Текст книги "Красный, как жизнь"

Любовь советская, третьего класса, под знаменем будущих войн со всякими фашистами

Наше детство было переполнено важнейшими делами. Сдать бутылки, что скопились в доме, и заработать на мороженое. Сбегать за хлебом, а по дороге откусывать хрустящую, еще горячую корочку, вкусней которой ничего нет на свете. Догонять с бидоном молочницу тетю Пашу, когда она на своей тележке с колесами из подшипников неторопливо катилась по улице. Гонять голубей и шугать кошек. Жечь костры и печь картошку. С ружьями-палками идти в атаку на фашистов, вопя на весь двор. Клянчить «гумму до цвакання»[1]1
  Жвачка, конечно, что же еще: «Болек и Лелик», «Джуси фрут», «Дональд»… Нет, советской у нас не было. – Прим. авт.


[Закрыть] у польских туристов. Пролезать в кино без билета. Класть сигнальные патроны на рельсы перед идущим трамваем, чтобы доводить до икоты нервных прохожих. Мир, нас окружавший, был интересным, понятным и принадлежал нам безгранично. Одно в этом восторженном мире оставалось черным пятном неизвестности: девчонки.

Для чего нужны были девчонки, составляло для нас неразрешимую загадку. Во дворе их имелось две… нет, три штуки. Нам, дворовым шкетам, они казались не только бесполезными, но вредными существами; хуже кошек, честное слово. Мало того что не пекли с нами картошку, не лазили по деревьям и не разбивали в кровь носы и коленки, так вели себя как последние предатели. Треснешь их от души палкой по спине или камнем в лоб засветишь, так они в слезы, в рев, бегут жаловаться к мамочкам. А те давай ругаться с нашими мамами. Ну, дальше понятно. Всю весну, лето, осень и даже зиму они или болеют, или сидят у себя на балконе с книжкой, платья чистые, косички заплетены, тьфу, гадость. В разведку с ней не пойдешь и геройской смертью от пуль каких-нибудь испанских фашистов не погибнешь.

Во дворе ровесниц было мало, и на них можно было не обращать внимания. Но вот школа приготовила сюрприз. Нет, я подозревал, что в нашем первом «А» классе будут девчонки. Но когда увидел шеренгу белых фартучков, понял, что жизнь готовит новое испытание. Ничего, разведчику Кузнецову труднее приходилось. Выстоим, не заплачем. Плакать советского мальчишку не заставила бы даже чилийская хунта. Ну, если бы он попал к ней в лапы. Когда его забросили со спецзаданием для связи с чилийскими партизаним. Так, стоп. Это из другой истории.

Так вот, девчонки.

Прежде всего в нашей истории должен появиться еще один герой, без которого ничего бы не случилось. На первой линейке ко мне подошел мелкий, даже для первого класса, белобрысый прыщ, окинул взглядом отглаженный мамой пиджак и честно спросил:

– Хошь, форму порву?

Мы стали друзьями. С Вадькой Шемиком мы были неразлейвода, как четыре танкиста и собака. Как мы думали, на всю жизнь. Если только боевое задание будущей войны не разлучит нас, когда его пошлют на Западный фронт, а меня на Южный.

И началась школьная жизнь.

Очень скоро эти, с бантами и в передничках, окончательно доказали ненужность и даже вредность девчонок для беззаботного счастья юного лоботряса, будущего Героя Советского Союза, не меньше. Или, на худой конец, космонавта, покорителя вселенной. Вечно они поднимали руку, вечно показывали язык, дразнились и очень противно хихикали, когда мы – бездельники с последней парты – получали очередную «пару». Потому что готовить урок было некогда, дел-то сколько во дворе. А еще они доносили классной о наших темных делишках, и однажды сдали нас, когда мы попробовали на заднем дворе раскурить гаванскую сигару.

Между тем дружба наша с Вадькой закалялась, как сталь. Моя мама кормила меня и Вадьку наваристыми щами. Тетя Кшися, Вадькина мама, кормила Вадьку и меня куриным бульончиком. Семьи наши сближались. Тетя Кшися доставала из своего универмага какой-то дефицит. Мой папа приглашал родителей Шемика на премьеру в театр в первый ряд, что было почетно. Жизнь в целом была прекрасна, будущее светло и пронзительно. В грядущей войне мы должны были наголову победить всех фашистов, каких-нибудь парагвайских. Ну а пока мы перешли уже в третий класс; учебный год счастливо катился к 4-й четверти, когда настала весна.

Как-то на перемене, когда мы носились по коридорам под лучами полыхающего солнца, со мной случилось нечто странное. Как будто налетел лбом на фонарный столб. И произошло это со мной, октябренком, готовым биться с империалистами на всем земном шаре, и особенно в Латинской Америке, где с империализмом все было непросто.

А случилось вот что: мне вдруг стали нравиться бантики. Вернее, не все бантики, а бантики, заплетенные в одну русую косичку. Косичка доходила до пояса. Ее хозяйка была самой высокой девочкой в классе. Звали ее.

Тут надо тактически отступить на заранее подготовленные позиции. Вам трудно представить, но нам, мальчишкам, было невозможно обращаться друг к другу по имени. Вот еще, нежности телячьи. Только и строго – по кличке. Даже я называл Вадьку – Шемик, а он меня – Гавря. Что уж говорить про девчонок.

Так вот. Шемик толкнул меня в бок и спросил:

– Ты чего на Степу уставился?

Вопрос уместный. Бант и коса принадлежали Степе. Степа была старостой класса, вожаком октябрятского звена, круглой отличницей и опорой педагогов. То есть отборным врагом мальчишеского рода. Голос у нее был командный, зычный, а рука под стать комплекции – тяжелая, как жаловались наши товарищи-хулиганы, испытав ее ладошку на своих затылках. От Степы следовало держаться подальше.

Врать Шемику я не мог. Но и признать, что мне понравился бантик. Вернее не бантик, ну его, бантик. Вернее, Степа в лучах солнца вдруг показалась такой какой-то… да и вообще она вся такая… как бы это понятнее объяснить. И косичка ее. И фартучек такой белый. Да и она такая. Такая. Как это сказать-то вообще?

Я пробурчал что-то позорно невразумительное.

– Втюрился? – беспощадно спросил Шемик.

– Сам ты втюрился, – огрызнулся я. Подозрение, что мальчику нравится какая-то девочка, бросало несмываемый позор на много классов вперед. А любовь так и вообще считалась предательством нашего юно-мужского братства. Влюбиться нельзя было даже в красивую героиню фильма. Не то что в одноклассницу.

– Не дрейфь, никому не скажу.

– Чего придумал-то? – пытался я оправдаться. Все было бесполезно. Шемик хитро подмигнул. Дескать, тайна эта умрет со мной. А потом добавил, что в таком деле нужно действовать смело, как неуловимые мстители.

– В каком деле? – наивно спросил я.

– В том самом! – сказал Шемик и опять подмигнул. – Ждать нечего, пойдем в атаку.

– В атаку? – переспросил я, чувствуя, как желудок вздрагивает.

– В кино пригласи ее. Или на детский спектакль. Дядь Валера вас пропустит…

Мой папа, конечно, провел бы меня на любой спектакль с любым количеством девочек. Но я только представил, как подхожу и приглашаю ее, а тут полкласса смотрит, а потом она с девочками начинает хихикать. Нет, лучше смерть в застенках боливийских палачей.

Я сказал Шемику, что этого не будет никогда. Друг согласился: кино да театры – это слишком. Надо начать с малого. План был простой: на перемене, когда Степа присматривает за порядком среди бесящихся одноклассников, на всей скорости пробежать мимо нее и дернуть за косу. В целом идея понравилась. Скорости мне хватит с лихвой.

– Сколько дергать? – спросил я.

– Сколько надо, – ответил Шмик. – Пока не поймет.

Мысль показалась нам логичной. Чего тут непонятно: дернули тебя за косу – значит, серьезная причина. Понимать надо.

Первая атака удалась. Я разогнался и на полной скорости дернул мирно висящую косу. От неожиданности Степа еле удержалась на ногах. А когда поймала равновесие, кинулась за мной. Но догнать более легкого меня не смогла. После звонка на урок я выждал, чтобы она села за парту, и проскользнул на свое место. Степа обернулась и показала кулак, чем пронзила мое сердце до глубины аорты.

– Все идет отлично, – доложил Шемик. – На следующей перемене продолжим.

Еле дотерпев урок, я собрал силы для второго захода. Степу я заметил в конце коридора. Как раз дистанция, чтобы набрать победное ускорение. Я прицелился и побежал, уверенный в превосходстве в скорости, вооружении и маневренности своего истребителя… то есть меня. Победа была близка. Я уже протянул руку. Но тут Степа резко повернулась и подставила подножку. На маневр меня не хватило. С размаху я полетел на пол и уткнулся носом в паркет. Удар был внушительным, больно было по-настоящему. Я не смог сразу подняться. Помогла Степа. Взяв мое ухо железным капканом, потянула и хорошенько встряхнула. Оглушенный, во всех смыслах, я ничего не мог поделать. Было больно до слез. Но плакать нельзя. Я держался до последнего. Степа выпустила мое багровое ухо и предупредила, что еще раз – и окажусь у директора. От окончательного разгрома спас звонок.

Шемик переживал мое поражение как свое. Но потребовал не терять духа. Что было трудновато: ухо дергало и горело. Шемик утешал и взывал к нашим будущим испытаниям: ухо – ерунда! Как будет трудно, когда будем в окопах держать оборону против юаровских расистов! Плечо друга бесценно и в мирной жизни.

– Надо зайти с фланга, – сказал Шемик, задумчиво разглядывая пустую тетрадку, где должны были решаться примеры по арифметике. – Ты должен стать героем в ее глазах.

– Это как же? – спросил я, не желая потерять второе ухо.

И Шемик объяснил. Идея показалась правильной.

А дело вот в чем. Партия и правительство настолько заботились о подрастающем поколении, что после третьего урока нас поили молоком. В класс заезжала тележка с рядами двухлитровых бутылок, из которых наша классная разливала молоко в граненые стаканы. Никто не отказывался. Молоко было вкуснейшее. Потому что ледяное. Не знаю, в каком холодильнике его держали, но ничего более холодного я не пробовал в своей жизни. Наши мамы требовали молоко это пить только по глоточку. Все в классе пили по глоточку, хотя и дразнили друг друга. Не потому, что были такие послушные дети: никому не хотелось слечь с горлом. А жертвы молоко собирало регулярно.

Настал мой час. Взяв ледяной стакан и оставшись у тележки так, чтобы видел весь класс, особенно она, я выпил залпом, как Бондарчук в фашистском концлагере налитую врагами водку. Горло прожгло до макушки. Я вытер рот рукавом, как полагается советскому солдату, и сказал замершей учительнице: «После первой не закусываю».

И слег на две недели с жуткой ангиной.

Результат был ошеломительный. Я завоевал авторитет в классе. Меня зауважали одноклассники. Многие девочки шушукались про меня. Но только не она. Степа не поняла, ради кого был совершен подвиг. Как будто его не было. Даже не заметила вообще. Да что же такое!

Шемик был удивлен не меньше моего. Сдаваться не будем, так сказал он. Две попытки – это ерунда. Вот Мересьев сколько учился ходить без ног?

– Используем массированный удар, – сказал он, затирая в дневнике очередную двойку. – Надо ее ошеломить.

Не двойку, конечно, Степу. Подозревая, что мне будет предложено, я отказался выпить всю бутылку ледяного молока залпом. Но план Шемика оказался куда более тонким. Он мне понравился.

Надо сказать, что набор стандартных знаков внимания советского мальчика включал в себя: обливание водой из прыскалки, прилепление на спину растаявшего мороженого, макание косички в чернила, натирание мелом парты. Если не считать закладку дохлой крысы в портфель. Все это интересно, но рискованно: можно было получить сдачи. Девочки наши не церемонились, они ведь тоже любили смотреть фильмы про войну. А все эти «сю-сю» с поцелуями их занимали только в кино, да и то на каникулах. Трудно представить, чем ответит Степа, если за невинный дерг косички я чуть не лишился уха. Именно эту особенность моей… ну, ладно, просто Степы, учитывал план Шемика.

После уроков мы заняли огневую позицию на верхнем этаже у окна. Как раз над аркой, мимо которой нельзя пройти, чтобы не выйти из школы. И войти тоже. В качестве поражающего снаряда была изготовлена и донесена из мальчикового туалета бумажная бомбочка (все помнят, как это выглядит?) с яично-водяной смесью. Бумага тетрадки в клеточку держала воду на честном слове. Шемик предлагал чернильно-водяную, но мне не хватило духу: это уж оружие массового поражения.

Бомбочка пристроилась на краю подоконника. Шемик занял позицию наводчика в соседнем, угловом окне, стараясь выглядывать незаметно.

– Приготовились… – скомандовал он.

Я держал бомбочку на весу.

– Ждать. Ждать. Сейчас. Огонь!

И я раскрыл ладони. Бомбочка ухнула вниз. Мы присели под окнами. Прошло несколько мгновений тишины, совсем не семнадцать, как раздался сочный чпок, за которым последовал душераздирающий вопль. Так Степа кричать не умела. Голос явно взрослый. То есть женский. Мужчины так визжать не умеют. Шемик опасливо выглянул и прижался к подоконнику.

– Сматываем удочки, быстро! – сказал он и побежал, пригибаясь, как будто по окнам велся прицельный огонь. Что-то подсказало мне, что операция прошла не слишком удачно. И я побежал за ним.

Интуиция не обманула. Отсутствие учебных стрельб из водяных бомбочек, ветер, дрожание рук и просто случайность направили снаряд чуть мимо Степы. Нет, бомбочка попала. Только не в нее, а в ее… маму.

На следующий день я прошел через то, через что проходит пленный партизан разбитого отряда. Не буду описывать разговор с классной, пытку у директора, взгляды девочек класса и упреки Степиной мамы, которая не поленилась прийти в школу, чтобы рассказать все, что думает о хулиганах. Дел у нее дома, что ли, нет? В общем, дома я предъявил дневник с кровавой раной, пересекавшей страницу поперек росчерком: «Срочно прошу прибыть в школу. ЧП». И подпись нашей классной.

Мама, боявшаяся услышать о дражайшем чаде равно как плохое, так и хорошее, отказалась идти. Отдуваться пришлось папе. Все равно он до сих пор отдувался на родительских собраниях. Семейный расчет был прост и коварен: папа, немного известный в нашем городке, был, так сказать, фигурой малоприкасаемой. То есть ругаемой. За все, что вытворяло его чадо, особенно в учебе, ему в лучшем случае деликатно намекали: дескать, у такого уважаемого интеллигентного человека сын – законченный оболтус.

Я ждал папиного возвращения с некоторой опаской: вдруг он сдержит многолетнее обещание познакомить меня с ремнем. Папа вернулся молчаливым.

– Что он наделал? – спросила мама так, как спрашивали в наших фильмах пришедшего мужа, чтобы услышать реплику: «Война!»

– Растет ребенок, – ответил папа.

– И это все, что ты можешь сказать? – Мама вообще не приветствовала папин либерализм в воспитании меня. Если честно, на дух его не переносила.

– Потом объясню.

Это означало «когда он ляжет спать». В целом такой результат меня вполне устраивал. Могло быть хуже. Ремень остался в шкафу. И Шемика я не сдал. Ни родителям, ни директору.

Хуже было другое: Степа даже взгляд не бросила в мою сторону. Как будто меня не было. На переменке нарочно отворачивалась. Игнорировала (нет, такого слова я тогда не знал), делала вид, как будто меня нет совсем. Пустое место. Дырка от бублика. Воронка от бомбы. Очень обидно.

– Ну и что теперь делать? – спросил я.

Шемик не показывал виду, что идеи у него закончились. Ну не целовать же ее в щеку при всех.

– Эх, все равно пропадать! – Мой друг отчаянно махнул рукой. – Приглашу ее к себе на день рождения. Там и помиритесь.

Я не верил собственным ушам: Степу? На день рождения?!! Это подвиг посильнее, чем идти со связкой гранат на танк.

– Ты серьезно? – Я не мог поверить, что Шемик способен ради меня на такое.

– А что делать?

Я по-братски ткнул его кулаком в плечо.

Трудно поверить, но в нашем городке, стоящем на западном крае советской империи, день рождения ребенка был великим счастьем для тебя и разрушительным для семейного бюджета. Родители накрывали столы, выставлялось все лучшее, весь сбереженный дефицит, сначала праздновали дети, потом взрослые. Целый день один нескончаемый праздник. Но попасть на день рождения могли только близкие друзья. А не так чтоб кого ни попадя звать с улицы…

И вот день этот настал. Мама отгладила меня везде, где могла, папа вручил подарок для Шемика и выставил за дверь. В третьем классе ребенок уже взрослый, сам дойдет по городу, а не за ручку с мамой. И я пошел. Чем дальше, тем хуже гнулись мои ноги. По весенней теплыни мне было холодно, пробирал озноб.

Цветы, которые мама вручила мне для тети Кшиси, я чуть было не подарил Шемику, чем привел его в изумление. Но ошибку быстро исправили. У его родителей была роскошная квартира простых тружеников торговли: четыре комнаты в старом польском доме. И друзей набралось полным-полно. После церемонной суеты вручения подарков под присмотром тети Кшиси детей посадили за сладкий стол, налили газировки и оставили одних. Степа сидела на дальнем конце стола, я старательно не смотрел на нее.

Съев по куску вкуснейшего вафельного торта, который испекла тетя Кшися, гости захотели играть, благо у Шемика было много игрушек, которые не продавались в магазинах. Степа не обращала на меня никакого внимания. Я старался не выделяться: не разбил фужер и даже не уронил тарелку.

Среди общей суеты я потерял из виду Шемика, он куда-то делся. И Степы я что-то не замечал. С другими гостями играть я не мог, мне было не до того. И я пошел бродить по квартире, которую знал не хуже своей.

Дверь комнаты Шемика (у него была своя комната – ого!) была неплотно прикрыта. Не думая ни о чем, я заглянул в щелку. И тут расписные небеса моего детства посыпались осколками.

То, что я видел только в кино, случилось предо мною. Четыре танкиста и собака назвали это: «Zdrada». Партизаны Ковпака: «Зрада». В наших в окопах – измена. Как ни скажи на трех языках нашего городка, выходит одинаково: предательство. Шемик совершил ужасное, чему не могло быть прощения. Он показывал ей – Степе, кому же еще – самое священное, что было у каждого мальчишки: коробку с индейцами. Предательство только начни – уже не остановить. Шемик вытащил самого лучшего, Винету, которого я много раз просил у него выменять на что угодно, а он не соглашался. У меня на глазах Шемик отдал Винету ей. Вот так просто. Как подарок. Степа со счастливым румянцем улыбалась. Ему. Она взяла индейца. И тут случилось непоправимое. Степа поцеловала его… Конечно, в щеку. Мы были чистые советские дети.

Это была катастрофа. Разгром. Я потерял ее. И друга. Сразу обоих. Я больше не мог оставаться у него в гостях. Потому что советскому мальчику некрасиво плакать. А я, кажется, готов был намочить щеки. Или того хуже: штаны. Шемик убил нашу дружбу. И не только дружбу. Наверно, он сам втайне втюрился в Степу. Или позавидовал мне. Какая разница.

Я брел домой, сжимал кулаки, представляя Шемика в фашистской форме и как мы его расстреливаем. Я еще не знал, что любовь и предательство порой оборачиваются друг дружкой. Тяжело, когда любовь первая. Потом – нормально.

С Шемиком мы больше не общались. Я пересел за другую парту. Вскоре он перешел в другой класс, потом в другую школу, а потом уехал с родителями в Канаду.

Степу я перестал замечать. Вернее, прозрел и увидел, какая она толстая, как топорщится на животе фартук, какие у нее грубые ноги в чулках, и вообще – противная отличница. А через два класса об этой истории не помнил никто. Лично я постарался забыть ее, задвинув в памяти как можно глубже.

Я так и не понял, зачем нужны девчонки.

P.S. Одно тревожит меня в этой давней истории с каждым годом все больше. Как же мне объяснить самой лучшей девчонке на свете, моей дочке, когда придет время, одну заветную тайну. Тайну о том, что все мальчишки – непроходимые дураки. Да-да. И в целом, и в частности, и вообще. Особенно когда их стукнет по затылку первая любовь. И когда десятая. И когда – …дцатая. В любом возрасте. Неполовозрелые – особенно! Но и зрелые не лучше. Разве не так?

Рыжая Шкурка

Сказка для хороших девочек не о том

Не знаешь эту сказку?

Ну так вот.

Однажды, давным-давно, не так, чтобы очень, жила-была себе Рыжая Шкурка…

Ой нет, не так. Надо по-другому. Расскажу про неё.

Аньку считали дурой. Особенно подруги. Мама говорила, что она далеко пойдёт. Потому что рыжая.

Из городка нашего уходить надо далеко. А если близко – воротишься. Вернуться хуже, чем остаться. Как выиграть в лотерею и билет потерять. Всю жизнь до конца себе не простишь.

Анька знала, что у неё всё будет по-другому. Только её никто не слушал. Смеялись между собой, а часто открыто. Говорю же, за дурочку держали.

Подруги умные себе жизнь потихоньку стелили на будущее, парней высматривали, отбивали друг у друга, какая уже и залетела удачно. А она в фантазиях пребывала, ни о чём себе не думала. Только рассказывала, как уедет и завоюет мир талантом. Как будто нужен миру талант. Но Анька не унималась, упрямая дура. Дескать, жизнь у неё начнётся всем на зависть, потому что артистическая. Артистки живут припеваючи.

Слушали её, слушали, за дуру держали, но завидовали. А вдруг. Что, если вдруг? Вот вдруг, и всё? У нас завидовать умели. Чего доброго нет, а в этом мастеров наберётся.

Анька назло сказки плела, какая она счастливая и гордая будет, вся в мехах и брильянтах, держись, чтоб не ослепнуть, со всех экранов блистать в главных ролях. И все мировые призы, ну, Оскары там всякие, ветви золотые пальмовые, у её ног валяться будут и даже умолять, чтобы согласилась их поднять. Про мужа богатого или знаменитого говорить нечего, это уж само в руки приплывёт, куда от них деваться. Только на родину после того, как слава и деньги на неё упадут, она уж ни ногой. Подарков не привезёт, не позвонит даже, подружки могут не рассчитывать. Пусть в своих тазах и пелёнках потопнут и локти себе обгрызут, какую звезду в юности пропустили, а ведь могли бы… Одну маму в большое счастье потом возьмёт. Когда на всех с высоты деньгами бессовестно сорить будет и славой ослеплять.

Народ наш добрый, но злой, слушал басни эти, у виска пальцем крутил, а в темноте душ мучался: вдруг у шальной девки всё выйдет, так, может, заранее приготовиться, глядишь, польза случится. Потому Аньку на всякий случай не трогали, хоть у подружек руки чесались. Так что ходила она гордая, не битая, даже пальто не порезали, не то что глаз синяком украсить. Вдруг потом со свету сживёт? От этих звёзд всего можно ожидать.

Парни Аньку обходили по десятому кругу. Никого она к себе не подпускала. Не того поля ягоды, чтобы об них ручки марать. Сухим поцелуем не баловала за расписанный асфальт на 8 Марта. Строго держала на расстоянии. И тех, кто попроще, и первого красавца. Этого каждая подружка себе бы оторвала, недаром у его папаши ларёк.

Какая разница, как его зовут? Исчез в тумане прошлого.

Мало, что Аньку в дуру зачислили, так шептали, что у неё ледяное сердце, никого, кроме себя, драгоценной крали, не любит. Такие вот плоды воспитания. Что было чистой неправдой. Анька любила маму больше себя. Слушала её как своё сердце.

Мама Аньку не баловала, не было таких средств, больше держала в строгости. Злу не учила, а учила, что от природы и своей кровушки наградила доченьку талантами непомерными. Только этого мало. Талант в рот не положишь и на хлеб не намажешь. Таланту надо продираться. Добиваться своего и никогда не отступать. Хоть тресни, хоть лопни, а не смей прогибаться под жизнь. Тогда ждут тебя икра в шампанском под фейерверком радуги.

Мама жизнь прожила как все, а дочке хотела только лучшее. Верила в то, что говорила. А когда веришь, это сила непобедимая. Анька слушала и на ус мотала, хоть уса у неё не было. Зачем ей ус? У нее волос рыжий в колечко.

Что слушала, намотала крепко. Поверила так, что никому с места не сдвинуть. Пропиталась окончательно. А чтобы сказка случилась в яви, оставалось немножко потерпеть. Отсидеть последние классы и экзамены сбросить.

Вот только под школьный звонок директор выдал аттестат, Анька тут же и подхватила чемоданчик. Мама собрала ей на дорожку что пригодится и немножко денег, сколько спрятала на чёрный день. Крепко обняла, как навсегда прощалась, долго наставляла на дорожку: не забывать, что между ними столько раз было говорено. Особо беречь то, что потерять легко, а не воротишь, не смотреть на подружек, кому от этого счастье привалило. Анька заветы обещала блюсти строго, плакала и просила дождаться дочь богатую, счастливую и знаменитую. И кинулась на вокзал. Чтобы успеть на поезд, который увозил её в даль ясную. Много таких, как она, ехало. Уж как водится. За счастьем всяк горазд за три моря тащиться, пока шею не сломит.

Что, не так разве? На себя посмотри…

Нет, на самолет денег не было. Не летают от нас самолеты. Далеко и незачем.

Долго ли, коротко ли, приехала Анька в столицу. Вышла, осмотрелась. Народ кругом бежит, энергия из земли бьёт, ветер счастья играет в волосах. Рыжие её локоны роскошные дерзко теребит. Вдохнула Анька воздух столицы, пьянящий всем возможным и невозможным, воздух сладкий и терпкий, как мёд. И почувствовала каждой клеточкой своего сердца, что будет у неё всё, о чем мечтала, и даже больше. Не зря мама столько сил положила. Праздник, жди, идут к тебе!

Анька пошла уверенно. Чего ей бояться?

Так вот оно и началось. Как по маслу, лучше не придумаешь. Словно и быть по-другому не могло.

Нашлись дальние родственники, чего в столице только не найдёшь. Родственники были добрыми, старыми, бездетными. То, что надо девушке с поезда дальнего следования. Анька получила в бесплатное пользование комнату, завтраки и ужины включены, ванной с чистыми полотенцами пользуйся, хоть залейся. Старикам – развлечение, у неё стартовая площадка. Высоко взлететь наметила, ракета. Пожирал запасы маминых копеек только городской транспорт.

Театральный институт Анька не выбирала, какая разница, где сверкать. Наметила в первый попавшийся. Главное, от метро недалеко. И пошла на первый тур.

Первый тур, как известно каждой девочке и мальчику, что спят и видят проснуться знаменитым, всё равно как большое сито. Чтоб лишний мусор не мешал мастеру курса заметить истинные брильянты. Поток просеивают ассистенты. Анька таких мелочей не знала. Она не знала ничего. Ни стишок, ни песенку, ни отрывок в прозе. Ни танец народов мира. Когда предстала перед комиссией, радостная и ждущая, комиссия спросила: чем удивлять будет? Анька не нашла в памяти другого, как рассказать мамину сказку. Мама на ночь рассказывала. Каждый день.

Ну, так вот.

Рыжая Шкурка была умной и хитрой, всех кур перетаскала. Долго ли, коротко ли, крестьянам это надоело. Решили они её изловить. Придумали силки хитрые, из которых нет спасения. И поставили как следует. Вот пришла Рыжая Шкурка за курочками и не заметила силков. Глядь – хвостик попался. Рвала-рвала, не отпускают силки. Видит Рыжая Шкурка, что конец ей пришёл, и говорит: «Лучше хвостик, чем Шурка!» Взяла и отгрызла себе хвостик. И была такова. Приходят утром крестьяне, а в силках рыжий хвостик. Осерчали пуще прежнего. И позвали кузнеца сколотить ловкий капкан.

Тут Аньку остановило «спасибо», иди, жди результаты. Анька пошла ждать. Как дура. Хоть бы поволновалась. Ушла недалеко. Во дворе нагнал молодой человек художественного вида. Анька хотела отшить его строгостью, но молодой человек оказался ассистентом мастера курса. То есть не последний человек для будущего счастья, хоть молодой. Выразил он восторг природному таланту и честно подсказал: на этом выехать можно только раз. На второй тур надо быть подкованной. Талант талантом, но правила никто не отменял. А Аня вписывается в курс. Он это наверняка видит. Если будет стараться, хоть немножко. Ассистент… да какая разница, как его зовут, дал совет, что читать на втором туре, чтобы глянуться мастеру. Анька обещала исправиться, но телефончик не дала. Не заслужил. Мелковат.

Вышло, как ассистент обещал. Анька нашла свою фамилию в списке второго тура. Ждать осталось недолго. Только выучить отрывок.

Вот пришёл день. В той же зале, за тем же столом сидел Мастер с большой буквы. Как живой сошёл с экрана. Анька ничего не боялась. Читала как дышала. Мастеру самородок понравился: девочка не умеет ничего, талантом отмечено лицо и фигура, волос жгучий, под стать характеру, провинциальная органика плещет через край, будет что огранить… Огранкой юных талантов Мастер любил заняться лично на даче. На что смотрели сквозь пальцы.

Второй тур пролетел перышком. Анька глянула в заветный список счастливцев, прорвавшихся к заветной черте. Увидела свою фамилию. Кое-то уже закреплял дружбу, предвкушая актёрское братство. От этого Анька держалась в стороне. Как полагается звезде. А тут ещё верный ассистент, потухший и скромный, передал личное пожелание Мастера, что прочитать. Незаметно сунул томик с закладкой и отчеркнутым монологом Джульетты.

Настал третий тур. Главное испытание в юной жизни. Порог, за которым всё или ничего. Рубеж между прошлым и будущим. Только не для Аньки. Она-то знала: формальность, ненужная, глупая, но необходимая. Будет что вспомнить в интервью.

Мастер за столом сидит добрый, кивает ей положительно, водичку с газом попивает. Комиссия не отстает: любуется абитуриенткой. Да и кому на ум пойдёт поперёк воли Мастера перечить.

Анька встала прямо, улыбается, по коже ветерок счастья шелестит, иголочками покалывает. Удовольствие одно, сказка. Только начала она: «Приди же, ночь, приди, Ромео», как перед ней вспыхнуло солнце, да такое яркое, что залило светом и комнату, и Аньку, и Мастера, и ассистента, что на табурете в углу печалился. Анька не испугалась, а упала в свет, мягкий, теплый, упругий. Так хорошо, так чисто и спокойно, ничего не надо больше. Не знала, что такое бывает.

И потухло. Анька увидела потолок и врача. Шевельнуться не может, руки и ноги кто-то держит. Во рту что-то торчит, языком не шевельнуть. Врач изо рта кляп вынул, спрашивает: часто с ней такое? Анька понять не может: что часто? Врач снова: в больницу поедете? Анька сердится: какая больница, третий тур же. Врач и говорит: про тур забыть, и про театр, и про кино с сериалами. С таким диагнозом себя надо беречь, жить тихонько, иначе добром не кончится. Анька упрямится: да какой ещё диагноз? Кроме насморка ничем не болела. Врач объяснил. Анька не поверила. Возражала, спорила, доказывала. Только все напрасно. Деваться некуда.

В больницу она не поехала.

Заметила в коридоре ассистента – и к нему. Он от неё глазами виляет, как неродной. Анька нагнала, объясняет: ей надо с Мастером потолковать с глазу на глаз, глупая чушь вышла, где его найти? Ассистент тут и отрезал: лучше домой возвращаться, она не прошла, всё кончилось. На следующий год тоже. И через год. И через-через год. В этом институте ей больше делать нечего. Никогда. Мастер её знать не хочет, не то что на курс брать. И никто с таким дефектом натуры в актрисы не возьмёт. Нет дураков. Зачем врала и молчала, что припадками страдает? Нет у него времени глупые разговоры плести. Счастья – и прощай.