Текст книги "Живая вещь"

Очерк о ней в «Университетском листке» появился под названием «Сильная первокурсница». Он сопровождался двумя фото работы Алана: на первом Фредерика, в мантии, со стопкой книг, в ньюнэмской арке, имела вид сердитый и нахмуренный (солнце било ей в глаза), на втором расположилась калачиком в кожаном кресле у Тони в «берлоге» – облегающий свитер, облегающие брюки, маленькие чёрные домашние тапочки, одна рука на бедре, другая подпирает голову. Если первый снимок производил впечатление высокомерной угловатости, то второй отдавал соблазнительностью, но какой-то незрелой.

В тексте имелись подзаголовки: «Фредерика о кембриджских женщинах», «Фредерика об актёрской игре», «Фредерика о сексе».

Это больше напоминало материал из жёлтой газеты наподобие «Дейли экспресс» (Фредерике незнакомой), нежели серьёзную журналистику, которую Тони вроде как объявлял будущим делом своей жизни.

Если верить очерку, о кембриджских женщинах Фредерика высказалась примерно так: Кембридж – рынок женихов и невест, но женщины менее честолюбивы и предприимчивы, чем мужчины, а умным девушкам трудно прослыть истинно женственными.

Говоря об актёрской игре, она с неприкрытым тщеславием заявляла, что желает попробовать себя в трудных, требующих отдачи ролях – леди Макбет, Клеопатра, святая Жанна д’Арк. На вопрос о роли Елизаветы I в «Астрее» она сказала: это был отличный, щедрый дебют; впрочем, она не уверена, что будущее английского театра связано со стихотворной драматургией, как пьеса «Астрея» довольно статична. Александр Уэддерберн – удивительный человек, и она рада сообщить, что следующая его работа для сцены будет совершенно в другом роде, золотое ностальгическое облако «Астреи» развеялось. Играть в «Астрее» было ни с чем не сравнимое удовольствие, все чувствовали себя свободными и абсолютно раскованными.

О сексе она сказала: действенные средства контрацепции вскоре выбьют основу из-под многих традиционных понятий, таких как целомудрие, верность и проч. В особенности у женщин.

Её планы на будущее: добиться успеха в качестве актрисы, дружить с по-настоящему интересными людьми, работать в сфере искусств, в Лондоне. Преподавать? Ну, нет. Она только что покинула стены школы и намерений учительствовать не имеет. Замуж, может быть, хотела бы за преподавателя университета, или за человека из серьёзного театрального мира, ну или за журналиста. Надеюсь успешно сдать экзамен на степень бакалавра с отличием, однако упорная учёба – не главная моя цель в Кембридже…

Прочтя этот очерк о себе, Фредерика, как проницательный литературный критик, впала сперва в уныние, затем в ярость, затем в панику. Героиня получилась неприятная, самодовольная и, что самое ужасное, важно изрекала набор предсказуемых студенческих штампов. Впереди замаячила угроза публичного фиаско – не первого и не последнего в жизни Фредерики, но уж в слишком неподходящую, уязвимую пору: у всего Кембриджа на виду, а Кембридж судит обо всём весьма язвительно. Она попробовала всплакнуть и даже стёрла поплывшую тушь с покрасневших от обиды глаз. Не стоит ли сесть на велосипед и отправиться к Тони и Алану, вопросить: какое право они имели использовать её в своих интересах и выставлять на всеобщее осмеяние? Удержалась она отчасти потому, что вспомнила совет небезызвестного Джорджа Браммела[92]92
  Джордж Брайан Браммел (1778–1840; по прозвищу Beau, Красавец) – денди, один из законодателей лондонской моды, выведен в целом ряде литературных произведений.


[Закрыть] героине какого-то романа Джорджетт Хейер: никогда не смущаться и не признавать своих ошибок. Ведь изрядная доля пошлости в очерке исходила от неё самой. Она не могла с уверенностью утверждать, будто не говорила чего-то из «сказанного» ею в очерке, ну разве что её желание выйти замуж за журналиста было некой припиской от Тони. Некоторые из глуповатых высказываний были цитатками из рассказов Кэролайн, подружки Уилки, например про женщин и про «рынок женихов и невест». Неожиданно для себя она повторила их, как попугайка, потому что волновалась и хотела изречь о Кембридже что-то неотразимое (в чём теперь страшно раскаивалась).

Что же не так с Аланом и Тони? Их пошлость, так же как и её, – была нечаянной? Или всё же преднамеренной? Ведь они ей понравились! И она, кажется, им понравилась. Разве что, сама того не ведая, она чем-то их рассердила? Маловероятно, однако, что они вот так прямо взяли и решили её уничтожить (как о том была её первая мысль по прочтении). Ясно поразмыслив, она всё-таки решила, что пошловатый тон их очерка не отражает всей правды о них, как не может он отменить, перечеркнуть того трепета, который она почувствовала, слушая их разговор о Моррисе или Лоуренсе, её душевного волнения при виде открытки, что показал ей Алан: средневековая французская Богородица из слоновой кости. Во мне очень сложно уживаются пошлое мещанство и ум, наглость и боязненность, во мне пока ещё мало внутренней ясности и благорасположения к миру, думала Фредерика. И Тони с Аланом – не менее сложные создания. Их не опишешь с нахрапу, несколькими хлёсткими фразами, – да и они понимают, не могут не понимать, что настоящая Фредерика Поттер начинается там, где кончается их «очерк»…

Ещё она подумала: а ведь я смогла бы лучше. Можно было бы написать, в том числе и обо мне, даже на основе того, что я наговорила, но обойтись без штампов!

Очерк этот тем не менее имел несколько продолжительных и в основном вредоносных последствий для жизни Фредерики в Кембридже, частью из которых она, впрочем, пренебрегла, о другой части не знала или не соотнесла с опусом в газете.

Самый непосредственный результат ощутился в том, что другие женщины не желали с ней знаться. (Правда, так бывало и прежде, когда она слишком резко и просто делила их на «невест» и «зубрилок».) Её товаркой по учёбе оказалась чрезвычайно юная и чрезвычайно прилежная девушка из, увы, не слишком хорошей школы. Эта девушка считала себя одинокой и отвергнутой и не хотела менять своего положения. Ньюнэмские преподаватели (под влиянием неизбывного впечатления от Стефани?) надеялись, что Фредерика поможет товарке преодолеть застенчивость и «раскрыть потенциал». Фредерика не уделила девушке ни малейшего внимания, чем вызвала у преподавателей недовольство. Помня статью в газете и в особенности взгляды, высказанные Фредерикой по поводу секса, они обращались с ней крайне осторожно и холодно. Фредерика, и раньше знавшая неприятных и неласковых педагогов, восприняла это как должное.

С мужчинами дело обстояло иначе. Тех, кого статья оттолкнула, ей встретить не довелось. Зато были, как она предвидела, и другие. Кембридж состоял из множества мирков, часть этих мирков сообщалась между собой или имела какие-то пересечения, другая часть существовала практически изолированно. Женщина, тем более прославившаяся в некотором неблагом смысле, в особенности лихими и недвусмысленными словами по поводу секса, получала возможность перемещаться между разными мирками несколько более свободно, чем мужчина. За это нужно было заплатить некую цену, как придётся ей заплатить цену за продолжение приятельства с Тони и Аланом. Но Фредерика жаждала разнообразия. Энергия в ней так и кипела. И платить она была готова.

Чего не удалось ей в итоге достичь, вопреки своим мечтам, так это пожить в кембриджском театре. Это был один из закрытых мирков, в котором постоянно царило нервное возбуждение, рождались честолюбивые планы, а сплетня с молвою были в таком избытке, что норовили переплеснуться, по крайней мере какая-то их доля, вовне, в реальную жизнь. Манеры «театральных» подразумевали откровенность и теплоту, без слов «дорогая» и «милая» не обходилась ни одна их фраза, но они всегда знали, что́ делают и с какой целью. Фредерика сходила на пробы в Любительскую театральную труппу и выступила там со своими коронными номерами – брачным предложением герцогини из пьесы Джона Уэбстера[93]93
  Джон Уэбстер (ок. 1578 – ок. 1634) – английский драматург эпохи короля Иакова, современник Шекспира, мастер «кровавой трагедии».


[Закрыть] «Герцогиня Мальфи», а также своим (или Александровым) монологом в башне из «Астреи». Эдмунд Уилки, сидевший в обшарпанном партере тёмного крошечного театра, сказал ей, что, возможно, она была не лучшей и даже не на втором месте в этих пробах, но в целом вполне на уровне. В итоге она сыграла Кассандру в пьесе Жироду «Троянской войны не будет» (в постановке первых сцен пьесы Театральным питомником). Это была неплохая роль для статичной актрисы, которая хорошо понимает смысл произносимых слов, пусть даже и не умеет создать флюиды электричества между собой и партнёрами по спектаклю. После представления состоялась вечеринка в клубе, где маститые театральные деятели общались с молодёжью. Там был как всегда изящный Джулиан Слейд, чей мюзикл «Зелёные деньки» (наряду с коронацией Елизаветы II и её, Фредерики, участием в пьесе Александра «Астрея») стал со временем олицетворять для неё невинность той поры. Выросшие поющие дети в свободных юбках и свитерах крупной домашней вязки… разлитое в воздухе ожидание непременной дальнейшей счастливой судьбы всего поколения: да, мы будем жить долго и счастливо как в сказке; у родителей, правда, сказки не получилось, но это, наверно, из-за бедствий фашизма и войны, у нас всё будет по-другому!.. «А что будут писать в новостях, – спросила однажды Фредерика свою мать, году так в 44-м, – когда мы уже победим в войне?» Уинифред, немного подумав, ответила: «Ну, не знаю… Про крикет какой-нибудь». «Зелёные деньки», конечно, напрямую восходили к зелёным ломтикам огурцов на сэндвичах, которые поедает беззаботный Алджернон в первом действии «Как важно быть серьёзным», к зелёной безопасной детской из пьесы про Питера Пэна, а то и правда – к крикету какому-нибудь на зелёной лужайке… «Зелёные деньки», впервые вышедшие в 1954-м, стали казаться ей с годами последним наивным театральным чудом, последними деньками ярко освещённой сцены, чистой линии театральных костюмов…

Да, были мужчины театра, но были и другие молодые мужчины, с которыми знакомишься на общих лекциях или переменах, мужчины, которые спрашивают, нет ли у тебя, случайно, лишнего листочка бумаги, норовят угостить кофе эспрессо, знакомят со своими друзьями. И была одна тесная мужская компания, вместе с которой она повадилась чаёвничать после лекции о Шекспире и кофейничать после лекции о современной поэзии. Да, она, никогда ни во что не игравшая, увлечённо играла с ними в угадывание датировки того или иного стихотворения из антологии по строчке или по строфе. Они постепенно сделались ей дороги тем, что дали ей, впервые в жизни, чувство принадлежности к какой-то группе, чувство приятное и необременительное, в отличие от несостоявшихся жарких привязанностей в тепличном театральном мирке или регулярного свойского общения с кем-то из девушек в соседней душевой кабинке. Для них, этих дорогих юношей, она даже осмелилась приготовить сверхобильное угощение – первые в её жизни спагетти, холодные, влажноватые, слипшиеся почти в студень. Более того, она – подумайте только, сама Фредерика Поттер! – неумело подштопывала им носки и гладила рубашки и понуривала голову обречённо-смиренно, ежели, при доставке владельцу через мост Гаррет-Хостел, резвый ветер выпростает какую-нибудь наутюженную рубашку из велокорзины да унесёт в реку Кем. В благодарность за это они покупали ей билеты в кино и, не стесняясь, говорили с нею – и между собою при ней – о Йейтсе и Одене, Ливисе и Шекспире, Герберте и Донне. Разговоры их были чрезвычайно увлечённые – поэзию они страшно обожали. А ещё они обожали джаз и гоночные автомобили (и то и другое Фредерика находила скучным). Пока толковали о современной музыке и автомобилях, Фредерика молча наблюдала и оценивала: этот довольно привлекательный, а вот этот умён, но непривлекателен. А вон тот слишком большой аккуратист, а его закадычный друг, пожалуй, грубоват.

Самое трудное был пол, в делах пола даже таилась угроза. Фредерика обнаружила, что эти друзья-приятели гораздо веселее, живее, интереснее, когда общаешься с ними не по отдельности. Замечательно было сходить в Художественный кинотеатр с тремя или четырьмя юношами, а потом через весь Кембридж возвращаться с ними рука об руку, увлекательно беседуя. Но оказалось, что у неё за спиной, без её ведома, заключаются пакты и договоры. Приглашение в кино было общее, но под конец она оставалась наедине с тем или другим конкретным человеком. По пути весёлая кучка мало-помалу таяла, все разбредались по своим колледжам, и лишь кто-то один – не ею выбранный – провожал её в Ньюнэм, до самого входа в жилой корпус. И тогда в светлом сумраке ночи, под окнами Дома привратника, она начинала отбрасывать неясную, чернокрылую тень существа о двух спинах. Здесь-то и начинало проявляться, чаще всего, преимущество более взрослых, отслуживших в армии. Некоторые из них знали, что́ мужчина должен делать руками, как открыть поцелуем ей рот, и умели даже заставить её на краткий миг болезненно затрепетать от желания. Были малопривлекательные, которые вблизи становились чрезвычайно сосредоточенными, настойчивыми и резкими. И привлекательные, которые не умели вообразить – и изобразить – ничего, кроме хладного поцелуя в щёчку. Все эти манёвры, несмотря на участие, оставляли её как будто бы в стороне. Она стояла и позволяла кому-то себя целовать и при этом воображала, как оставшиеся позади приятели, должно быть, по-свойски гадают, как у товарища с ней «продвигается» и есть ли «прогресс».

На чайном вечере в Ньюнэме она познакомилась со студентом-медиком Мартином, который вдруг пригласил её на чайно-танцевальную вечеринку в кафе «Дороти». Это был дюжий малый, не любивший лишних слов. Когда Фредерика встала с ним из-за столика, чтобы потанцевать, в своей чёрной, в живых складках юбке-солнце, подпоясанной широким замшевым поясом, в свитерке с рукавами «летучая мышь», в золотистом шёлковом шарфике, она ощущала физическую радость. Она весело, то вприскочку, то как бы слегка вприсядку делала шаги танца, смеялась, прижималась грудью, прижималась бёдрами, снова смеялась, пила чай. Через неделю они танцевали опять, а ещё неделю спустя, после танцев, отправились к нему в комнату. Он снял с неё одежду и принёс из ванной тюбик противозачаточной пасты с аппликатором; через положенное время приступил к делу. Оказался он опытным и сноровистым: хорошо понимал, как она устроена, руки имел ловкие и уверенные, да и хватило его, по её тогдашним меркам, довольно надолго. Во время всех этих событий он не произнёс ни слова. Лишь после вежливо предложил чистое полотенчико (наверное, таким он подвязывался во время бритья). Фредерика не испытывала с ним какого-либо стеснения. В армии он служил в Германии. Была у него привычка произносить фразы, начинавшиеся со слов «Между прочим, девушки…», как будто все девушки на свете одинаковы и своей массой образуют нечто от него принципиально отличное. У неё было чувство, будто она – лишь одна из целого ряда, за которым он наблюдает и на котором упражняется; впрочем, она не возражала, ведь она и сама наблюдала за ним и на нём тренировалась. Побывав с нею на балу в одном из колледжей, он заявил: «Между прочим, девушки обожают вещи выбирать и примерять. А вечернего платья подобрать ну вообще не умеют. Думаю, это потому, что у них мало опыта и они плохо понимают, как выглядят со стороны». Фредерика, чьё единственное вечернее платье было довольно угловатого кроя, из зелёной тафтицы, с открытыми плечами и воротником-хомутиком, не спросила, относится ли это и к ней, но почувствовала, что да. Он пояснил свою мысль: «У большинства девушек или костлявые ключицы, или, наоборот, толсто вот здесь, над грудью. И когда платье без лямок, у большинства девушек верхняя часть делится зрительно на некрасивые части. Девушки становятся какими-то приземистыми, неравномерно мясистыми. Ты согласна?» Фредерика кивнула. Его добрый интерес к женскому телу, собственно, и превращал его в любовника с воображением, пока что самого яркого в её жизни (хотя жизнь ещё только начиналась). Она продолжила походы в кафе «Дороти» и на всякий случай запаслась собственным тюбиком пасты и аппликатором.

В конце своего первого года в Кембридже Фредерика повстречалась наконец с представителями высшего сословия. На некой вечеринке, устроенной неким молодым актёром, она привлекла внимание его кузена, нервного и очень богатого юного виконта («большой умница», «физически неинтересен»). Виконт пригласил её на две или три вечеринки, где присутствовали в основном его родственники и школьные приятели. Побывала она и гостьей на выходных в его загородном доме и в конце концов была приглашена им на знаменитый Майский бал в колледже Магдалины. Разумеется, всё это чрезвычайно Фредерику взволновало. Как-никак она была до мозга костей англичанка, в голове её толпилась всякая романтическая литературная чушь, реяли смутные (и тщетные) образы «Возвращения в Брайдсхед»[94]94
  Роман английского писателя Ивлина Во (1945), о сложных отношениях героя, историка и художника Чарльза Райдера, с семьёй аристократов.


[Закрыть], но более всего тянуло за душу подспудное, сильнейшее желание выбиться из блесфордского болотца на высокий простор. Все дети Уинифред унаследовали от матери, в той или иной форме, страх низкого общественного состояния; Фредерика боролась с этим страхом, убеждая себя, что он аморален и ниже её достоинства. Однако благодаря знакомству с милейшим Фредди Рейвенскаром этот страх ударил её под дых. Она почуяла: все её пуговицы, длинные перчатки и короткие перчатки, туфли и туфельки, обороты речи, отсутствие правильных знакомств и правильных родичей – взвешиваются безжалостно и находятся несостоятельными (подобно тому как её французская грамматика, латинское стопосложение, точность цитирования Шекспира, в другой компании, взвешиваются и ценятся высоко). Но тем слаще, в виде отмщения, было вдруг научиться распознавать на примере миляги Фредди мужской ужас перед полом. Да, он прекрасно умел выбирать и приносить ей правильные угощения на вечеринках, подавать пальто, заказывать ужин и приличное вино в ресторане Кембриджского союза[95]95
  Общество дебатов и свободы слова в Кембридже.


[Закрыть]. Но если вдруг оказывался в комнате наедине с нею или же (что было ещё ужаснее!) ему предстоял невинный прощальный поцелуй на виду у целого мира, под ночными окнами ньюнэмского Дома привратника, он становился охвачен дрожью и трепетом – да, как ни дико было поначалу в это поверить – именно трепетом перед её женским началом, хрупким, чистым и таинственным. Хотя странные слова, что бросил он ей чуть слышным, задавленным шёпотом за ужином в клубе в Дорчестере, куда пригласил её потанцевать: «Какая же ты всё-таки отважная!..» – на самом деле скорее означали (хотя им обоим это было невдомёк): «Как ты отважно держишься и говоришь, можно подумать, ты принадлежишь к тому же виду, что и мы». У него была старая любимая нянюшка, о которой он часто рассказывал, и мать, которая долго обозначалась для Фредерики двумя скупыми словами – «моя мать», пока однажды, будучи приглашённой в гости, Фредерика не встретилась с ней лицом к лицу (и мигом была чётко и холодно определена как лезущая вверх хищница). Были у Фредди ещё и какие-то сёстры, исправно мелькающие на страницах светского журнала «Татлер», их единственное призвание – быть настоящими леди. Фредди искренне полагал, что женщины делятся на хороших и плохих, причём хорошие становятся грязными, когда их трогают, поэтому должны хранить себя в чистоте. Фредерику он не причислял ни к первым, ни ко вторым (тогда как его мать не колебалась и по своим меркам оценила юную мисс Поттер точно). «Кажется, я в тебя влюблён», – тихо пробормотал он в кембриджском ялике; Фредерика притворилась, что не расслышала, авось, ему не хватит мужества повторить. Этот фокус она уже проделывала более или менее успешно с другими робкими поклонниками. Следует признать, что она испытывала кое-какой интерес к миляге Фредди, а точнее, к его титулу и недосягаемому обществу, в котором он вращался. Через короткое время интерес стал смесью жалости и заворожённого ужаса – жалости к его смиренному, подавленному желанию, ужаса перед странным, исключительным, неприступным миром, который твёрже самого гранита науки. А ещё – было жадное любопытство. Уж очень хотелось ей понять, как действуют люди и вещи, ради этого, право, стоило покраснеть за свои наряды, за неумение держаться изысканно. Фредди и суждено было познакомить её с Найджелом Ривером. Но это случилось позднее.

9
Под сенью юношей в цвету, II

К лету 1955-го Фредерика уже классифицировала людей уверенно и изобретательно. Например, для своих непременных приятелей Алана и Тони она придумала прозвища-определения, которыми называла их про себя, эти прозвища означали определённый человеческий тип. «Хамелеончик» и «фальшивка». Определения пришли ей в голову в ту неделю, когда она присутствовала на встречах с двумя очень разными писателями. Алан убедил своего приятеля из Королевского колледжа включить Фредерику в список приглашённых гостей на чаепитие с Э. М. Форстером. Тони же упросил её пойти на заседание Литературного общества, где будет выступать Кингсли Эмис. Чаепитие состоялось первым.

У Фредерики был целый ряд причин, по которым она не очень-то хотела встречаться с Форстером. Во-первых, она опасалась, что очное знакомство испортит для неё великолепие фраз про корову или зачина «Путешествия в Индию», – и то и другое она считала чем-то вроде своей личной собственности (поскольку исключительно чутко поняла грандиозность мастерства, с каким сваяно это словесное чудо). Во-вторых, в «Путешествии» был и вовсе для неё сокровенный эпизод в Марабарских пещерах, когда в замкнутом пространстве что-то там героине почудилось или не почудилось[96]96
  По мнению литературоведов, клаустрофобия вкупе с сексуальным влечением.


[Закрыть]; Фредерике тоже доводилось испытывать смутное, похожее чувство, пока ещё не совсем ею разгаданное. Наконец, она – все они, Тони, Алан, Эдмунд Уилки, Александр Уэддерберн, сейчас яростно живут в мире, который, как утверждал Форстер в своих романах, изменился до неузнаваемости. Что сможет она ему сказать? Или он – ей?.. И всё-таки… занятно встретиться с Форстером, хотя бы затем, чтоб потом говорить: я видела Форстера живьём.

Чаепитие совершалось в комнатах, выходивших окнами на основной двор, на часовню. Прозаик, маленький, старый, усатый, потаённый в себе, но благожелательный, восседал в кресле, на которое наброшена индийская льняная драпировка, светлый фон, цветочные мотивы. На Форстере был ворсистый приталенный твидовый пиджак с высоким поясом. Кто бы ни были исконные обитатели комнат, они накрыли стол скатертью, поставили фарфоровый заварной чайник, фарфоровые чашки, плошечки с домашним джемом, тарелки сэндвичей со свежим огурчиком. Коснувшись руки Форстера, Фредерика вернулась на свой стул, наполовину скрытый книжным шкафом, и стала слушать и наблюдать. Юноши из Королевского колледжа – они и впрямь казались молоденькими – отличались прекрасными, вероятно, вынесенными из своих частных школ манерами и какой-то хищной нацеленностью на выбивание воспоминаний (впоследствии она узнает эту черту в тележурналистах). Форстер начал вспоминать, как плавали в яликах по реке Кем и как время тогда шло в его Кембридже медленнее. Алан – про которого исподволь Фредерика уже узнала, что вырос, с трудом выжил он в Глазго среди столкновений подростковых шаек (иногда в порыве откровенности рассказывал дикие истории про велосипедные цепи, ножики с выкидным лезвием, кастеты, варварские раны), – прилизав свою блондинистую шевелюру в ровненькую блестящую шапочку, прилежно предлагал всем бутерброды, величал «сэрами» с таким безукоризненно вежливым шотландским выговором, что казалось, был воспитан суровым ментором и сполна обучен политесу. При этом, при всех манерах, у Алана проглядывала ухватка и повадка, предназначенная для мужских или почти мужских, вот как сейчас, собраний, был даже какой-то особенный, очаровательный смешок и братская церемонность. В этой комнате было всего две женщины. Фредерика не могла не вспомнить, как философский разговор мужчин о корове в начале «Самого долгого путешествия» непоправимо разрушился из-за вторжения особы женского пола. Выпрямившись на стуле, она попыталась слиться со шкафом.

Спустя десять минут Форстер уснул и в продолжение всего дальнейшего чаепития оставался спящим, легонько и тоненько похрапывая, разговор – в почтительных и приглушённых тонах – шёл без его участия. Вид у спящего писателя был довольный и безмятежный. Фредерику же кольнула почему-то боязнь жизненной неудачи, затворённости в себе, каких-то оков.

На полу подле её стула сидел молодой человек, у которого оказалось польское имя и фамилия – Мариус Мочигемба, – и при этом лёгкий, красивый, бесклассовый английский голос, который в те дни ещё не ассоциировался ни с образованным американским, ни с ливерпульским, ни с (дальнейшим) легко приспосабливаемым кокни, а исключительно с голосом дикторов Би-би-си, ни один слог не пропускается, не проглатывается. Это был чудесный голос, объяснивший Фредерике, как читать «Отче наш» по-латыни на церковный, благородно-итальянизированный лад, что звучит, конечно, куда мягче, приятнее, изящнее, чем дубоватая школьная англо-латынь. Голос также сообщил ей, что в Кембридже она личность известная; он бы хотел поговорить с ней на досуге, а ещё лучше – написать её портрет, у неё такое необычное лицо. «Я серьёзно занимался живописью, до Кембриджа. Наверное, буду художником. А с хорошим классическим образованием из меня выйдет лучший живописец, ведь правда? Как вы думаете, может быть, мне стоит поизучать философию? Или всё же лучше специализироваться в английском?» Фредерика спросила, в каком стиле его картины. О, это трудно описать, ответил он, во всяком случае не в английском романтическом стиле. Лучше ей прийти как-нибудь в гости и посмотреть. Да, сказала Фредерика, это было бы интересно. Мариус был маленький, живой, но сдержанный и очень привлекательный – не только благодаря голосу.

Прозаик проснулся, без малейшего смущения извинился, отведал вишнёвого кекса, затем улыбнулся неопределённо всем собравшимся и медленно, осторожно ушёл. Возвращаясь напрямую по озарённым солнцем кембриджским «задворкам» к себе в Ньюнэм, Фредерика озадаченно размышляла о связи между Марабарскими пещерами, явившимися ей в виде мрачных, неясных для неё самой образов извилистого, ползучего пламени, извивающихся червей, пустоты, – и языком точных слов; о жизни в Кембридже с её ограничениями, кексами, непреодолимым желанием уснуть в середине дня… Кембридж, подумалось ей вдруг, не слишком-то удачное место для писателей. Для читателей – другое дело. Как жить дальше? В то время она часто задавала себе этот вопрос. Она вспомнила о Лоуренсе, его беспочвенных ссорах с женщинами в Нью-Мексико. О Стефани в Блесфорде. Подняла голову повыше и выпятила подбородок с неопределённой решимостью.

Тони очень хотел, чтобы Фредерика пришла на выступление Эмиса в Литературном обществе, потому что «Везунчик Джим» – «чрезвычайно значительный роман». Целых четыре раза в жизни суждено было Фредерике прочесть «Джима» – первый раз, потому что кто-то дал почитать, второй – пытаясь понять, что же Тони здесь нашёл, третий – приболела, лежала в постели, поглощала всё подряд и в какой-то момент ничего другого под рукой не оказалось, и, наконец, в четвёртый раз – когда писала статью о моде в современной прозе. Первые три раза она не нашла в романе ничего «значительного» и ровным счётом ничего забавного. В четвёртый раз (было это уже после Кембриджа, и «сердитых молодых людей»[97]97
  Так прозвали британских драматургов и романистов (Дж. Осборн, К. Эмис, Дж. Брэйн, А. Силлитоу, Дж. Уэйн и др.), поднимавших тему бунта против окружающей социальной действительности 1950-х гг. и в особенности против «буржуазных» устоев; так же называли и героев их произведений.


[Закрыть] к тому времени уже изобрели) она вдруг стала безудержно, до слёз, хохотать на эпизоде, где в гостях Джим, пытаясь замаскировать дыры, которые прожёг сигаретой в простыне и покрывале, обрезает края дыр причудливым образом, и получаются фантастические, невообразимые прорехи. Поняты были ею в итоге и постоянное, ужасное гримасничанье Джима, смысл его издевательств над «милой Англией», смысл его нелепых проказ, его инфантильной ярости – всё это не что иное, как «ограниченный мятеж» интеллектуала против благого и унылого государства всеобщего благосостояния. «Ограниченный мятеж» можно сопоставить с реакцией подростка на семейный уклад, известный как «отношения дружбы», когда принципы и сами действия родителей настолько рациональны, благоприемлемы, свободны от предрассудков, что любому восстанию против их авторитета приходится быть грубым, абсурдным, даже неистовым. «Про отношения дружбы» в семье она знала не понаслышке. От восстания в духе «Везунчика Джима» её, возможно, уберегали лишь вспышки ярости Билла, которые были слишком уж малопривлекательны… Впрочем, даже эти мысли и воспоминания в конечном счёте не сделали для неё Джима Диксона более сносным, не заставили им восхищаться.

В результате всех четырёх прочтений Фредерика ощутила простое чувственное отвращение к этому роману. Там была «славная девушка», вся славность которой заключалась в большом бюсте и удивительной готовности считать сумасшедшего Диксона привлекательным и достойным молодым человеком, а также отвратная женщина, которая осуждалась за неумение краситься, претенциозные юбки, истеричность и склонность к эмоциональному шантажу. Она становилась предметом ненависти самой неистовой: «Диксону хотелось к ней подскочить и опрокинуть вместе со стулом, издать ей прямо в физиономию какой-то грубый оглушительный шум, запихать бусину ей в нос!» Как-то, в детстве, Фредерика засунула себе в нос бусину и до сих пор помнила, как это больно. А ещё там была старушка в светло-вишнёвой шляпке, которую, как считал Диксон, нужно раздавить, как жужелицу, потому что она задерживает автобус, в котором он едет. Фредерика готова была смириться с этим точным описанием воображаемой жестокости – мало ли что порой приходит в голову от огорчения, – но с удивлением обнаружила, что многие из её кембриджских приятелей почитают Диксона неким примером нравственности. Им по душе вся эта преднамеренная грубость, отвратительные проказы и гримасы! Тони принялся объяснять Фредерике: Джим – самый что ни на есть достойный человек, новое характерное явление, совестливая личность, честно выступающая против снобистских претензий и легкомысленного междусобойчика эстетов «школы Блумсбери» или поклонников «Возвращения в Брайдсхед». При первом прочтении Фредерика восприняла «Брайдсхед» как сатиру на католичество, но одновременно была тронута и взволнована этим романом. Если уж возводить детскую безответственность в образец невинного совершенства, то герои Ивлина Во, Чарльз Райдер и Себастьян Флайт, в их «райском» саду, из которого их неминуемо изгонят, лучше годятся на эту роль, чем Везунчик Джим с его детсадовскими выходками. Чарльз и Себастьян – вечные дети, первый – Питер Пэн, второй – Уильям Браун из книг Ричмал Кромптон[98]98
  Ричмал Кромптон (1890–1969) написала 39 чрезвычайно популярных книг о приключениях непослушного школьника Уильяма Брауна и его друзей. Книги опубликованы в период с 1922 по 1970 г., действие происходит в разные эпохи, но главный герой находится в одном и том же возрасте – одиннадцати лет.


[Закрыть]. Так или иначе, Фредерика ожидала встречи с мужчинами, а не с мальчиками.