Текст книги "Тихие омуты"

19

Несколько дней мы ходили в школу и занимались без учительницы. Нами командовала баба Ева. Она сидела в классе с метлой в руках, строгая и важная, и время от времени предупреждала: «Вот я вас…» Мы с Аней вели уроки, помогали ребятам осваивать азбуку, заставляли читать по слогам, решать примеры на сложение и вычитание. Но подчас мы не знали, что же делать дальше, чему и как учить, тогда мы рассказывали ребятам сказки и всякие страшные истории, крепко привирая.

Шел третий день нашей учебы без учительницы. Аня почитала ребятам стихотворение: «Уж я сеяла, сеяла ленок…», а закончив чтение, задумалась, по-взрослому вздохнула и повела рассказ о домовом, будто бы живущем под печкой в каждой деревенской избе. Ребята рты раскрыли, слушают – не шелохнутся, партой не скрипнут. Даже баба Ева заслушалась так, что забыла повторять: «Вот я вас!» И никто не увидел, не услышал, как тихонько приоткрылась дверь и в класс вошел человек. Вошел и замер, стоит и слушает. Но тут кто-то из ребят ойкнул, и тогда все заметили вошедшего. Баба Ева, спрятав метлу за спину, попятилась к двери. Аня с любопытством таращила глаза на незнакомого мужчину, одетого в гимнастерку, прервав свой рассказ на том месте, когда домовой насыпал бабке Федоре горсть соли в молоко.

Человек в военной гимнастерке весело рассмеялся:

– Ай да домовой, ай да проказник! – и он по-хозяйски подошел к учительскому столу, спросил:

– Тебя зовут Аней, ты сестра Петра Седых? Я угадал?

– Угадали. А как вы угадали?

– Да один человек рыжебородый рассказывал про тебя. Молодцы, дети, что зря время не теряли. Я тоже люблю сказки и считаю, что без сказок плохая жизнь была бы у ребят. Скучная жизнь. Ну, а теперь – здравствуйте! Все садитесь и давайте знакомиться: я ваш новый учитель, зовут меня Дмитрий Иванович, а фамилия моя Скворцов.

Уже через пару недель новый учитель покорил наши сердца так, что вели он прыгнуть в омут на мельнице, мы бы не задумываясь прыгнули. Вся деревня Кузьмино да и иные ближние деревни только о нем и судачили, и не диво: дети, рассказывая о Дмитрии Ивановиче, уши прожужжали своим родителям. Нас будто на крыльях несло по утрам в школу, чтоб поскорее увидеть своего учителя. В школу вернулись изгнанные ученики Саша Грибок и Костя Шорох. Что ни новый день, то радость для нас. Сначала появился глобус с морями, океанами, горами, реками, пустынями и странами, удивительными и незнакомыми. А вскоре мы держали в руках тетрадки в косую линейку и в клеточку, то-то было радости. Потом каждый получил ручку с перышком ¹ 86, ластик и химический карандаш. Карандаш – для изготовления чернил. Хватит нам писать вместо чернил соком свеклы. Но самая большая радость была впереди… За месяц до Нового года Дмитрий Иванович, завершив последний урок, не ушел в учительскую, пожелав хорошего отдыха и добрых дел, как он всякий раз на прощание говорил, а попросил остаться на местах для важной беседы. Конечно же, мы остались и, сгорая от нетерпения, – что за беседа, о чем? – ждали.

Дмитрий Иванович потер руки, прошелся к окну и обратно к своему столу и, весело глянув на ребят, сказал:

– А теперь, ребятки, поговорим о театре. Знаете ли вы, что это за чудо – театр? А кто такие артисты? Костя Шорох поднял руку.

– Ну-ка, Костя, скажи, что ты знаешь о театре и артистах?

– Это Петрушки на ярмарке. Я их с тятькой видел, как они плясали, пели и разные штуки выделывали…

– А ты, Костя, хотел бы так, как они?

– Не-а!

– Почему?

– А мамка с тятькой заругают.

Дмитрий Иванович улыбнулся.

– Есть, дети, и другие театры, и другие артисты, не похожие на тех, что на ярмарках людей потешают. В таких театрах артисты не только веселят народ, но и учат людей, как надо жить по чести и по совести. Как надо защищать обиженных, слабых, как надо давать отпор жадным и жестоким нахалам. А знаете ли вы, почему я вам рассказываю о театре?

– Не знаем! – хором ответили мы.

– А потому, что и мы можем организовать в нашей школе свой самодеятельный театр, и все вы в нем можете стать артистами. И если вы постараетесь и хорошо справитесь со своим делом, ваши мамки и папки не будут вас ругать. А почему? А потому, что и им охота будет поглядеть на своих детей, как они на сцене правду от кривды защищают. Ну так как же мы решим, будем создавать в школе театр или нет?

– Будем! Будем! – дружно закричали мы и захлопали в ладоши.

– Тогда договорились. К Новому году мы и подготовим наше первое представление. Работать начнем с завтрашнего дня.

И началось! Все мы были заняты в новогоднем представлении. Хор разучивал две песни, часть ребят читала стихи, четверо танцоров усердно репетировали танец «Лявониха». Аня и я должны были разыграть сценку на атеистическую тему. Остальные ребята под руководством Кости Шороха и Сани Грибка сооружали подмостки, занимались оформлением сцены.

Мы засиживались в школе на репетициях допоздна. Случалось, прибегали матери и гнали артистов домой вицей. Но уже никакие угрозы, наказания и запреты не могли помешать подготовке новогоднего представления. Все ребята заранее пригласили своих матерей и отцов, старших братьев и сестер в школу на вечер. А тем, кто отмахивался, говорили:

– Это ж Дмитрий Иванович приглашает поглядеть наш театр.

– А-а-а… Ну, раз Дмитрий Иванович, то придем, поглядим.

И пришли! Мужики, бабы, парни, девки. В пестрых платках, кроличьих шапках, шубейках, поддевках, на ногах – валенки, лапти, боты. Расселись кто где: на полу, на подоконниках, на партах у стен. В бывшую панскую гостиную народу набилось видимо-невидимо.

А мы, артисты, – на подмостках за занавесом – двумя холстинами-рябушками (одна холстина – моя, вторая – Анина). Притихли, поджилки трясутся. Хор прижался к стене, разрисованной Аней лазоревыми розанами. Хористы ждут, когда Дмитрий Иванович даст команду Косте и Сане раскрыть занавес. А пока все мы слушаем, о чем говорит учитель:

– Уважаемые, товарищи-крестьяне! Спасибо всем, кто пришел на наш школьный предновогодний вечер. Спасибо вам, родителям, за ваших ребят. Хорошие дети у вас растут, любят трудиться, стараются грамоту одолеть, хотя некоторым из них учеба дается трудно. Но все они у вас ребятки хорошие, нет ни одного плохого. Вот вы сейчас сами на них посмотрите как бы со стороны и сами убедитесь, что я сказал вам правду.

И тут Костя и Саня раздернули холщовый занавес и люди увидели своих ребятишек, строгих и сосредоточенных, выстроенных в два ряда. Дмитрий Иванович, отойдя в сторонку, чтоб были видны все до единого хориста, взмахнул руками, и ребята запели: «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе…»

Не успели затихнуть дружные хлопки родителей и гостей, как ребята, явно осмелев, грянули вторую песню:

 
Сижу за решеткой в темнице сырой
Вскормленный в неволе орел молодой…
 

Лица у ребят строги. Они позабыли о своих лаптях, растоптанных валенках, латаных портках из самотканого полотна, ясно представляя себе грустного орла, что махал крылом на свободе и клевал кровавую пищу. Хор пел вдохновенно.

Кто-то из баб всхлипнул, кто-то из мужиков горько вздохнул и полез в карман за махоркой.

Но вот закончили ребята пение, Дмитрий Иванович опустил руки, поклонился. Народ зааплодировал, загудел на все лады: понравилось пение, а счастливые хористы ушли за дверь, что вела в учительскую, и стали ждать: им еще предстояло аккомпанировать танцорам, исполняющим «Лявониху»; музыки нет никакой, а потому под их пение четверо ребят пустятся в пляс. И когда из-за двери учительской послышалось: «А Лявон да Лявониху любил, он ей черевички купил…» – на сцену выскочили танцоры в лаптях, в отцовских и материнских зипунах. Ребята так старались, так топали, приплясывали, что шаткие подмостки только чудом не разваливались.

Под бурные хлопки Костя и Саня закрыли занавес. Зал шумел, веселился, по душе пришлась и «Лявониха».

Но вот Дмитрий Иванович объявил, что сейчас ученицами второго класса будет исполнена игровая сценка. Костя и Саня подмигнули нам, держитесь, мол, а у меня душа ушла в пятки. Мальчики развели занавес-рябушки в разные стороны. И вот я одна перед народом, на меня глядят во все глаза. Над моей головой горит керосиновая лампа-десятилинейка. Под ногами шаткие подмостки. В голове шум, все нужные слова вылетели: «Что говорить, что говорить?» Бешено колотится сердце… «Ох, болею я, старуха…», – это Дмитрий Иванович подсказывет и ободряюще кивает головой – мол, не робей. И происходит чудо, память возвращает нужные слова, и от его доброй улыбки становится спокойнее на сердце.

 
Ох, болею я, старуха,
Не могу в избе прибрать,
Вижу плохо, слышу глухо,
Видно, скоро помирать…
 

Я горблюсь, трясу головой, изображая древнюю богомольную бабку, голос мой дребезжит. Ворчу и осуждаю, поругивая, барыню, безбожницу, гулену, расфуфыренную в пух и прах. Ее изображает Аня, у нее очень хорошо получается, она вертит над головой зонтиком и все время ехидно спрашивает меня: «А скажи, бабуся, сколько ж тебе лет?»

Взрослые следят за тем, что происходит на сцене, затаили дыхание. Первые наши зрители на первом в нашей жизни театральном представлении.

– Але ж нада гэдак! – подал голос дядька в старой кроличьей ушанке, когда наша сцена подошла к концу. Вот и окончен наш концерт. Все артисты школьной самодеятельности вышли на поклон, с трудом уместились на подмостках, а благодарные зрители хлопали и хлопали в ладоши и расходиться стали только тогда, когда керосиновая лампа под потолком в последний раз мигнула и от нехватки кислорода погасла.

20

Шел уже второй день каникул, а мой отец за мной все не приезжал. «Что случилось? Неужели мои родители решили насовсем отдать меня Атрашкевичам? Дядька Вениамин, поглядывая, как я с заплаканными глазами перебираю за столом фасоль, заговорил:

– Ну чего тебе ехать в это Бабаедово? Там и без тебя едоков навалом. Нам же без тебя скучно станет. Да и тетке Анеле надо помочь то-се, ей без тебя сейчас и жизни нет…

Я молчу, складываю в миску крупные фасолины, белые и рябенькие, дядька Вениамин вздыхает.

– Не приехал твой батька, дак у него дел по горло. Приедет, никуда не денется…

Отец приехал, только случилось это не скоро – в начале весны, когда я уже и ждать перестала и смирилась с мыслью, что родители отдали меня Атрашкевичам насовсем. Он вошел в дом, усталый, давно не бритый и, поздоровавшись, прямо с порога огорошил:

– Покидаю я Бабаедово, перевожу семью в рабочий поселок на реке Ухле, словом, на стекольный завод вертаюсь. Я ж был мастером не из последних. А в деревню в войну переехал, дак… Семью ж от голода спасал. Да вот который год бьюсь, бьюсь, а толку – пшик!

– От как! – с грустью покачал головой Вениамин и посмотрел на меня так, будто вот-вот заплачет. Мне подумалось: «Худо ему будет без меня! Кто ему капли в глаза закапает так, как это делала я? Кто оторванную пуговицу пришьет, рукавицы поштопает? А кто ему почитает сказки, он их любит не меньше детишек. Жалко мне дядю Вениамина.

Он тихий, совестливый и безотказный молчун. И самый добрый. Сколько раз украдкой от Анели и Адама вкладывал в мою сумку-мешочек краюшку хлеба с куском ветчины, такое случалось даже в дни великого поста. Мы с Аней просили у Бога прощения и с огромным удовольствием уплетали эту замечательную еду на большой переменке в школе, поминая добрыми словами дядю Вениамина.

Отец сходил в школу к Дмитрию Ивановичу и взял справку, что я закончила второй класс Кузьминской четырехлетней школы. А когда он вернулся и стал благодарить Атрашкевичей за то, что они меня «пригрели», я побежала прощаться с Дмитрием Ивановичем и ребятами.

Баба Ева позвонила на переменку.

– Покидаешь наше Кузьмино? Ну-ну, раз с семьей едешь. А то нехай бы себе выучилась тут, – сказала она.

Ребята высыпали из класса, окружили меня, стали расспрашивать, куда я еду и почему. Далеко ли эта речка Ухля и стекольный завод? И что на этом заводе делают? Аня обняла меня, светлая слезинка горошинкой покатилась по ее упругой румяной щеке. Костя Шорох отвернулся к окну, и ребята не убегали на улицу озорничать, стояли кружком и уже ни о чем не спрашивали, а только молча смотрели на меня, и я поняла по их глазам, что все они сожалеют о моем отъезде.

Дмитрий Иванович взял меня за руку и увел в учительскую, усадил напротив себя на стул.

– Я верю, что ты станешь хорошим человеком. Желаю тебе на новом месте самого доброго. Очень хорошо, что в поселке, куда уедешь с отцом, есть школа-семилетка. Закончишь ее – это уже великое дело, а там иди учиться дальше.

– А я вас, Дмитрий Иванович, буду всегда помнить, потому что вы очень добрый.

– Будь счастлива. И поспеши: тебя ждет отец, он торопится.

Аня Седых, Костя Шорох и Саня Грибок прибежали вслед за мной к Атрашкевичам, Дмитрий Иванович отпустил их с урока проводить меня. Атрашкевичи с трудом усадили их за стол: ребята стеснялись. Перекусив на дорогу, мы попрощались с Атрашкевичами, уселись на сани, и конь повез нас знакомой дорогой. Я оглянулась: старики Атрашкевичи, все трое, стояли рядком, сложив на груди руки, большие, изработанные, и смотрели нам вслед…

Мои кузьминские друзья проехали с нами километра два, попросили отца остановиться, придержать коня и, соскочив на обочину дороги, долго махали руками, затем круто повернулись и пошли мимо ельничка в свое родное Кузьмино.

Вот так и ушли они из моей жизни, оставив о себе светлую, щемящую память.

– Жалко тебе, дочка, Кузьмина?

– Жалко…

Он привычно взмахнул кнутом, конь побежал быстрее: домой не из дома. Проворнее завертелись и затарахтели колеса. Знает ли безотказная животина, что через пару дней у него будет новый хозяин – Тялох, отец уже и задаток получил. А Тялох – не отец, уж если замахнется кнутом, то ударит, не пожалеет. Видела я, как Тялох безжалостно бил своего коня, когда телега с дровами завязла в грязи. Вот так же будет бить и нашего. Жалко коня, жалко отца. Он задумался. Как же мой папка постарел, четче обозначились скулы, глаза запали, седая щетина топорщится стерней на его лице. Поняла я: одолевают отца невеселые думы. Как-то все устроится на новом месте, повезет ли с жильем, работой? Да дал бы Бог благополучно довезти семью до поселка…

Через два года на стекольный завод приехал бабаедовский Бронька Вольгин. Он рассказал нам все деревенские новости. Отец спросил:

– Ну а про Атрашкевичей из Кузьмина что слыхать?

– А худо слыхать. Раскулачили их, забрали у них дом и все остальное – скот, хлеб, одежду. Все подчистую. А их самих с малыми узелками посадили в казенную телегу и увезли, кто знает куда…

Мама сцепила на груди руки, с болью в голосе спросила:

– Господи! За что же их, таких трудяг, таких старых?

Сама смотрит на Броньку, ждет, надеясь, что Бронька ответит: он же должен знать, раз комсомолец. Но Бронька, потупив глаза, молчал: он больше ничего не знал про стариков Атрашкевичей. Увезли на казенной телеге с малыми узелками – вот и все!

Часть II
Незабудки, незабудки…

 
«Незабудочку сорвала,
Слеза капнула на грудь.
Я вздохнула и сказала:
«Милый Ваня, не забудь!»
 

Он бы не забыл, но его нет – умер от голода. И девчонка – в чем душа держится, опускает охапку незабудок на горячий песок под сосной.

1

Казалось, что Ухля ниоткуда не вытекает и никуда не впадает и что появилась она чудом: пала серебряным поясом на торфяные перины да так и застыла в сонной дреме, объятая шальным разнотравьем.

Берега Ухли щедро украшены незабудками, и мы, поселковые девчонки, охапками таскали в свои дома эти милые голубые цветочки, ставили их в глиняные миски с водой, и цветы, долго не увядая, украшали наши скромные горницы.

И венки мы плели из незабудок, когда в воскресные погожие дни собирались на берегу Ухли. Один венок – на голову, второй – на воду: «Плыви, мой венок, к суженому-ряженому, принцу заморскому…». Но не тут-то было: наши венки не желали уплывать ни к каким заморским принцам, а прибивались к берегу и оказывались у наших босых ног. Но это нисколько нас не огорчало, мы тут же о венках забывали и, уютно устроившись на разостланном покрывале, принимались вязать кружева из белых катушечных ниток. Свою работу сопровождали пением. Мальчишки, наши одногодки, кричали нам с противоположного берега:

– Эй, девчонки! Что разорались во всю мочь, рыбу пугаете!

– Ничего, ничего, девчонки, пойте! Пусть погорланят, нашлись запрещальщики… – усмехалась самая старшая из нас, Ванда.

– Эй вы, рыболовы, – кричала она громко, – не нравятся наши песни, уходите подальше со своими удочками.

В руках у Ванды вязальный металлический крючок мелькал так быстро, что в глазах рябило. Ванда – рукодельница замечательная, а мы все – так себе, но все же и у нас получались немудреные кружавчики и прошвы, и нам было приятно сознавать, что и мы не лыком шиты.

– Зина! Давай-ка для затравки парочку частушек про любовь, – просит Ванда.

И Зина, самая озорная девчонка в поселке, будто только того и ждала: поведет изогнутой бровью, отбросит за спину темную косу и звонко запоет:

 
Незабудочку сорвала,
Слеза капнула на грудь,
Ох, я вздохнула и сказала:
«Ваня, милый, не забудь!»
 

Как только Зина Майорова начинала петь частушки, парнишки поднимали настоящий бунт и не просили по-хорошему, а требовали, чтоб утихомирилась Зинка-корзинка, а не то…

– Вот визжит, вот визжит! От такого визга рыба не то что разбежится, а начнет дохнуть! – кричали рыболовы.

– Если Зинка не утихнет, то учиним расправу.

Но их угроз мы не боялись и пели с наслаждением и про Стеньку Разина, и про Марусю, что отравилась, и про коногона с разбитой головой. Мальчишки все реже выказывали свое недовольство и затихали совсем, когда Клавка Кожура брала в руки гитару. Она касалась струн и низким красивым голосом «под цыганку» начинала петь свою любимую:

 
Бедная девица, что тебя бросило
В бурные волны реки,
Горе ль тебя к этой смерти подвинуло,
Люди ль тебя довели?
 

Закончив эту песню, Клавка пела уже другие цыганские романсы, а мы слушали и завидовали: надо же так петь, настоящая цыганка! И на противоположном берегу воцарялась тишина. Рыболовы замолкали, только время от времени молниями мелькали рыбешки, попавшие на крючок и выхваченные из воды удильщиками.

В удачные дни мальчишки приносили своим матерям увесистые куканы рыбы, и тогда до полуночи гулял по поселку приятный запах свежей ухи. Но по воскресеньям, как правило, часть улова шла в артельный котел. И тут уж рыбакам без нас, девчонок, не обойтись. Они переправлялись на наш берег и небрежно бросали к нашим ногам немало рыбы, сверху швыряли пару карманных ножей. К этому моменту у нас уже вовсю пылал костер. У огня стояло закопченное ведро с водой, рядом в холодке лежало все, что положено для ухи: картошка, лук, лавровый лист и перец, и обязательно хлеб – один, иногда два каравая.

Это был настоящий хлеб, испеченный нашими матерями в русских печах, ароматный и вкусный, пышный и румяный… Такой хлеб грезился нам долгими днями, снился по ночам, когда навалился на наш народ страшной бедой убийца-голод. Гадали люди, думали, кто ж такое злодейство утворил? Кто так похозяйствовал на погибель людскую? И кому ответ держать за миллионы погубленных жизней?

Последний наш пир на берегу Ухли с хлебом и песнями был в конце августа 1930 года. А через год всех нас, еще зеленых подростков, разогнал голод. Кого куда! Одни нашли последний приют на погосте, другие отправились колесить по стране в смрадных вшивых вагонах в поисках чуда – сытых уголков. Все в нашей жизни спуталось, поломалось. Рухнули радужные планы. А как мало хотелось нам: жить в родном поселке, работать на нашем стеклозаводе. И родители тут же, что еще надо? И никакие заморские принцы нам не нужны. Наши принцы были рядом. Каждый из них еще в школе выбрал себе принцессу, ревниво оберегал ее, тайно подбрасывал записочки… Будущее казалось таким надежным: любовь, семья, работа. Зачем, зачем же грянула такая лютая беда, такое лихо? И не было спасения от него, не было! А потому над серебряным поясом Ухли, над роскошными зарослями голубых незабудок потянуло смрадным запахом смерти.

Подметили в народе, что одна беда не ходит. Творило черное кровавое буйство и другое лихо. Часто так бывало, ворвутся в дом, избу, барачную конуру глухой ночью чужие люди, поднимут онемевших от страха хозяев с постели и, отшвырнув детей, с плачем прильнувших к родителям, уводят кормильцев в неизвестность, навсегда, на веки вечные. Исчезали отцы, матери, братья, сестры, юные сыновья и дочери… За что их хватали по ночам, за что жизни лишали, детей сиротили? Кто же и когда и за это злодейство ответ держать будет?! Кто и когда?