Текст книги "Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира"

Нужно было золото, груды золота были нужны и Александру, и Цезарю, и Лукреции для той постыдной бесславной роскоши, которой они себя окружили. Чтобы доставать золото, они приглашали к себе дворян, большею частью своих родственников и отравляли их; или, когда несчастные падали в бесчувствие от вина, приказывали сбирам умерщвлять их.

Охоты, балы, маскарады и пиры с ядом или ударом кинжала вместо десерта вошли в обычай у фамилии Борджио.

Вот как пировал герцог Валентинуа:

«В последнее воскресенье октября месяца пятьдесят куртизанок ужинали в комнате Цезаря Борджио, а после ужина танцевали с оруженосцами и служителями, сначала в своей одежде, а потом голые; после ужина стол унесли и на полу симметрически расставили канделябры, рассыпая на паркете множество каштанов, которые, эти пятьдесят женщин, все еще голых, должны была подымать, ползая на четвереньках между горящих светильников. Александр и сестра его Лукреция, смотревшие на это представление с трибуны, одушевляли своими рукоплесканиями наиболее ловких и прилежных…»

Допуская Лукрецию к участию в своих недостойных забавах, Цезарь Борджиа, по прежнему ревнивый, удерживался управлять ее секретным развратом, потому он дозволял ей капризы; но не потерпел бы того, что было бы с ее стороны привязанностью.

Осенью 1499 года она заметила одного миланского дворянина, по имени Фабричио Боглиони. У него не было ничего кроме ума, и он полагал, что не рискует ни чем, отвечая на искания Лукреции.

Целую неделю Цезарь, как будто, не замечал частых посещений Фабричио Боглиони его сестры.

На девятый день он сказал ей:

– Боглиони мне надоел; брось его.

– Если он надоел тебе, то меня он забавляет, – ответила она, – и я не брошу его.

– Хорошо!

Он повернулся на каблуках; она бросилась к нему и схватила за руку.

– Берегись! – с угрозой сказала она. – Если ты только тронешь Боглиони, я не прощу тебе во всю жизнь.

– Кто тебе говорил об этом, глупенькая! – смеясь возразил Цезарь. – Я не полагал, чтоб он так тебе нравился и ошибся. Оставь его себе, не станем более о нем говорить.

Лукреция знала, что значат обещания ее брата, и с этой минуты заботливо оберегала Боглиони, приказывая своим оруженосцам провожать его, если он уходил от нее поздно, и сама наливая ему за столом вино.

Но однажды утром, на охоте, молодой миланец удалился, к своему несчастью от своей любовницы и встретил Цезаря, который сидел один под деревом, и чтобы прохладиться, – потому что жара была нестерпимая, ел красный мессинский апельсин.

– Ба! это вы! синьор Боглиони, – воскликнул герцог Валентинуа. – Где же сестра?

– Не знаю монсеньор. Я ехал с нею минуту назад – и был вынужден сойти с лошади, чтобы поднять мой ток, который снесло ветром; когда я возвратился на то место, на котором оставил герцогиню, ее там уже не было.

– Мы отыщем ее. Я устал и отдохнул с минуту… хотите Боглиони апельсина: он удивителен…

– С удовольствием монсеньер.

Боглиони проглотил четвертинку апельсина, данного ему герцогом. Затем тот сел на лошадь и они рядом отправились отыскивать Лукрецию. Но не прошло пяти минут, как Боглиони почувствовал такое ощущение, что вынужден был остановиться… Он закачался в седле.

Не беспокоясь об этом приключении, Цезарь Борджио продолжал свой путь.

– Что же со мной? – проговорил Боглиони; и так как он чувствовал себя все хуже и хуже, то сошел на землю.

Час спустя, один из слуг нашел его умирающим в высокой траве. Лукреция испустила громкий крик при этом известии.

– Это ты убил его! – говорила она Цезарю.

– Нет! клянусь честью…

Доказательств не было: никто не видал, как герцог Валентинуа разговаривал с Боглиони в лесу, а яд Борджиа не оставлял следов.

Будучи уверена, Лукреция несколько дней дулась на брата… но в Риме готовились новые празднества по случаю возвращения герцога Безеглия, благородного супруга дочери Александра IV… приговоренного Цезарем к смерти.

Лукреция забыла бедного Боглиони.

* * *

Альфонс, герцог Безеглия был принят папой и герцогом Валентинуа со всеми признаками искренней дружбы.

Особенно Цезарь обходился с ним, как со своим лучшим другом, не покидая его целые дни во время празднества.

Но однажды, когда был ужин в Ватикане, Альфонс был убит на площади св. Петра, когда он подымался но лестнице, ведущей к ней. Он получил удар алебардой в голову, одну рану в бок, и одну в ляжку.

«Но он не умер от этих ран, – говорит Бурхард, – что однако не помешало ему быть удавленным на следующую ночь в своей постели, на которую он был перенесен весь окровавленный.»

Итак, Лукреция в третий раз стала вдовой.

Через шесть месяцев она вышла замуж, за Альфонса д’Эсте, сына герцога Феррарского. Она была в этом городе, когда 18 августа 1503 года узнала о смерти отца.

Известно как умер Александр IV.

Расточительность Цезаря перешла всякие границы; он задумал отделаться от трех или четырех богатейших кардиналов, между которыми были Карнето и Карафора, и Александр дозволил это новое средство чеканить монету. Он пригласил Корнето и его друзей на роскошный ужин. Цезарь передал дворецкому отца две бутылки вина, приказав ему подать их только тогда, когда он даст знак.

Вследствие непонятной ошибки, за несколько минут до ужина один из слуг подал это именно вино его святейшеству и герцогу Валентинуа, чувствовавшим потребность освежиться. Александр IV умер через несколько часов в ужасных конвульсиях. Цезарь принял противоядие и спасся. Он умер через десять лет от выстрела при осаде Вианы, во время войны Жана д’Альбер с коннетаблем Кастильским.

Слишком славная смерть для чудовища достойного только эшафота!

Лукреция пережила всех своих родных. Но годы, тяготевшие над нею, смягчили ли ее характер. Если она еще имела любовников в Ферраре, то, по крайней мере, она не отравляла их. Это был уж прогресс! Одним из этих последних любовников был друг поэта Ариосто Петр Бембо, в письмах к которому Лукреция выражала самую пылкую любовь. Но любила ли она на самом деле? Могла ли она чувствовать истинную любовь!..

Нет, Господь не дозволил ей испытать ни разу чистой и действительной радости, зато по его воле она узнала истинную и горькую печаль! то было правосудие!

* * *

Форнарина

Форнарина. С картины Рафаэля Санти

Форнарина! Да будет проклята потомством эта женщина, бывшая причиной смерти царя живописи! Да будет вечно проклинаема эта куртизанка, пламенные поцелуи которой иссушили источник жизни Рафаэля Санти! Ни малейшего сожаления для этого презренного существа, которое не поняло, что безумно повинуясь своим чувственным инстинктам, отыскивая только сладострастия в нежности, она совершала величайшее преступление: убийство гения!..

Некоторые историки тщетно пробовали оправдывать Форнарину, утверждая, что совершенная ложь будто Рафаэль погиб в ее объятиях от излишества в наслаждениях. В настоящее время совершенно доказано, что она была причиной его смерти, что она убила его в то время, когда он только что почти начинал жить для восхищения света…

* * *

История эта происходит в Риме в первые годы XVI столетия, при папе Льве X, который искупил свои многочисленные недостатки покровительством ученым, артистам и поэтам.

«Век Льва X,   говорит Вьене, – воскресил век Перикла и Августа. Он покровительствовал Ариосто, заставлял играть комедии Плавта, Маккиавелли и отыскивал с большими издержками старинные манускрипты. При нем Рафаэль обогатил Ватикан своими картинами, при нем блистали Корреджио, Леонардо да Винчи, Микель Анджело и Браманте и при нем же оканчивалась великолепная базилика св. Петра. Правда, эти великие люди были завещаны ему Юлием II, и он передал их своим наследникам, но он достоин похвалы за то покровительство, которое он им оказывал.

В то время, в 1514 году, – жил в Риме богатый банкир, по имени Августин Чиджи, который соперничал с папой в любви к искусствам и художникам. Будучи в течение трех лет покровителем Белла Империа, которой он давал громадные суммы и которая оставила его, не пожав ему даже руки, Августин Чиджи, столь же для того, чтобы рассеять горесть испытанную вследствие этого быстрого забвения, сколько и по своей природной наклонности, душой и телом отдался постройке дворца в Трастеверино, – одном из лучших кварталов Рима на правом берегу Тибра, – из которого он хотел сделать чудо…

Дворец этот назывался Виллой Фарнезино.

В том же 1514 году Лев X декретом наименовал Рафаэля главным архитектором храма св. Петра.

Но Рафаэль не мог жить при храме…

Августин Чиджи предложил Рафаэлю расписать главную галерею виллы, и чтобы облегчать ему работу он поместил его в великолепных покоях, выходивших на прелестные сады, которые состояли в полном его владении.

Рафаэль захватил с собой своих слуг и лошадей, которых у него было много, ибо он вел жизнь принца; и люди и животные содержались на счет хозяина виллы…

Однажды утром, перед тем как сесть работать, Рафаэль прогуливался в саду в обществе одного из своих учеников, флорентинца Франческо Пенни, которого он очень любил за веселый характер; случай направил его шаги к выходу на Тибр и там он встретил молодую девушку, вид которой тотчас же заставил учащенно биться его сердце.

Ей было лет семнадцать или восемнадцать, и она была прекрасна как мадонна.

Она стояла, прислонившись к дереву, в задумчивости, смотря на сад,

Рафаэль подошел к ней.

– Как вас зовут, моя милая?

– Маргарита Джамиано.

– Ты из этого квартала?

– Да.

– Чем занимается твой отец?

– Он булочник.

– А!.. И ты, быть может, ждешь его здесь?

– Нет. Я соскучилась дома и вышла прогуляться.

– Быть может, ты сожалеешь, что нельзя гулять по саду!

– О! я очень хорошо знаю, что такая бедная девушка, как я, не имеет права входить сюда…

– Так ты ошибаешься, Маргарита! Такая прелестная девушка как ты, как бы ни была она бедна, имеет право входить всюду. Пойдем?

Рафаэль подал руку Маргарите, она с минуту колебалась, наконец решившись принять предложение весело воскликнула:

– Пойдемте!..

А Рафаэль, наклонившись к ученику, шепнул ему: «Я нашел мою Психею!..»

* * *

Для фресок отделываемой виллы, Рафаэль, следуя желанию Августина Чиджи, избрал мифологические сюжеты. Он уже написал Сивилл и теперь в одно время занимался рисунками трех граций, Галатеи и Амура, и Психеи

Он провел в свою мастерскую ту, в которой сразу увидал совершенную модель супруги Амура.

По дороге Франческо Пенни скромно отстал.

Маргарита с изумлением рассматривала этюды и картины, развешанные по стенам.

– Понравится ли тебе,   спросил у нее Рафаэль,   если я напишу твой портрет?

– Все равно,   ответила она, – если согласится батюшка.

– Отец твой согласится… будь спокойна… Я все устрою…

– Нужно еще спросить позволения у Томасса Чинелли.

– Это кто?

– Мой жених…

– А! У тебя есть жених?…

– Разве это не естественно в восемнадцать лет?…

– Конечно… И ты любишь его?…

– Гм!..

На минуту омрачившееся лицо Рафаэля снова просветлело.

– Не слишком?… не правда ли?   спросил он. Маргарита улыбнулась.

– Нет… не слишком,   наивно ответила она.

– Чем занимается твой жеиих?

– Он пасет стада отца своего, который фермером у сеньора Чиджи из Альбано.

– Пастух!.. О, ты стоишь не такой участи, Маргарита!.. С этими большими глазами, с этим маленьким ротиком, с этими роскошными волосами, ты стоишь любви принца… Например это ожерелье: пойдет ли оно к тебе?

Художник, подал молодой девушке великолепное золотое колье, купленное им накануне дли подарка куртизанке Андреа, любовником которой он был несколько уже недель: при виде его, при виде блестящих каменьев, Маргарита покраснела до ушей; она готовилась надеть его, но тотчас одумалась и сказала:

– К чему примерять его, если оно не мое!..

– Почем знать!   возразил Рафаэль. – Если хочешь, я продам его тебе.

– За сколько?

– За десять поцелуев.

Она поглядела на артиста.

Рафаэлю в это время был тридцать один год; черты его, говорит Шарль Клеман, – были нежны и приятны, хотя не имели, правильности; его нос был велик и тонок; губы полны; нижняя челюсть выдалась, но глаза были прекрасны, велики, нежны, – волосы темны, цвет лица смуглый.

Рафаэль Санти. Автопортрет

Осмотр Маргариты не был неблагоприятен для художника; она, улыбаясь, воскликнула:

– Хорошо! Берите, но не больше десяти.

Он взял сотню; он хотел бы взять тысячу. Но хотя и оживленная этой игрой,  молодая девушка имела силу или скорее благоразумие окончить оную.

Внезапно вырвавшись из рук художника, она прыгнула на порог его мастерской.

– Я заплатила!   сказала она. – Прощайте.

– Нет, не прощайте, а до свиданья! Когда ты придешь снова?…

– Спросите у моего отца.    И она убежала.

Почти в одно время с нею Рафаэль был у Джемиано – хлебника, который позволил ему за пятьдесят золотых экю рисовать с его дочери сколько ему заблагорассудится, обязавшись в то же время объяснить своему будущему зятю об этом торге, а в случае, если этот последний будет препятствовать, общаясь объяснить ему причину.

* * *

Рафаэль не спал целую ночь после этого приключения; страстно пленившись Форнариной[19]19
  fornaio – пекарь (итал.)


[Закрыть], как прозвали Маргариту по профессии ее отца, он считал каждый час до нового свидания.

А думала ли в эту ночь о Рафаэле Форнарина? Да. И вот при таких обстоятельствах:

Дом Джемиано находился на углу переулка на конце Strada Felice, одной из лучших улиц Рима; на улицу выходила лавка; сзади дома находился сад, примыкавший к дороге, которая прилегала к Тибру.

Если б вместо того, чтобы грезить с открытыми глазами, в своих покоях в Фарнезино, о той минуте когда он соединится с Маргаритой, Рафаэль при помощи какого-нибудь доброго волшебника, перенесся в эту ночь в комнату дочери булочника, то если бы только что родившаяся любовь и не уничтожилась окончательно, она, но крайней мере, очень уменьшилась бы.

В полночь, когда ее отец и его работники занимались печением хлебов, Маргарита находилась с мужчиной в своей комнате.

Правда, это был ее будущий муж, Томасо Чинелли, который каждую ночь проезжал тридцать миль, чтоб увидаться с будущей женой.

Что прикажете делать! Вследствие различных причин свадьба Томаса и Маргариты была отсрочена на год, и чтобы несколько успокоить свое нетерпенье обрученные брали задаток у настоящего на счет будущего.

А Форнарина, – о лукавица! – отрицательно покачала головой, когда Рафаэль спросил у ней, любит ли она своего жениха!..

Но быть может, мы не в праве обвинять ее во лжи?… Если она любила его быть может это было в прошедшем, или он не любил ее более?…

Нам легко будет удостовериться в этом, если мы перенесемся на место свиданья двух любовников.

Томасо оставлял свою лошадь в соседней гостиннице, потом перескакивал через стену в сад, где дожидалась его Форнарина.

Оттуда рука с рукой они входили на цыпочках по маленькой лестнице в комнату, которую следовало бы назвать брачной.

Так бывало  каждую ночь в течение целого месяца: так же было и в эту ночь…

И так, они были вместе, в комнате с тщательно запертой дверью, освещаемой дрожащим светом одинокой лампы.

Но как ни был слаб этот свет, его было достаточно, чтобы заставить блистать ожерелье на шее Форнарины, которое жених ее не заметил в сумраке сада.

– Что это значит?   вскричал он, – ожерелье!

Быть может молодая девушка предвидела и приготовила этот эффект потому что осталась спокойной.

– Ну, да,   ответила она, – ожерелье… И я полагаю, недурное ожерелье?…

– Прекрасное!   возразил Томасо, рассматривая вблизи драгоценность. – А кто тебе подарил его?…

– Сеньор Рафаель Санти, живописец  его святейшества Папы, который работает в настоящее время в Трастеверино, во дворце сеньора Чиджи.

– А!.. А за что же подарил он его тебе?

– Чтобы я согласилась служить моделью для его картин.

– И ты согласилась?

– Ты глуп!.. Так как я приняла ожерелье!..

– А твой отец позволил?

– Он позволил за пятьдесят золотых экю, которые дал ему сеньор Рафаэль.

– Пятьдесят золотых экю твоему отцу!.. Тебе царское ожерелье!.. Сеньор Рафаэль великодушен!.. Он, кажется, находит тебя красивой!..

– Разве он ошибается?

– Нет… но…

– Что но?…

– Но ты моя невеста, моя жена, Маргарита!.. Если я воспротивлюсь тому, чтобы ты служила моделью?…

Голос Томасо мало-помалу изменялся, лицо покрылось смертельной бледностью… Сейчас только изумленный и обеспокоенный, он, однако, сверкал с угрозой глазами.

Форнарина без смущения вынесла эту угрозу и возразила тем же бесстрастным голосом:

– Если ты воспротивишься этому, я опечалюсь, но все-таки я поставлю на своем…

Молодой человек схватил свою любовницу за руку и в страшной ярости прошипел:

– Так я более не жених твой? Ты отказываешься от меня?

– Кто говорит такое? Я выйду за тебя замуж… позже… Теперь мне представляется случай обогатиться; я им пользуюсь.

– Обогатиться?.. Изменница!.. Став любовницей сеньора Рафаэля, разумеется?… Этот живописец развратник, вся Италия знает это – он содержит куртизанок. Ты тоже хочешь сделаться куртизанкой?…

– Сказать по совести, – да! Если, как честная женщина, я буду вынуждена переносить то, что переношу сейчас. Ты мне раздавишь руку…

Форнарина произнесла эти слова, не изменяя своей флегмы; кроме почти неприметного сжатия бровей, ничто в ее чертах не выражало ее страдания; но когда Томасо отпустил ее белую полную ручку, он мог заметить на ней синеватые следы своих пальцев.

Он ощутил стыд и сожаление и упал на колени.

– О, прости, прости, Маргарита!..   пробормотал он с рыданьем.

– Я прощаю тебя с условием,   сказала она.

– Каким?

– До нового приказания ты останешься в Альбано.

Бедный юноша сделал жест безнадежности.

– Ах! Ты… ты,   рыдал он, – ты хочешь стать любовницей сеньора Рафаэля! Ты хочешь оставить этот дом!

– Я хочу того, чего хочу; но ты должен выбрать одно из двух: или никогда не видеть меня, противясь мне, иди увидаться иа днях, подчинившись.

– Но то, что ты требуешь, ужасно, Маргарита! Я все таки твой жених и в качестве жениха имею право…

– Жениться на мне против моей воли?… Ха! ха!.. ха!.. Я тебя не боюсь!.. Да, я не боюсь, что ты насильно поведешь меня к алтарю, хотя ты очень силен…

Форнарина с горькой усмешкой смотрела на свою посиневшую руку.

– А когда призовешь ты меня? – спросил Томасо после некоторого молчания.

– Я ничего не знаю. Быть может скоро, быть может, поздно…

– Но клянешься ли ты, что рано ли, поздно ли – это будет?

– Клянусь.

– И тогда выйдешь за меня замуж?

Усмешка Маргариты стала иронической.

– Если ты захочешь, – да! – сказала она.

Томасо встал.

– Хорошо, – сказал он. – Я согласен, но также с условием…

– Каким?

– Ты повторишь мне эту самую клятву в церкви Санта-Марии-дель Пополо.

– Охотно. Пойдем.

Молодая девушка направилась к дверям.

– О! еще рано! – возразил Томасо, удерживая ее. – У нас есть еще четыре часа ночи… для  последнего раза, Маргарита, которые я проведу с тобою…

Маргарита ничего не возражала; она отдалась ласками своего любовника, которым вскоре начала отвечать с не меньшею страстностью. В жилах этих двух существ, казалось, текла лава, когда они предавались всем сладостям любви… И Маргарита вносила даже более пылкости в восторги.

Сам Томасо был обманут. Как мог он думать, что эта женщина, которая, по-видимому, не могла насытиться его поцелуями, перестала его любить?…

Она отдыхала рядом с ним погруженная в сладострастную истому.

– Маргарита! моя возлюбленная! – сказал он. – Не правда ли, что мы не расстанемся, что мы не можем разстаться?… Не правда ли, все, что ты мне говорила сей час, – все это шутка?…

Она вздрогнула, открыла глаза, вскочила с постели и быстро оделась.

– Если мы хотим отправиться в церковь Санто-Мария-дель-Пополо ранее утра, теперь самое время, – сказала она.

Томасо с минуту оставался неподвижен, бледен, суров, дыша прерывисто, с недвижно устремленным взором. Кто знает, какая злая мысль гнездилась в эту минуту в его мозгу?

Но она приблизилась к нему улыбающаяся.

– Я готова, идем!..

Он тоже встал поправил свою одежду и последовал за нею.

Через несколько минут они вошли в церковь, в которой Маргарита произнесла своему жениху обет в верности, изменяя ему, в то же самое время… Такова ирония судьбы!.. И он, на самом деле, должно быть сильно любил Маргариту, что был до той степени низок, что не убил ее вместо того, чтобы принять такое странное и постыдное обещание!..

Итак, вы теперь знаете Форнарину, любовницу Рафаэля, которую многие писатели изображали наивным ребенком?…

Наивный ребенок был просто-напросто бесстыдной и порочной женщиной…

Перед тем как соединиться с мужчиной из ее касты печальный случай хотел, чтобы перед ней внезапно открылось существование, полное наслаждений и радости, о котором, быть может, она не раз грезила, но обладать которым она наверное никогда не надеялась.

Она, как мы видели, не колебалась: без жалости, без стыда она тотчас же сказала своему жениху почти эти слова: «Я тебя не желаю!..» И из объятий одного бросилась в объятия другого.

Но таково было в то время растление нравов в Риме, также как во Флоренции, в Неаполе, в Венеции, заразившее все классы общества, – что поступок Форнарины, весело бросавшей мужа, чтобы отдаться любовнику, не имел в себе ничего изумительного.

Убийства, безумная роскошь, мотовство, распутство были тогда в обычном порядке вещей по всей Италии. Дрались за каждое слово; чтобы затмить соперника, бросали за окно целое состояние; чтобы понравиться куртизанке жертвовали своею кровью, даже своею честью. То было время разнузданных страстей, разврата и безстыдства, – время это захватывает собою почти четыре века!

Рафаэль ждал Форнарину у двери в сад, выходившей к Тибру, к которой она обещала прийти в четырнадцать часов, т. е. в девять часов утра по нашему; она была точна. И уже опытная в любовных делах, как должна была она обрадоваться тому восторгу, который при встрече с нею распространился по всей фигуре художника. Совершенно верно, что часто любят сильнее за воображаемые достоинства, чем за действительные. Рафаэль желал, чтоб эта молодая девушка была невинной и сберегла бы для него первого возможность сладостного греха. Она не любила своего жениха, стало быть она не могла еще согрешить… Только из скромности, быть может с небольшой примесью кокетства, она не отвратила своих губок от губ ее умолявших…

Влюбленные легковерны, а Рафаэль был влюблен в Форнарину, и сколько раз в период их любви воспроизводил он восхитительные черты ее лица на полотне. Почти во всех картинах Рафаэля, начиная с 1514 года, встречают обожаемую им голову его любовницы.

В первый раз Форнарина явилась Психеей, на одном из тех великолепных картонов, с которых, под руководством учителя, писались учениками фрески в Фарнезе, еще до сих пор, по свидетельству Тэна, украшающие этот дворец.

Странная и благородная магия искусства! В первые часы этого сеанса человек уступил в Рафаэле место художнику. Восхищение предписало молчание желанию. Однако он дал занятие всем своим ученнкам, чтобы одному остаться с молодой девушкой; в течение четырех часов он со всей страстностью, предавался только работе.

– Как ты прекрасна! о! как прекрасна!   говорил он при каждом ударе кисти. Но то говорил не любовник, а артист. Когда легкой рукой он сбрасывал часть ее одежды, скрывавшую какой-нибудь сладострастный контур, Форнарина тщетно краснела, – ибо эта рука была столь же целомудренна, как и мысль, руководившая ею.

Наконец дошло до того, что была минута, когда Маргарита подумала, что ошиблась в чувстве Рафаэля, и что для него она всегда будет только моделью… Она притворилась усталой; она хотела вернуться к отцу.

Любовник проснулся при этих словах.

– Почему ты спешишь?   спросил он.

– Я голодна,   с улыбкой сказала она.

Бедная малютка! Творец забыл, что на земле едят, чтобы жить. Он позвонил, подали завтрак; он захотел сам прислуживать ей.  Искусство было отброшено в сторону; для Рафаэля существовала только любовь.

До конца, в совершенстве, играя роль невинности, Форнарина довела Рафаэля до безумия страсти…

С наступлением вечера Рафаэль был всё ещё со своей любовницей. Между тем раздался стук в двери мастерской; это был Пандолфо, лакей художника. Он напомнил господину, что он зван обедать в Ватикан. Какая скука!.. Рафаэль охотно послал бы к черту всякую вежливость по отношению к его святейшеству Папе.

Но сама Форнарина упросила его исполнить долг.

– Не бойся: я возвращусь завтра,   сказала она ему.

– Завтра, послезавтра, всегда!..   шептал он в долгом поцелуе.

* * *

Лев X целый день охотился за кабаном, отчего, хотя он был и папой, ощущал адский аппетит.

На обед вместе с Рафаэлем он пригласил кардинала Бабьена, который непременно желал женить знаменитого художника на одной из своих племянниц.

И хотя мало обольщаемый узами Гименея, Рафаэль, однако, почти дал свое согласие. «Дайте мне еще год или два подумать,   сказал он кардиналу, – и мы покончим это дело.»

За столом у св. отца находился третий собеседник. Это был августинский монах по имени Бортоломео, нечто в роде людоеда, в два приема пожиравший баранью ногу, а чтобы прочистить горло, перед десертом проглатывавший около сорока яиц одно за другим. Лев X любил шутов. Падре Бортоломео принадлежал к числу их; его святейшество забавляло, как тот обжирался.

Рафаэль запоздал несколько минут и извинялся работой.

– На самом деле,   сказал Папа, с тонкой улыбкой глядя на живописца, – вы должно быть сегодня много работали, сеньор Рафаэль, вы кажетесь очень, очень усталыми.

– Гм!   сказал Бабьен, подобно его святейшеству не обманувшийся на счет, истинной причины усталости артиста. – Сеньор Рафаэль безрассуден… Он не бережет свое здоровье и поступает неблагоразумно.

– Полноте, полноте, кардинал,   шутливо заметил Папа, – сеньор Рафаэль пришел поесть и посмеяться с нами, а не за тем, чтобы его бранили. Что вы скажете об этом блюде, господа? Это новое изобретение моего повара. Не настоящая ли это обезьяна, готовая на нас броситься?… Джакопо заказал двенадцать медных форм, под видом различных зверей… Сегодня он подал нам обезьяну; завтра подаст лисицу; послезавтра зайца или ворону… Это очень остроумно… Но не беспокойтесь Бартоломео!.. блюдо подано на стол не для одного украшения… его также едят… Я даже полагаю, что мы хорошо поедим, Джакопо говорил что-то мне о рубленной дичине и сморчках с соусом «томар», которыми начинена обезьяна.

– О-о-о!  – воскликнул, монах, заранее раскрывая рот, широкий как печка.

– Что за обжора, это Бартоломео!..   весело сказал Папа. – Обжорство не принадлежит к вашим недостаткам, синьор Рафаэль?

– С вашего позволения, ваше святейшество, я погожу быть обжорой, пока не поседели мои волосы!   возразил художник.

– Никто не может сказать, достигнет ли старости,   торжественным тоном сказал Бабьена…

– Опять!   заметил Лев X. – Право, кардинал, вы совсем не хотите, чтобы наш дорогой художник поспешил с женитьбой на вашей племяннице!..

– Мария Бибьена!.. Разве она не молода, не хороша собой, не богата!   воскликнул кардинал. – И вледствие этих качеств разве не достойна союза?…

– Я буду очень польщен, став когда-нибудь мужем прекрасной и богатой госпожи Марии Бибьена!..   возразил Рафаэль.

– Когда-нибудь, когда-нибудь!   ворчал кардинал. – К чему ждать столько времени, когда от себя зависит быть счастливым!..

– Счастливым!..   заметил Папа. – Сеньор Рафаэль быть может не в том видит счастье, кардинал, в чем вы. Он знает, что в благодарность за его работы, я готов принять его в число высших сановников церкви. Кардинальская шапка стоит наследницы…

Молчание, предписываемое уважением, последовало за этими словами, которые если и не были неприятны Рафаэлю, не могли нравиться кардиналу.

Но равнодушный к этому разговору падре Бартоломео уже поглотил порядочную часть внутренностей обезьяны.

Наконец Папа, также очень уважавший Бибьена, начал, обращаясь к нему и к Рафаэлю:

– Оставим будущее таким, как предназначено быть ему; мы в настоящем и останемся в нем; а чтобы оно было весело, осушим стаканы, чтобы снова наполнить их и осушить, и просим вас, кардинал, рассказать нам одну из ваших историй. Если она будет несколько солона, – тем лучше, мы выпьем лишнее, слушая ее.

Бибьена поклонился. Он пользовался славой избранного рассказчика тех повестей и новелл, которыми в Италии особенно прославился Бокаччо, а во Франции   Маргарита Валуа, королева Наваррская, – повестей весьма скандального содержания.

– Новелла,   сказал кардинал, – которую я буду иметь честь сегодня передать вашему святейшеству называется «Истинные отцы».

– Тут будут истинные отцы,   смеясь возразил Лев X. – Кто автор этой новеллы?

– Французский дворянин, граф Антуан де-ла-Саль.

– Хорошо. У французов есть кое-что, когда они не вмешиваются в наши дела.

Бибьена начал:

«Несколько лет назад в Париже жила женщина, бывшая замужем за добрым и простым человеком. Эта женщина, прелестная и грациозная, в молодости, по ветрености, имела очень не мало любовников и пользовалась их любовью. В то время столько же от мужа, сколько от них, она приобрела тринадцать или четырнадцать человек детей.

Случилось так, что ее поразила смертельная болезнь, и прежде чем отдать душу Богу, она раскаялась в своих грехах. Возле своей смертной постели она видела толпившихся детей и чувствовала глубокое горе, покидая их навсегда. Но она полагала, что поступила бы дурно, если бы оставила своего мужа с целой кучей детей, из которых большинство были чужими, хотя он ничего не подозревал, считая свою жену самой честной женщиной в Париже. Через посредство одной из ходивших за ней женщин, она сделала так, что двое из ее прежних любовников пришли к ней, когда мужа не было дома.

Когда она увидала этих двух мужчин, она приказала привести всех детей и начала говорить: «Вы, такой то, вы знаете, что происходило между нами тогда-то и в чем я горько раскаиваюсь. И если Господь не подарит меня своим святым прощением, я дорого заплачу на том свете. Каюсь, я сделала безумство и не сделаю другого. Вот такие и такие-то мои дети, они ваши, а не мужнины: умоляю вас, обяжите меня, когда я умру, – а это будет скоро; возьмите их себе и воспитайте, как следует отцу.

И она обратилась с такими словами к другому любовнику: «Вот эти дети ваши, я уверяю вас и умоляю взять их; если вы обещаете мне это, я умру спокойнее.

В то время, когда она производила этот раздел, муж вернулся домой и был встречен одним из сыновей, самым младшим, которому было не более пяти или шести лет, и который прибежал, запыхавшись, крича:

– Папаша! папаша! ради Бога поспешите!..

– Что случилось нового?… сказал отец. – Твоя мамаша умерла!..

– Нет, нет!   сказал ребенок. – Только поскорей ступайте наверх, а то ничего не останется… К мамаше пришли два господина… Она отдает им всех моих братьев… Если вы не подойдете, так и последнего отдаст.