Текст книги "Тихие омуты"

17

Отец погоняет коня и молчит. Сжавшись в комочек, я пристроилась на телеге за его спиной и тоже молчу. Мы задумались, каждый о своем…

Мне грустно и тревожно: впервые покидаю родную деревню Бабаедово, маму, бабушку, братьев. Отец везет меня в Кузьмино. Узкая, малоезженная дорога вьется мимо густого ельника, мимо берез и осин. Деревца словно отскочили от дороги в ложки и канавки и там затихли, ни один листок не шелохнется.

Мы проезжаем мимо сжатых полосок ржи. По стерне расхаживают вороны, выискивая опавшие зерна, – кормятся. Ни с того ни с сего вспомнилась частушка, не раз спетая голосистой теткой Аленой на гулянках в Бабаедове:

 
Ходит по полю ворона,
Ходит, озирается.
Где-то счастье мое бродит,
Мне не попадается…
 

Отец обернулся:

– Ну, как ты, дочка, не заснула? А то заснешь да вывалишься с воза.

– Не заснула и с воза не свалюсь – не маленькая! – отвечаю бодро.

– Но-о-о ты, лайдак! – погоняет отец коня. – Двенадцать верст будем таким ходом целый день ехать. Но-о-о, шевелись!

Просвистел в воздухе кнут. Конь побежал быстрее, телега запрыгала на неровностях дороги. В тарахтении колес опять, как наваждение, слышится мне голос Алены:

 
Дыбом встали, дыбом встали
Надо мною небеса,
Пропадай, моя телега,
Все четыре колеса…
 

В Кузьмине этой осенью открывается школа-четырехлетка. Отец оставит меня у своих очень дальних родственников Атрашкевичей. Как говорила моя бабушка Михалина Антоновна, семья эта не от мира сего. Живут холостяками: братья не женились, сестра замуж не вышла. Вот так втроем и ведут хозяйство Адам, Вениамин и Анеля. Хлеб у них до нового не выводится, скотины полон двор. В небольшом саду за гумном – пять ульев.

В доме Атрашкевичей всегда мир и согласие, никто из соседей никогда не слышал у них ни шума, ни ругани. Таких работяг, как Адам, Вениамин и Анеля, надо поискать. Со всем своим большим хозяйством управляются сами, даже в горячую страдную пору ни разу не нанимали помощников со стороны, говорили: «Чужими руками легко жар загребать!»

– Ну вот мы и в Кузьмине, приехали, слава Богу, – сказал отец, придерживая коня.

Жили Атрашкевичи в небольшом деревянном доме с четырьмя окнами на дорогу, по которой редко кто проезжал. Дом состарился, осел, но был еще крепок. Напротив окон через дорогу, на возвышенном месте, окруженный старыми липами белел двумя колоннами и широкими ступенями крыльца бывший панский дом. Теперь это – школа. В школе окна большие, сверху округлые. Над крытой гонтом крышей – три высокие беленые трубы, а над ними – диковинные дымари. Я не могла глаз оторвать от этого дома, от крыльца с колоннами, от дымарей, но тут отец позвал меня.

– Как зайдем к Атрашкевичам, поздоровайся! – предупредил он. – Не то осрамишь батьку.

Переступив порог, я увидела: сидят на лавке рядком три пожилых человека, руки сложили на коленях, молчат, и все трое рассматривают меня, как чудо какое. Отец подтолкнул в спину, мол, здоровайся. Я неловко поклонилась:

– Добрый день, тетя Анеля, дядя Адам и дядя Веня.

– Добрый, добрый. Проходи, садись. Сей день гостьей нашей будешь, – первой приветствовала меня тетка Анеля.

Они продолжали разглядывать мои ботинки на вырост, связанную из грубой овечьей шерсти серую кофтенку с пояском, подол бумазейного платья, от расцветки которого в глазах рябило. Это платье я сама заработала, пася гусей у Тялоха, нашего соседа. Наконец Атрашкевичи стали изучать мое лицо. Я опустила голову, прижалась к отцу.

– Ну, что там долго думать да гадать, оставляй, человеча, дочку. Нехай живе, нехай вучицца, – на правах старшего в семье решил мою судьбу дядька Адам.

– Небось, не объест. Одно надо, чтоб не ленилась да не была бы шкодой, – сказал свое и дядька Вениамин.

– А даром она у меня хлеб есть не будет, мне помощница во как надобна! Кур, свиней когда покормить, теленка напоить, в хате прибрать, учиться – учись, когда голова позволяет, але ж и дома надо тое-сее не забывать сделать! – сказала Анеля и поднялась с лавки, чтобы собрать на стол перекусить.

– Ваша правда, Анеля! – вздохнул отец. – Помогать надо!

Он подсел к братьям Атрашкевичам и стал с ними тихо о чем-то разговаривать. А я сидела на лавке, как пришибленная, и думала: «А что, если Атрашкевичи завалят работой и не дадут учиться, уроки делать? Тогда меня могут из школы выгнать…».

Отец зимой научил меня читать, писать, задачки решать, и мне уже давно не терпелось учиться в школе.

И вот – Кузьмино!

Отобедав с Атрашкевичами, отец попрощался с ними и пошел к телеге. Я, как тень, – за ним. Он протянул руку, погладил мою голову и, вероятно, хотел сказать что-то очень важное для меня, но только крякнул, залез на телегу и взял вожжи.

– Учись, старайся. Дядьев и тетку слушайся, не перечь им. Стерпи, дочка, когда что и не так…

И погнал коня, запылила дорога. Я стояла и смотрела, как удаляется телега. Вот за пыльной завесой уже и не видна согнутая спина отца. Сжалось сердце: я осталась одна среди чужих. Как же мне хотелось побежать за отцовой телегой, а она уже скрылась за поворотом; я всхлипнула, смахнула ладошкой слезы со щек и повернулась к школе. Таинственные темные окна глядели на меня сурово и строго.

Тетка Анеля определила мне место для спанья в горнице, в боковой нише. На широкую, но коротенькую лавку положила она соломенный тюфячок, прикрыла его самотканой холстиной – это простыня. Сверху постелила еще одну самотканую рябушку – это одеяло. В изголовье умостила, тщательно взбив, подушонку в ситцевой наволочке. Мне тогда показалось, что постель получилась – просто загляденье, но позже, когда началась зима и к утру дом выстывал, я дрожала под тонкой рябушкой, как бездомная собачонка, пока однажды дядя Вениамин не встал ночью, чтоб накинуть на меня свой старенький полушубок.

Наискосок, напротив моей постели, в «красном куту», стояли стол, две широкие лавки со спинками из точеных балясинок. Весь угол до потолка был увешан иконами. Перед ними и днем, и ночью горел крохотный огонек лампадки.

Анеля раз в неделю, в субботу, подливала лампадного масла в темно-красный пузырек с тоненьким фитильком, и этот пузырек с огоньком опять водворялся ею на место в ажурное медное гнездо, подвешенное к потолку на трех медных цепочках.

С икон при тусклом свете лампадки на меня смотрели глаза святых и Бога. Скорбные, суровые, укоряющие. Такие глаза не могут улыбаться. Как-то заметив, что я внимательно разглядываю иконы, Анеля подошла ко мне и, опустив свою тяжелую шершавую руку на мое плечо, сказала:

– Ты глядишь на Бога, Бог глядит на тебя. Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный – повсюду. Запомни: где бы ты ни была, что бы ты ни делала – Бог все видит. Он по всей твоей жизни будет за тобой следить. За добрые твои дела – благословение его, а за дурные – наказание. И не доведи тебя, судьба, разгневать Бога, не доведи!

С этого дня, сколько я жила у Атрашкевичей, столько, по вечерам ложась спать, вглядываясь в таинственные лики на иконах, шептала: «Бог! Не гневайся на меня, я сегодня ничего дурного не сделала…»

18

Мой первый день учебы в кузьминской школе начался с того, что тетка Анеля рано утром отвела меня в класс и обратилась к ребятишкам, переставшим озорничать при нашем появлении.

– Ета моя племянница, Тоня. Чтоб не обижали. Она будет разом с вами учиться.

И тут в класс вошла учительница. Красивая, с ажурным белым шарфом на плечах.

– А-а-а, девочку из Бабаедова в школу привели? Знаю, знаю. С ее отцом разговаривала.

Она слегка дотронулась до моей руки, и я ощутила дивный аромат, исходящий от ее белых тонких пальцев и от ее нарядной одежды. Вспомнила, что тетка Анеля рассказывала про учительницу: «Евгения Петровна – дочка богатых людей и единая их наследница. Да только люди про них говорят всякое…» А что говорят люди, Анеля пояснять не стала.

– Вы, Анеля Яновна, можете идти домой по своим делам, а мы тут справимся. И вот при вас я посажу вашу племянницу сюда!

Учительница подвела меня к парте, где уже сидела рослая румяная девочка. Тетя Анеля ушла.

Учительница начала урок. Она называла всех по фамилии и отмечала в тетрадке, кого на уроке не было. Девочку, которая сидела рядом со мной, звали Аней. Фамилия ее была для меня необычная – Седых.

Потом Евгения Петровна закрыла тетрадку и спросила:

– Кто из вас, дети, знает азбуку? Поднимите руки, кто грамотей?

Одна Аня Седых смело подняла руку.

– Пойди, Аня Седых, к доске и напиши все буквы, какие ты знаешь. Вот тебе мел. Аня вышла из-за парты, взяла у учительницы мел и стала писать. Она очень красиво написала все буквы.

– Хорошо! – похвалила Евгения Петровна Аню и, подойдя к доске, тряпочкой стерла одну букву, сказав, что «ять» – буква лишняя. – А можешь ты, Аня, ответить, сколько будет, если к трем прибавать четыре?

– Семь.

– А если к восьми прибавать три?

– Получится одиннадцать.

– А можешь ты на доске написать: «Мама мыла рамы»?

Аня написала, старательно выводя каждую букву.

– Хорошо, Аня, садись на свое место. А кто у нас еще грамотей?

Все дети молчали, молчала и я…

– Ну а что же ты, Тоня, не признаешься, что умеешь читать, писать и решать задачки? – обратилась Евгения Петровна ко мне. – Твой отец говорил, что он занимался с тобой всю зиму и ты постигла азы грамоты. Раз так, иди к доске и напиши: «Я учусь в школе».

Замирая от робости и смущения из-за своих неуклюжих ботинок – уж лучше бы лапти! – подошла к доске, взяла мел и стала писать, стараясь, чтоб получилось не хуже, чем у Ани. Когда закончила, учительница спросила:

– А задачки умеешь решать? Я кивнула.

– Тогда придумай задачку и реши ее.

Сколько же задачек придумали мы с отцом длинными зимними вечерами. За оконцем темень, метель бушует, мама нас спать гонит, а мы при тусклом свете керосиновой лампы все еще то читаем, то решаем задачки…

– На лугу паслись гуси, – вспомнила я тялоховских гусей, – их было десять. Четыре гуся подошли к воде и поплыли, остальные плавать не захотели и остались на лугу. Сколько гусей осталось на лугу? – спросила я сама себя и тут же ответила: – Шесть!

Учительница одобрительно улыбнулась, а парнишка в аккуратном френчике из черного сукна, что сидел на первой парте и внимательно разглядывал мои ботинки навырост, ляпнул:

– Задавала гусиная!

– Ой, ой, Стась! Завидуешь? – укорила его учительница. – Не завидуй, научишься и ты и писать, и решать задачи. И каким задавалой ты тогда будешь?

– Козлиным! – подсказала Аня Седых. – У них козел больно бодачий.

Ребятишки весело рассмеялись, а Стась обернулся к классу и показал всем язык, да еще и кулаком погрозил.

– Я вас обеих перевожу во второй класс, – обрадовала Аню и меня учительница, – и заниматься с вами буду отдельно. Со всеми же остальными первоклассниками мы станем учить азбуку, будем учиться читать, писать и, конечно же, займемся арифметикой. А еще я расскажу вам, дети, много интересного, чего вы сейчас не знаете.

На перемене, о которой оповестил заливистый звонок в руках школьной уборщицы, сторожихи и истопницы бабы Евы, к Ане подошел Стась Лавицкий – франт франтом по сравнению со всеми другими учениками.

Пригладив ладошкой белесый чуб над белесыми бровями, он заговорил с Аней, но так, чтоб и я слышала.

– Учительница назначила меня старостой!

– Ну и что теперь будет? – с вызовом спросила Аня.

– А то будет, что теперь я сильнее всех стану вас ремнем по ребрам хлестать, – ответил Стась, подумал и добавил: – Чтоб не задавались!

– А я брату Петру скажу, он тебя поймает да так отхлещет, что не обрадуешься.

– А я вот эту, бабаедовскую, ремнем! – не унимался Стась. – У нее тут никого нет, а старых Атрашкевичей я не боюсь.

– А мой брат и за мою подружку, если ты ее обидишь, наподдает тебе. Иди, иди, Стах Лавицкий, не испугались!

Прошло несколько дней занятий в школе, и я уже не мыслила жизни без Ани Седых. Меня к ней тянуло неудержимо. Я восхищалась ее смелостью и прямо-таки взрослой самостоятельностью. Она знала, как нужно поступать, когда сталкивалась со сложностями, что и кому ответить, если допекают ребятишки, как надо разговаривать с учительницей – по-деловому и с достоинством. Я же перед учительницей всегда робела, а когда обижали, забивалась в закуток и плакала, чтоб никто не видел, даже Аня. Мне очень хотелось быть похожей на Аню. А тут еще принесла она в класс свой рисунок. На листке бумаги из тетрадки в косую линейку была нарисована красная девица в нарядной блузке с монистами на шее. На широких рукавах вышивка крестиком, пестрая юбка в клеточку и передник с кружевами. На грудь красной девицы была перекинута коса. Голову ее украшал венок из лазоревых розанов. Все это дивное диво было расцвечено красками, Аня назвала их водяными. Смотрела я завороженно, не могла глаз отвести от Аниной картинки.

– Аня! Ты это сама, сама нарисовала? – спросила я оторопело.

– А то кто же? Конечно, сама!

Всю длинную ночь мне снилась Анина красна девица. Будто идет она ко мне, чернобровая, алогубая, розовощекая и поет голосом нашей бабаедовской тетки Алены:

 
Сама садик я садила,
Сама буду поливать…
 

От ее пения я просыпалась, слушала, как шелестит за стеной вьюга, как гудит ветер в печной трубе, и засыпала. И опять являлась красна девица с монистами на шее и пела про садик и про милого, которого она любила, и про бабаедовские вербы над водой…

Утром пораньше побежала в школу, надеясь, что и Аня придет задолго до звонка. Но Аня пришла к самому началу занятий. Мы сразу же получили задание от Евгении Петровны и принялись за дело, но у меня не хватило терпения дождаться перемены, чтоб поговорить с Аней, и я во время урока шепотком приставала к ней с расспросами: где же продаются такие водяные краски? Сколько они стоят, и может ли Аня научить меня рисовать так же красиво, как рисует она? Мы так увлеклись беседой на очень волнующую меня тему, что совершенно забыли о старосте Стасе. А он был начеку. Весь класс замирал, когда Стась расправлялся с очередной жертвой. Ремнем он орудовал умело. Но в этот миг мне было не до Стася, я не могла опомниться от счастья: Аня обещала дать мне краски и тогда я смогу нарисовать, может быть, точно такую же красну девицу, а может, что-то иное, но непременно расчудесное. Вдруг послышался резкий свист ремня, и боль обожгла мне плечо, щеку и ухо. Я вскрикнула, слезы брызнули из глаз. И тут Аня… Она рысью бросилась на Стася, обеими руками вцепилась в его белесый чуб и со всей силой начала дергать голову старосты то вправо, то влево, приговаривая:

– Это тебе не царское время! Ленин не велит бить ребят в школе! Ты, жандармская морда, не имеешь права бить ремнем ребят в советской школе! Понял, бодачая козлиная задавала? Забыв о боли, я во все глаза смотрела на Аню, как она дергает этого рослого франта и он беспомощно мотается, пытаясь все же ударить ремнем и Аню. И он ее ударил бы, если б она отпустила его чуб. «Ах, вот как!» – возмутилась я и, не раздумывая, схватила ремень, который держал Стась, и рванула его. Когда же ремень оказался в моих руках, я несколько раз ударила им по согнутой спине старосты. И тут-то Стась завизжал как поросенок, застрявший меж досок забора…

Весь класс ликовал: ведь ученики все до одного уже испытали на своих ребрах и плечах удары ремня Стася Лавицкого и сейчас искренне радовались, что староста посрамлен.

Евгения Петровна, до этого момента не пресекавшая действий своего помощника, подошла к нему. Лицо у нее было сердитое и пунцово-красное.

– Ты, Стась Лавицкий, будешь наказан! – громко объявила учительница и, взяв его за ухо, отвела на место, толкнув на сиденье первой парты. Я все еще держала в руках ремень, потрясенная всем тем, что только что произошло. Аня взяла ремень Стася из моих рук и положила его на учительский стол. Мы сели на свои места. Наступила томительная тишина.

И вот тут-то Стась не выдержал своего позора, взорвался:

– Сами ж велели стегать их всех, а теперь за уши хватаете! – и заревел.

Евгения Петровна за руку вывела ревущего старосту за дверь, села за учительский стол и, не замечая ремня, лежавщего у нее перед носом, повернулась к окну. Задумалась. «Красивая, да уж больно сердитая! – думала я, разглядывая ее красное ухо с золотой сережкой. – Если бы снять с нее этот нарядный костюм и ажурный белый шарф да надеть на нее мою серую кусачую кофтенку и мои ботинки, тогда бы она была похожа на Марысю-дурочку, что ходит по деревням и просит кусочки хлеба у людей. А то богато нарядилась, надушилась, ходит по классу в своих лакированных туфельках – тук-тук! – а сама не только Стасю дала волю бить детей, но и собственными руками нет-нет и рванет девчонку за косичку или парнишку за чубок. А разве ж они виноваты, что не могут запомнить какую-нибудь букву. А вот Стасю все сходило с рук, все прощалось. А он за всю зиму, должно быть, и азбуки не выучит: показывает букву «ф», говорит – «е», показывает букву «твердый знак» и называет его «б»…»

Вечером, придя из школы, я все рассказала Атрашкевичам. Старики сели на лавку, сложили руки на коленях, задумались.

– Ты знай свое – учись, а в эти дела не встревай! – посоветовал Адам.

– Дак как же ей не встревать, когда ее ж Стась Лавицкий и хлестанул. Глянь, якое вухо, и на щеке красный рубец! – возразил ему Вениамин. – Тут не утерпишь, чтоб не встревать…

– А я так думаю, – заметила Анеля, – брат Анюты, Петро, так этого не оставит, он непременно побывает в районе у начальства. Сейчас порядки в школе не те, что были. Евгения Петровна за такие строгости может и ответ держать.

Дня через три после происшедшего у нас в классе приехал в Кузьмино из района дяденька: худощавый, борода рыжая, очки на носу. Мы сидели в классе тихо, как напуганные мыши, и ждали: что-то теперь будет? А приезжий дяденька в учительской долго вел секретную беседу с Евгенией Петровной. Баба Ева не звонила на переменку, изредка заглядывала к нам в класс, грозила пальцем, сидите, мол, тихо и не пикайте!

Когда учительница ушла в свою комнату, где у нее стояли большая никелированная кровать с периной и атласным покрывалом и приземистый комод с ящиками, и там закрылась, дяденька в очках стал вызывать к себе ребятишек, не всех сразу, а по три-четыре человека. Он расспрашивал их, как они учатся, как дома живут, как уроки готовят, стараются ли? И как их наказывают в школе, когда они нарушают дисциплину. Ребята отвечали:

– А мы не лодырничаем, учиться стараемся. Только нет у нас тетрадок, не на чем писать.

– И задачи тоже не на чем решать. А еще – букварей мало.

– Да еще больно охота, чтоб глобус у нас был. А так мы не фулюганим…

Как только ребята избавлялись от робости, приезжий спрашивал:

– Ну, а за что же вас Стась Лавицкий ремнем лупцевал?

– А за то, что когда спросишь что-нибудь у товарища или голову к окну повернешь…

– Да бил он нас так крепко, как палач!

– И что же, он так каждый день ходил по классу с ремнем в руках и хлестал вас? – уточнял дяденька в очках.

– А то как же? Каждый день! – отвечали ребята. – У нас двое парнишек, Костя Шорох и Саня Грибок, перестали в школу ходить. Стась им крепко наподдавал за то, что они хотели у него ремень вырвать.

– Ага! Он вон какой здоровенный, у них дома сала и колбас навалом. У такого мурла разве вырвешь ремень? А учительница еще на Костю и Саньку накричала… Они ж хорошие, не лодыри!

Бородатый дяденька из района вызвал и меня с Аней. Входим в учительскую, а ноги дрожат от страха: а ну как скажет, что мы во всем виноваты, и исключит нас из школы, тогда как?

– Ну-с, как вам живется? – спросил он, поглаживая бородку. Мы молчим.

– Кто из вас самая храбрая?

– Аня храбрая! – подсказала я.

– Ну вот пусть Аня и расскажет, как она боролась за справедливость.

– А что ж он, Стах Лавицкий, все ремнем и ремнем. Что мы ему, собаки? Подкрадывается, как волчина, и бьет ребят со всего маху. Ну я его за это крепко за чуб надергала.

– Надергала, говоришь?

– Ага, надергала. Вот он Тоню, девочку из Бабаедова, ударил, я и не утерпела. У нее ж тут никого из родителей нет, живет у дальних родичей, а они уже старые, – горячо объясняла Аня.

– За то, что за товарку заступилась, – молодец. Только драться, да еще девочке, не больно-то хорошо, как ты сама думаешь?

– Значит, Стась Лавицкий ни за что может бить девочек и ребят, раз его старостой учительница назначила, а мы и защищаться не должны?

Дяденька усмехнулся в бородку, потряс головой:

– До чего ж ты, Аня, похожа на своего брата Петра… Ну-с-с, а теперь обе идите в класс и старайтесь в дальнейшем учиться так, чтоб из вас толковые люди получились.

Мы уже шагнули к двери, но дяденька нас остановил:

– А как тебе, девочка из Бабаедова, живется у Атрашкевичей? Не обижают, работой не больно нагружают? – спросил он.

– Не-а! – поспешила я ответить. – Они добрые. А помогать же надо по хозяйству, делать то-се, не даром же ихний хлеб есть.

– Они люди набожные, тебя заставляют Богу молиться?

– Не-а, не заставляют. А сами молятся. И дядя Адам знает молитву от укуса бешеной собаки. Он наговорит эту молитву на краюху хлеба и даст съесть тому, кого покусала собака.

– И помогает? – поинтересовался дяденька из района.

– Помогает! К нему едут из разных деревень за помощью. Плату всякую привозят, только он ничего у людей не берет, даже сильно сердится. Говорит: «Бедным отдайте, сиротам…»

Дяденька поправил очки на носу, задумался.

– Вы все ж, девчата, на дяди Адамову молитву не очень-то надейтесь и бешеных собак остерегайтесь, много их развелось. Есть случаи и в нашем районе: кусают и скот, и людей…

Больше дяденька из района никого в учительскую не вызывал и к вечеру уехал. А на следующий день за Евгенией Петровной приехал ее отец, хмурый бородатый дядька. Пара сытых коней стояла у школьного крыльца, и отец Евгении Петровны выносил ее пожитки и укладывал в просторную бричку. А никелированная кровать с блестящими шишечками и комод остались на месте, это было казенное добро, а не учительницино. Его бросили помещики, когда бежали из своего дома с колоннами. Хмурый дядька хотел было забрать это казенное добро, но баба Ева оказалась начеку:

– Не хапай, раз не твое! Добро это теперь народное, я за него в ответе.

Дядька отругал бабу Еву и понес к бричке большой черный чемодан, не взглянув на ребят, высыпавших на крыльцо, стал его привязывать. Когда Евгения Петровна, даже не повернув головы в нашу сторону, уселась в бричку, хмурый дядька одарил нас, ребятишек, таким тяжелым и злым взглядом, будто мы были не дети, а стая волков. Он сел рядом со своей дочкой и гикнул на лошадей, огрев их кнутом. Лошади рванули с места и умчались, унесли нашу учительницу Евгению Петровну. Мы же стояли на крыльце с колоннами, ежась от колючего ветра со снегом. Мы готовы были все простить учительнице. Пусть бы она продолжала нас учить, как прежде, а то неизвестно, что нас ждет.