Текст книги "Тихие омуты"

Часть I
Бабаедовский рай

Ни один человек не мог рассказать, как живётся душам, достойным обитать в небесном раю. А есть ли райские уголки на земле для еще живых? «Есть, но не про нашу честь!» «Но случается, кому-то повезёт». Они нежданно-негаданно окажутся в раю на нашей грешной земле. Случается!

Это было давно. Отца, первоклассного садовника, пригласил на работу пан Ростковский. На рассвете, когда пан ещё спал, отец осмотрел огромный сад. Бродил меж деревьев и цветников сада часа два. Вернулся в домик, где мы будем жить, и, радуясь, сказал:

– Анюта! Дети! Мы попали в рай на земле…

1

На рассвете из пятинедельного вояжа вернулся в свое имение хозяин, помещик Стефан Баранский. И не один. Пан Стефан и его гость сошли с добротной брички, и кучер, прозванный Коньком-горбунком, направил усталых лошадей к конюшне.

– Хорошо ли съездили, пан Стефан, добро ли гостилось? – спросил, устало улыбаясь, управляющий поместьем Николай Ивинский.

– Еще как…

Выкатилось весеннее солнышко, брызнуло розовым сполохом на аккуратно подстриженную бороду и на всю его подтянутую фигуру с выправкой в прошлом кадрового офицера.

– Письмо мое получил?

– Получил, пан Стефан.

– Все выполнил, как просил тебя?

– Все до кропли. Флигель не узнаете: капитальный ремонт, новая мебель. Уют и красота. И флигель, и беседка сияют, будто бриллианты в запустении сада.

– Запустению – конец. Привез специалиста, можно сказать, насильно забрал у графа Чапского. Он намерен свое поместье продать, с долгами расплатиться и укатить в Скандинавию, в сосновую избенку – замаливать свои грехи. Это Бернард Шунейко, садовник.

– А я подумал – художник или музыкант.

– А он, этот садовник, и то, и другое, только в своем деле. Я, как увидел, что он у графа Чапского натворил, обезумел.

– Ты, Николя, видел когда-нибудь черные розы? И никогда бы не увидел, не привези вот этого уникума. Ты видишь зеленый ящик? В нем корни черных роз. Распорядись, Николя, чтоб вещи пана Шунейко отнесли во флигель, а ящик – в беседку.

Пока мужчины вели беседу, их с интересом разглядывали из окна повариха Евдокия и Эвелина-дурочка, племянница помещика Баранского.

– Эвелинка! Сообрази, кто этот красавчик в бархатной толстовке, что приехал с хозяином?

– Можа, дохтур?

– Не-а, дохтуры очки на нос цепляют и бородатые, а етот… Тьфу на тебя, чуть яишню не спалила.

– Ой, мамочка! Хочу – скачу, хочу – не-е, горелица у кишине.

– Эвелина по-воробьиному поскакала, продолжая петь: «Хочу – скачу, хочу – не-е…» Евдокия замахнулась на Эвелину рушником:

– Уймись! Иди приглашай дядю Стефана и его гостя к завтраку.

– Ой, мамочка родная! Не пойду – осрамлюсь… – и Эвелина ускакала прочь из кухни.

– И за что Господь обидел это несчастное дите? – Евдокия перекрестила свой согрешивший рот, но тут же подумала: «И на что мне, Господь, два фунта голимого жира под бородою…»

– и вновь заговорила вслух:

– Ну вот же у Ивинского не наросло сало под бородой, у Стефана Баранского, может, какая где шишковина и наросла, дак не на виду, – она оглядела стол – все, вроде бы, ладно: красуется разваляй с налимом, скворчит яичница с ветчиной, на большом блюде отварная картошка, посыпанная укропом, малосольные огурцы под смородиновым листом, отварная телятина, нашпигованная чесноком. Батарея наливок и настоек, на какие была большим специалистом Евдокия, а уж о яблочном сидре и говорить не приходится: вкус, запах – не уступят шампанскому. Как она этак творит – секрет поварихи.

– Все! – сказала Евдокия вслух. – Завтрак для панства-крулевства готов. Упивайтесь, нажирайтесь – все к вашим услугам. Пойду с поклоном приглашать откушать… – совсем недавно Евдокия стала разговаривать сама с собой. Как-то Николай Ивинский случайно услышал ее бормотание, спросил:

– Ты с кем это беседы ведешь, Евдокия?

– А сама с собой, все веселее на душе, – повариха подавила зевок, – скорей бы приехал Тимофей Иванович с гуты.

Шла третья весна пребывания садовника Шунейко у пана Стефана Баранского. Старый сад было не узнать: появился и свой питомник, к нему у садовника особая страсть, как и к созданным им черным розам. В это лето он с нетерпением ждал появления волшебниц – черных роз. У садовника загадочное настроение. Он улыбается, касаясь рукой головок цветов на клумбах. «Что это было со мной – явь или сон?..»

А было вот что. Полдень. Усталый садовник освежил себя холодной водой из колодца, умыв лицо и руки, вошел во флигель и растянулся на роскошной софе.

Он спал. И надо же было случиться такому – в раскрытую дверь влетела оса. Она кружилась над его лицом, выбирая место для посадки. Садовник вскинул руку – сейчас получишь, назола! – и тут рука его, обессилев, упала на то место, где сердце отстукивало секунды. Никакой осы нет, а кружилась над садовником бабочка-лимонница – живой цветок. Опустилась на руку, поиграла крылышками в такт биению сердца, вспорхнула, и вот она уже на губах мужчины. Ее прикосновение было таким нежным и сладостным, что с губ спящего сполз тихий стон. Ему не хотелось открывать глаза – продлись, волшебный сон! Но вот опять загадка: незнакомый аромат. Он как злой дух проникает в сознание полусонного, и садовник мучительно пытается вспомнить, где и когда этот сатанинский запах кружил его голову до умопомрачения. Вспомнил! – Ирина, французские духи. Не может быть, я не хочу ее видеть. Глаза… Чудеса да и только. Перед ним в плетенном из лозы кресле сидела совсем юная девушка, и была она так красива, так живописна и так неожиданна. «Однако…, – подумал садовник, – кто она?»

– Можете продолжать свой отдых. Я сейчас уйду. Меня зовут Юлией. И я ваша ближайшая соседка. Поместье моего отца Ивана Чмыха, конезаводчика, и сад вашего пана Баранского разделяет березовая роща с вороньим граем и ручьем Говорунчиком. Это я дала ему такое прозвище. Нравится? «Господи! Как она красива. Зеленые глаза русалки, пронзительный взгляд, золотистые локоны на обнаженном плечике с кожей цвета топленого молока. И роща, и ручей…» А птицы так хорошо поют. Заслушалась и не заметила, как оказалась на чужой территории. Мне стало любопытно. Иду дальше и вдруг – терем-теремок. Захотелось посмотреть, кто же в этом тереме живет…

Садовник, как молнией пораженный, вскочил со своей софы, хотел сказать что-то нужное, доброе в таком неординарном случае, но язык прирос к гортани. Стоит перед красавицей истукан-истуканом. «Кокетливая соломенная шляпка. Бабочка-лимонница. И французские духи, их бесовская сила… А мои губы, она коснулась их своими – коснулась! А сейчас как ни в чем не бывало сидит и рассказывает. И голос у нее сладкогласой сирены».

– Прошла наш старый сад, рощу, перебралась через ручей… Чужая территория. Любопытно. Иду и вдруг – терем-теремок. Захожу и что вижу: на роскошной софе спит богатырским сном прекрасный рыцарь. А я устала, присела в это кресло, смотрю на вас, отдыхаю. Знаете, мы, конезаводчики, – народ грубоватый. Вы, Бернард, сын опального потомственного дворянина, а потому вынуждены работать садовником у шляхтича Баранского. Не обижайтесь, вы это поймете – все будет наоборот, весна да и только.

– До свидания, пан садовник. Эскузе муа.

И ушла в своем белом с кружевами платье, и растворилась в кипени цветущего сада. А садовник смотрел ей вслед и думал: «Может, это был мираж?..» Закрыл глаза. Кольца золотистых кудрей на полуобнаженном плечике, смешинка на губах, и глаза… «Боже мой, да у нее глаза русалки. Зеленый омут. Затянут, погубят. Чур меня, чур меня…»

Заклинание не помогло. Через три дня после посещения флигеля садовника, Юлия, как привидение, появилась вновь. Она поздоровалась и произнесла:

– Господи! Как у вас хорошо. Цветы, цветы. И какой-то особый мир, будто обиталище добрых духов и… ангелов.

– Я счастлив, что вам здесь нравится, – обрел дар речи садовник, – ангелов до вашего появления не было…

– О пан садовник, я не могу быть ангелом. Я – грешница. И у меня сегодня день рождения. Сделайте подарок для грешного ангела – букет ваших дивных цветов.

И она, окунув лицо в прохладу тюльпанов, нарциссов, крокусов и огненных жарков, посверлила свою жертву омутами русалочьих глаз, унесла букет, а с ним и душу садовника.

Юлия пришла к нему во флигель через несколько дней. Садовник ждал ее прихода и опасался, чувствуя, что добром это не кончится. И все же ждал, жаждал ее прихода, не обольщаясь желанными надеждами. И вот опять она в двух шагах от него… Боже, как красива, как романтична в одежде, по-весеннему воздушной.

Где-то далеко-далеко, за невидимым горизонтом исчезало солнце.

– Как неуютно и скучно у моего папаши: сено, овес, быки, коровы, овцы, свиньи… Отвратительный запах дегтя и навоза, хотя живность находится и далеко от дома. Но мухи… Тоска.

– Это жизнь вашего папы, Юлия.

– Но это не моя жизнь. Не моя! Я увлекаюсь музыкой, поэзией, пишу стихи. Вот послушайте:

 
Люди, вы – звезды
Туманные, ясные.
Живу вместе с вами,
И это прекрасно!
 

Нравится?

– Мне все, синьора, нравится, что с ваших уст срывается.

– Однако, садовник не прост. Я много о вас знаю, вы – сын потомственного дворянина, селекционер, автор черных роз. Это правда?

– Возможно. Но есть такая мысль: когда о человеке много знаешь, он становится неинтересным.

– Значит, я для вас должна быть интересной, вы обо мне ничего не знаете. Когда раскроются бутоны черных роз, вы подарите мне три цветка. Один будет моим, второй – маме, а третий – судьбе.

– Я провожу вас, панна Юлия. Темнеет.

– А я, пан садовник, не хочу уходить, – она открыла дверь в терем-теремок…

В августе Юлия уехала в большой город. Она увезла с собой три черные розы редкостной красоты и воспоминания – как еще одну сказку о любви.

А что же садовник? А садовник, пан Шунейко, не хотел больше жить. Его обуяла лютая тоска. Он отрешенно бродил по саду, пинал носками сапог ни чем не повинные яблоки. Он все чаще стал присматриваться к старым яблоням, выбирал сук. «Закинуть бы на него веревку с петлей и – конец мукам…» Куда девался тот франтоватый красавец, всем довольный в своей жизни? Нет его больше, будто молнией опаленный ясень. Отросли борода с усами. Полное запустение в тереме, где остался стойкий аромат французских духов. Нет больше Юлии, нет! Она ушла из жизни садовника, как сон. А он все еще не может избавиться от этого дивного сна. И потому гибнет.

2

Но Бог решил его судьбу иначе: племянница пана Баранского, дурочка Эвелина, разыскала садовника у березовой рощицы. Он лежал на копне опавших листьев, смотрел в синь небесную и мысленно звал свою шальную любовь Юленьку. И тут как издевка, как карканье вороны – грубоватый голос Эвелины:

– Пан Шунейка! Дядя вас клича до покоев. Приехал с гуты его знакомый, стеклянные цацки привез, – и она ускакала со своей песней, подаренной ей неласковой судьбой:

 
Хочу – скачу,
Хочу – не-е,
Горелица у кишине.
Прохудился кишинек,
Потерялся кошелек.
 

Садовник сполз по увядающим листьям на землю, оставив грабли на копне, и медленно побрел к покоям Баранского. Впереди дикой козой скакала Эвелина, продолжая петь. Наступала грустная пора, «очей очарованье». Но садовника уже ничто не могло очаровать. Он шел в покои пана Баранского и соображал: «Зачем позвал? И зачем мне какие-то стекляшки-цацки?» Но когда он увидел расставленные на полированной поверхности длинного обеденного стола эти «цацки», у него по спине пробежал холодок. Лебединые стаи, брачные танцы журавлей, тройка лошадей, летящая над заиндевелыми берегами. А петухи-то, петухи – один другого краше, но какие драчуны!

Садовник молча рассматривал все это диво дивное, затем протянул руку и выудил коня. Вздыбленный гривастый красавец стоял на самой вершине ледяной скалы. Внизу – пропасть, позади – волчья стая. Как же был красив этот золотистый конь с темно-медными гривой и хвостом! «Такого коня не должны сожрать волки. Гордый, красивый конь в последний раз втянет ноздрями глоток ветра и в последний раз совершит прыжок со скалы в пропасть, в небытие», – так подумал о судьбе чудо-гнедого садовник.

– Если продаете, я куплю его.

– Покупайте. Я и привез эти диковинки для продажи и обмена на продукты. Вот пан Баранский мне и поможет. Устроит веселые торги. Мы с ним давние знакомые по этаким делам.

– А кто сотворил этого коня?

– Коня? Того мастера уже три года, как похоронили. Воспаление легких. У стеклодувов легкие ослаблены, они же все время дуют в железные трубки, вырабатывают банки, стаканы, стопки, аптечную мелочь. А уж что говорить о хрустальщиках – фокусники, колдуны. Вот и коня смастерил Трофим Курсаков. Эти «цацки» он называл баловством. Серьезный мастер был. Его хрустальные вазы и теперь украшают салоны богатых иностранцев. Жить бы да жить, а он лег в землю, оставил двадцатидвухлетнюю вдову. Четвертого сына родила уже после смерти мужа. Вот и бьется, бедняжка. Старшую девочку забрала бабушка в Сызрань, трое – при ней. А какая красавица, косы ниже пояса. А лицо – глаз не отвести. Если б мне не под шестьдесят, а хотя бы на двадцатку поменьше, на коленях бы при всем честном народе руки ее золотой попросил бы и клятву бы дал растить детей ее, как своих родных. А только… Не раскрывай роток – не твой глоток. Она принесла этого коня, когда я уже отъезжал: «Продай этого коня, душу он мою замучил. Когда мой принес его с гуты, говорит: «Анютка! Этот конь – я!» Продай ты его, хоть что-нибудь куплю, порадую детей». А знаешь что, садовник, – Тимофей Иванович воровато оглянулся, – бросай ты этого жирного борова Баранского и поедем со мной в поселок к рабочим. Ты бы их научил сады сажать, им там плохо без фруктов. Вот бы доброе дело сотворил. Ты только командуй, учи, да саженцев раздобудь. А то из своих запасов у Баранского захвати для начала. Я ж с фургоном, увезем. И скарб твой прихватим. Подумай, какое божеское дело сотворишь. Придет человек из ада гуты, распахнет оконце, а за ним яблоньки в цвету, а там и яблочки со сливами, вишнями. Тут тебе и антоновка, и пепенка, и белый налив, и великан апорт – радость-то какая, благодать безмерная для людей с опаленными легкими.

– А сколько времени понадобится, чтоб стать мастером-хрустальщиком?

– Вся жизнь понадобится. Вот Трофим Анюткин мечтал сотворить царь-вазу, всю увитую лилиями – не успел…

Тимофей Иванович закурил. Во дворе Эвелина ловила кур, щупала, и которая с яйцом, закидывала в сараюшку с сеном, чтоб не неслись где попало. Баранский уехал на бричке с визитами к соседям, повариха Евдокия, дородная баба с отвислым жирным подбородком, и две приглашенные помощницы орудовали на кухне – пекли, жарили, парили, варили, распространяя вожделенные запахи по всему поместью Баранского. Сегодня вечером пан Баранский устраивает веселый аукцион, будут продаваться стеклянные цацки по цене – кто больше. Торги всегда шли с шутками, прибаутками, иной раз такими, что впору уши затыкать, но поскольку компания была только мужская, то уши никто не затыкал, а за каждую похабщину штрафовали – заставляли осушить кварту медовухи. Стол ломился от обилия разных пирогов: разваляев с рыбой, мясом, грибами, капустой, горохом. Блюда с запеченными в тесте окорочками, а уж сладких пирогов – не счесть. Евдокия не уступала в поварском деле никаким городским шеф-поварам. Иной раз подвыпивший Баранский говорил поварихе:

– Кабы ты, Евдокия, была бы не такая мясистая, я бы тебя в спальню пригласил.

– Так пригласи, пан. Попробуем, может, сладится…

– Не-е, не сладится. Я как гляну на твой подбородок, ну, чисто жирный налим, так сразу ж пас, пшик. Царствуй на кухне, а в спальню тебе хода нет.

Евдокия не обижалась на панову откровенность. «Подумаешь, евнух вяленый. На кой пим мне твоя спальня, твой конюх, Конек-горбунок – вот ето мужик. И слова его праведные: «Ты, Дуняшка, царь-баба. Слаще тебя я не знал. Есть где согрешить с холода-мороза». А то – тьфу, спальня пузача усатого».

Застолье с торгами заканчивалось, когда светало. Гости разъезжались хмельные, усталые, но довольные. Отвели душеньки свои, попили-поели вволюшку. Позубоскалили до одури. И увозят своим женам и дочерям диковинные подарки. Баранский свалился на веранде, распластавшись на широкой софе, и через минуту задавал такого храпака, что его два длинных уса подскакивали кузнечиками, на влажные губы то и дело присаживались по очереди две запоздалые мухи – осень, а им все нет покоя.

Садовник выкопал около сотни саженцев-годовичков, несколько корешков флоксов, своих любимых цветов, сложил в сумку пакеты семян астр, хризантем, кое-какие садовые инструменты и еще кое-что по мелочи, что могло пригодиться там, где не было не только плодовых деревцев, но и цветов под окнами, за исключением чахлых кустиков сирени да желтых «лисьих хвостиков», кое-где уцелевших. Фургон загрузили до предела. Евдокия вынесла две плетенки из лозы, наполненные яствами со стола, да еще и по доброму куску соленого сала с чесноком и тмином.

– Вот вам по корзине на дорожку. Путь не близкий.

– Спасибо тебе, Дуня, добрая душа, – поклонился Тимофей Иванович. А садовник обнял ее, как родную.

– Без вас, тетя Дуня, туго мне придется. Кто мне таких вкусных драников со шкварками принесет, вареников с вишнями.

Евдокия заплакала, повернулась спиной и, втянув голову в широкие плечи, пошла в покои порядок наводить, на помощниц покрикивать. Со стороны отхожего места послышался громкий осуждающий голос Эвелины:

– Ну, паны, ну, каркадилы, понагадили хуже свиней перед забоем, не продохнуть от говна, чтоб на них трасца с хворобой, – она лила из ведра воду и орудовала метлой, – мамочка родная, хочу – скачу, хочу – не-е, горелица у кишине…

– Эвелина! – позвал садовник, – поди сюда.

Когда та подбежала, сказал:

– Хорошо вытри мокрые руки передником. Теперь протяни ладошку. – Он опустил на эту неухоженную лапку дешевые брошку и сережки с красными камешками, а сверху прикрыл украшения серебряным рублем. – На рубль купи себе красивого ситца. Евдокия сошьет тебе сарафан. Этот подарок тебе, Эвелина, что нет у тебя в жизни никакой радости. Порадуйся хоть этому гостинцу.

Эвелина долго смотрит на садовника, глаза ее наливаются слезами, она падает на колени и неистово крестится:

– Мамочка родная! Хочу – скачу, хочу – не-е… – и вдруг заплакала громко, как плачут бабы на похоронах.

– Поехали, Тимофей Иванович. Ну за что природа наказала это существо, обделила разумом.

– На то Божья воля, мы тут бессильны. Ты ружьишко далеко не прячь, держи под руками.

– А что, мужики пошаливают?

– За всех нельзя ручаться. Дорога длинная, две ночи да два дня в пути.

3

Одну ночь отдыхали у знакомого хуторянина, вторую – у озерка в лесу. Конь с торбой на морде хрумкал овес. Но что-то беспокоило Горемыку, он вскидывал кверху голову и тревожно стриг ушами. «Зверя чует», – догадывался садовник, ему сделалось не по себе. А тут еще филин угукнул. Шунейко схватил ружье и бабахнул в пугающую темень леса. Тимофей Иванович приподнял голову.

– В кого пальнул?

– Твой Горемыка зверя чует.

– Зверь на огонь не пойдет. Подкинь валежин в костер и зря патроны не изводи, – голова Тимофея Ивановича скрылась под брезентом. Филин еще раз подал голос. Костер запылал с новой силой, Горемыка успокоился и продолжал расправляться с овсом. В прибрежных зарослях озерных осок щуки охотились на плотву с карасями. «Тут они, должно быть, здоровенные, откормились, и тревожить их некому, место глухое. Вот бы поймать да привезти этаких зверюжин Анне». Стоп, садовник. При чем тут многодетная вдова Анна? Тогда как объяснить, что рассказ Тимофея Ивановича про эту самую вдову Анну не дает ему покоя, застрял в душе занозой. Ему бы как-нибудь одолеть разлуку с Юлией, урезонить горькую обиду за то, что оборвала разом: «Не думай обо мне и не грусти. Оставь нашу встречу в твоем сердце, как красивый подарок. Семья – дети, муж – не для меня. Прощай, я уезжаю и в усадьбе отца больше никогда не появлюсь. Прости меня и поцелуй на прощание…» Он помнил каждое ее слово, льдинки русалочьих глаз и мучительную горечь прощального поцелуя. Ему хотелось куда угодно, только бы подальше от этого флигеля, от садовых ароматов и устоявшегося в нем удушья французских духов. Сам Бог послал ему Тимофея Ивановича. И Баранский не стал артачиться: отпустил, рассчитал по-доброму. А почему – пояснил:

– Хоть и жалко мне отпускать такого работника, да я сам был в твоей шкуре. Юлька – твой грех, а ее мамаша – мой. Обе шельмы: у обеих глазищи – не отмахаться, заманят, заволокут в омут. Ты вот один мучаешься, а я, братец ты мой, жену загубил. Не вынесло ее сердечко моего ошалелого блуда с соседкой Ксенией. Теперь каюсь, на могилу к своей, Богом венчанной, хожу – прощения прошу, цветочки охапками кладу под крест мраморный. А шельма Ксения, как золотая рыбка, хвостиком махнула и уплыла в Питер с князем-осетином. Вот и доченька ее, Юлия – копия своей мамы. А ты, братец, потоскуешь да и оклемаешься. Женишься на красивой, скромной, доброй. Она тебе детей нарожает. А мне Бог не дал детей. Взял малюсенькой, в пеленках, сироту-племянницу, а она оказалась дурочкой. Это мне наказание за грехи мои. Езжай с Богом, проветрись, хлебни иной жизни.

Такая откровенная беседа состоялась в канун аукционной вечеринки.

Странно, но чем дальше конь Горемыка увозил садовника от поместья Баранского и рокового флигеля, тем спокойней становилось отвергнутому любовнику. Он уже бранил себя за то, что не хотел жить и, очумелый, бегал по саду и от дикой тоски падал на опавшие листья, бил кулаком до ссадин по остывающей и равнодушной к его стенаниям дернине. «Разнюнился. Знал же, что добром это не кончится». И чем настырнее одолевали воспоминания о Юлии, тем все больше она отдалялась, казалась недосягаемой, нереальной, сном: была и исчезла, скрылась за горизонтом, куда ему, садовнику, дороги нет. Нет, но была, была эта загадочная Юлия. Она сама обвила его шею кольцом сомкнутых рук. И он до одури целовал ее всю, шалея от счастья. Почти три месяца блаженного омута. Вспыхнула, посветила счастливым огоньком и угасла.

Бледнела ночь, прочирикала какая-то бессонная пичужка. Огонь костра устало облизывал головешки валежин. Тимофей Иванович выполз из брезентовой норы, сходил в ельничек.

– Хорошенько я поспал. Поедем, а ты спи, сколь душе угодно.

Чайник с озерной водицей вскипел. Тимофей Иванович умылся, присел на валежину у костра, протянул руки к огню, наслаждаясь теплом. Шунейко сходил к фургону, принес по куску кулебяки и два зажаренных куска свинины.

– А я тут всю ночь наблюдал, как щуки на мелководье в осоке жируют. Вот бы изловить. Они сейчас насытились до отвала, дремотные.

– А у тебя есть чем их ловить?

– Прихватил. Я это дело уважаю.

– Так попробуем, а уж после пытки-попытки чайком потешимся.

Горемыка оживился, когда освободили его морду от опустевшей торбежки, с удовольствием напился и стал щипать приозерную травку. Мужики, охваченные азартом охотников, поснимали штаны, обутку и, закатав подштанники как можно выше, вошли в воду. В руках у них была полукруглая рогожина с хвостом из рыболовной сетки. Формой она напоминала большой сачок. И тут началось: они шипели друг на друга, сначала командовал один, как надо этой рогозиной орудовать, затем другой крутил пальцем у виска. Уже не один раз они оказывались в воде выше пояса, не замечая ни холода, ни осоки, кровенящей их ноги. То ли действительно тут развелось щук видимо-невидимо и они тут безбоязненно царствовали никем не пуганные, то ли рыбакам просто повезло. Семь красавиц – настоящие акулы! – еще трепыхались, когда их запихивали в мешки счастливые рыболовы. Шесть хищниц были величиной чуть побольше аршина, а одна – гигант! – во весь рост садовника.

– Вот эту мы упакуем в крапиву и в утирку отдельно. Сделаем подарок вдове Анне.

Обсушились у костра, повертываясь то передом, то задом, пар валил от мокрого белья – настоящий компресс, лечебный. Оделись, обулись, чайник кипятку опорожнили, запивая снедь, подаренную Евдокией. Погасили костер. Поклонились месту ночевки, озеру.

– Ну, с Богом!

Шунейко залез в брезентовую нору и был таков. А Тимофей Иванович огладил своего Горемыку, протянул на ладони кусочек кулебяки и, умостившись на своем месте, дернул вожжи.