Текст книги "Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира"

Слюна же отравленной свиньи, была дистиллированным ядом.

– Ты еще сомневаешься? –  спросил цыган Родриго. – Быть может, для опыта ты хочешь убедиться в могуществе этого яда?… Вот доказательство.

И быстрым движением цыган сбросил с себя плащ.

– Знаешь ли, почему я сам велел отрубить руку? Потому что десять лет тому назад, приготовляя яд, я имел неосторожность дозволить свинье укусить кулак… Не прошло пяти минут, как рука моя распухла и побагровела… Еще через пять минут, яд достиг плеча. Я не колебался. «Возьми топор! и отруби и приказал я одному из моих спутников. Он повиновался. Я ужасно страдал целых три месяца, но сохранил жизнь, – а я люблю жизнь, особенно когда, как сегодня, встречаются такие добрые господа, как ты.

Родриго бросил цыгану другой кошелек.

– Я тебе верю, – сказал. – Но раньше сегодняшнего раза ты никому не оказывал такой же услуги?…

– Вот уже десять лет, то есть с того самого дня, когда я был укушен свиньей, я ни разу не приготовлял этого яда.

– А где и для кого приготовлял ты десять лет назад?

– В Эдинбурге; для одного знатного англичанина, которому наскучила жизнь и который заплатил мне за смерть пятьсот гиней.

– Он умер?

– В десять минут.

– Следовательно только мне и тебе известна тайна приготовления?

– Да. Конечно мне и тебе.

– Хорошо. Я испробую его достоинство. До свиданья. После завтра, в Аламеде.

На другой день, вечером, сидя у своей любовницы в саду вместе с ее дочерьми, Родриго Борджио почувствовал жажду.

– Поди, принеси напиться сеньору Родриго, Бианка, – сказала вдова старшей своей дочери.

Та повиновалась и принесла из дома стакан холодного лимонада.

Родриго выпил несколько глотков, с видимым удовольствием, –  потом поставил стакан на стол, и разговор снова завязался.

Но вдруг Роза, которую Родриго толкнул коленом, испустила крик.

– Что с тобой? – спросили испуганная мать и старшая сестра.

– Не знаю, – трепещущим голосом ответила Роза, наклонившись, чтоб взглянуть под стол; – что-то холодное скользнуло, у меня по ноге.

После этого ответа Елена и Бланка, машинально подражая Розе, наклонились к земле. Сам Родриго через несколько секунд последовал их примеру. Под столом не было даже и букашки.

– Вы обманули нас, милая Роза, – сказал, смеясь, Родриго.

– Да, – сказала Елена Ваноцца. – Во всяком случае, дитя мое, так кричать – глупо! У меня еще и теперь сердце не на месте.

– Хотите глоток лимонада? – спросил Родриго, подавая своей любовнице стакан.

– Охотно.

Она с жадностью выпила все, что оставалось в стакане и почти тотчас же поднесла руку к груди и ко лбу.

– Странно!.. – сказала она.

– Что такое? – спросили обе дочери и Родриго.

– Без сомненья это от боязни… Я страдаю… я… О Боже! Боже мой!..

То были последние слова, которые произнесла Елена Ваноцца. Она привстала… И как какая-то масса опрокинулась на скамью, холодная, бледная умирающая… мертвая.

– Матушка!.. – вскричали обе дочери, бросаясь к ней. – Матушка!..

Презренная Роза осмеливалась звать мать, зная, что она ей не ответит. Она не могла ответить, потому что дочь убила ее. Еще утром, Родриго, показывая ей пузырек, говорил молодой девушке:

– Здесь твоя и моя свобода. Питаешь ли ты те же чувства? Сегодня вечером мать твоя умрет. Когда ты будешь моею?

– Завтра, – ответила Роза.

Еще через день, Родриго, по уговору с цыганом отправился в Аламэдо.

Цыган явился на свидание первым и один. Родриго пришел без провожатых. Евзегир стоял, прислонясь спиной к дереву. У ног его на песке лежала шляпа; он походил на тех нищих, которые привлекают сострадание своим уродством.

Проходя мимо него, Родриго бросил в шляпу обещанную сумму.

– Да благословит вас Господь, сеньор, – пробормотал цыган. Но Родриго был уже далеко; цыган оставался еще несколько минут на своем месте.

Но смешно и странно оставаться просить милостыню, имея в кармане две тысячи дукатов! Цыган положил кошелек в карман, поднял шляпу и пошел по дороге в Граи, к тому леску, в котором они раскинули шатры. Он шел живо, но прыткие ноги не спасли его от угрожавшей ему участи. А участью его была смерть.

Поутру, Родриго нашел двух негодяев, которые за двадцать дукатов готовы были убить хоть двадцать цыган.

– Сегодня вечером, в восемь часов, в Аламедо, – сказал он им, – я покажу вам человека.

– Очень хорошо.

Человек был им показан.

Не доходя нескольких шагов до своих шатров в маленьком леску, цыган упал мертвый, не испустив ни одного крика, пронзенный двумя кинжалами, из которых один прошел между плеч, а другой попал в самое сердце. Убийство было совершено быстро и искусно. Он умер прежде, чем почувствовал, что его убивают.

– Обыскать его? – спросил один из наемных убийц.

– К чему. Что ты думаешь найти у него?

– Вес равно! рискнем!

– Что такое?

– Кошелек, другой, третий!

– И полные золота! –  Вероятно, оно украдено им у этого молодого господина, который заплатил нам за то, чтобы мы его убили.

– Нам-то какое дело!

– Конечно, никакого! Барашек зарезан; шерсть – наша.

Двое негодяев возвратились в Валенсию, пьянствовать и играть на деньги Родриго, который мало о них заботился. Он заплатил две тысячи дукатов, чтоб одному обладать тайной, и не считал, что заплатил дорого. Такова история яда Борджия, который в течение сорока лет сеял смерть во всей Италии; ибо когда Родриго состарился, он сделал важное открытие, – как добрый отец, – двоим своим любимым детям, Цезарю и Лукреции, как готовить этот яд, который был усовершенствован им самим. Убивать постоянно одним и тем же способом – скучно и неловко!

Среди других изобретений Александра VI следует упомянуть о ключе, который имел свойство, производя маленькую почти незаметную раночку, убивать каждого, который имел неосторожность отпирать им. Дело в том, что в ящике отпиравшемся этим ключом замок был несколько туг а для открытия требовалось некоторое усилие, а вследствие этого усилия ручка ключа укалывала руку отпиравшего. Укол был самый ничтожный, но за то он был смертелен.

Папа Александр VI. Портрет работы Corridoio Vasariano

Но мы рассказываем не историю Родриго Борджио, а историю его дочери Лукреции. Она была еще в колыбель, когда он уехал в Рим, дабы приготовиться долгими годами притворства к апостольскому престолу. Долгие годы! Да, Родриго ждал, по крайней мере, тридцать лет возможности взойти на трон св. Петра.

«Терпение,  долгое терпение! – говорил он Розе.»

Он, быть может, и сам не подозревал всей справедливости своих слов.

В первое время своего пребывания в Риме, чтобы хоть немного усладить горечь разлуки, Родриго каждый месяц приезжал на несколько дней в Венецию; но сделавшись кардиналом, из-за боязни компрометировать себя, он посвящал радостям любви очень немного часов и через долгие промежутки от 1458 до 1484 года, то есть в течение двадцати шести лет Роза и Родриго едва виделись пятнадцать раз.

Но, не смотря на редкость свиданий Родриго не переставал доказывать своей любовнице и детям искренность своей привязанности. Каждую неделю он писал Ваноцце и высылал ей деньги. Она с детьми жила в роскоши. Домом управлял друг Родриго, дон Мануэль Мельхиори, слывший братом Розы, наблюдавший только за благосостоянием своей сестры и племянников, не позволяя себе делать ни малейшего замечания относительно их поведения.

Это было необходимой скромностью со стороны дон Мануэля, иначе он из полезного и приятного стал бы стеснителен и скучен. Объяснимся.

Верная Родриго первые четыре года своего квази-вдовства, – Роза, однако, пылкая по природе, однажды убедилась, что любовь, как бы ни была она искренна, если выражается только перепиской, – очень неполное, несовершенное чувство. И сам Родриго, услыхав в один из своих редких приездов в Венецию ее жалобу на редкость свиданий, дал ей полную свободу, сказав:

– Моя милая, так как я хочу быть папой, то с моей стороны было бы и глупо и жестоко принуждать вас быть мученицей. Сохраните мне ваше сердце, – вот все, чего я вправе от вас требовать.

И Ваноцца сохранила свое сердце для одного Родриго. Что же касается ее чувств, то она часто дарила их прекрасным венецианцам.

Из этого видно, что дом Ваноццы вовсе не был школой нравов, и что строгий цензор, в лице Дон Мануэля, был бы в нем неуместен. Освобожденная своим любовником от стеснения, Ваноцца находила совершенно естественным, не быть требовательной к детям.

После одного любовника она брала другого. И пока дети были только детьми, зрелище этого разврата не представляло для них опасности. Но когда Цезарь и Франциск стали мужчинами, а Лукреция достигла шестнадцати лет, влияние дурного примера выразилось в них вполне. Отец их, кардинал, давал их матери полную свободу в удовольствиях, и она не находила дурным в их глазах вполне пользоваться этой свободой. И они также были свободны, поступать как хотят. Законов нравственности, религии, природы для них не существовало…

* * *

В шестнадцать лет Лукреция была поразительно хороша собой. В ней было все: благородство, грация, изящество, ум. Все, исключая сердца. Но сердца не видно –  и для того, чтоб обольщать и убивать сердца не нужно. Она была блондинкой.

Да, шестнадцатилетняя белокурая Лукреция была прекрасна! Она посоветовалась с зеркалом и решила по примеру матери завести любовника…

Во дворец Ваноцца, в числе других вельмож являлся Марсель Кандиано, очень нежно поглядывавший на Лукрецию.

Она тоже поглядывала на него. Друг друга можно скоро понять, если хотят этого. Марсель Кандиано понял, что он нравится; от разговора глазами он поспешил перейти к словам. Однажды вечером, пользуясь тем, что они были одни, Кандиано прошептал:

– Я люблю вас!

Она отвечала улыбкой. Она видела, что ее мать поступает также в подобных случаях.

На другой день, если он скажет больше, она решила ответить ему яснее. Но на другой день Кандиано не явился во дворец Ваноцца.

Кто-то изумился этому отсутствие.

– А разве вы не знаете, – был ответ, – что Кандиано лежит в постели.

– Больной?

– Умирающий от удара кинжалом, который он получил, выходя отсюда.

– А кто его ударил?

– Неизвестно. Убийца был в маске.

Бедный Кандиано! Лукреция была печальна целый час. Но в тот самый вечер, когда она узнала об этом происшествии, – рядом с ней, за ужином, сидел кавалер Никола Альбергетти из Феррары. Он был старше Кандиано и не так красив, – но зато очень богат. В числе других драгоценностей на мизинце левой руки он носил перстень с огромным бриллиантом, которым все восхищались; вместе с другими восхищалась и Лукреция,

– Этот перстень вам нравится? – спросил любезный кавалер и подал его молодой девушке.

Лукреция удивилась чрезмерной доброте, – так, для формы.

– Больше чрезмерно, чем вы думаете, – ответил, улыбаясь, Адьбергетти. – Этот перстень я получил от алхимика, который немного занимался колдовством, и который уверил меня, что пока я буду носить его, мне нечего бояться смерти.

– А между тем вы отдаете его, – заметила Роза Ваноцца. – Это не благоразумно.

– Какая заслуга в том, чтобы дарить то, что ничего не стоит? Притом же, я не суеверен. Если б я заболел, то не бриллиант спас бы меня. Против разбойников и врагов у меня есть шпага…

С этой минуты в кружке Ваноцца стало для всех ясно, что Альбергетти мечтал о счастье быть любовником Лукреции. С нею он был любезен, предупредителен, ловя каждый случай, сказать ей вслух комплимент о ее грации, о ее уме…

– Но знаете ли вы, – сказал однажды вечером Розе маркиз Пизани, ее любовник в это время,– что Альбергетти влюблен в вашу дочь!..

– Так что же? – холодно ответила Роза. – Почему он не может ее любить?

– Вы не предугадываете?

– Чего?

– Что может произойти нечто опасное для вас и для нее из этого ухаживанья?

– Что же может произойти?

– Но, наконец, если он влюблен, почему он не просит ее руки?

Роза пожала плечами.

– Что за вопрос задаете вы мне, маркиз? А сами вы –  женитесь ли вы на моей дочери, если бы даже обожали ее?… Конечно, нет? На девушке без имени не женятся… Почему же вы желаете, чтоб Альбергети, который такой же дворянин, как и вы, просил ее руки?

– Но в таком случае?

– Не беспокойтесь. Девушке без имени нечего бояться дерзости волокиты. Ее оберегают. И в тот день, когда Альбергети пожелал бы идти дальше, чем следует, ручаюсь вам, он поплатился бы.

Кто же бодрствовал над Лукрецией? Почему ей нечего было страшиться обольщений все более и более влюбленного в нее мужчины? Мы вскоре объясним.

Альбергетти продолжал свое ухаживанье, и однажды вечером, не будучи никем замечен по крайней мере он так думал, – он прошел в комнаты Лукреции, и стоя перед ней на коленях умолял ее ответить его страсти.

Более кокетливая, чем влюбленная, Лукреция согласилась изъявить только слабое доказательство благородному сеньору. Поцелуя в лоб она посчитала на первый раз достаточным. Но и этого оказалось много.

Через несколько часов, ночью, поужинав, следуя своей привычке рядом со своей возлюбленной, – Альбергетти возвращался домой, и когда он переходил площадь св. Марка, чтобы достигнуть своей гондолы на Пиацетте, – замаскированный человек, со шпагой в руке, переступил ему дорогу.

Альбергетти был храбр и ловко владел оружием; он не очень смутился от этой встречи.

– Чего ты хочешь от меня? – спросил он у замаскированного человека.

– Убить тебя! – ответил последний.

– Убить? за что?

– Я тебе скажу, когда ты будешь умирать.

– Право? Ты так уверен в себе?

– Так же уверен, как будешь ты через несколько минут уверен в своей ошибке, которую ты сделал, отдав свой перстень.

– О! о! Ты все знаешь! Не один ли ты из близких, придворных Ваноцца?

– Может быть.

– Также, как я влюбленный в ее дочь, а следовательно соперник.

– Это возможно.

– Уж не тот ли же самый господин, который убил Марселя Кандиано?

– Я не говорю «нет».

– Ну, посмотрим так ли легко ты отправишь меня на тот свет, как ты надеешься, вследствие отдачи мною талисмана.

Говоря таким образом, Альбергети вынул шпагу и напал на незнакомца, в котором сразу узнал своего учителя. Шпага замаскированного человека казалась сросшейся с его рукой. Невозможно было сдвинуть ее ни на линию.

Незнакомец в свою очередь напал на Альбергетти; тот хотел отразить удар, но не успел. Шпага противника воткнулась ему в горло. Он упал, обливаясь кровью.

Тогда, скинув маску и наклонясь к своей жертве, незнакомец сказал:

– Смотри теперь, кто твой соперник, Альбергети. Смотри, кто тот, который подобно тебе любил Лукрецию.

Хотя умирая, Альбергети имел еще на столько силы, чтобы взглянуть в лицо своего убийцы.

– О ужас!.. – прошептал он. – Цез…

Он не окончил; рука незнакомца закрыла ему рот… Когда рука была отнята, второй любовник Лукреции перестал существовать.

В то время, когда совершалось убийство, Лукреция сидела в своей спальне, готовясь лечь в постель. Но летняя ночь была удушлива… молодой девушке не хотелось спать.

Полураздетая, потушив лампы, чтобы не было видно снаружи, она облокотилась на окно. Дворец Розы Ваноцца выходил на площадь св. Стефана, на углу большого канала; из окна Лукреция могла наслаждаться созерцанием гондол скользивших по лагунам… Но она глядела не вниз, а вверх; рассеенным взором она следила за черными облаками медленно двигавшимися по небу, по временам освещаемые молнией.

Вдруг в дверь постучались. Кто мог быть так поздно? Вероятно больная мать прислала за ней одну из своих горничных.

– Кто там? – спросила она.

– Отвори. Это я! – произнес глухой голос.

То был голос Цезаря, ее брата. Не одеваясь, Лукреция отворила дверь. Цезарь вошел. Она хотела зажечь свечи.

– Бесполезно! – оказал он, удерживая ее за руку.– Нам не нужно огня, чтоб поговорить.

– Как хочешь, –  ответила она.

Он бросился на диван, стоявший напротив постели, она села с ним рядом. Наступило молчание, в продолжение которого Цезарь, привыкая к полумраку, не переставал глядеть на белую фигуру, сидевшую рядом с ним.

Удивленная этим молчанием, Лукреция, смеясь спросила:

– Что ты, Цезарь, хочешь мне сказать?

– Не смейся!..

– А! я не должна смеяться!.. С тобой случилось какое-нибудь несчастье?…

– Со мной? нет!

– С кем-нибудь из братьев?

Цезарь сделал презрительное движение.

– Я смеюсь над нашими братьями! – возразил он.– Я люблю только одно существо во всем мире: тебя Лукреция!..

– О! А мать, а отца?…

– Я их люблю не так, как тебя. За тебя я отдам всю свою кровь, я продам душу!.. Знай, что я за тебя сделал, я убил человека.

– Боже!

– Ты не увидишь больше Никола Альбергети, как не видишь Марселя Кандиано!

– А, так это ты убил Кандиано?

– Я!

– За что?

– Я тебе сказал: за то, что люблю тебя!.. Потому что я так люблю тебя, что не хочу, не хочу, чтоб был у тебя любовник…

– А! а!.. Теперь я предупреждена. Не иметь любовника… А буду ли по крайней мере, я иметь позволение выйти замуж.

– Ты еще слишком молода, чтоб идти замуж.

– И мужа не иметь! Но знаешь ли, Цезарь, твоя братская привязанность слишком жестока!..

– Я не брат тебе!..

– Кто же ты?…

– Кто я?… Примирись с этим неведением, Лукреция!.. Кто я, чем я хочу быть для тебя, ты уже давно подозреваешь это. Хочешь ли, чтоб убедить тебя совершенно я убью еще несколько глупцов, которые станут между нами? Хорошо! Я убью. Но в ожидании, я люблю, люблю, люблю тебя, Лукреция!.. Я люблю тебя, и ради тебя я играл своей жизнью… Потому что я не умертвил Альбергети… Я убил его в честной битве… Если бы он убил меня, поплакала ли бы ты обо мне?… Любишь ли ты меня?… Лукреция!.. Моя Лукреция!..

И он сжал ее трепещущую в своих объятиях. Трепещущую не от радости, а от ужаса. Правда, она давно замечала, что-то чудовищное в чувствах Цезаря. Быть может, она даже угадала убийцу Марселя Кандиано.

Между тем, как ни было развращено ее воображение, – Лукреции было только семнадцать лет. За отсутствуем души, плоть возмущалась в ней от первого дерзкого действия…

При блеске молнии она смотрела на своего брата… Цезарь Борджио был красив, очень красив!.. Он был прекрасен, а Лукреция должна была быть Лукрецией…

Цезарь Борджиа. Портрет работы Альтобелло Мелон

Однако она его отталкивала, говоря:

– Нет! ступай! Если б узнали, что ты у меня в этот час!.. ступай!..

– Кого же ты боишься?…

– Тебя! Ты безумен!.. Говоришь о любви, когда только что убил человека!..

– Ты жалеешь этого человека?…

– Э! нет!.. но… – Раздался глухой удар грома. – Слышишь? – проговорила она. – Это голос оскорбляемого тобой Бога!..

Цезарь насмешливо покачал головой.

– Я слышу шум, производимый электричеством, и ничего больше, ответил он.

– Наконец, я хочу спать… я заболею… Эта гроза пугает меня… Умоляю тебя, Цезарь, удались!..

– После того, как ты одаришь меня поцелуем. – Она приблизилась к нему и остановилась…

Снова раздался стук в двери и в тоже время послышался голос:

– Отвори, Лукреция! Это я, Франциск.

– Франциск! – спросил Цезарь, хмуря брови. – Что тебе нужно?…

Она зажгла свечу, накинула первую попавшуюся под руки одежду и отворила дверь.

Франциск был годом старше Цезаря, которому было девятнадцать лет. Черты лица его были не так правильны, как у его младшего брата, но за то выражение было нежнее и приятнее. Но в эту минуту он совсем не улыбался.

Он вошел, не выразив ни малейшего изумления при виде брата, поклонился сестре, потом обращаясь к Лукреции, сказал с холодной усмешкой:

– Теперь, моя малютка, если ты хочешь успокоиться, тебе никто не будет мешать. Ступай в постель и поспи.

Цезарь встал бледный и приблизился к Франциску;

– А! а! – воскликнул он. – Ты нас подслушивал!

– Я не подслушивал, – спокойно возразил Франциск; – я наблюдал за тобой!..

– То есть ты слушал у дверей?…

– Да. И я должен сознаться, что не раскаиваюсь в моем любопытстве. Мне довелось услыхать очень странные вещи!..

– Франциск!..

– Цезарь!..

Братья с угрожающим видом стояли друг против друга.

Лукреция бросилась между ними.

– Полноте! вскричала она. – Уж не хотите ли вы сейчас драться? Право эта гроза действует раздражительно на нервы. Если тебе хотелось послушать наш разговор с Цезарем, тем – лучше для тебя! Ты будешь меньше удивлен завтра, когда услышишь о смерти Альбергети. Цезарь не хочет, чтобы у меня были любовники. Ты, быть может, тоже не хочешь?… Поспорим, что ты не хочешь?… Ну, у меня их не будет… Клянусь вам!.. Теперь прощайте! Ступайте спать, и чтоб вам не было завидно, – нате!..

Движением быстрее мысли, наклонившись поочередно к обоим братьям, Лукреция дала им по жаркому поцелую, затем, толкнув их к двери, она добавила:

– До завтра!

Они хотели говорить.

– Ни слова или я рассержусь, – докончила она, красноречиво пожимая обоим руки. – Я люблю только вас… Я хочу любить только вас… Я никого не буду больше любить… Довольны вы? Прощайте!

Заперев дверь и закрыв окно, Лукреция легла и улыбаясь шептала: «А! и тот тоже»!

Он тоже!.. Кто он? Что тоже!

И почему Лукреция улыбалась, лежа на изголовья… Угадайте читатели. Жак Бурхард уверяет, что Лукреция не только принадлежала обоим своим братьям, но что позже была даже в постыдной связи со своим отцом. Мы окончили пролог первой драмы стыда и позора, которым занята вся история Лукреции, – история, переполненная преступлениями. Мы видели ее еще девушкой– блудницей; теперь взглянем на женщину.

Есть оттенки даже в ужасном, и вероятно, что если Лукреция Борджио отравляла своих любовников, своих мужей, – то она еще отвратительней в виде соперницы своей матери и любовницы братьев.

Виктор Гюго в свой драме дает Лукреции сына Дженаро, которого она находит в Венеции, будучи уже женой Альфонса д’Эсте, герцога Феррарского, которого она любит, спасает от смерти, и который ее убивает…

Но дело происходило не совсем так.

Дочь Лукреции и один только дьявол знает, кто был отец, – Цезарь или Франциск – исчезла при самом рождении, отданная Розой Ваноцца на воспитание крестьянки в окрестностях Вероны. Беременность Лукреции и роды были для всех посторонних тайной. Оправившись, Лукреция снова принялась за прежнюю веселую жизнь… Но Цезарь, во избежание нового скандала, был отправлен отцом и матерью в университет в Пизу, а Франциск в Падую.

Что касается Лукреции, то ей дали мужа; молодого испанца, фамилия которого не известна. И к чему нужна была ему фамилия! Он просуществовал так недолго! Его взяли, когда считали нужным и избавились от него, как только он стал бесполезен.

Родриго Борджио стал папой только в 1492 году, но сгорая от нетерпения увидеть свое семейство, он в 1487 году призвал его в Рим. Любезный друг дон Мануэль Мельхиори, перекрещенный в графа Фердинанда Кастильского, из брата Розы, в Венеции, – в Риме превратился в ее мужа. Муж Лукреции был изумлен этой метаморфозой. При том же Родриго имел на нее виды, а потому однажды мать спросила у Лукреции:

– Насколько сильно ты любишь своего мужа?

– Я?… Ни на сколько! – возразила без замедления Лукреция.

– Так если с ним случится какая-нибудь неприятность… ты не огорчишься?…

– Какого рода неприятность?

– Например, если бы он умер неожиданно… Он мал ростом… Несколько толст… шее у него ушла в плечи. Подобного рода люди порой подвержены апоплексии.

Лукреция улыбнулась.

– Хорошо?

Однажды вечером, возвратившись с прогулки, он весело ужинал со своею тещею и женой.

– Вы должны заботиться о себе, мой друг, – говорила Ваноцца.

– Уверяю вас, дорогая матушка, – смеясь возразил муж Лукреции. – Я не чувствую никакой боли.

– Иногда люди, сами не замечая, носят в себе семена болезни. У меня есть старое сиракузское вино, – просто нектар!.. Я пью его, когда чувствую себя дурно… Позвольте предложить вам несколько капель…

– Хоть сотню!

Слуги удалились, потому что ужин кончился; сама Роза отправилась в свою комнату за драгоценной бутылкой. В то время Лукреция смеялась и шутила со своим мужем. Ваноцца принесла нектар и налила зятю.

– А мне, матушка! – вскричала Лукреция с упреком, – разве вы не дадите?

– Сейчас, сейчас!.. ответила Ваноцца. – Ты ведь не больна!..

– Да и я не болен, благодаря Бога! –  засмеялся ее супруг.

– Но вы всё-таки попробуйте этого вина,  мой друг. Я хочу узнать о нем ваше мнение.

Муж Лукреции выпил глоток, другой…

– Великолепно! – сказал он и любезно подал стакан жене, прибавив: – попробуй и ты…

Лукреция не знала что ей делать. Отказаться было бы странно… Принять – опасно. Однако, она взяла стакан; но в иных случаях секунда значит больше часа… На самом деле, пока она рассматривала вино, – вдруг ее муж вскрикнул раз, один только раз! – и упал на пол… Он был мертв…

– Я говорила ему, что он болен! – заметила Ваноцца, выливая за окно остатки старого сиракузского вина…

Несколько бледная, Лукреция рассматривала труп своего мужа.

– О чем ты думаешь? – сказала ей мать – зови же на помощь, пока я отнесу склянку на прежнее место…

– Помогите!.. – закричала Лукреция.

* * *

Иннокентий VIII не существовал более. Двадцать два кардинала, которым было хорошо заплачено, провозгласили папой Родриго Борджио, под именем Александра IV. Он обладал всем могуществом, о котором столько лет мечтал… Из Цезаря он сделал кардинала, но тому не нравилась духовная карьера; он перешел к Людовику XII, который из кардинала Валентина, как прозывался Цезарь, сделал его герцогом Валентинуа.

Франциск стал герцогом Ганди. А Лукреция…

Чтобы сделать из Лукреции?… Она была вдовой. Хорошо. Ей был нужен муж. Ей выбрали из знаменитейшей итальянской фамилии, – давшей Милану шестерых государей, из фамилии Сфорца. Но в 1497 году Александр IV заметил, что Жан Сфорца, синьор Цезарь, муж его дочери, как ни был благороден, как зять, как союзник был совершенно бесполезен, и потому объявил брак ничтожным, вследствие неспособности мужа.

Третьим мужем Лукреции Борджио был Альфонс, герцог Бизеглиа, побочный сын Альфонса II, Арагонского. Он был полезным и прелестным мужем; такой нежный, добрый, никогда не занимавшейся тем, что делала Лукреция. Александр IV и его дочь очень любили Альфонса. Это, однако, не помешало Цезарю убить его два года спустя.

* * *

Цезарь убивал людей как мух. Отец его и сестра восхищались им. Однако, однажды они нашли, что он зашел далеко.

Это случилось перед третьим замужеством Лукреции. Он был в Риме, в который вступил как триумфатор после победы над французами. Три дня длился праздник. В течение трех дней в Ватикане не знали чем позабавить герцога Валентинуа.

Но герцог был мрачен среди удовольствий, потому что Лукреция не разделала их вместе с ним. Странная, и роковая вещь! Страсть Цезаря к сестре противилась времени. Этот человек, по знаку которого отдалась бы самая прелестная женщина в Италии, – всегда любил только одну, – ту, любовь к которой должна бы была заставить его краснеть.

Где же была Лукреция? Она из-за каприза удалилась в монастырь, когда Цезарь вступал в Рим.

Быть может тут крылась какая-нибудь любовная интрижка; но Цезарь мало заботился о них; она это знала; почему же из этой она делает тайну? А?

За два дня до возвращения Цезаря в Рим, его брат, герцог Ганди тоже прибыл туда. И Цезарь даже заметил с тайным изумлением, что Франциск вовсе не заботился об отсутствии сестры.

Ему стало ясно! Если Лукреция скрывалась от Цезаря, то для того, чтобы быть с Франциском… Они встречаются в монастыре… О глупец! трижды глупец!.. Как он сразу не понял этого!

И если он не ошибается! Несчастье! Этот человек слишком долго стоял на его дороге! И при том он похищает у него часть славы… О нем говорят: хвалят его храбрость, великодушие… Неаполитанский король подарил ему два герцогства: Беневенто и Понтекорве!

Цезарь немедленно поручил шпионам следить за братом. На другой день он уже знал все, что нужно было знать, и что вполне подтверждало его подозрения: каждую ночь герцог Ганди посещал монастырь св. Сикста, в котором жила его сестра.

– Довольно! сказал Цезарь.

И спокойно, хладнокровно, вместе с своим оруженосцем он обдумал средства для убийства брата в следующую ночь.

В этот вечер и Цезарь и Франциск ужинали у матери на вилле. За ужином герцогу Ганди подали письмо, распечатав которое, он покраснел от радости. Прочитав его, он сказал одно только слово: « приду!»

В одиннадцать часов он встал из-за стола и ушел.

Через пять минут, под предлогом отправиться в Ватикан, к отцу, Цезарь также простился с матерью.

Чтобы достичь монастыря св. Сикста, Франциску приходилось проходить еврейским кварталом. Он шел в сопровождении слуги, вдруг четверо пеших и пятый верхом напали на него. Думая, что имеет дело с ворами, он назвал себя, но убийцы вследствие этого заявления только участили удары, и герцог пал мертвый рядом с умирающим слугою.

Тогда тот, который был верхом, безмолвно и неподвижно смотревший на убийство, подъехал к трупу, а четверо убийц, взвалив тело на спину лошади, пошли рядом с нею, чтобы поддерживать его. Кто же был этот человек на лошади, который отвез труп к Тибру, откуда на другой день вытащили тело герцога Ганди, пронзенное девятью ударами кинжала? Вы, конечно, догадались: то был Цезарь!

И Александр IV, и Роза Ваноцца, и Лукреция тоже догадались сразу. Но вы полагаете, что отец, мать и сестра, раздраженные таким ужасным преступлением, призвали преступника и обременили его своим слраведливым негодованием? Плохо же вы знаете фамилию Борджиа!

Александр IV действительно пролил искрение слезы на трупе старшего сына. В течение трех дней он ничего не ел. В течение трех дней, несмотря на просьбы своей новой любовницы, Джулии Белла, уединившись в самую потаенную и мрачную комнату своего дворца, он не принимал никого. Но Лукреция вышла из монастыря св. Сикста.

Отец принял ее. Он ее выслушал…

Что сказала она ему?

Кто это знает! Но Александр написал Цезарю, который бежал в Неаполь, чтобы он возвратился. И не только простил ему братоубийство, но даже отдал живому то, что принадлежало мертвому.

Что же касается Лукреции, то при встрече с Цезарем ничто, кроме легкой дрожи, когда он жал ей руку, не выражало в ней, что она помнит его преступление.

Одно только существо не простило Цезарю: мать.

Но и она не сделала ему никогда ни одного упрека. Только когда, являясь к ней, он хотел поцеловать ее, она отворачивала лицо и произносила одно слово:

– Нет!

Больше ни слова.

* * *

В течение двух лет, будучи женой Альфонса, герцога Безеглиа, Лукреция, привязанность к которой со стороны отца перешла в страсть, ни разу не покидала Рима. Она занимала в Ватикане великолепные покои, куда собирались все самые распутные женщины Рима, где она принимала кардиналов, разбирала корреспонденцию отца и довела свое бесстыдство, по словам Бурхарда, до того, что являлась в храме святого Петра в сопровождении своих сообщниц в разврате.

И день и ночь она предавалась самым разнообразным удовольствиям, жизнь ее была непрестанным разгульным пиром; а ночные пиршества у Лукреции неизменно оканчивались ужасающими убийствами.