертоносным коконом – уезжая отсюда одним субботним днем 1960-го, я буду шагать под февральским солнцем с чемоданом в руке по улице Шан-дез-Уазо к вокзалу в ощущении чистейшего счастья – мне легко представить, что студентка педагогического Анни Дюшен была в восторге от великолепного сооружения, роскошных помещений, короче говоря, от безупречности этого места, напоминающего лагерь, только в большем масштабе. Не сомневаюсь, что она подробно описывала родителям – главным образом, чтобы подтвердить надежды отца: его дочь прекрасно устроилась и живет припеваючи, – как обильно и разнообразно их кормят, что в десять часов дают печенье, что в спальни проведено отопление, сколько «плюсов» в полном бесплатном обеспечении – от прививки БЦЖ до ремонта обуви – и что у них даже накапливаются «сбережения», которые им выдадут в конце обучения. (Именно память об этой мягкой, последовательной автаркии поможет мне понять природу советской системы, а позднее – ностальгию, которую испытывают по ней русские.)

Возможно, поскольку в девятнадцать лет она уже жила в общежитии, поначалу ей привычна замкнутость и строгость этого всецело женского мира – за исключением преподавателя истории и Николя, разнорабочего с жабьим лицом. Но в какой-то момент ежеутреннее созерцание голых ног соседки из-под перегородки в душевой начинает вызывать в ней невыразимую тоску и уныние вперемешку с отвращением к абсолютной половой однородности, от восхода до заката, без конца и края. А еще она поднимает крышку мусорного ведра в туалете и брезгливо-завороженно смотрит на окровавленные гигиенические салфетки: у нее самой месячных нет уже больше года.

Р. тоже сдала экзамены и поступила, но ей разрешено ночевать дома, как и другим девушкам, живущим в Руане и окрестностях. Увидеть ее снова было одновременно приятно и обнадеживающе – так всегда, когда в новой обстановке встречаешь бывшую одноклассницу. Общие воспоминания о лицее с первых дней сплотили нас, критически настроенных к другим девушкам и к новому месту.

В письме Мари-Клод в понедельник 21 сентября, после вдохновенного пассажа – «все пошли на фильм „Хиросима, моя любовь“ и хором повторяли: „Ты ничего не знаешь о Хиросиме“» – следует суждение о Школе, в котором уже не слышно прежних восторгов и даже сквозит разочарование: «Тут сносно. Куча разных занятий – психология, педагогика, рисование, пение, домоводство. И атмосфера приятная. Учеба вроде бы несложная. Тем лучше».

Блестящая абитуриентка Анни Дюшен не преуспевает ни в одной из педагогических дисциплин. Не проявляет интереса или склонности ни к чему, кроме литературы XX века и новейшей истории (за которые даже не ставят оценок) и особенно – уроков кулинарии. Последние заключаются в том, что надо приготовить полный обед на специальной, превосходно оборудованной кухне, где она тайком таскает из шкафов изюм и цукаты. Как и другие студентки, она берется за вязание, покупает длинные спицы и мохеровую шерсть небесно-голубого цвета – он тогда в моде, – чтобы связать себе кардиган, но бросает эту затею после десятка неровных рядов.

Как ухватить ее психологическое состояние, ее взгляд на жизнь, свою собственную, когда она сидит с вечно голодными глазами в третьем ряду между Р. и Мишель Л. – или в спортзале, в спортивном костюме и кроссовках, проводит свое первое занятие по физкультуре для учеников соседней «школы дополнительного образования», желая одного, чтобы это поскорее закончилось, – если она сама всё еще не может признать, что выбрала не то будущее?

Если она подавляет ужасающее, постыдное понимание, что не годится для преподавания в школе, и чувствует, насколько далека, насколько не дотягивает до совершенства, стремление к которому Нормальная школа воспитывает в своих студентках, словно школьная учительница должна быть моральным ориентиром для всего общества? Как измерить степень ее отчаяния? Разве что одним воспоминанием: ей вдруг хочется быть девушкой с кухни, которая возит в столовой тележку и раздает тарелки с едой.

Что осталось от ее прошлогоднего влечения и страданий? Затаенное дыхание при виде обнаженных тел Эмманюэль Рива и Японца[41]41
  Актеры, сыгравшие главные роли в фильме «Хиросима, моя любовь» (1959). «Японец» – Эйдзи Окада.


[Закрыть]. Сильнейшее волнение и приступы тошноты при чтении романа Кристиана Рошфора «Отдых воина», как будто она сама – эта покорная героиня.

Внешний мир, отфильтрованный стенами Школы, больше не может ее потревожить. Ни события в Алжире – которыми она интересовалась еще на философском, теперь уже поддерживая независимость, – ни смерть Жерара Филипа и Камю не трогают ее. Песни, которые девушки распевают в спальне, демонстрируя свои вокальные данные – «Милорд» Эдит Пиаф, «Вальс в тысячу четвертей» Жака Бреля, «Фруктовый салат» Анни Корди, – ее раздражают.

Внутри пространственно-временных рамок, которые я для себя установила – пять месяцев в Нормальной школе в Руане, – мелькают силуэты других студенток. Их становится всё больше и больше, словно внутри этих конкретных границ из одной ячейки памяти, которая десятилетиями была закрыта, лавиной хлынули воспоминания. Возвращаются имена и лица тех, про кого я, возможно, думала, почему они здесь, рады ли они быть в этом месте и хотят ли стать учительницами.

Как воспринимали меня другие девушки с курса Профессиональной подготовки – Аннетт С. из маленького городка Ла-Вопальер, Мишель Л. из Гравеншона, Анни Ф. с улицы Арзен в Руане, дом возле магазина «Манюфранс»? Что они знали обо мне так, что я не догадывалась? Действительность других – ничто по сравнению с тем, чего они, эти другие, не знают и от чего у них бы глаза на лоб вылезли: «Кто бы мог подумать…», «Прямо не верится…» и т. д. – так почему же она волнует меня сейчас, когда я пишу? Всё просто: она была основой моих отношений с миром в то время, когда мы были вместе, группой, составом будущих учительниц, частью которого – подозревали ли они об этом? – я никак не могла себя ощутить.