Текст книги "Тихие омуты"

– А я ломаю голову: ну где моя девка делась, не сама ж веревку развязала? А она вон где. Спит, как барыня, и горя не знает.

Мы с Егором смотрим на худую, нескладную женщину и молчим.

– От меня мертвячиной пахнет? Па-а-ахнет! Должно пахнуть, сегодня двадцать горемычных похоронила… – говорит она, словно оправдывается, поймав мой осуждающий взгляд.

– От тебя больше водкой шибает! Пьешь и над ребенком издеваешься, – строго сказал Егор.

– Ой, Егор, спустился с гор! Пью-ю! Много ты, пацан, понимаешь! Я, кабы не пила, изошла бы блевотиной. Мертвецов принимаю, мертвецов хороню. Вот сегодня…

Егор перебил:

– У тебя Динка, как собачка, весь день голодная на привязи сидит. Она вон вся обвалялась, ее мухи заели!

– А куда ж мне ее девать? Нет у меня ни бабушек, ни нянюшек. И в садик не берут…

– Не берут, не берут… Вот заявлю в милицию, будешь знать!

– Ха, милиция! Да я их всех, как родненьких, знаю, они ж со мной одно дело творят: ни одного мертвого без милиции не схоронишь! Да и что мне милиция? Кабы она могла мою Динку в детский садочек устроить или кому приказать выдавать Дуське-могильщице каждодневно для ее ребенка литр молока с куском белой булки. Так это милиции слабо! Эх, Егор-Егор, хороший ты мужик, да только мал еще, вот подрастешь – поумнеешь. И запомни мои слова – я, может, и подохну скоро – многое нам на этом свете – слабо-о-о! – усталым с хрипотцой голосом проговорила Дуська. – Ну, я девку свою забираю.

– Ты неси ее в этом халате, а то разбудишь, – посоветовала я. – Да прихвати платье, я его выстирала. Дуська посмотрела на меня с благодарностью.

– А я тебя сразу приметила, все скумекала. Спасибо тебе, добрая душа. Жизня наша горькая. Она ой как человека пришибает. И случается, самую что ни на есть ангельскую душу опалит, обуглит, как огонь головешку. Береги свою душу, девчонка!

– Ладно тебе! – махнул рукой Егор.

– Спасибо и тебе, Егорушка, соседушка мой. Вижу, девку мою вымыли, покормили моего заморыша, низкий вам поклон за это! – Дуська сгребла своими большими руками дочку и понесла ее, приговаривая:

– Домой, доченька, домой пойдем, ягодка моя ненаглядная…

Девочка горестно, как взрослая, вздохнула во сне, но так и не проснулась. Дуська прослезилась, всхлипнула, но тут же смахнула слезы.

2

Назавтра утром я открыла глаза. Тикает будильник. Пять часов. Вчера мы с Егором заснули, так и не дождавшись Ксюшу и Серафима: они где-то задержались. Кто-то из них прикрыл меня вязаным платком, а я и не слышала. Крепко спала. Встаю. Стараюсь одеваться тихо-тихо, чтоб не потревожить спящих в другой комнатушке Егора и его родителей. Выхожу из дома и отправляюсь к черту на кулички. Прохладное утро, пустынный Советский проспект. Я в новом костюмишке, свечками горят на нем желтые цветы одуванчиков. Солнце еще не выкатилось из-за горизонта, он розовый, а улица голубая: дома, деревья, столбы, погасшие уже фонари. Дворничиха сметает опавшие листья, шаркает метлой и подозрительно провожает меня взглядом: «Откуда и куда спозаранку?»

Иду в сторону Комаровки. Прошла мимо деревянного кинотеатра «Спартак», у которого было и второе название – «Пятачок». Шагаю дальше, дальше, мимо каменных домов. И вдруг у одного из них – часовой с винтовкой. Здание самое большое на этой улице, опрятное, белоснежное. Только странно, почему из подвальных окон, узеньких, сплюснутых, с железными решетками, валит пар, как из прачечной? Что здесь караулит часовой?

– Проходи, проходи, не задерживайся! – командует караульный. Я прохожу и не задерживаюсь, но успеваю увидеть за этими железными решетками лица людей, их измученные глаза. Люди стояли прямо у самых решеток, прижавшись друг к другу, не шевелясь. Они провожали меня такими взглядами, что пробежали мурашки по спине.

– Эй ты, красотка! Шагай быстрей и не поглядывай, куда не положено! – велел мне часовой.

Я быстро пошла прочь. Ничто больше меня не занимало: ни пробежавший мимо со звоном и шумом трамвай с висящими на подножках пассажирами, ни прохожие, ни дома, ни знаменитая Комаровка – самый бандитский район в те времена. В глазах все стояли эти люди у решеток, их изможденные, почерневшие лица в клубах зловонного пара, их глаза, в которых – и отчаяние, и невыносимое страдание. Господи Боже мой, за что же их вот так бесчеловечно набили в подвалы и мучают? Что они натворили? В чем их вина? «Враги народа…» – поняла я.

И тут же вспомнились мне Варька и Степан Барановы. Их тоже забрали ночью как врагов народа и увезли. Ну какие же Барановы враги народа, когда они и бедствовали, и голодали вместе со всеми в нашем поселке, никому не причиняли зла. Может, и эти бедолаги, запертые в подвале, без вины принимают мучения? А может, и Барановы там, в этом страшном подвале?

Наконец, отыскала я ФЗО связи среди новостроек. Распахнула дверь в класс, на который мне указали.

– Наше вам с кисточкой! – поприветствовал меня озорной рыжий парень. – В нашем монтерском полку пополнение! Видали, братцы, какая богатырская сила вливается в рабочее общество! Берегитесь, стеклянные изоляторы, железные крючья, когти и деревянные столбы! – дурачился он, пока я прикидывала, куда бы мне сесть.

– Заткнись! Разговорился, остряк-самоучка, – оборвала рыжего парня девчонка, чем-то очень напомнившая мне Аню Седых из Кузьмино. Она поставила рядом со своей табуретку и сказала:

– Садись! Сейчас директор наш явится…

Мы познакомились. Звали эту девчонку Валя Богданова.

Распахнулась дверь, и в класс вошел директор. На нем была пижонистая по тем временам кожаная куртка, штаны галифе с кожаной отделкой и хорошо начищенные хромовые сапоги. При каждом шаге директора они издавали мелодичный скрип. Чувствовалось, что такая музыка ему нравилась, за что он и получил позднее кличку Скрип. А звали его Петр Федорович Асядовский.

Директор поприветствовал нас, представился, сел за стол, раскрыл журнал и начал называть наши фамилии в алфавитном порядке. Каждого, кто поднимался со своей табуретки, Асядовский внимательно разглядывал, а затем по-военному приказывал: «Садись!»

Когда с процедурой знакомства было покончено, Асядовский захлопнул журнал и сказал, что по окончании ФЗО все мы будем направлены на работу в районы в качестве монтеров телефонной связи. А вот нагрузка во время учебы на протяжении всех двух лет будет ладненькая! И еще нам будет оказана особая честь работать на монтаже новой АТС в городе.

– Тут, робятки, работенки хватит под завязку. Одной пайки на сто лет. Вот тебе, например, – он указал на меня, – должна такая работенка понравиться. Паять умеешь?

Я отрицательно покачала головой. Асядовский продолжал:

– Знаю – не умеешь. Не горюй, научишься. Еще хочу сообщить, что в свои летние каникулы вы будете работать на стройке радиостанции в Колодищах. Питание вам будет выдаваться сухим пайком, а может, и подзаработаете на штаны да юбчонки… Асядовский еще долго говорил нам о разном, шутил, обнажая в улыбке прокуренные зубы. Поведал о себе, что с малых лет он «закоренелый монтер», а вот теперь партия выдвинула его на должность директора ФЗО. Директор поскрипел кожаной курткой, новыми хромовыми сапогами, извлек из портфеля конверт.

– В этом здоровенном конверте, робятки, ваша жизнь – талоны на бесплатное питание в столовой. Не дай Бог вам их потерять. – Он удобно устроился за столом, раскрыл тетрадку с нашими фамилиями. – Подходите по очереди…

Когда в тетрадке расписался за талоны последний, Асядовский спросил:

– Вопросы имеются?

Какие вопросы, нам бы скорее в столовую!

– Ну и ладненько, раз вопросов у вас не имеется и вам все ясно. А у меня еще для вас доброе сообщение: вам полагается еще и стипендия, шесть рублей в месяц. Это на мыло, на баню, на кино. Экономьте! На сегодня все, идите в столовую, подкормитесь, а завтра к восьми на занятия. И зарубите себе на носу: никаких опозданий, никаких прогулов, иначе на этом ваша карьера связистов и закончится. Дисциплина – мать порядка!

Народу в столовой – не протолкнуться: вся наша фезеошная братия! Тут питались не только связисты, но и будущие токари, слесари, электрики. К каждой табуретке у стола стояла очередь: три-четыре человека. Один ест, остальные стоят над душой, поторапливают: «Быстрее! Не задерживайся, разжевался, как буржуй недорезанный…» Мы наскоро проглатывали тарелку кислых щей и пару крохотных тефтелек из мелкой рыбешки – камсы. Многие хлеб экономили, забирали с собой.

Такое меню было постоянным, менялось очень редко, но случалось, что вместо тефтелек в мисках оказывалась макаронная запеканка или поварешка какой-нибудь каши с тремя каплями постного масла в центре порций. А уж праздником было, если подавали еще и компот, стакан мутной жидкости со вкусом и запахом все тех же кислых щей.

Первый день учебы в школе ФЗО считался праздником, подавали щи, макаронную запеканку и компот. Я съела щи с хлебом, запила компотом, а запеканку завернула в бумажку и унесла домой, чтоб разделить поровну между Егором и Диной. Как же обрадовалась малышка, когда увидела меня. Она опять сидела на крыльце, привязанная все той же веревкой. Пришлось освободить ее от пут, умыть. Довольная, Дина улыбалась.

– Ну что, вкусная запеканочка? Вкусная, да вот беда – маловато. А сейчас попей водички и бай-бай…

Вечером я рассказала Ксюше и Серафиму про отца с матерью, про братьев, про Барановых и дядю Васю с торфоразработок, они слушали и молчали. А мне не давал покоя подвал с решетками на Советском проспекте, я о нем спросила у Серафима.

– Подвал? – переспросил он. – Там не подвал, а подвалы…

Серафим посмотрел на меня и замолчал, вероятно соображая – рассказывать мне про эти подвалы или не рассказывать.

– Ты вот что… Не ходи там и не заглядывай на эти подвальные окна. За этими железными решетками Бог знает, что делается…

Лицо у Серафима сердитое, он смотрит на меня так, будто я во всем этом кошмаре виновата. Вдруг он вскочил, как ужаленный, открыл дверь, проверил, не стоит ли где, прислушиваясь, Тетка-Обормотка, соседка по квартире, за ней такой грешок водился! Но за дверями никто не стоял, Серафим через несколько минут успокоился и тихим ровным голосом продолжал:

– Ты вот что, не вникай, не суй нос, пока он у тебя цел, и место это с подвалами обходи стороной за сто верст. Иди в свое ФЗО правым тротуаром, а не левым. Подальше, подальше от беды…

Я почувствовала: Серафим сказал далеко не все, что знает и что думает. Ему, как и мне, страшно: казалось, что жизнь каждого из нас висит на волоске, вот-вот схватят ночью и увезут, загонят в эти подвалы, а оттуда нет обратной дороги. Когда Серафим вышел во двор подышать свежим воздухом, Ксюша зашептала:

– В шифоньере сатиновая торбешка наготове, Серафим натолкал в нее белья, теплые носки с рукавицами, кусок мыла да с десяток черных сухарей. Тут как-то ночью заурчала машина, мой главбух подскочил, зуб на зуб не попадает: «Прощай, Ксюша!» Но в тот раз Бог миловал, пронесло. Инженера забрали, жил от нас через три дома…

И все же с наступлением утра нового дня страх рассеивался, будто уносила его с собой ночь, полная тревожных раздумий. И утром я, по-прежнему, бегала в училище по левой стороне улицы. Какая-то неведомая сила тянула меня пройти мимо этих проклятых подвалов. И всякий раз мои глаза на мгновение выхватывали в клубах зловонных испарений лица полуживых, до предела замученных людей, обреченных на гибель.

3

На занятия в ФЗО нельзя было ни опаздывать, ни пропускать уроки: за один прогул лишали талонов на питание на весь месяц. Заболел, закашлял, температура – не вздумай разводить телячьи нежности. Доктор все равно не даст справку. А мы, фезеошники, простуживались часто: обувь не по сезону – все те же матерчатые тенниски на тонкой резиновой подошве, курточки и штаны из чертовой кожи, и у многих – никакого нательного белья. В такой одежонке и осенью, и зимой… Но мы дюжили, кто знает, как и за счет чего, но – дюжили! Учились, познавали азы своей будущей профессии. Мы разбирали и собирали телефонные аппараты, заряжали соляные и кислотные аккумуляторы, навинчивали стеклянные изоляторы на железные крючья на столбах, копали ямы и устанавливали в них столбы, а затем тянули проволоку. Это практика. Но была и теория. Сидя в классе за узкими, грубо сколоченными, исписанными и изрезанными – хуже нельзя! – столами, мы изучали законы Ома и Кулона, Французскую и Октябрьскую революции, биографии Иосифа Виссарионовича Сталина и его соратников, нашествие на Русь татаро-монгольских полчищ…

К концу учебного года нас направили на АТС: начался монтаж, и девчонок посадили на пайку. Вначале было интересно: острыми скальпелями мы зачищали концы тонких медных проводков в очень нарядной разноцветной изоляции и припаивали их к блокам. Мальчишки таскали ящики с оборудованием, занимались его установкой. За их работой следил молодой инженер, то и дело делавший им замечания. Мальчишки прозвали его Дятлом и вскоре перестали бояться своего беспокойного начальника, украдкой забегали в наш цех, пробовали паять, а уходя, прихватывали с собой несколько кусочков цветной проволоки.

Вечерами в общежитии они делали из них нарядные перстеньки и дарили девчонкам.

Однажды высокий смуглый парнишка Дима Клепко протянул красивый перстень мне:

– Вот, возьми!

Я не ожидала от него подарка. Покраснела до ушей.

Стою растерянная, гляжу на чудо-перстень и не решаюсь протянуть руку.

– Примерь, хорош ли?

Надела перстень на палец, обожженный кислотой и испачканный канифолью, отставила руку, чтоб полюбоваться Диминым подарком и вспомнила вдруг браслет Варьки Барановой.

– Дима! Спасибо тебе. Перстень очень красивый, я буду его беречь.

– Я еще и браслет сделаю…

У меня перехватило дыхание от радости, а Дима пристально посмотрел мне прямо в глаза и, не улыбнувшись, повернулся и быстро зашагал вдоль коридора.

От горячего и резкого запаха канифоли, утомительной однообразной работы нас, голодных, тянуло ко сну, и чтоб не задремать и не клюнуть носом в раскаленный паяльник, мы тихо пели песни, то «Мы – красная кавалерия, и про нас…», то очень тогда популярную «Я другой такой страны не знаю…» и еще «Нас утро встречает прохладой…». Мы тогда любили эти песни, верили тому, что это пока нам плохо и тяжело живется, но придет время, когда все мы заживем, как в сказке, как в этих песнях. Пели с опаской: не влетело бы от Дятла, мы же на работе, а не на берегу реки. Но, к нашему удивлению, получилось наоборот. Как-то не заметили мы инженера, пели увлеченно, мелодично грустную песню «Ах ты, ночка темная…», а он стоял у полуоткрытой двери, прислонясь к косяку, и слушал. Заметив своего начальника, мы оборвали пение, а он, всегда раздраженный и недовольный, вошел в цех и каким-то совершенно иным, мягким голосом сказал:

– Пойте! Это хорошо, это не мешает вашей работе, – и уж совершенно ошарашил нас, предложив: – Готовьтесь, в воскресенье организуем концерт, а потом и потанцуем под патефон. Предупредите парней, пусть и они приготовят для выступления, кто во что горазд, стихи, песни, музыку…

Сказал и ушел. А мы загудели, как потревоженный пчелиный рой: шутка ли – концерт и танцы. Танцы! Первый бал в нашей жизни. Кто такое придумал? Вечно на что-то сердитый Дятел, инженер с миниатюрными усиками под носом, колючими, все видящими глазами, от внимательного пристального взгляда которых иной раз мороз продирал по коже. Вот тебе и Дятел! Ай да молодец!

Мы радовались, забыв о голоде, о великом страдании народа, о смертях, о страхе, который мучил людей. Забыли даже о том, что нет у нас мало-мальски приличной одежонки для бала…

Бал состоялся. Я стою на подмостках, сооруженных из упаковочных ящиков громоздкого оборудования АТС, в своем единственном сатиновом костюмчике, выстиранном и тщательно отутюженном, на ногах матерчатые тенниски, выбеленные зубным порошком. На пальце левой руки крупный перстень, на запястье правой – браслет, широкий и такой красивый, что, увидев его, Валька Богданова чуть не прослезилась от зависти. Я смотрю на наших фезеошников, ищу глазами Диму Клепко и неожиданно натыкаюсь на глаза Дятла, колючие и пронизывающие. Еще бы мгновение – и я бы забыла под этим взглядом, зачем взошла на подмостки, но, сделав над собой усилие, стала читать стихи Пушкина: «И снится чудный сон Татьяне…»

Еще в школе не один раз я рассказывала сон Татьяны с большим душевным волнением, будто сон этот снился не Татьяне Лариной, а мне:

– Мое! – сказал Евгений грозно…

Тишина. Ни единого звука, вздоха, шороха. Слушают. Повержен Ленский; страшно тени сгустились; нестерпимый крик раздался… Хижина шатнулась… И Таня в ужасе проснулась…

Я убежала с подмостков под бурные овации, забилась в угол в одной из комнат с уже смонтированными блоками, затаилась там и почему-то расплакалась, тихо, беззвучно, и не скоро вернулась туда, где уже вовсю танцевали под патефон. Я знала, что Дима меня на танец не пригласит, и не потому, что плохо танцует, а потому, что стесняется своих вдрызг разбитых парусиновых туфель и штанов, на которых две заплаты неопределенного цвета. Другой одежды у Димы не было, если не считать рубашку, почти новую, в синюю клеточку, хорошо отутюженную. Она очень шла к его смуглому лицу. «Да наплевал бы он и на туфли, и на заплаты, пригласил… Как хочется потанцевать!..» – подумала я. Мысленно стала внушать Диме свое желание: «Пригласи, подойди!» Но тут взбалмошная Валька Богданова подскочила ко мне, обняла и потащила в круг танцующих.

– Что я тебе скажу, – зашептала Валька, – я давно приметила: Дятел с тебя глаз не сводит. Берегись, а то клюнет!

– Да ну тебя! – попыталась я вырваться из ее цепких рук, но она всеми силами удерживала меня и продолжала нашептывать:

– Выходи за него замуж, будешь мадам инженерша Дятлиха! Ха-ха-ха… А Димку отдай мне, нравится он мне давно, да только это цыганское отродье в мою сторону ноль внимания, фунт презрения.

– Не оттаптывай мне ноги, Валька! – оборвала я ее.

– Да ты не злись, я пошутила. Ну пошутила!

Дима тем временем куда-то скрылся. Валька не отпускала меня ни на минуту, танцевала со мной танго, фокстрот, вальс. Да, мы танцевали! Да, мы позабыли в этот миг о толпах истощенных людей, сорванных бедой с родных мест. Не думала я ни о Дуське-могильщице, ни о тех бедолагах, которых она хоронила на кладбище. Кто они, откуда родом, куда шли? Этого уже никто никогда не узнает. Не думала я и о страшных подвалах. Забыла об этом, словно и не было такого в жизни.

Дятловский патефон наигрывал нежную мелодию «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»

Где это море, с которым прощалось утомленное солнце? Увидим ли когда-нибудь мы это солнце и море? И тут сказка кончилась. Музыка затихла. Дятел объявил:

– Все, уважаемые! Бал окончен… Будете стараться работать получше, будет и еще такой вечер для вас, а сейчас счастливого пути и спокойной ночи! – и инженер стал аккуратно укладывать в портфель пластинки. Время близилось к полночи. Запоздало подумала: «Попадет мне от сестры, уж она обязательно прочтет нотацию…» Бегу и слышу на почтительном расстоянии за моей спиной шаги. Ну конечно же, это Дима Клепко. Оберегает, а танцевать не пригласил… Рыцарь печального образа! Хорошо, если этот рыцарь успеет на последний трамвай. А не успеет – будет шагать и шагать до общежития и, озираясь, с опаской опрометью мчаться через бандитский район Комаровку, где уже не раз наших фезеошников ловили комаровские ухари и сильно избивали. Просто так, ради удовольствия, что ли.

Юркнула в калитку. Дверь оказалась закрытой, стучать – это ЧП! Тетя-Обормотя устроит мне утром настоящий трибунал. К моему счастью, оказалась открытой форточка. Попасть в комнатушку, где стоял клеенчатый диванчик, на котором я спала, оказалось секундным делом.

Свернулась калачиком, так меньше хочется есть. Закрыла глаза. В ушах все еще звучит мелодия: «Утомленное солнце…» Какую ерунду наболтала Валька. При чем тут Дятел? Отдай ей Димку… Шиш тебе вместо Димки, фунт презрения…

Скрипнула дверь, в проеме появилась Ксюша в длинной ночной сорочке:

– Не шляйся по ночам, не то дошляешься.

– Ты же знаешь, у нас был самодеятельный концерт, а после танцы под патефон.

– Вот я и говорю, – прошептала она, – не дотанцуйся до упаду! – и скрылась, скрипнув дверью.

И все в доме стихло. «Не шляйся, дошляешься – ш-ш-ш-ш», шипело у меня в ушах.

А за добротными деревянными стенами дома – полночь и тишина. За покосившимися заборами – белая пена черемухи. Где-то бежит по длинному Советскому проспекту Дима Клепко к своему неуютному до безобразия общежитию, что находится у черта на куличках.