Текст книги "Новая книга ужасов (сборник)"

[1993]
Харлан Эллисон
Мефистофель в Ониксе

[26]26
  MEFISTO IN ONYX by Harlan Ellison® copyright © The Kilimanjaro Corporation 1993. Originally published in Mefisto in Onyx. Reprinted by arrangement with, and permission of, the author and the author’s agent, Richard Curtis Associates, Inc., New York, USA. Harlan Ellison® is a registered trademark of The Kilimanjaro Corporation.
  © Перевод. Д. Приемышев, 2016.


[Закрыть]

Редакторская работа тяжела, но кто-то должен ее делать. К несчастью, Рэмси, который является профессиональным писателем, пришел к выводу, что больше не может отдавать столько сил раскопкам в грудах присылаемых работ. Поэтому он пришел к неохотному выводу, что пятый том Best New Horror станет последним, в создании которого он примет участие в качестве соредактора.

Наше пятилетнее сотрудничество меня, без сомнения, радовало, и Рэмси великодушно остался неофициальным советником и хорошим слушателем в рамках серии на протяжении последующих лет.

На пятом томе в Robinson решили сделать полное переоформление книги. И слава богу. Новый, улучшенный логотип, раздельная обложка и великолепная графика Луиса Рея, которую подчеркивало частичное лакирование, – и книга, наконец, производила то впечатление, какого заслуживала. Также это привело к тому, что Carroll & Graf отказались от альтернативного издания в твердом переплете в пользу переоформленного массового издания в мягкой обложке. Это, наконец, вернуло циклу ощущение единства.

Общий объем книги составлял теперь больше пяти сотен страниц, «Предисловие» вышло на обычные двадцать пять, а «Некрологи» выросли до четырнадцати. В нашей последней совместной редакторской статье мы с Рэмси пустились в рассуждения о текущем состоянии цензуры по обе стороны Атлантики.

Заключение было таким: «До тех пор пока такие дискуссии могут раздуваться циничными средствами массовой информации, политиками-гипокритами[27]27
  Гипокрит – здесь: лицемер, притворщик.


[Закрыть] и плохо информированным общественным мнением, нам следует оставаться настороже. Слишком легко использовать книги и фильмы жанра ужасов в качестве козла отпущения для экономических и социальных провалов. Большинство разумных людей осознает, что фантастика есть только отражение жизни. Настоящие проблемы находятся где-то еще…».

За прошедшие пятнадцать лет не произошло ничего, что могло бы изменить это мнение.

Среди двадцати девяти отобранных для серии работ впервые оказался рассказ невероятно талантливого автора Терри Лэмсли, а также завоевавшая Британскую премию фэнтези работа Денниса Этчисона «Собачий парк». Собственно, мы с Рэмси посвятили книгу Деннису в связи с нашей с ним первой поездкой в Мексику несколькими годами ранее, в ходе которой Деннис играл роль неустрашимого проводника.

Выбрать историю, достойную представлять этот том, было просто.

Харлан Эллисон известен тем, что с ним порой сложно работать. И тем не менее, сталкиваясь с этим человеком по работе на протяжении нескольких лет, каждый раз я находил его исключительно приятным и доброжелательным. Собственно, когда речь заходит о публикации его работ, он – совершенный профессионал, а это качество редакторы всегда ценят.

В то время завоевавшая премию Брэма Стокера повесть «Мефистофель в ониксе» была одной из самых объемных работ, написанных Харланом в последние годы. Кроме того, она, безо всяких сомнений, была и самой сильной…

Один раз. Я переспал с ней только один раз. Мы были друзьями одиннадцать лет – и до того, и после, – но это было одной из таких странных штук, одним из этих безумных порывов: два человека, наедине, в канун Нового года смотрят взятую напрокат кассету «Братьев Маркс». Просто чтобы не пришлось выбираться с толпой идиотов, гудеть, притворяться, что хорошо проводим время, хотя на деле мы всего лишь напивались бы, улюлюкали, блевали на слишком медленных прохожих и тратили больше денег, чем могли себе позволить. И мы выпили слишком много дешевого шампанского, и слишком часто падали с дивана, смеясь над Харпо. Слишком часто оказывались на полу одновременно. И вот уже наши лица оказались слишком близко, моя рука у нее под юбкой, а ее – у меня в штанах…

Но это случилось всего лишь один раз, ради всего святого! Превращать случайный, ни к чему не обязывающий секс во что-то грандиозное! Она знала, что я вмешиваюсь в чужие сознания, только когда нет никакого иного способа добыть бакс. Или я забывался и делал это в момент человеческой слабости.

После такого всегда чувствуешь себя грязным.

Войдите в мысли лучшего из живших людей, даже святого Фомы Аквинского – это для примера, просто чтобы выбрать совершенно колоссального человека, у которого, как можно подумать, сознание настолько чистое, что его можно есть (перефразируя мою мать), – и когда вы выберетесь, то поверьте на слово, вам захочется принять долгий душ из дезинфектанта.

Поверьте: в чужой пейзаж я отправляюсь, только когда делать больше ничего не остается, нет никакого другого решения… или если забываюсь и все равно делаю это в минуту слабости. Например, когда налоговики пихают меня ногами в огонь, или если меня хотят обворовать, ограбить или, может, убить. Или если мне требуется выяснить, не пользовалась ли конкретная «она», с которой я нынче встречаюсь, чужой грязной иглой или не занималась ли сексом, не принимая достаточно серьезных мер предосторожности против СПИДа. Или если коллега забрал себе в голову меня подставить, чтобы я совершил ошибку и произвел на босса плохое впечатление, а потом снова оказался в очереди безработных. Или…

Это на несколько недель превращает меня в развалину.

Отправляюсь прогуляться по пейзажу, пытаясь подобрать маленькую инсайдерскую безделицу на тему сделки с ценными бумагами, а выхожу с такими же пустыми карманами, зато весь в грязи от похождений того парня. Я потом несколько дней приличной женщине в глаза смотреть не могу. Администратор в мотеле говорит мне, что все комнаты заняты, и что он чертовски сожалеет, но мне придется проехать еще тридцать миль, чтобы найти свободное местечко? Я вкатываюсь в его пейзаж и обнаруживаю, что он полон неоновых знаков со словом «ниггер», и тогда я завожусь и бью этого сучьего сына так крепко, что у его бабушки кровь носом идет. Потом обычно приходится прятаться три или четыре недели. Автобус вот-вот уходит, я впрыгиваю в голову водителя и нахожу его имя, чтобы заорать: «Придержи минутку, Том» – или Джордж, или Вилли, – и получаю удар по обонянию всем тем чесноком, который он ел последний месяц, потому что доктор ему сказал, что чеснок полезен для его организма. И у меня начинается рвота, я выламываюсь из пейзажа и не только упускаю автобус, но еще и желудок так крутит, что приходится сесть на грязный бордюр и ждать, пока желчь успокоится. Заглядываю в голову потенциальному работодателю, чтобы выяснить, не собирается ли он меня обдурить, и выясняю, что он – часть огромной ширмы над производственными преступлениями, из-за которых погибли сотни людей, когда та или эта по дешевке сделанная муфта, втулка или шарнир не выдерживают и разламываются, а несчастные люди с криками падают на тысячи футов к своей гибели. Попробуй потом попытаться принять такое предложение, даже если уже месяц не платил за аренду. Ни за что.

Именно так: я прислушиваюсь к пейзажу, только когда мне поджаривают ноги. Когда какая-то тень без устали следует за мной из переулка в переулок. Когда работающий с гипсокартоном парень, которого я нанял, чтобы исправить то, что натворил протекающий душ, одаряет меня вялой улыбкой и счетом на три сотни и шестьдесят баксов выше оценочной стоимости. Или в момент простой человеческой слабости.

Но это на несколько недель превращает меня в развалину. На несколько недель.

Потому что вы не можете, просто не можете, абсолютно не можете знать, каковы в действительности, по-настоящему люди, пока не прогуляетесь по их пейзажу. Если бы Аквинский обладал моими способностями, он бы быстро стал отшельником, временами посещая лишь разум овцы или ежа. В момент простой человеческой слабости.

Вот почему за всю мою жизнь – а насколько я могу припомнить, занимаюсь я таким начиная с пяти или шести лет, может даже раньше, – из всех встреченных людей было только одиннадцать или двенадцать таких, кто знали, что я умею «читать мысли», с кем я позволил себе сблизиться. Трое из них никогда не применяли это знание против меня и не пытались меня использовать или убить, когда я отвернусь. Двое из этих троих были моими матерью и отцом, парой милых пожилых чернокожих, которые подобрали меня на старости лет и которые уже мертвы – хотя, вероятно, все еще обо мне беспокоятся, даже в лучшем мире. По ним я очень, очень скучаю, особенно в такие минуты. Остальные восемь или девять так завелись от этого знания, что позаботились о том, чтобы я не приближался к ним и на милю – одна даже переехала в другой штат просто на всякий случай, хотя ее мысли были чертовски более скучными и невинными, чем ей хотелось бы думать, – либо пытались размозжить мне голову чем-нибудь тяжелым, когда я отвернусь. Я до сих пор чувствую разрыв ключичного сочленения: он убийственно ноет за пару дней до дождя. Или же они пользовались мной, чтобы заработать баксов.

Им не хватало разума, чтобы осознать простую вещь: если я мог зарабатывать крупные суммы своими способностями, какого дьявола я жил, еле сводя концы с концами, как какой-то студент-переросток, который боится оставить университет и повзрослеть?

Вот эти были тупыми мудилами.

Из тех троих, кто никогда не использовал знание против меня, третьей была Эллисон Рош. Которая в середине мая, в середине среды, посреди Клантона, что в штате Алабама, сидела на табурете рядом со мной, выдавливала кетчуп на гамбургер от «Ол-Американ»[28]28
  Видимо, речь идет о сети закусочных All American Burger.


[Закрыть] и давила на воспоминание о том проклятом кануне Нового года с сексуальной интерлюдией, Харпо и его братьями. Мы были только вдвоем, не считая повара, и она ждала моего ответа.

– Я охотнее позволю скунсу сбрызнуть мне штанину, – ответил я.

Она вытянула из хромированного держателя салфетку и вытерла красные капли, которые украсили столешницу, перелетев через покрытую семенами кунжута булочку. Посмотрела на меня из-под густых блестящих ресниц. Должно быть, такое вот нетерпение, такой взгляд фиалковых глаз безотказно работали, когда она направляла их на какого-нибудь грубого свидетеля защиты. Эллисон Рош работала главным заместителем окружного прокурора в округе Джефферсон, а кабинет ее располагался в Бирмингеме, Алабама. Недалеко от места, где мы тайно встретились за бургерами от «Ол-Американ». Спустя три года после того, как мы выпили многовато шампанского, посмотрели взятую напрокат черно-белую комедию из тридцатых годов и занялись черно-белым сексом. На редкость дурацкий канун Нового года.

Друзья на протяжении одиннадцати лет. И один раз, всего один. Превосходный пример, что случается в момент человеческой слабости. И я не говорю, что оно не было потрясающе, потому что было. Совершенно потрясающе. Но мы никогда этого не повторяли. И мы никогда не вспоминали об этом с того утра, когда открыли глаза, посмотрели друг на друга так, как смотрят на взорвавшуюся банку сардин, и одновременно сказали: «О, господи». Никогда – до этого незабвенного дня в этой забегаловке, где я встретился с Элли. Объехал Монтгомери, чтобы подхватить ее с полдороги – после своеобразного приглашения по телефону. Не могу сказать, чтобы повар Мистер Ол-Американ был особенно счастлив видеть шкуру моего цвета у своей стойки, но я не стал лезть ему в голову и позволил думать, чего ему хочется. Снаружи времена меняются, но внутренний пейзаж остается грязным.

– Все, чего я прошу – это чтобы ты с ним поговорил, – сказала Эллисон.

И одарила меня тем самым взглядом. Сложный взгляд. Он не совсем честен, но и не вполне лицемерен. Он играет на моих воспоминаниях о той единственной ночи, которую мы провели в постели. И он нечестен ровно настолько, чтобы упирать на ту часть ночи, которую мы провели на полу, на диване, на кофейной стойке между столовой и кухонькой, в ванной; на те примерно девятнадцать минут, проведенных в завалах ее бесконечных пар туфель в шкафу в прихожей, где пахло кедром и новизной. Она одарила меня взглядом – и не упустила ничего из тех воспоминаний.

– Я не хочу с ним разговаривать. Мало того, что этот человек – кусок дерьма, а у меня есть дела поважнее, чем отправляться в Атмор и гулять по больному разуму этого психованного сукина сына. Могу я напомнить, что из ста шестидесяти или ста семидесяти человек, которые умерли там на электрическом стуле – начиная с самой первой «Желтой Мамы»[29]29
  Прозвище, данное в Алабаме электрическому стулу, который использовался при казнях с 1927 года.


[Закрыть], которую они пустили на слом в 1990, – примерно сто тридцать были цветными? И не стоит предполагать, что цвета были хоть на тон светлее этой вот чашки кофе слева от тебя. То есть: будучи слишком хорошо образованным афроамериканцем, который ценит всю полноту негритянства в своей крови, я недостаточно безумен, чтобы испытывать желание посетить расистское «исправительное учреждение» вроде тюрьмы Холмана, благодарю покорно.

– Ты закончил? – спросила она, вытирая губы.

– Да, я все сказал. Дело закрыто. Найди еще кого-нибудь.

Это ей не понравилось.

– Нету больше никого.

– Должны быть. Где-то. Проверь исследования в Дюкском Университете. Позвони в «Фортеанское общество»[30]30
  Организация, созданная в 1931 году Тиффани Тэйром с целью пропагандирования идей и личности публициста и «исследователя непознанного» Чарльза Форта.


[Закрыть]. В «Менсу»[31]31
  Старейшая организация для людей с высоким коэффициентом интеллекта.


[Закрыть]. В «Рискуй!».[32]32
  «Рискуй!» (англ. Jeopardy!) – телевикторина, популярная во многих странах мира. Впервые появилась на американском канале NBC в 1964 г. и продолжается до настоящего времени. Российский аналог, созданный по лицензии – «Своя игра».


[Закрыть] На какую-нибудь горячую линию мистиков-астрологов. Разве нет какого-нибудь наполовину выжившего из ума сенатора с помощником на полную ставку, который пытался бы в последние лет пять протащить через правительство штата закон по финансированию бредового исследования вроде этого? Что насчет русских… теперь, когда Империя Зла пала, вы должны бы получить весточку про их успехи с кирлиановыми аурами[33]33
  Кирлианова аура – свечение электроразряда на поверхности предметов, помещенных в переменное электрическое поле высокой частоты.


[Закрыть], или над чем там эти кретины работали. Или ты могла бы…

– Руди, хватит! – заорала она во всю глотку.

Повар уронил лопатку, которой отскребал гриль. Глядя на нас, он поднял инструмент, и на его лице – в разум я не лез – было написано: «Если эта белая сука издаст еще звук, я вызываю копов».

Мой ответный взгляд ему не понравился, и повар вернулся к своему занятию, готовясь к наплыву посетителей после завершения рабочего дня. Но по напряженной спине и углу, под которым он склонил голову, я понял, что он этого не забудет.

Я наклонился к Эллисон, посерьезнел, насколько смог, и очень тихо, очень мягко сказал:

– Элли, подруга, послушай меня. Ты – одна из немногих, на которых я могу положиться, причем уже долгое время. Мы давно знакомы, и ты никогда, ни разу не заставила меня ощутить себя фриком. Так что ладно, я тебе доверяю. Я доверяю тебе кое-что, что причиняет мне невероятную, дьявольскую боль – знание, которое может привести меня к смерти. Ты никогда меня не предавала и никогда не пыталась использовать. До сих пор. Это впервые. И тебе придется признать, что это даже менее логично, чем если бы ты сказала: «я проигралась до последнего цента и должна куче народу миллион баксов, так что не мог бы ты отправиться в Вегас или Атлантик-сити, прогуляться по разумам каких-нибудь опытных игроков в покер и выиграть достаточно денег, чтобы меня не пристрелили наемные головорезы». Даже такое – как бы жутко это ни звучало – даже такое было бы проще понять!

Эллисон приняла несчастный вид.

– Больше никого нет, Руди. Прошу тебя.

– Проклятье, в чем тут дело? Давай, скажи мне. Ты что-то скрываешь, или не говоришь всего, или лжешь про…

– Я не лгу!

Во второй раз она внезапно разозлилась на меня до такой степени. Ее крик разбрызгался по белым плиткам стен. Повар крутнулся на пятках, сделал шаг в нашу сторону, и я прыгнул в его пейзаж, пригладил искусственный газон, осушил грозовые облака и предложил ему пойти перекурить у задней двери. К счастью, в этот час в «Ол-Американ Бургер» не было других посетителей, и он послушался.

– Успокойся, ладно? Ради всего святого.

Она скомкала салфетку в шарик.

Эллисон лгала, скрывала, придерживала информацию. Чтобы это понять, не нужно было быть телепатом. Я ждал, глядя на нее с тихим, осторожным недоверием, и, наконец, она вздохнула, и я подумал: «Сейчас будет».

– Ты читаешь мои мысли?

– Не оскорбляй меня. Мы слишком давно друг друга знаем.

Она выглядела расстроенной. Фиалковый цвет глаз стал глубже.

– Прости.

Но она не продолжила. Я не собирался позволять обойти себя с фланга. Я ждал. Через некоторое время она тихо, очень тихо проговорила:

– Думаю, я в него влюбилась. Я знаю, что верю ему, когда он говорит, что невиновен.

Такого я никак не ждал. Я даже не нашелся, что ответить.

Это было невероятно. Просто, мать его, невероятно. Эллисон была заместителем окружного прокурора, она выступала против Генри Лейка Спаннинга по обвинению в убийстве. И речь не просто об одном случайном убийстве, что случаются в пылу ссоры субботней ночью, о которых глубоко сожалеют утром воскресенья, и за которые в независимом штате Алабама казнят посредством электрического стула – вне зависимости от сожалений. Нет, тут была серия из самых отвратительных, самых тошнотворных убийств за историю Алабамы, историю Великолепного Юга, историю Соединенных Штатов. Может, даже за историю всего несчастного человеческого мира, которая по бедра в бессмысленно пролитой крови невинных мужчин, женщин и детей.

Генри Лейк Спаннинг был монстром, ходячей заразой, машиной-убийцей без совести и без единого намека на сходство с тем, что можно было бы счесть приличным человеком. Он прорубил путь через полдюжины штатов. Поймали Генри в Хантсвилле, в мусорном контейнере позади супермаркета, где он творил что-то настолько мерзкое и бесчеловечное с останками шестидесятипятилетней уборщицы, что даже таблоиды не вдавались в подробности, остановившись на слове «невыразимо». И он как-то ушел от полиции. И как-то он выскользнул из их сети. И он как-то узнал, где живет лейтенант, ответственный за операцию по его поимке. И как-то он пробрался в тот район, пока лейтенант занимался установкой дорожных заграждений, и выпотрошил его жену и двух детей. И кошку. А потом было еще несколько убийств в Бирмингеме и Декейтере, и к тому времени он настолько капитально свихнулся, что его снова поймали – и второй раз уже не выпустили и довели до суда. И Элли обвиняла это придонное чудовище.

И – ох, что это был за цирк. Во второй раз Генри поймали – и задержали – в округе Джефферсон, который стал сценой для трех самых тошнотворных его убийств. Несмотря на это, поскольку он совершал убийства (с настолько схожим modus operandi[34]34
  Образ действия (лат.). В юриспруденции – способ совершения преступления.


[Закрыть], что не было сомнений, кто преступник) в двадцати двух из шестидесяти семи округов, все они до одного хотели провести суд на своей территории. А еще он совершал убийства в пяти других штатах, что доводило число жертв до пятидесяти шести человек. Каждый из этих штатов хотел выдачи Генри.

И вот насколько умным, быстрым и умелым прокурором была Элли: каким-то образом она ухитрилась дружески побеседовать с главным прокурором штата, как-то напустила на него свой фиалковый взгляд и как-то проболтала с ним достаточно долго, чтобы убедить создать законный прецедент. Главный прокурор штата Алабама разрешил Эллисон Рош объединить иски, много официальных обвинений в одно, чтобы заставить Спаннинга отвечать в суде за двадцать девять убийств, совершенных на территории Алабамы, одновременно. Она методично обосновала высшим судам штата, что Генри Лейк Спаннинг представляет в настоящем времени такую явную угрозу для общества, что обвинение готово пойти на риск – большой риск! – и попробовать объединенное рассмотрение в духе «все или ничего». Потом она ухитрилась пригладить перышки всем остальным жаждущим назначения прокурорам в двадцати одном округе и собрала такое ослепительное дело, что оно лишило зрения всех, включая защитника Спаннинга, который орал о законности составных исков с той самой секунды, когда Эллисон это предложила.

И она получила быстрый вердикт жюри по всем двадцати девяти случаям. А потом она разошлась по-настоящему на стадии определении наказания и обосновала остальные двадцать семь убийств из пяти других штатов по их идентичному жуткому почерку. В результате не осталось ничего иного, как приговорить Спаннинга – по всем пятидесяти шести убийствам – к тому, что пришло на смену «Желтой Маме».

И пока политики и бонзы по всему штату шептались, примеряя имя Элли к посту повыше, Спаннингу предстояло усесться на новый электрический стул в тюрьме Холмана, построенный бостонской компанией Фреда А. Лейхтера. 2640 вольт чистой искристой смерти за двухсотсороковую долю секунды, в шесть раз быстрее одной сороковой секунды, которая требуется мозгу, чтобы ощутить происходящее. Как по мне, это уж слишком гуманный исход – более чем трехкратное превышение летальной дозы в 700 вольт, которая уничтожает мозг – для урода вроде Генри Лейка Спаннинга.

Но если нам повезет – а назначенный для казни день уже почти настал, – если нам повезет, если существуют Бог и Справедливость, и Естественный Ход Вещей, и все эти приятные штуки, тогда Генри Лейк Спаннинг, эта грязь, эта гниль, это нечто, созданное, только чтобы разрушать… тогда он превратится в кучку гребаного пепла, которую кто-нибудь мог бы разбросать в цветочном саду, предоставляя этому упырю единственный шанс принести какую-то пользу человеческой расе.

Вот что это был за парень, с которым мне предлагалось «поговорить» в тюрьме Холмана в Атморе, штат Алабама, по желанию моей приятельницы Эллисон Рош. Там, где он сидел, в блоке смертников, ожидая, когда его больную голову обреют, штанины разрежут, а язык зажарят до черноты, какая царит в желудке овцы… там, в Холмане, по желанию моей приятельницы Эллисон, мне требовалось «поговорить» с одним из самых кошмарных существ, созданных для убийства, считая от акулы-молот – которая обладала неизмеримо большим запасом пристойности, чем когда-либо проявлял Генри Лейк Спаннинг. Отправляйся, Мистер Телепат, мило поболтай, войди в его пейзаж и прочитай мысли, и воспользуйся своей изумительной, легендарной силой экстрасенсорного восприятия, этой классной, шикарной способностью, которая всю жизнь делала из тебя бродягу. Ну, не совсем бродягу: у меня есть пристойная квартира, и есть пристойный, пусть и не постоянный, заработок. И я стараюсь следовать предупреждению Нельсона Олгрена[35]35
  Нельсон Олгрен (настоящее имя – Нельсон Олгрен Абрахам; 1909–1981) – американский писатель. Лауреат Национальной книжной премии (1950).


[Закрыть] – никогда не связываться с женщинами, чьи проблемы больше моих собственных. Иногда у меня даже появляется машина. Правда, не сейчас, потому что «Камаро» вернули владельцу из-за того, что я не выплачивал взносы – и это был не Гарри Дин Стентон или Эмилио Эставес. Но бродягу в том смысле – как там говорит Элли? – а, точно: я не «реализовываю свой полный – и огромный – потенциал». Бродягу в том смысле, что я не могу удержаться на работе; увольняют к хренам собачьим – и это несмотря на полученное в Родосе образование уровнем настолько выше того, на что мог бы рассчитывать бедный нигга вроде меня, что самолично Родос раздулся бы от чертовской гордости. Бродягу, по большей части, несмотря на выдающееся образование Родоса, несмотря на наличие двух добрых, умных, любящих родителей – даже приемных родителей. Дьявол, особенно приемных родителей, которые умерли с печальным осознанием, что их единственный ребенок проведет жизнь странствующим неудачником, неспособным обеспечить себе комфортную жизнь или создать нормальную семью и вырастить детей без страха передать им этот особенный личный кошмар… эту мою изумительную способность, воспетую в песнях и рассказах… и которой, кажется, больше никто не обладает, хотя я знаю, что другие должны быть, где-то, когда-то, как-то!

Давай, мистер Чудо-Чудесное, сияющий черный Калиостро современности, давай, используй эту суперклассную, прикольную способность, наличие которой легковерные идиоты и кретины, верящие в существование летающих блюдец, пытаются доказать как минимум пятьдесят лет, которую никто кроме меня не смог получить в таком виде, меня, который выделился вот таким образом. И позвольте мне рассказать вам о том, что значит – так выделяться, братья мои. Вот я, вот он я, Руди Пэйрис, просто парень, который порой делал бакс-другой при помощи своей прикольной классной невозможной экстрасенсорики, проживал за свои тридцать лет путешествия по пейзажам в тринадцати штатах и вдвое большем количестве городов. Вот он я, Руди Пэйрис, Мистер Я-могу-читать-ваши-мысли, которого попросили пойти прогуляться по разуму убийцы, запугавшего половину планеты. Попросил, вероятно, единственный живой человек, которому я не мог отказать. Но, черт, поверьте мне на слово: я хотел отказаться. Отказывался по правде, с каждым выдохом. Что? Соглашусь ли я? Ага. Да, конечно. Я отправлюсь в Холман и прокачусь по пейзажу этого больного ублюдка. Разумеется, я соглашусь. Два выбора: паршивый и никакого.

Все это происходило за время, достаточное, чтобы уничтожить один жирный двойной чизбургер и две чашки кофе.

Самым худшим в этом было то, что Элли каким-то образом к нему привязалась. Элли! Не какая-то там глупая сучка, а Элли. Я не мог в это поверить.

Не то чтобы это было необычно, когда женщины спутывались с парнями из тюрьмы, попадали под их «волшебное очарование», начинали писать им письма, навещать, таскать конфеты и сигареты, ходить на свидания, работать курьерами, пронося наркоту в местах, чаще занятых тампонами, писать письма, которые постепенно становятся все более причудливыми, все более личными и пылкими. Все больше зависеть от них эмоционально. Ничего особенного в этом не было. Про этот феномен написаны целые психиатрические трактаты – наравне с трудами о женщинах, по уши влюбляющихся в копов. В самом деле, ничего такого: каждый год сотни женщин пишут таким парням, посещают их, строят воздушные замки, трахаются. Представляют, как даже наихудшие из них: насильники, те, кто избивали женщин или приставали к детям, педофилы-рецидивисты худшего толка, убийцы и уличные грабители, которые разбивают головы пожилым женщинам ради талонов на еду, террористы и аферисты… как в один сияющий потенциально-возможный – наверняка реальный – день эти больные подонки выплывут из-за стен, поймают ветер и превратятся в рыцарей «Брукс Бразерс»[36]36
  «Брукс Бразерс» (англ. Brooks Brothers) – одна из старейших фирм в США, выпускающих мужскую одежду с 1818 г.


[Закрыть], рабочий день с девяти до пяти. Каждый год сотни женщин выходят замуж за этих парней, обманываясь в пылу страсти привлекательным поведением этих скользких, двуличных и лживых сукиных сынов, которые проводят отведенное им на свободе время, занимаясь вызыванием к себе доверия: заманивают людей, обдирают, пускают кровь, превращают в дураков, лишают последнего цента, счастливого дома, рассудка, способности доверять и любить снова.

Но здесь сидела не какая-то несчастная неграмотная и наивная девочка. Это была Элли. Проклятье, она почти вытянула юридическую невозможность, чуть-чуть не дошла до юриспруденции Бизарро[37]37
  Мир Бизарро (англ. Bizarro) – планета из вселенной компании DC Comics, где земная действительность перевернута с ног на голову, а все жители безумны.


[Закрыть], ввергнув прокуроров пяти штатов в сомнения, использовав которые, она сумела бы собрать множественный иск, официальное обвинение в границах сразу нескольких штатов! Такого не делали никогда прежде – а теперь, наверное, и не сделают. Но в теории она могла такое вытянуть. Если вы не сидите в зале суда со времен птеродактилей, вам не понять, насколько этот пик высок!

И вот, Элли говорит мне эту чушь. Элли, моя лучшая подруга, которая заступалась за меня сотню раз. Не какая-то слабачка, а шериф из Ущелья Самоубийц, со сталью во взоре, лишившийся за сорок лет юношеской невинности. Деловая женщина, многое повидавшая, ставшая жесткой – но не циничной, суровой – но не подлой.

«Думаю, я в него влюбилась», – сказала она.

«Я знаю, что верю ему, когда он говорит, что невиновен», – сказала она.

Я посмотрел на Элли. Время не сдвинулось. Это все еще был тот самый миг, когда вселенная решила лечь и помереть. И я сказал:

– Так, если ты уверена, что этот образчик добродетели невиновен в пятидесяти шести убийствах – лишь тех, о которых нам известно, и только дьявол знает, сколько их было еще, поскольку он, очевидно, занимался этим лет с двенадцати. Помнишь те ночи, когда мы сидели, а ты рассказывала мне все это дерьмо на его счет, когда у тебя мурашки ползали по коже, помнишь? Если ты настолько, черт побери, уверена, что парень, которого ты одиннадцать недель в суде загоняла на электрический стул, невиновен в разделке половины населения планеты, то зачем тебе нужно, чтобы я отправился в Холман, проделал весь этот путь до Атмора? Чтобы просто заглянуть в голову этого сладенького персика в мужском облике? Твоя «женская интуиция» не говорит тебе, что он чист до скрипа? Твоя «истинная любовь» недостаточно уверенно ведет твою сладкую юную задницу по дороге, усыпанной розовыми лепестками?

– Не умничай!

– Что? – ответил я, не веря своим долбаным ушам.

– Я сказала: «Не будь такой болтливой высокоумной жопой!»

Теперь завелся уже я.

– Да, не стоит мне быть высокоумной жопой. Мне нужно быть твоим пони, твоей призовой собачкой, читающим мысли уродцем из шляпы фокусника! Прокатись в Холман, Пэйрис, вступи в ряды реднеков из ада, устройся в блоке смертников с прочими ниггерами и поболтай с одним белым парнем, который сидит в тамошней камере уже три года или около того. Посиди с королем гребаных вампиров, покопайся в помойке его мозга – о, какое это будет удовольствие, не могу поверить, что ты меня об этом попросила, – считай содержимое вареного куска дерьма, которое он называет разумом, и погляди, водит ли он меня за нос. Вот что мне требуется сделать, верно? Вместо того чтобы умничать. Я верно понял? Правильно ли я ухватил смысл, подруга?

Она поднялась. Даже не стала говорить: «Да пошел ты, Пэйрис!».

Она просто изо всех сил дала мне пощечину.

Хорошую, крепкую, прямо по губам.

Я почувствовал, как верхний зуб порезал губу. Почувствовал вкус крови. Голова гудела как церковный колокол. Мне казалось, что я сейчас свалюсь с проклятого стула. Когда мир вернулся в фокус, она все еще стояла рядом и выглядела пристыженной, разочарованной и злой как черт. И явно переживала, что разбила мне голову. Все это одновременно. А еще она выглядела так, словно я сломал ее игрушечный паровозик.

– Окей, – устало сказал я и вздохнул так, что воздух дошел до кармана штанов. – Окей, успокойся. Я с ним повидаюсь. Я это сделаю. Не волнуйся.

Она продолжала стоять.

– Тебе больно?

– Нет, конечно, – сказал я, не в силах сложить губы в улыбку. – Нельзя же причинить боль, вытряхнув мозги человека ему на колени.

Она стояла надо мной, а я неуверенно придерживался за стойку, наполовину развернувшись после удара. Стояла надо мной, сжимая в кулаке скомканную салфетку, а выражение лица говорило, что ее не проведешь, что мы давно знаем друг друга, что она никогда прежде не просила о такой услуге, что если бы мы были друзьями, и я ее любил, то увидел бы, насколько ей больно, что ее раздирают противоречия, что ей нужно знать, на самом деле нужно знать, без доли сомнения, и, во имя Господа – в которого она верила, а я нет, но бес с ним, – что я сделаю это для нее, просто сделаю, безо всякого этого дерьма.

Поэтому я пожал плечами, развел руками, как человек, которому некуда идти, и сказал: