Текст книги "Тихие омуты"

4

В поселок приехали без особых приключений. Тимофей Иванович своего Горемыку погнал не ко своему крыльцу, а к дому, где жила многодетная Анна. Шунейко, отоспавшись, сидел рядом с Тимофеем и тоскливо оглядывался. Казенные дома по обе стороны улицы. Одноэтажные, крытые гонтом. В каждом по две квартиры, разделенные сенями. В сенях – кладовки. У каждой половины дома – своя. Под окнами – два в горнице, одно в кухне – перекошенные палисадники с чахлыми мальвами, «лисьими хвостами» и безрадостными рябинами. И ни одного плодового деревца. «Нет, так жить нельзя», – подумал и пожалел, что не увез все саженцы от Баранского. Проехали мимо гуты с высокой кирпичной трубой, верхушка ее курилась, и дым уходил в сторону торфяного болота. Где оно кончается, никто не знал. Торф – топливо для гуты, он рядом – копай, суши и топи, вари стекло и делай из него все, что твоя башка сообразит. Обо всем этом Тимофей Иванович рассказал садовнику по дороге в поселок.

– Тпру-у, – придержал Горемыку Тимофей Иванович у одного из домиков-близнецов. – Вон, видишь через улицу у колодца женщину, что ведра водой наполнила. Самый раз тебе помочь ей – донести воду до крыльца.

– Вдова Анна?

– Она и есть.

Садовник послушно направился к колодцу.

– Здравствуйте, Анна Гавриловна.

Женщина выпрямилась, строгий взгляд голубых глаз, мощная коса выскользнула из-под кисейного платочка.

– Вас ожидает Тимофей Иванович. Позвольте, я вам помогу. Он внимательно посмотрел на нее, эту строгую красавицу, и ужаснулся тому, что с ним произошло: сердце дрогнуло, затрепетало, как пойманный птенец, да и полетело в тар-тарары. «Мадонна Литта», – беззвучно шептали его губы, и он нес тяжелые ведра, и в них плескалась вода, и он не чувствовал их тяжести. Позади в нескольких шагах шла мадонна Анна с пустым коромыслом на плечах, липовые трепы – типа французских сабо – на ее аккуратных ножках при каждом шаге издавали звук: ах-ах, ах-ах.

Тимофей Иванович поджидал их. На лице усталость и забота.

– Доброе утро, Анна Гавриловна. Вот привез в наш поселок ценного человека. Пообещал, что через четыре-пять годков у каждого нашего «каторжанина» зацветут яблони, сливы, вишни, смородина. Подумайте, куда бы его пристроить на квартиру, чтоб был и стол, и дом. Ну, там уж как получится, а пока примите человека, покормите. У него с собой целое богатство: корзина со съестными припасами, мешок отборных яблок, кувшин меда. А еще по дороге мы в озере щук наловили. Ими надо заняться, чтобы не испортились. Давай-ка, уважаемый садовник, уноси добро в горницу, ящик с саженцами – в кладовку. А я – домой. И еще, Аннушка, вот тебе деньги за твоего коня стеклянного. Вечером зайду проведать.

Анна Гавриловна так растерялась от внезапно свалившегося на нее события, что не могла вымолвить ни единого слова. На крыльце появился Андрей:

– Мам, кто это?

– На время на квартиру попросился, неси в дом, что тут осталось по мелочи.

Андрей долго молчит, соображая, как ему действовать.

– Мам! А ты взамуж за него собралась?

– Пока не посватался.

– А если посватается?

– Там видно будет.

Анна Гавриловна присела на лавку у крыльца, где уже сидел заспанный хмурый Андрей. Мать обняла сына.

– Андрюша! Ты вот хоть раз спросил у меня: «Мама, где ты берешь силы, чтоб стирать по ночам чужое белье, белить потолки и стены, мыть грязные полы зажравшихся ленивых жен наших мастеров-стеклодувов? Но эти сытые и счастливые бабы платили мне, и я могла покупать вам обутку и одежонку, чтоб не хуже, чем у других. Я тебя и в школу отправила – учись, знаю, как худо без грамоты, обидно и стыдно: расписаться не могу. А еще, сынок, тебе уже скоро десять стукнет, а ты со школы да на гуту, а мама косу в руки да на покос, да с ведрами к колодцу десяток раз, да с цибаркой крапивы с мокрицей в хлев к кабанчику, чтоб вы зимой не глотали голодные слюни, а ели кашу с сальцем.

Только подушка, мокрая от слез, могла бы рассказать о том, что творилось с безутешной душой Анны, как шептали ее немеющие губы: «Господи! За что же ты меня так жестоко наказал, детей осиротил, меня обрек на вечное страдание и одиночество. За что?» Но подушка не сплетница, она умеет хранить тайны – никому ни гу-гу…

– Ну и железная ты, Анюта, – не голосишь, не жалуешься, не просишь, – при случае говорили ей гутянские бабенки. А иная при встрече с Анной утрет кончиком головного платочка замокревшие глаза да и вынесет свой горький приговор:

– Оставаться тебе, Анюта, на всю жизнь одинешенькой. Экий хвост, кому такая заботушка надобна.

– На все Божья воля, – отвечала Анна и уходила от сердобольной сударушки так, будто и не слышала ее пророчества. В это памятное утро она поднялась как всегда рано. Проводила свою кормилицу Красулю на выпас. Вернувшись, подхватила ведра с коромыслом и поспешила через улицу к колодцу, пока там никого не было. Вытаскивая воду, гремя железной цепью, она не услышала, как подъехал Тимофей Иванович к ее дому.

Анна Гавриловна легко вспорхнула с лавки, бросилась в сени, в руках самовар, начищенный до золотого блеска, вылила в его нутро четыре ковша воды, закрыла крышкой и в трубу забросила бересту.

– Андрюша! Принеси корзину с шишками.

Но Андрей ее не слышал: то ли задумался, то ли вредничал. Анна сама принесла сосновые шишки, какими в поселке все кипятили самовары.

– Вот что, сынок, когда я тебя родила, мне было шестнадцать. Фрося и Ксеня – погодки. А Павлик родился через два месяца после смерти вашего отца. Пять лет я бьюсь одна, а мне только – а может, и уже – двадцать шесть. Я не знаю этого человека, он приехал в поселок помочь рабочим завести свои сады, а еще он грамотный, будет ведать учетом и отправкой посуды по железной дороге. Так он про себя сказал и отправился прогуляться. Может, с недельку поживет, да и будет с него. Этакий видный мужчина, и надо ли ему одевать наш хомут на свою шею.

– Ма, ты вон какая красивая, к тебе сколько мужиков подкатывалось, а ты всем от ворот поворот.

– А этому не будет отвороту, если по закону и даст клятву детей моих не обижать.

Когда вечером Тимофей Иванович пришел проведать, как обустроился садовник в доме у вдовы Анны, он застал всю семью за самоваром. Стол ломился от еды. Спасибо поварихе пана Баранского Евдокии. Она чего только не натолкала в объемную корзину.

– Вот зашел проведать садовника, подумал: а вдруг обидели.

– Садитесь за стол, Тимофей Иванович.

– Да я сыт. Пришел сообщить, что завтра поутру вы, садовник, приглашаетесь к управляющему заводом для деловых переговоров.

– Ну хоть чашечку чаю.

– Чайку с удовольствием, Анна Гавриловна.

Скрипнула дверь, вошла соседка Горохова. Уже в третий раз. В первый раз соли попросила, унесла соль, полщуки и пяток яблок невиданной красы. Во второй раз безмен ей понадобился. Масляные ее глазки так и крутились, так и стреляли. Унесла кусок пирога, кругленькими своими постреляла, и такие в них были интерес да любопытство, что безмен остался на лавке: повод прийти в третий раз. Дверь вновь скрипнула:

– Ой, бестолковая я, извиняй, Анна Гавриловна, безменчик заберу.

– Тетка Горохова, может, еще что надо? Сразу забирай, а то у нас двери скрипят – слушать тошно, – это сказал Андрей, стоя у окна и обрывая листик за листиком с ни в чем не повинной герани. Горохова подхватила безмен, скрипнула дверью.

– Не надо бы, Андрюша, так. Ты же ее знаешь.

– Как не знать, завтра хоть на улицу не выходи…

И правда, Горохова на «пятачке» все бабенкам обсказала, что видела и чего не видела. Новость по душе пришлась:

– Господи-и-и! Наконец-то Анюта избавится от грошовой поденки.

– И то правда. Да будь я такая красавица, как Анюта, разве же я бы так жила, так бедствовала, как она?!

– А Тимофей Иванович?

– Он же был с малолетства закадычным другом ее покойного Трофима. Он крестный всем детям Анюты.

– А я видела его. Красивый мужик, если чего у них сладится, пара всем на зависть.

Эта пара «на зависть всем»! и стала моими родителями, отцом и матерью.

…Прошло шесть лет. Не просто, не безоблачно складывалась жизнь у родителей. Соседка по дому аккуратно информировала «пятачок» у колодца:

– Известное дело, курсаковская порода, вся их династия такая – с гонором!

– Так и мастера – золотые руки, есть чем и погордиться. Ихние хрустальные вазы украшают дворцы да замки по столицам и заграницам.

– А Павлика хоть и жалко, перепадает ему от отчима, так и родненький папашенька не потерпел бы такого. Мать поутру снарядит сына, накормит, отправит в школу – учись, родненький, а родненький не в школу, а в лес, на песчаные карьеры и ну командовать сорванцами из поселка и ближайших деревень. Каждый вояка смастерил себе деревянные наган, кинжал, саблю.

– Ой, бабоньки! Это все правда. Мне внучек по секрету поведал: «Павлик у нас – главный командир, скомандует «шашки наголо!» – тут такая вольница зачнется – жуть.

– Ишь ты, енерал!

– Кто знает, что ждет наших сорванцов. Сейчас для них игра на песчаных карьерах – игра, а вот не успеем и глазом моргнуть, как пропоют нам наши мальчики: «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья». И пойдут наши родные кровиночки на войну, на смерть и на муку. И тогда в этом гиблом омуте бойни всем нашим мальчикам – одна судьба, хоть солдатам, хоть офицерам, хоть генералам: на войне пуля – дура, летит, куда нечистая велит. Помилосердствуйте к детям своим! – сказала напоследок Уля, тихая женщина, жена стеклодува Юрия Мотылькова.

– Во, святая парочка. Уж у них любовь, как в книжках пишут: ни кипятком, ни студенкой ледяной не разольешь. Оба грамотные. И книг у них полная горница.

– А только не долго проживет Юра, кашляет. Сжег и он железной трубкой свои легкие. Жалко Улю, грамотейку.

– Вот вы про любовь вспомнили, – таинственно заговорила Горохова, – а про нашего соседа и Анюту завидки берут. Выдалась ночка душная, перед грозой, должно быть, старый мой затуркал: то ему подай, то отнеси – надоел! Подалась в садок наш, вдыхаю яблоневым цветом. Глянула к Шунейкам, а они сидят на скамье и Гилярович ее косу расплетает да расчесывает прядку большим гребнем, расчешет да к губам поднесет – цалует, значится. А какие сладостные слова говорит: «Ты моя радость, ты мое счастье, ты моя единая звездочка небесная». Подхватит на руки и скроется со своей ношей в беседке, увитой хмелем. Луна во всю светит, сад белый от цвета. И тишина. А я стою под молодой яблонькой, и слезы из глаз ручьем. Обидно и завидно. Мой-то, навозный жук, хоть бы раз назвал меня звездочкой ясной да на руках унес меня в рожь с васильками, в травы некошеные. Принесет получку, пересчитает: «Вот тебе денежка, жена. Да аккуратней – не краля!» А ночью в постели полезет, из рота дух, как из отхожего места, шварк – шварк, свалился на бок и захрапел. Вот и вся любовь. А ведь шестнадцати не было, когда посватался. Горохова подхватила коромыслом ведра с водой и пошла прочь от «пятачка». Женщины смотрели ей вслед и молчали, каждая думала о своей судьбе, о своей любви – была она или ее вовсе не было.

5

Раз в год приезжал в поселок доктор Войсет. Это был доктор, о котором говорили – от Бога. Он привозил в объемистом саквояже все необходимые лекарства, материалы, инструменты. Но не это главное, а талант, интуиция, глаза, способные видеть, уши, способные слышать: где в организме человека сбой, непорядок, угроза здоровью и жизни. К нему на прием приезжали издалека с надеждой на спасение. У доктора Войсета и садовника Шунейко сложились добрые отношения. При встрече они могли говорить часами.

– Ты, Гилярович, преобразил поселок. У каждого дома – по садику каждой семье. А в палисадниках цветы – душа радуется. Даже гутнянки похорошели, материться перестали.

– Это они у моей мадонны Анны моду перенимают одеваться опрятно, не горбатиться при ходьбе, не лаяться из-за пустяков.

– Твоей мадонне Анне равных в поселке нет: королева и руки золотые. Но у меня есть к тебе серьезный разговор, а именно: не кажется ли тебе, что твоя миссия в этом поселке закончена, рабочие поняли, какую пользу и радость принесли им сады. Сейчас и сами муравьями на задворках трудятся, да еще – кто лучше – обсадились смородиной, крыжовником, малиной. А тебя я рекомендовал помещику Яну Ростковскому. Золотой человек, и сад у него – рай, сказка. Я ему рассказал про тебя, он всю ночь не спал, все расспрашивал про тебя, твою семью. Словом, вот тебе козырь в руки – решай сам.

Доктор Войсет ушел. Мама убрала посуду со стола и, грустная, вся в раздумье, присела рядом с сыном Андреем.

– Мам! Вы езжайте в Бабаедово, а я останусь. Не брошу отцовский верстак, мы ж, Курсаковы – потомственные стеклодувы. И я уже работаю, с голода не помру. Если вы оставите мне Павлика и будете помогать на его жизнь деньгами, он будет учиться, четыре класса закончит. Ксеня уже тоже ест свой хлеб. Вы же ее навещали, сами видели. Работа на железной дороге ей нравится. Женихов у нее – отбоя нет. Думаю, она вот-вот выйдет замуж, а меня скоро в солдаты заберут. Пташки должны вылетать из гнезда, – мама плачет, а папа тихо постукивает тупым концом карандаша по столу. – Тебе, отчим, спасибо, что помог нам подняться на свои ноги. Было трудно тебе, но было нелегко и нам, твоим пасынкам. Прости, если что не так.

В три дня все и решили с отъездом. Утром на станцию проводили нас Тимофей Иванович и Андрей. Они обняли Антошку, поцеловали меня. Подошел поезд. Мужчины быстро забросили наши скромные пожитки. Папа помог маме подняться в вагон, обнял Тимофея Ивановича, Андрюшу: «Прости, сынок, не держи зла на меня. Смотри за озорником Павликом. Живите разумно. Все вам оставили: корову, коня, поросенка, куриц, сад, жилье твоего покойного отца. Горохова вам будет помогать, у нее детей нет, пускай хозяйствует по-соседски. И тут как с неба свалился Павлик.

– Мама – а-а!

Господи! Сколько раз в своей жизни придется моей маме провожать и прощаться со своими сыновьями.

На станции Коханово нас встретил кучер пана Ростковского. Папа с кучером Евхимом уложили пожитки на уемистой телеге. За спиной кучера уместилась мама, держа меня на коленях, рядом с нами – Антошка. Папа за нами лег поперек телеги, подставив свою спину как опору.

– Трогай, Гнедой, поехали до хаты, – Евхим подергал вожжами, и мы тронулись в путь.

– Тут недалече, еще дотемна будем в Бабаедове. Жить будете в домике садовника Петра Береста.

– А где этот садовник Петр? – спросила мама.

– На войне Петр. Поехал добровольцем гибели себе искать. Жена у него, красавица Ксюша, померла во время родов. Думали, тронется парень умом. А тут на войну с немцем шел набор, он и подался в солдаты, – кучер дергает вожжами, – ну ты, байбак, шевелись. В дому Петра пользуйтесь всем, как своим.

Мы приехали в Бабаедово, когда уже стемнело. Евхим открыл дверь в дом, зажег керосиновую лампу и, поклонившись, сказал:

– С новосельем вас, в добрый час, храни вас, Господь.

Евхим уехал на телеге в конюшню, а мы остались в домике Петра Береста. Меня раздели и уложили в новенькую деревянную кроватку, в которой должен был спать ребенок Берестов. Но я об этом не думала, усталая, уснула, и снились мне летающие в небе птицы.

Мы спали до утра на матрасах, набитых свежей овсяной соломой. Папы в доме не было.

– Где папа?

– Папа пошел осмотреть сад, где всем нам придется работать.

– И мне?

– И тебе.

– А где Павлик?

– Да спи ты, Христа ради, не рви мое сердце.

Я вспомнила Павлика, когда он прибежал к вагону, а поезд уже тронулся, и Павлик закричал отчаянно: «Мама-а-а!» Мама плакала. А папа сказал: «Хочешь, заберем его в Бабаедово?» Но мама ничего не отвечала и только плакала.

6

Новый садовник Шунейко в полной тишине и одиночестве обходил территорию сада пана Ростковского. Его удивлению и восхищению не было конца: кусок земли в двадцать одну десятину был как бы окантован широкой живой изгородью елок, и это были не просто худосочные елочки, что растут вдоль железных дорог, а мощные красавицы, хоть каждую на выставку. Зоркие глаза садовника заметили под развесистыми лапами сыроежки. Их было так много, что рябило в глазах от этой разноцветной мозаики. Попозже должны появиться и боровички. «Надо же», – радовался садовник, как радуется ребенок новой игрушке. Все его в этом саду веселило: ухоженные деревья в пышном цветении напоминали прекрасных дам и их кавалеров на весеннем балу во славу жизни и солнца. «Ай да пан Ян, ай да молодец Петр Берест, да спаси его, Господь, на бойне бешеной. Надо будет и мне не ударить лицом в грязь».

Он охмелел от свежего воздуха – это не поселок гутняков, где с бескрайнего болота тянет тленом, а из трубы заводской – удушливым смрадом перегоревшего торфа. «Тут рай, Божий рай. Спасибо доктору Войсету, что он выгнал меня с семьей с гуты. Пускай сейчас сами шевелятся для своего же блага. И склад, и отправка стеклянной посуды на «железку» до горькоты надоели. Наглотался гари…»

Не знал в этот час своих раздумий садовник Шунейко, мой отец, что злая судьба вернет его с семьей вновь в поселок из-за рабочего пайка хлеба. Не знал и не предполагал такой кары, возвращаясь из райского сада пана Ростковского.

Не мог он ни знать, ни ведать и судьбы этого чуда – сада. Не мог!

А сейчас, покидая территорию сада, Шунейко встретил пана Ростковского, к обоюдному удовольствию обоих.

– Ну как мой сад, Бернард Гилярович, по душе пришелся?

– Не то слово, пан Ростковский. Осмотрел все до пяди и вот возвращаюсь, а душа поет. Рай!

– Вот и барзо добже, что так мыслите. Значит, сватовство наше состоялось.

– Помоги, Господи!

Они присели на скамью с ажурной спинкой. Помолчали.

– Боюсь, Бернард Гилярович, что совсем недолго придется нам находиться в этом моем благодатном раю. Грядут лихие времена – перемены, смута, а такое редко кому повезет пережить да уцелеть. Грядут, грядут времена… «Слободы» требуют, а что с ней делать – не знают. Вот тут и начнется самое страшное: громи, кроши, жги огнем да убивай и правых, и левых. В такой смерч не доведи, Господь, попасть.

– Я все, о чем говорите, пан Ян, глубоко понимаю. И все же человек не желает мириться с неотвратимостью судьбы, надеется на авось!

– И это правильно, пока жив человек, думай о жизни. Домик садовника Петра Береста хоть и небольшой, но для жизни все есть: кладовка, уемистый погреб, обустроенный чердак, огород тут же, рядом с домом. Пользуйтесь всем, что есть в доме: посуда, бочки, ведра, сбруя. Коня с телегой приведет в ваш двор Евхим. Дойную коровку пригонит скотница Меланья. Живите! И вот еще что, семье вашей надо купить одежду, обувь, белье – надо, надо, не возражайте. Сегодня же принесет вам мой кучер жалованье за четыре месяца: за май, июнь, июль, август. Есть к вам одна просьба – порадуйте невестку Ванду и внучат моих, Гелю и Ясика, каким-нибудь сюрпризом в саду. Хочу, чтобы запомнили маенток[1]1
  Маенток – поместье.


[Закрыть] деда Яна добром. А теперь, Бернард Гилярович, ступайте к семье.

Все вещи Петра Береста и его жены Ксюши мама уложила в нижний ящик платяного шкафа, сверху положила их свадебную фотографию и, горько вздохнув, перекрестила:

– Дети! Никогда не открывайте этот ящик. В нем поселилась страшная человеческая беда. Запомнили? Беду нельзя выпускать на волю, это большой грех. А Петро, даст Бог, вернется.

За завтраком папа рассказал нам о том, как ему понравился сад, и как хорошо они поговорили с паном Яном, и как хозяин одарил нашу семью. И про корову, и про лошадь, и про жалованье за четыре месяца. Папа взъерошил на Антошкиной голове волосы и продолжал: – У нас за домом растут пять антоновок, две вишни, слива, груша и куст лесного ореха. Это все наше теперь.

Мама закрыла лицо ладонями:

– Господи! Ну за что же нам такое счастье свалилось?! Вот проснусь – и кончится мой полет.

– А ты, Аннушка, не просыпайся, а послушай, что скажу. Жалованье за один месяц разделим на четыре кусочка и отошлем всем твоим Курсаковым. Все же приятно получить весточку от родителей.

Прошел год. И сад вновь заневестился в белом душистом наряде. Садовник и пан Ян сидели на уже давно любимой белой скамье с ажурной спинкой под развесистой акацией.

– Спасибо, Бернард Гилярович, за сюрприз для внуков и для нас с невесткой. Это вы хорошо придумали – индейские вигвамы, костры, печеная картошка, сыроежки, зажаренные на прутиках. И самое удивительное – похищение пленных: царицы пантер Ванды, коровницы Меланьи – Хвостатой из племени буйволов, кучера Евхима – Архара из племени козлов. А вы, уважаемый Бернард Гилярович, были лучшим из племени Рыжих. Я, Ян Ростковский, тоже заразился озорством и стал Шерханом, а ваш Антошка – моим верным Шакаленком. Ах, дорогой Бернард Гилярович, а ваш второй сюрприз будет сниться мне до конца моей жизни. Вот уеду и уже в дороге прикрою глаза, а передо мной благоухающий цветник – просто настоящее чудо. Даже бабаедовцы – далеко не лиричный народ – приходили полюбоваться и часами стояли, не в силах оторвать глаз от такой красоты.

Жаль, что такие сюрпризы будут уже последними. Думал, хотя бы год еще поживу в своем родовом гнезде. Слава Богу, зиму пережили. И как ни горько, а уезжать надо. И немедленно. Я бы хотел помереть тут, и пусть бы меня похоронили в моем саду, да сын Анджей взял с меня клятву отвезти невестку с детьми на родину Ванды в Польшу, хоть пешком, хоть ползком, а выполнить эту просьбу. «Если убьют на войне, так жена с детьми останется с родными», – так он мне написал в письме, которое отправил со знакомым человеком и передал, чтобы я не тянул с отъездом, не жалел ни о чем, отпустил прислугу и немедленно уезжал: «Дай Бог, чтобы вы благополучно добрались до родителей Ванды. Я за вашу судьбу очень тревожусь».

Мы с нетерпением ждали папу. И обрадовались, когда он пришел. Папа подхватил меня на руки, высоко подбросил и, поймав, расцеловал щеки, нос, лоб.

– Аннушка! Зоренька моя! Мы попали в рай к самому доброму ангелу, Яну Ростковскому.

Он вымыл руки и лицо, утерся рушником и сел за стол. А у нас все было готово: отварная картошка с жареным салом, горка пышных оладий и чай со смородиновым листом.