Текст книги "Тихие омуты"

4

Работа на АТС чередовалась с занятиями в классе ФЗО.

Идет урок математики, а мы сидим и соображаем: «Ну зачем нам, будущим монтерам, какие-то логарифмы, что нам с ними делать? На столбы их вешать вместо изоляторов, что ли?» Пожилая учительница выводит на доске очень аккуратные цифры и знаки и старается вдолбить в наши головы, как прекрасна математика, самая важная для всего человечества наука. А мы эту умную учительницу прозвали Ходячая Логарифма: ходит медленно, говорит тихо, устало – вот-вот уснет. Не трудно было догадаться: и она голодает, нет ей ежедневного бесплатного обеда, хотя бы и такого, как в нашей столовой.

Долго ли еще продлится такой страшный голод в нашей стране? Сколько ждать? Мы очень надеялись, что дождемся лучших времен, нам очень хотелось выжить. Вот отучились зиму, и ничего страшного не случилось. Все выжили, дождались весны. Отработали положенный срок на АТС. И о наших летних каникулах уже позаботились, их не будет, все лето мы должны строить радиостанцию в Колодищах. Нас будут отвозить на стройку и вечером привозить с работы в город. В воскресенье – отдыхаем.

На стройке мы были подсобными рабочими: просеивали песок, замешивали раствор, носили его по шатким мосткам на второй этаж; раствор – в ведрах, кирпичи – на носилках. К вечеру так уставали – хоть караул кричи. А на следующий день к семи утра мы все как один должны быть там, где нас ждала полуторка, и горе тому, кто опоздает, тогда добирайся на работу, как знаешь, хоть бегом беги все двадцать пять километров. И случалось – опаздывали, и случалось – бежали бегом или добирались на попутках, как кому пофартит.

В начале сентября, когда у нас начались занятия второго – и последнего! – года обучения, Дима Клепко с Иваном Апостолом вели телефонную линию в деревне Осинки.

– Ну и жрать охота! – похлопал по животу Иван.

– Не худо бы печеной картошечки да с соленым огурчиком, – согласился Дима.

– Дело, Клепко, говоришь. Пойду-ка я попромышляю, поклянчу у бабенок картошки да огурцов, авось и сжалятся…

Иван ушел, а Дима остался работать. Асядовский парней предупреждал: «Вы там не прохлаждайтесь, сам проверю вашу работу!» Дима крикнул вдогонку ушедшему Ивану: «Не задерживайся!» – и принялся за дело. Одному, конечно, несподручно, да и силенка не богатырская. Вот и приключилась беда…

Иван Апостол минут через сорок вернулся и еще издалека заорал во весь голос:

– Есть картоха, есть огурцы, живем, Дмитрий? Вылазь!..

Но он не услышал в ответ ни звука. «Что-то столб косо стоит» – с тревогой подумал Иван и бросился к бугорку свежей глины, и застыл в ужасе: Дима был мертв. Столб повело и накренило Диме на грудь, придавив его к земле так, что ноги оказались в яме, а голова на краю ее. Димины руки все еще как бы пытались освободиться от тяжести. Тонкая струйка крови шнурочком стекала из угла полураскрытого рта, глаза широко распахнуты, будто впервые в жизни удивились бездонной синеве небес.

Какое-то время Иван Апостол стоял в трех шагах от погибшего товарища и смотрел на его побелевшее, без всяких признаков жизни лицо, все еще не веря в то страшное, что произошло. Держал, прижав к животу, кепку, набитую картофелинами. А когда справился со своим оцепенением, стремглав бросился к людям в деревню с истошным криком. Картошины вылетели из кепки вместе с огурцами и откатились в придорожную траву, жесткую, опаленную горячим солнцем быстро пролетевшего лета.

Диму хоронили мы, фезеошники. Все сорок будущих монтеров – тридцать парней и десять девчонок – собрались у свежевыкопанной могилы. Гроб с телом Димы был покрыт новым лоскутом белой бязи. Бязь прикрывала Димины штаны с двумя заплатами и рубашку в синюю клеточку. Ветер играл темной прядью Диминых волос, то собирая их в тугое кольцо, то рассыпая по лбу. Асядовский, сразу сильно постаревший и осунувшийся, нервно комкая шапку в руках, заговорил:

– Робятки… Дорогие мои! Мы прощаемся с нашим товарищем, прощаемся с таким молодым хлопчиком, какому жить бы да жить… Нелепый случай оборвал его жизнь в самом ее начале. То ли он, забыв осторожность, поторопился, не продумал свое действие, то ли еще как… Прости ты нас всех, Димитрий, прости и прощай… – и Асядовский со спазмой в горле отошел в сторонку, дав команду: «Хороните!».

Парни закрыли гроб крышкой, заколотили двумя гвоздями и опустили его на веревках на еловые лапки в могилу. Гулко ударялись комья земли о крышку гроба, девчонки ревели в голос, парни по очереди забирали лопаты друг у друга и засыпали гроб с телом товарища, и лица их были каменными.

Вечером после похорон Димы Клепко Иван Апостол где-то раздобыл самогонки, напился и плакал в общежитии. Он бил себя кулаком в грудь и во всеуслышание заявлял, что это он, он виноват в гибели Клепко. «Если б я не пошел за картошкой в Осинки, не оставил его одного… Пес я, пес, последний шелудивый пес… Кабы не оставил тебя одного, жил бы ты, Дмитрий…»

Иван долго и пьяно корил себя и плакал и только после полуночи угомонился, так и уснул, не раздеваясь, на соломенном матраце, прикрытом тоненьким байковым одеялом.

Дня через четыре после похорон Димы Клепко и запоздалого раскаяния Ивана Апостола в класс вихрем ворвалась Валька Богданова и сообщила новость:

– Ивана Апостола забрала милиция. Прямо из кабинета Асядовского. Честное-пречестное, сама видела. Он еще сказал мне, проходя мимо: «Не поминайте лихом!»

Я не забывала отцовский наказ держать язык за зубами, помнила и совет Серафима – не совать свой нос туда, куда совать его опасно, не ходить мимо подвалов, из окон которых ползли на тротуар тяжелые испарения заживо тлеющих человеческих тел. Помнила, но меня опять и опять тянуло пройти мимо этих подвалов и марширующего часового.

Ну зачем мне думать о людях в подвалах, о Барановых, о возчике стеклянной посуды Гавриле, о Косте Колосе? Я и об отце с матерью ничего не знаю. Живы ли они? Какова судьба братьев-мальчишек? Куда их загнали голод и разор? А вдруг никого из них уже нет в живых, и я осталась жить только потому, что получаю два раза в день бесплатную еду? Плохую, чудовищно-плохую, но все же – еду. И вот живу, дышу, думаю и терзаю свою душу незатихающей болью.

Однажды почудилось мне, а может, и не почудилось, у самых железных прутьев в подвале за окном знакомое лицо. Долго я мучалась: кто этот человек, где я его видела раньше? Мне даже показалось, что он что-то крикнул. Видимо, узнал меня. Но кто же это? Рассмотреть хорошенько мне не дал часовой, крикнул:

– Проходи! Проходи!

Весь день я мучительно думала, чье лицо увидела за железной решеткой. И только вечером, когда усталая и продрогшая доплелась я до своего диванчика и свернулась на нем калачиком, пытаясь согреться, вспомнила: «Боже мой, так это же Василий Васильевич, дядя Вася с торфоразработок на Ухле!..» Он сильно изменился, и я не узнала его сразу. Вспомнила я Ухлю с незабудками и тот день, когда у меня беглый враг народа отнял Сашкин обед и я, крепко опоздав, принесла брату пшенную похлебку и кусок хлеба. Дядя Вася тогда не стал бранить меня за то, что пришла не вовремя, а молча подошел к Сашке и, отстранив его, встал к агрегату рубить торф, пока Сашка расправлялся с похлебкой.

На следующее утро, сильно волнуясь, – увижу ли еще раз дядю Васю – шагаю мимо белокаменного здания. Удивило то, что из зарешеченных окон не ползли клубы пара. За решетками было пусто и темно. Там больше не было людей. На мгновение я ощутила резкий запах хлорки. «Значит, правду сказал Серафим – вывезли, чтоб прикончить, или уже приконченных вывезли…», – поняла я и заплакала.

Нет больше Димы. Стараюсь скрыть свою тоску и душевную боль. Вот уже в который раз еду на кладбище с цветами, цветы поздние, осенние, но все еще живые. Пахнут первым снегом. И правда – стынет земля. Снег лежит в расселинах, на искореженной дороге голубоватыми клоками. Грустно выглядят белые и розовые астры в моих руках. Пробираюсь к свежему захоронению. Могилы, могилы: кресты, пирамиды, неухоженные, не огороженные холмики, буйно поросшие высокими сорняками. Нигде не растут так ошалело полынь да крапива с лебедой, как на заброшенных подворьях и на могилах. Недаром говорят в народе: «Что было, то быльем поросло!» А тут, где похоронен Дима, все могилы свежие. Кресты не успели посереть, на пирамидках не успела осыпаться алюминиевая краска. Над кладбищем небо серенькое, осеннее. Ленивый ветер перебирает листья венка из тонкой жести на чьей-то могилке неподалеку, и они издают печальный звон.

Стою у крашеной фанерной пирамидки с красной звездой. На могильном холмике – единственный венок, сплетенный нашими девчонками из еловых лапок с вкрапленными розанами, сделанными из стружки. Кладу к пирамидке астры и стамеской копаю две ямки: одну – для саженца клена, вторую – для черемухи.

Вдруг я услышала знакомый хрипловатый голос и вздрогнула от неожиданности:

– Дружка ходишь проведать?

Это Дуська-могильщица. Все такая же замученная, только еще больше осунулась и постарела. На ней замызганный мужской пиджак, линялая юбка, на ногах сапоги с засохшей глиной на потертых голенищах.

– Значит, не судьба тебе дружить да любить, коли смерть долю отняла… А я вот Динку свою, заморыша моего, в больницу отнесла. Хотела бросить работу на кладбище, просилась, чтоб взяли санитаркой в детскую больницу – не взяли. Главный врач говорит: «Ты, Евдокия, выпиваешь крепко, а у нас дети, больные дети!» А вот как мне жить на трезвую голову? Перестану пить – повешусь. Да и жить надоело, живу хуже последней собаки.

– Вам бы и в самом деле сменить бы работу, может, тогда и пить перестали бы, и жить стали по-другому, – сказала я.

– Не перестану пить и жить по-другому уже не смогу. Все! Пропала моя жизнь, обгоревшая моя головешка, – покачала головой Дуська.

Постояли еще, помолчали. На прощание Дуська посоветовала:

– Ты тут одна не больно-то шастай. Иной раз по кладбищу такие архаровцы шаландают – не доведи Бог! А за саженцами я пригляжу по весне. А теперь что уж ходить к могилке. Скоро кладбище снег завалит, все сровняет. Ох и тихо станет… А в твоей душе пускай память держится, сколько сможет. Мало пожил мальчишечка. Пошли, пошли, соседка…

Идем, молчим. С карканьем перелетают стаи ворон с одного конца кладбища на другой. Вороны и могилы. Могилы и вороны. Люди мрут, а воронам хоть бы что.

5

Весной мы опять работали на АТС, два раза в неделю ходили на работу посменно – на утреннюю, дневную, вечернюю. Как-то в вечернюю смену Дятел вызвал меня в свой кабинет, пригласил сесть, долго и молча изучал мое лицо и, сцепив пальцы рук на письменном столе, заговорил:

– Ты знаешь, что после учебы поедешь на работу в район? Так вот, поедешь ты в Костюковический район. Это глубинка: грязь, болото, глушь. Твоя работа – монтер! Надеюсь, соображаешь, что это такое?

– Соображаю. Ну, а как же быть?

– Вот и я думаю, как же тебе быть… «И снится чудный сон Татьяне…» Да-а, не догадываешься, почему я именно тебе хотел бы помочь?

– Не догадываюсь.

– А могла бы, не маленькая. Шестнадцать лет – возраст любви! – и он встал из-за стола, прошелся по кабинету, остановился у меня за спиной и легко прикоснулся руками к моим худеньким плечам. Я покраснела, насторожилась, а Дятел спокойно продолжал:

– Если ты будешь толковой и рассудительной, то поймешь, в чем твое благо. Я могу оставить тебя в городе, и ты будешь работать у меня на АТС. Но… Все будет зависеть от тебя. Я женат, у меня двое детей, но они остаются в Ленинграде. Навсегда. Я же тебе предлагаю пока дружбу, а там посмотрим… «И снится чудный сон Татьяне…» – И он, наклонившись, коснулся подбородком моей щеки, сильно сжал пальцами плечи.

Я отшатнулась, вскочила со стула как ошпаренная.

– Да вы что, что вы… – Отбежала к двери, держусь за ручку, – я поеду в Костюковичи. Не боюсь ни грязи, ни болот, ни глуши. И столбов с изоляторами тоже не боюсь! А я думала, что вы…

Не договорив, я выскочила из кабинета Дятла. Со стороны взглянуть – взъерошенный воробей да и только.

Валька Богданова – тут как тут! Поняла, оглядев меня, о чем шла речь в кабинете:

– Ну, что я тебе говорила? Дятел есть Дятел, уж если нацелится, то клюнет!

– Да иди ты ко всем чертям с ним вместе.

– Да я бы с удовольствием и к чертям, так он меня не приглашает. А уж пригласил бы – с радостью! И только затем, чтоб в район не ехать. Ведь пропадем мы там, подумай сама: здесь кормят два раза в день без денег, мы уже привыкли и не заботимся о еде. А там, куда загонит нас нелегкая, что кусать станем? И какими шишами расплачиваться? Зарплата наша будет и смех и грех! А ведь еще и за квартиру надо платить хозяйке. Да еще какая хозяйка попадется… А с каким народом работать придется? Наслушаешься матов, наголодаешься, наплачешься вдосталь. А пойдешь в чистое поле в непогодь обрыв искать, потянешь с собой когти с мотком проволоки, вес его с тонну покажется на голодное брюхо. А на ногах у нас какая обувка, в каких броднях в болотину сунешься? Болотина есть – бродней нет! Будешь выть волком, и никто не услышит…

– Ну не обязательно же нас, девчонок, на обрыв посылать, есть же у них и мужики.

– Ха-ха-ха! мужики!.. Да они будут радехоньки поиздеваться. Вот именно нас, зеленых несмышленышей, будут посылать, куда похуже, да еще и приставать начнут.

– Это как себя поведешь. Мне, Валя, надо ехать. Я сестре мешаю. Ты как знаешь, а я поеду. Не так страшен черт, как его малюют.

Выпускного вечера не было. Асядовский ходил мрачный, на вопросы отвечал невпопад, а то и вовсе не отвечал: пройдет мимо – не поздоровается. Перестал улыбаться и шутить, как это было в начале первого года обучения. Кто-то из учащихся пронюхал, что у него отца загребли, а старику за семьдесят. Какой уж выпускной. Собрал всех, раздал справки о том, что окончено двухгодичное обучение, получена специальность монтера, каждому дал еще одну бумажку – направление на работу в район.

– Счастливо вам, робятки! – сказал на прощание Асядовский и смахнул пальцами со щеки слезину. – Не поминайте лихом. Работайте честно, старайтесь. Желаю вам счастливой жизни, а жизнь ваша только еще начинается. В добрый путь!

Асядовский ушел, а мы стали прощаться. Желали друг другу всего доброго, не быть заеденными комарами и мошками. Меня потянула в сторонку Валька Богданова, улыбнулась, обнажив белые крепкие зубы.

– Я не еду в район, остаюсь в городе. Договорилась насчет работы на АТС, – сказала она и, помолчав, пряча глаза, выпалила: – с Дятлом! Вот такие дела… Решила тебе сказать, чтоб ты знала и не ждала от меня писем из района. Тебя проводить? Когда едешь?

– Когда еду, еще не знаю. А провожать не надо, Валя…

– Тогда прощай, что ли…

Вокзал. Пассажирский поезд. Сестра Ксюша провожает, она делает печальное лицо, но глаза выдают: довольна, что уезжаю. В ее семье я лишний человек. А ведь все это время, что жила у нее, не знала сестра ни стирки белья, ни уборки в квартире, ни мытья грязной посуды. Да вода в колонке за двести с лишним метров, да дрова в сарае чурбаками, их надо расколоть. Зимы длинными были. И вот уезжаю, а сестра не огорчена. Ее не тревожит ни то, что еду в глушь, Бог весть куда, ни то, что ждет меня там жизнь нелегкая.

А мне жутковато: все может быть именно так, как обрисовала Валька Богданова. Но не поехать нельзя. Надо отработать положенный срок, ведь два года меня кормили, учили. Мне бы только как-нибудь выжить в этих неизвестных мне Костюковичах.

Стою в тамбуре рядом с проводницей, она держит свернутый в трубочку флажок. Крикнул паровоз, поднатужился и потянул вагоны. И тут метеором влетает на перрон Егорка. Я кричу ему, машу и радуюсь до слез. Он нагоняет вагон, бросает мне букет жасмина, кричит что-то, но я не могу разобрать – что. Проводница отжимает меня своим плечом в глубь тамбура.

– Не вывались! Мальчонка кричит, чтоб через два года верталась в город.

А куда мне вертаться? Жить негде. Если бы можно было найти хоть какой-нибудь тесный, плохонький, но свой угол, если б можно было…

Торопится поезд, стучат колеса вагона, и мне, как в детстве, когда ехала в Кузьмино на учебу, вновь почудился голос бабаедовской тетки Алены:

… Где-то счастье мое бродит, мне не попадается…

Ну где же оно, счастье мое, бродит, почему не попадается?

Мелькает за окном вагона голубое небо. Лето. Одуряюще пахнет Егоркин жасмин. Закрываю лицо цветами, прячусь за них. Подношу к губам перстень из цветной проволоки, самый удивительный перстень в моей жизни. Он на безымянном пальце. «Ну зачем, зачем, Дима, нет тебя больше и никогда не будет? Зачем и почему?»

Тах-тах-тах – стучат колеса вагона, кричит паровоз и мчится навстречу тому, что называется – жизнь. Но это уже другой большой рассказ, другая длинная повесть.

6

– Готова к выходу? Поезд стоит полторы минуты. Вон из почтового вагона парнишка почту забирает. Беги к нему, он с подводой, как раз и доставит тебя куда надо.

Проводница помогла мне сойти со ступеней вагона, подала мой чемоданишко.

– С Богом, дочка. Главное – не теряйся. Думаю, ты тут не навечно застрянешь. Ну поспеши. Парнишку зовут Алешкой.

Бегу с чемоданом и вижу, как парнишка, закинув мешки да ящик на телегу, взялся за вожжи.

– Алеша-а! – кричу, что есть силы. Остановился озадаченный, ждет. – Ты на почту?

– Ну.

– Подвези. Меня на работу сюда направили монтером.

– А я подумал – инженером.

– Пока что нет.

– Укладывай свой сундук. Садись на мешок с письмами. Но, Ахламон. Да не взбрыкивай, видишь, какую пассажирку повезешь.

Конь идет, не спеша, Алешка его не понукает.

– А откуда имя мое узнала?

– Проводница сказала.

– Это моя тетя, Вера Никитична. Она нашенская, всех знает поименно.

Ахламон понуро переставляет ноги. Ему надоел скрип давно не мазанных колес, эта улица с долго не просыхающими после дождя лужами и эти встречные пешеходы:

– Почту везешь, Алешка? Ну вези, вези, может, и мне пришло письмецо от сынка. Беспокоюсь. Служба не дружба. А это ты кого везешь?

– Инженера по телефонной связи. Не будешь больше ручку крутить до онемения пальцев. Кнопочку нажмешь и говори хоть с Москвой, хоть с Киевом.

– Шуткуешь, Алешка. А может, когда-нибудь и будет такое.

Суета людская. Ахламону она ни к чему. Его годы одолели, однообразие жизни, бесконечные перевозки грузов. Каторга! А ему бы на луга зеленые без пут на ногах, да никаких хомутов с дугами. О чем я думаю, мне в самый раз о себе подумать. Где жить, где и как питаться. Главное, за какие капиталы. А если на работе все окажется так, как Валька обрисовала. Сидит сейчас на своем рабочем месте с паяльником в руках, канифолью пахнет. Без забот устроилась в городе, и работа не пыльная.

– Алеша! Посоветуй, к кому на постой проситься. Старушку какую хорошую, да чтоб не дорого.

– Надо подумать.

– А еще, Алеша, я боюсь мужиков, что работают на телефонной связи, как начнут меня на дальние разрывы посылать да с любезностями полезут.

– А у нас мужики такие, они на все ухари. Особенно один, но он по осени в солдаты загремит. В остальном, как сама себя поведешь. Обнаглеет, огрей какой железякой по голове. Остынет. Знаешь что, инженер, я тебя приведу в их душегубку – закурили до одури, да кое-что скажу, а ты не встревай. Молчи и голову повыше закинь.

– Ладно, Алеша.

Подъехали к одноэтажному деревянному дому с вывеской:

– Что, это и есть почтовое отделение и узел связи?

– Жди, я сдам почту. Алеша утащил мешок с письмами, затем второй с посылками и бандеролями. Вернулся с каким-то дедом. Вдвоем они нацелились уносить ящик, в нем круглые железные коробки, а в них отрада костюковцев – кинофильм «Вий».

– Ето кто такой Вий? – спросил дед.

– Такой, что раз увидишь, три ночи не заснешь.

– Алешка, ты известный выкрунтас, все у тебя шиворот навыворот.

– Дед Агей, на сей раз все без подвоха. Вий – это самый главный, самый страшный черт у Гоголя. Ну, берись за дужки, да не осрамись каким несдержанным звуком от натуги. Видишь, инженера привез учить нашу монтерскую троицу, а то совсем осатанели в своем гадюшнике.

– Едакая молодая и инженер?

– А ты думал как, она ж пока стажером. Агей, я тебя предупредил – без пальбы из твоих драных штанов.

– Да на таких харчах как и удержаться?

Наконец Алеша взял мой чемодан и сказал:

– Иди за мной.

Мы зашли в здание почты. Слева был вход в почтовое отделение с кабинкой для междугородных переговоров. Справа – вход в прокуренный гадюшник. Алеша постучал в дверь и распахнул ее.

– Ну, вы и надымарили. Не продыхнуть. А к вам стажерка из Минска. Я гружу на свою тарантайку почтовые мешки, а высокий начальник с двумя ромбами подводит вот эту гражданку и ставит ейный чемодан рядом с моим почтовым грузом, а мне говорит: «Вот что, парень, она приехала в Костюковичи на стажировку. Девчонку на дальние разрывы не посылать. На столбы с когтями чтоб не лазила, если сама того не пожелает. Пусть занимается ремонтом телефонных аппаратов, а если будет с вашей стороны какая обида, то я лично проверю, и уж добра тогда не ждите». Сказал и вспрыгнул на подножку вагона, а нам помахал рукой.

– Ты ничего не напутал? – спросил самый старший, Василий Васильевич.

– Я не дурак, чтобы путать, когда такой начальник поручил мне все это передать вам. А теперь посоветуйте, к кому определить ее на квартиру. К какой-нибудь бабульке.

– Вот задачку ты нам задал, Алешка. Не ждали, не гадали. А на счет квартиры, так через десяток домов живет бабка Иваниха со своей престарелой дочкой Нюркой. У них коровка и огородик. Они бабы добрые, и в хате у них чисто. Светелка пустует. Они спят на полатях в кухне. Про остальное договорятся. Вот ты, Алешка, и отведи новую жилицу к ним и скажи, что я просил, чтоб приняли на жилье. Ну что ж, стажерка, будем знакомы. Обижать не станем.

– Вот и хорошо, Василь Васильевич. Вы бы, мужики, тут чуток прибрали свой гадюшник да не курили так свою махру, да выделили бы ей закуточек для работы с телефонными аппаратами. И чтоб не оглашали помещение матом.

И вот я в доме у бабки Иванихи и ее дочки Нюрки. Сидим за столом. Они угощают меня вареной картошкой, сдобренной сметаной и укропом, поглядывают на меня обе и молчат.

– Спасибо вам, что вы не отказали мне в жилье. Про вас говорили, что вы добрые женщины и что у вас чисто и красиво в доме. И правда, вот любуюсь рушниками. Золотые руки их ткали и вышивали. Это вы сами или по наследству вам остались от бабушек ваших?

Иваниха вздохнула (звали ее Лукерьей):

– Сами, сами. Все своими ручками, я да дочушка моя Нюрка. И половички сами на креснах наткали, и покрывала на кровать. По кужелю шерстяными нитками розаны набрали, вочки наши хорошо видели, ручки хорошо гнулись, а теперь вот только и годятся, чтоб земельку грабать, бульбочку ростить да коровку обряжать. Слава Богу, не голодуем с дочушкой. Не повезло ей в жизни. Любила со школы мальчонку, а он на границе загинул от пули бандитской. Сватались к ней, да всем отказ. Любила она своего Тишу, вот так с той памятью и живет. Нюра вытирает концами головного платка глаза:

– Да будет вам, мама, бередить душу. Живи у нас с Богом, и платы нам от тебя никакой не надо. Работу ты себе выбрала не по твоей силе. Техника – она и есть техника.

Я спала на самодельной кушетке, тепло укрывшись ватным одеялом. Напротив стояла деревянная кровать с двумя хорошо взбитыми перинами, застланная простыней-подзором с широким кружевом, связанным крючком, сверху покрытая знаменитым покрывалом с розанами. В изголовье высилась гора подушек в белых наволочках с прошвами, от самой большой до совсем крохотной. Это было достояние и гордость семьи. Оно украшало светелку, и вряд ли кто-нибудь из семьи и гостей ночевал на этих перинах.

Вот и наступило утро моего первого рабочего дня.

– Доброе утро! – я вошла в мастерскую. – Мои уважаемые учителя. Да, вы все мои учителя. Я буду относиться к вам, как к старшим и опытным мастерам своего дела, а вы ко мне, как наставники. Не все премудрости вашей профессии могла я осилить за два года в ФЗУ. Вот сейчас с вашей помощью надеюсь исправить этот пробел в профессии монтера. Василий Васильевич, а вы садитесь. Немножко поговорим. У нас сейчас вроде как производственная пятиминутка. Я все откровенно рассказала о себе. Надеюсь, вы поняли, и у нас сложатся добрые, дружеские отношения. Я для вас окажусь тоже полезным человеком. Мы наведем в нашей мастерской образцовый порядок. Места много, и стоит только приложить руки, как мастерскую будет не узнать.

Краем глаза я заметила, как парень-ухарь, который уйдет солдатом по осени, поднял правую руку над головой и, растопырив пальцы, покрутил ими: мол, птичка-невеличка, а голосок – заслушаешься. И пошел у нас в мастерской капитальный шмон. В свободные минутки прибегал и Алеша. Он искренне радовался тому, что творилось, тому, как три мужика совершали просто чудо. Стены преобразились, появились добротные полки, на них был расставлен нужный инструмент, отдельно телефонные аппараты, требующие ремонта. Особое место было отведено для доски, похожей на школьную. Она основательно была прибита к стене. А на ввинченных крючьях развесили когти; внизу на подставке стояла обувь (резиновые самоклейки – бахилы), рядом полка для брезентовых спецовок. Это все было необходимо для мастера – одного или даже троих, – когда они отправлялись в непогоду на дальние повреждения линий. Двумя окнами занялась я. Затем три мужика мыли пол, они его скребли тяпками, ножами и шаркали голиками с речной дресвой, тщательно смывали.

Телефонистка принесла белые бязевые занавесочки на окна, не новые, но хорошо выстиранные и отглаженные. Дед Агей, сторож, он же и помощник завхоза, притащил кусок старого списанного ковра. Его постелили у рабочего стола с ящиками, где хранились бумаги, наряды и прочее и где на самом видном месте на стене висел портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. Все почтовое отделение, включая всех почтальонов и служащих, было взбудоражено нашим новаторством. Курили сейчас только в курилке, комнатушке, которую смастерили в конце длинного коридора с форточкой во двор.

Зал почтового отделения тоже стал преображаться. Хороший пример заразил почтовиков, и им захотелось обновиться.

Прошел год. Все шло без особых приключений. Лукерья Ивановна и Нюра называли меня: «Дочка!», уговаривали не ходить в столовую обедать, а приходить домой. «Тарелка капустных щей, бульбинка да стаканок молока для нас не урон», – но я ходила в столовую. Моему приходу всегда радовалась официантка Фрося. Она приносила тарелку пшенной каши с крохотной котлеткой, а под кашей прятала еще одну такую же и два кружочка соленого огурца, на закуску. Стакан компота из сухофруктов, где жидкости почти не было. Это Фросинька старалась меня подкормить. А дома мои хозяйки звали меня отужинать: «Не сядешь с нами за стол, мы тоже есть не будем». Садилась, рассказывала им что-то интересное, часто веселое, а однажды принесла книжку: «Муму» Тургенева и после ужина стала читать. Как же хорошо они, усталые за рабочий день, слушали, а когда Герасим утопил собачку, обе плакали. С тех пор я часто приносила какую-нибудь книжку и читала им. Я чувствовала, как с нетерпением они ждали моего прихода и не потому, что я читала им книжки, а просто им было одиноко, и я как отдушина в их однообразной одинокой жизни. Это они так считали, а я думала, что отдушина в моей жизни Фрося, Алеша и эти три мужика, курильщики и материльщики, в которых что-то проснулось новое, как будто в пасмурную погоду сквозь завесу серых туч глянул кусочек голубого неба.

Я как-то попросила Алешу принести из городской библиотеки книгу «Овод» Войнич. Я обрадовалась, что она есть, и предложила: «Уважаемые мужички-трудовички, давайте, я почитаю вам книжку, хотя бы начало.» Они согласились. Уселась на любимую деревенскую скамью со спинкой и приготовилась слушать. Вспомнила, какое впечатление произвел рассказанный мною отрывок «Сон Татьяны», и подумала: надо постараться, раз у меня получается. Раскрыла первую страницу. Было прочитано пятьдесят, спросила: «Может, устали, на сегодня хватит?» – «Хотелось бы слушать дальше», – сказал Василий Васильевич. И я продолжила.

На следующей неделе мы закончили чтение этой книжки, и она произвела на них сильное впечатление. «Ты вот что, дочка», – сказал Василий Васильевич, – еще какую интересную книжку почитай нам. «Это вы Алеше скажите спасибо за «Овода», вот он сидит с вами рядом. А сейчас, Алешенька, если сможешь, принеси книжку Виктора Гюго «Отверженные». Ее хватит на все зимние вечера.

Прошел год. От ухаря и девичьего сердцееда, что по осени ушел в армию, приходили письма Василь Васильевичу. В них он рассказывал очень скупо о солдатской службе, всем передавал приветы и просил, чтобы Фрося ждала его и надеялась. «С прошлой жизнью все покончено. Пишу вам потому, что Фрося не ответила на два моих письма. Затем всем приветы».

Василий Васильевич прочел это письмо вслух, а я попросила:

– Василий Васильевич, дайте мне это письмо. Я его Фросе покажу да за одно и узнаю, как она, ведь он был ее первою любовью.

Как-то хулиганы разбили изолятор на столбе перед самым входом на почту. Я предложила своим учителям: «Сползаю я в поднебесье по этому столбику и заменю изолятор на новенький, – вот этот, зелененький. Все же я монтер и на практике проделывала это не раз.»

– А как, не дай Бог, загремишь, – забеспокоился Василий Васильевич.

– Ну не вам же, Василий Васильевич, лезть на столб. Напарник ваш ушел на повреждение, остались вы да я. Ничего со мной не случится, не волнуйтесь. Меня хорошо подкормили мои хозяйки: ноги окрепли, руки не дрожат. Вот выберу когти, надену спецовку, штаны с лямками и куртку нашего солдата, подпояшусь его широким ремнем и полезу.

Вцепилась железными когтями в телеграфный столб, добралась до его макушки. Как это легко и просто было проделывать на практике. Ноги вибрируют, инструмент под носом, только руку протяни. Пальцы легко наматывали промасленную паклю на крюк с винтовой нарезкой. Бери новенький зелененький изолятор и навинчивай на крюк с паклей. Это на земле такая трудовая благодать. А вот на верхотуре, когда ты кое-как прилепился к столбу, и твои ноги, обутые в старые не по размеру резиновые бродни, не могут утихомириться вместе с железными когтями, но ты не должен об этом думать.

У тебя дело: ты должен отвинтить поврежденный изолятор, сбросить его на землю, а новый навинтить и не измазюкать этого франта промасленной паклей.

Я работаю на шестиметровой высоте, а внизу собралась толпа. Она растет. Интересно костюковцам: на столбе не мужик, а девчонка орудует.

– Люди! Разойдитесь. Вот вылетят у меня из рук плоскогубцы да кому-нибудь в голову попадут.

– Не тревожься, поймаем твои плоскогубцы. А если, часом, и ты с этого столба сорвешься, то и тебя поймаем.