Текст книги "Франсуа и Мальвази. III том"

* * *

Раннее утро нового дня, холодное, но светлое от поднимающегося с востока солнца, видимого на чистом небе из-за холмов окружающих Палермо. Поэтому еще как будто в туманной дымке пребывала неширокая гавань Ла-Кала, выдававшаяся из обширного залива Конка д’Оро и являвшаяся основным сосредоточием причалов и складов маленького порта. Свежие насыщенные парами тумана бризы с моря, обязательные по утрам, наносили холодной влажности на прилегающие к выдающемуся заливу улицы и площади, и в частности на площадь Фондерья, открытой на широкий полукруг, коим кончалась Ла-Кала.

Имея такое расположение городские власти распорядились убрать от видов с площади всякие склады, а причал предназначить для погрузки товаров и людей на принимающие их суда, или же прочую морскую посуду. Именно поэтому на самой припортовой площади, откуда целиком и полностью открывался вид на правую сторонку порта, продолжавшийся молом уходящим в море, было много питейных заведений, но в основном Фондерья составляли дома со здающимися комнатами, и наиболее ветхими из них на чердаках окна, кои представляли собой выглядывающие застекленные вздутия, угловато выглядывавшие из темно-красной, или еще каких оттенков поверхностей черепичных крыш.

Черепица интересующего нас дома была какого-то серо-темно-бурого цвета из-за ее странности и ветхости старого дома, весьма сложного в строении из-за различных пристроек со стороны двора. Вообще если находиться там можно легко ошибиться и подумать, что находишься не у самого порта, а на окраине, одном из бедняцких кварталов.

Со стороны площади, то есть на фасаде дом имел парадный подъезд и был немного получше на вид, к тому же рядом стояли дома нисколько не лучше. Церковный колокол с церкви святого Себастьяна напротив стал сколько-то отбивать, как ставни чердачного окна с яростью распахнулись и оттуда на квадратную в шаг площадку под окном образованной прямой карнизной выемкой, в крутом скате крыши выскочил в одном нижнем белье Одурелый, мгновенно застывший созерцательно, когда воззрился на один из пирсов. Он был уст, но к нему подходил корабль! Почти рассвирепев Одурелый юркнул обратно, только ставня за ним хлопнула и снова медленно стала открываться.

Выйдя из комнаты, уже в рясе монаха—францисканца и потому подпоясываясь веревкой, все такой же свирепый, он стал спускаться вниз по лестнице в застарелую залу, куда выходило также несколько дверей. Там же находилась кухня и стол, на который накрывали его жена и сестра, две дочери и служанка на которых он накричал со всей горячностью и темпераментностью, соответствующей своему настроению. Еще не успев сойти со ступеней.

– Какого дьявола вам сейчас вздумалось садиться за стол!

– Тебя забыли спросить! – неповторяемым жестом отмахнулась его сестра и не успел он что-либо ей ответить, как на него напала жена.

– А тебе то что!? Не бойся, о тебе не забыли!

– Судно подошло! Знаешь сколько время? – осекся он выражением лица взглянув на часы. Видимо судно подошло значительно раньше времени. Жена тоже посмотрела на часы, на которые он ей указывал. Теперь настала ее очередь высказать ему все что она думала и об его сенаторстве, и о всех горестях что оно принесло, и наоборот не принесло в последний месяц никакого заработка, потому что видите ли им совестно было брать за свою деятельность деньги, и даже прошлась по тому что он смеет преспокойно стоять перед дочерьми в монашеской рясе, и так же для явного показа одной схватила и оттянула на себя край материи, как будто и так не было понятно, что это и есть о чем она говорит.

Одурелый пренебрежительным жестом смахнул руку жены, как подлил масла в огонь. И это оказалось еще не все: его художества ее в конец замучили, чтобы жить нормальной человеческой жизнью. Все из-за него вынуждены скрываться в какой-то дыре и все бросив, почти без денег ждать корабля чтобы только выплывать в какое-то там Ливорно, где не будет угроз. Постоянно получаемых в письменном и устном виде.

Она закончила, и закончила-то только потому что он ни слова не говоря повернулся кругом и пошел обратно наверх, зайдя за дверь и выйдя обратно ровно через минуту в новом модном костюме с тростью, и поигрывая ей стал чинно спускаться, как видно критику поняв. Так же чинно ни слова не говоря, но искоса замечаемый всеми, он гордо вышел из залы на лестничную площадку. И буквально через минуту снова вернулся со сконфуженным видом как будто собираясь сесть со всеми за стол. Но Одурелый резко опроверг их мнения сложившиеся о нем.

– Ах. Черт! Хозяин заячья душа, запер двери не выпускает.

Не услышав чтобы его позвали за стол, он вынужден был снова пройти к себе наверх. Через минуту когда за стол уже расселись и выждали некоторое время чтобы затем сказать: долго они еще будут его дожидаться? – с чердака послышался радостный вопль и его житель сам появился в створе раскрывшейся двери с лицом пресыщенным восторга.

– Мария, – обратился он к жене, – можешь оставить деньги на плаванье при себе, или лучше отдай их тем, кому хотелось бы уехать, этим ты принесешь большую пользу..

Закрывшаяся дверь от ее пинка ноги, снова открылась.

– Фьерелла, перчатки!

– Да объясни же что случилось?!

– Что произошло?

– Об этом узнаете после. Об этом будет говорить весь город. Я иду на заседание!

Фьерелла не утруждая себя подъемом по лестнице, но выполнив просьбу кинула снизу вверх пару перчаток из кожи, точно пришедшиеся в просителя сего и наполовину им пойманные. Подняв вторую Одурелый кинулся к окну.

За ним поняв его намерения слазить через крышу с криком и визгом кинулась вся женская половина его семьи. Одурелый поняв в чем причина криков, заблаговременно вылез на заоконную площадку, но прежде чем бежать, не мог себе отказать в удовольствии еще раз воззриться через подзорную трубу на стоящий фрегат, который он прежде знал под названием Инфанта, а теперь еще раз убедился: на борту обращенному к городу крупными буквами по-итальянски было написано: «Республика». С перекинутых трапов его начинали сходить солдаты. Сразу строясь в колонны и нестройным маршем начиная идти на площадь. Впереди шел и вел остальных за собой быстрым шагом высокий дородный человек с бородкой, очень ему подходящей.

Видимо было что Одурелому очень захотелось к нему. Закинув ногу в сторону он успел увернуться от рук, чуть не схвативших его сзади в сторону, и несколько не беспокоясь за себя пошел по черепице, представлявшей собой все-таки единый настил, через гребень его к задней стороне, откуда принялся по пристройкам, по самым различным удобностям слазить вниз. Не совсем благополучно спустившись, поднявшись после упаду с земли отряхнувшись по заду словно заправский лаццарони, побежал с тросточкой же за угол в обход дома, на встречу голове колонны.

Намерения Одурелого сразу же были замечены, но как раз в это время чтобы пробудить сонный город, ведущий солдат человек с бородой отвлекся на приказание приветствовать утренний Палермо, и в то же время раздался зычный многоголосый резкий древнеиталийский клич. Одурелого ведущий заметил только тогда когда тот приблизился к нему, не сомневаясь в важности и нужности своей персоны и сведениях, которые он мог ему поведать.

По пути которому Одурелый повел их к сенату почти не встречалось баррикад, как будто бы восстание было подавлено. Но так не было на самом деле: просто чьи-то заботливые руки усиленно наводили на улицах порядок в установившееся затишье на время переговоров.

Спорада ожидал когда наконец сенат решит на них что-либо существенное, или же объявит о разрыве, чтобы граф Инфантадо имел прекрасный повод захватить сенат. Карини ожидал и того и другого: другое было ожидание дискредитации Монсеньора в глазах восставших, появившегося с празднеством во дворце Нормандов и трениями с сенатом. Карини всеми мерами занимался успокоением народного недовольства, заметно утихомирившегося под влиянием затишья. По крайней мере зазывалы уже не были в состоянии поддерживать накал ненависти на прежнем уровне и на баррикадах людей становилось все меньше и меньше – а это гибельная тенденция для восстания.

Спорада видя что ему чужими руками жар загребать не удастся. Занимался привлечением сената на свою сторону, занимаясь откупом и сманиванием сенаторов, а то и откровенным запугиванием. Партия роялистов открыто ставившая цель превратить Сицилию в королевство, непомерно возросла, занимая битком набитый серединный луч. Их глава все тот же Турфаролла, продолжал держать у здания сената, весьма поубавившуюся от прежней численности силу, но то уже не были солдаты подчиненные сугубо Турфаролла, они больше подчинялись крикам с площади, Камоно-Локано и даже Монти.

Однако число сторонников роялизма росло не по дням, а по часам и могло бы перевалить сторонников Монти, и сторонников президента, не известно чего сторонников, если б не были объявлены выборы на отсутствующие места и доведение числа сенаторов до прежней численности в шестьдесят сенаторов. С новыми продолжились буквально все тенденции, продолжали увеличиваться роялисты, продолжал колебаться за ограниченную монархию или республику. И наконец некоторые сенаторы продолжали все чаще и чаще отлынивать от заседаний, что дало Турфаролла возможность поставить об них вопрос на удаление, назвав его третьим самовольном отсеиванием, но проиграл его. С намеком заставили согласиться что причины могли быть самые уважительные. И пока работа сената сводилась главным образом к переговорам с послами губернатора, решили что особой обходимости в них не имеется и решать вопрос о них сенат будет в любом случае после строгого предупреждения.

Князь де Карини был почти равнодушен к происходящему, кое он всегда интуитивно ждал, и вот как бывает, когда оно случилось – успокоился. Бороться за что-либо не стоило, тем более что по своим каналам он знал что вся испанская собственность в Италии решенно уплывает как разменная монета в оплату за Испанию самую. Было только нужно умело сдать власть. Ему ужасно интересно было то как опасно спровоцировал Спорада народ из своей никчемности на большие дела, кои все также пойдут на руку ему же. Видно было Монсеньор решил поэкономить свои средства, используя силу приливной волны, без которой он был возможно слаб, но силен с ней.

С приближением к сенатской площади республиканский отряд встречал все большее количество препятствий, но их на каждой баррикаде неизменно пропускали, видя Одурелого с ними и чувствуя неподдельные приветствия к себе поднятой рукой человека с бородой к которому издали по виду возникали импонирующие чувства у защитников заслонов.

Цепочкой было идти, преодолевая валы баррикад, куда легче и в приближении к Сенатской площади эту оптимальность стали использовать для более быстрейшего продвижения. На площадь республиканцы вообще выбежали трусцой, издавая и там приветственный клич, ошарашивающий боевое охранение, состоящее из таких же солдат, что и они, если судить по одежде.

Вид итальянцев в военной форме давно уже перестал вызывать у восставших предубеждения, так как каждый служивший в гарнизоне испанцам давно уже перебежал на противную сторону. Но с подходившими цепочкой не знакомыми людьми обыкновенно растерялись, не зная как встречать. Ясность навел ведущий с бородой, обстоятельно объяснивший им кто он и что привел с собой три сотни марсальцев на корабле, который должен бы был привесть три сотни бутерцев надежно бы вставших на сторону правительства. Свои цели, которые он преследовал придя сюда, он объяснил просто: разрешить от сомнений относительно пути и снять камень с шеи на таковой.

С этими словами человек с бородой легко взбежал по ступеням во внутрь особняка, хорошо осведомленный положением вещей в сенате ведущим. Весь вид оного являл собой решительность и спонтанность, указал своим сторонникам окружать серединный луч, а сам двумя-тремя сопроводителями подошел к ораторской трибуне.

Дождавшись когда его солдат достаточно соберется в зале чтобы окружить плотным кольцом серединный луч, предводитель явных республиканцев поднял правую руку привлекая внимание:

– Объявляю четвертую чистку сената, от роялистов. Да здравствует республика!

Этот призыв дружно подхватили его солдаты. Одурелый и луч со сторонниками Монти. На другом луче вяло.

– Я Кончино д'Алесси! – представил он всем себя и показал рукой отвести пленных в подвалы.

Его имя произвело на окружающих самое ошеломляющее впечатление, даже на тех кого его солдаты под дулами ружей выводили из рядов и прогоняли далее. Каждый из них невольно обратил внимание, на внука того самого Джузеппе д'Алесси, лет больше сорока, то тот Джузеппе приходился ему дедом и в таком родстве в республиканском наследии от дела, совершенно сейчас чувствовалось насколько твердо и прочно будет он крепить традиции республиканизма и с ним прочно установится то чего желала партия республиканцев Монти и на большую половину партия президента. И общей республиканской партии, предстояло очень укрупниться партией сторонников д'Алесси, которых он выборно стал усаживать на освободившийся средний луч. То есть тем самым возводить в достоинство сенаторов. Маленькая удобная бюрократическая вошкотня.

После замены роялистов своими людьми сверх числа арестованных, сенаторов стало чуть больше шестидесяти. Немного поразмыслив д'Алесси сказал что:

– Всякое число народа можно обозначить за сто процентов, так пусть же и представителей от народа будет ровно столько же.

Никто ему не возразил и д'Алесси стал подсчитывать число сенаторов. Необходимое количество до ста он направился набирать на улице. За окнами было слышно как он обратился к солдатам Турфаролла, бывшим некогда зачинателем и главой восстания:

– Десять человек желающих быть сенаторами.

На улице собралось на события довольно уже заметное количество народу и было слышно как он обращается к простым людям с подобным предложением. Этакое некоторых сенаторов заметно нервировало и даже Монти почувствовал заметное ощущение принижения сенаторского достоинства. Но все равно это было неожиданно ново, это была настоящая республика! Никто не посмел возразить вошедшим и с усадом на свободное место ставший и даже ставшая одна сенатором. Это было ошеломительно и кто бы мог подумать, что в этот ничем не примечательный день начавшийся обыденно и потекший вялым чередом будет оборван зычным римским приветствием в течении следующих пяти минут перевернут неузнаваемо.

Сенаторов переписали и пересчитали, ровно сотня. Д'Алесси окинул взглядом все ли готово к дальнейшей работе. Зал пришел в порядок и кроме солдат стоявших на корабле у входа, он из лишних людей заметил только троих солдат стоявших со стариком сенатором, оставшимся почему-то в отличие от всех роялистов уведенных в подвалы. На его вопрос солдаты ответили:

– Вот. Попросился остаться на немножко, плачет дать ему посмотреть на вас.

Д«Алесси естественно такое желание плачущего старика удивило и он расспросил в чем дело? Оказалось что старик в 47-м году будучи тогда очень молодым, даже юным, принимал участие в делах сторонников д'Алесси – Джузеппе и это некоторые сенаторы подтвердили о нем. Понятно было что видевши деда целую вечность тому назад, старику очень хотелось и он сильно просил только об одном оставить его посмотреть что будет дальше, но дальше произошло невероятное. Д'Алесси-внук, которого тот на свою беду дождался пошел и обнял слезливого старика, и предложил ему сенаторское место вместо себя. Представители нового и старого республиканского поколения… многие сеньоры сенаторы и из тех что привыкли к серьезности, умилились его предложению. Некоторые собирались вскоре посмеяться, но старик по приличию отказался от предложения. Тогда д'Алесси размыслив снова сказал уже обращаясь ко всем.

– Хотя населения всегда сто процентов, но некоторые люди больше чем люди, на них незримо держится мудрость общества и опирается в самые трудные минуты. Так пусть же он займет место почетного члена сенаторов на тот случай если их голоса разделятся поровну у него испросят мнение на самое мудрое решение спора.

После того как старейший из сенаторов был переведен и усажен довольным за стол комиссии, а президент Камоно-Локано подумал что к его партии добавился сенатор, нужно только его было сделать полноценным, д'Алесси в это время снова зашел на трибуну.

– А теперь сеньоры сенаторы, по праву сильного объявляю полную свободу мнений, рассуждений и совести. Пожалуйста кто что считает считайте!

В этот самый необыкновенный миг когда сильное высказывание начало только перевариваться в умах ошеломленных слушателей в залу Сената из дверей вошел сержант и крикнул во всеуслышанье:

– Капитан, привезли артиллерию!

– Сеньоры сенаторы, – по деловому скороговоркой проговорил д'Алесси, – Неотложное дело заставляет меня покинуть вас. Уходя я оставляю на голосование переименовать сенаторскую площадь в республиканскую. А сенат объявить в правах парламента. Свое мнение по этому поводу я вручаю нашему почетному члену.

И под восторженные рукоплескания д'Алесси вышел.

* * *

Площадь Морского министерства не смотря на столь ранний час, была многолюдна как от лаццарони и прочих зевак, так и гвардейцев, кольцом окруживших эшафот наскоро сколоченный этой ночью напротив особняка Дера.

Собираясь устроить казнь Росперо и Мачете – видных народных вожаков перед самым носом предводимых, правительство рассчитывало запугать массы и повысить свой пошатнувшийся престиж, вселить в сознание и чувства тот дух, когда оно не было ничем ограничено, показать его сегодня, прежнюю свою не стесненность и напомнить о подданническом повиновении.

Но обстоятельства сегодняшнего утра резко изменили ситуацию и власти не собираясь отказываться от казни, ясно себе осознавали что это может больше навредить, чем привести в порядок люд, распустившийся в первые дни волнений. Поэтому ввиду опасности вызвать новую волну ярости по отношению к себе и опасаясь того как бы чего не случилось на казни, ее самым спешным порядком перенесли на самое раннее время, отчего зрителей смертельной экзекуции собралось лишь раза в три больше чем солдат охраны, кои с легкостью могли бы сдержать любой натиск окружающей толпы. Испанцы лишь следили, за тем чтобы лаццарони, которых здесь было большинство, не приближались близко к внешнему ряду, чтобы не поучилось тесного соприкосновения, где ножи и прочие колющие предметы одних оказались бы в куда более предпочтительном положении нежели чем длинные шпаги и ружья других, кои в тесной рукопашной могли бы оказаться бессильны против удалого сброда весьма ярого в поножовщине.

Спасало от этого так же зрелище, жуткое и кровавое. Новоявленный палач в который раз бессильно опускал топор тюкая по шее и плахе, но так еще и не отстебав голову жертве. И Росперо орал жутко по-кошачьи, не имея уже прежнего голоса и не в силах хоть как-то пошевелить перебитой головой. Струей била кровь, живые ткани, вены мышцы монотонно, но неумело рассекались вялыми руками и как тупым лезвием.

Ко всякой работе, особенно палача, нужна сноровка и внутренняя подготовленность. Когда Ришелье приказал казнить де Шале профессионала палача на него не нашлось. Пришлось пригласить на эту работу преступника, обещав подарить жизнь. Голова заговорщика маркиза была отделена от тела только на двадцать седьмой удар. Похожее произошло и в данном случае: старый палач давно покинул Палермо, опасаясь народного гнева, а новый, насмерть перепуганный тем за что взялся, опустил уже тридцатый удар, на этот раз выронив орудие убиения – топор из дрожащих рук.

Росперо уже перестал орать но белые члены шейного позвоночника еще не были полностью перерублены. Вывернутые куски мяса с жиром продолжили обильно омываться кровью. Живое еще тело стало сползать с плахи в собственную лужу крови на дощатой поверхности эшафота. Палач придя в себя обагряя руки в крови снова навалил тело на пенек плахи. Раздались последние предсмертные крики вызванные движением тела.

Толпа вышедшая из оцепенения стала протестовать и расступаться перед подоспевшими солдатами-республиканцами, вклинившимися в ряды охранников. В то же время и толпа почувствовав силу в ударном месте сама навалилась, став теснить отступавших желтомундирников под натиском республиканцев. На эшафот проворные лаццарони навалились быстрее, чем это можно было представить и дико свирепствуя за своего предводителя в мгновения люто растерзали палача, отрывая ему руки волосы, отрезая уши, ноги, голову терзая лезвиями тело и словно упиваясь льющейся кровью.

Смерть палача ужаснула д'Алесси. Несколько секунд он брезгливо всматривался в разъяренную. алчущую Толпу, стоя на краю эшафота, постланного материей. Можно ли с ними было построить то что он собирался? Затем его мнение переменилось, видя какую силу он имеет в руках.

Испанцы многие подколенные, безоружные, вырвались общей массой из толпы, унося ноги прочь.

Когда страсти начали мало помалу улегаться, слово взял д'Алесси, став растолковывать кто он и кто такие республиканцы, одновременно склоняя на свою сторону.

Мачете оставшийся единственным вожаком лаццарони сказал д'Алесси за всех что они будут собираться на площади Четырех Кантонов, что через Толедскую улицу – только дайте им оружие и они все разнесут!