Текст книги "Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов"

Дорогая Анечка, «не могу молчать»[407]407
  «Не могу молчать» (1908) – статья Льва Николаевича Толстого (1828–1910), его манифест против смертной казни.


[Закрыть], и писать не могу, так устала и обалдела. Отсюда очередная открытка… Я получила Ваш пакет. Какая это прелесть – особенно письма к Розанову[408]408
  Розанов Василий Васильевич (1856–1919) – мыслитель, философ, писатель, литературный критик, публицист. Известны три письма Цветаевой к В. В. Розанову: от 7 марта, 8 и 18 апреля 1914 г. Переписку с ним начала Анастасия Цветаева. Марина написала Розанову после того, как прочла его книгу «Уединенное» (СПб., 1912). В письме она признавалась: «Я ничего не читала из Ваших книг, кроме “Уединенного”, но смело скажу, что Вы – гениальны». В другом письме отмечала: «Вы поразительно-умны. Вы гениально-умны и гениально-чутки» (СС6. С. 119, 126). В посланиях писателю она рассказывала весьма подробно о своей семье, отправила несколько своих стихотворений и книгу стихов «Из двух книг» (1913). Однако ответа на письма не последовало. Розанов знал отца Цветаевой, Ивана Владимировича, высоко отзывался о нем и его главном труде – Музее изящных искусств имени Александра III, написал некролог на его кончину «Памяти Ивана Владимировича Цветаева» (Новое время. 1913). Письма к Розанову были опубликованы уже после смерти А. С. Эфрон (в России – Цветаева М. Сочинения: В 2 т. М.: Худож. литература, 1988, за границей – Цветаева М. Неизданные письма / Под общ. ред. Г. П. Струве и Н. А. Струве. Париж: YMKA-Press, 1992).


[Закрыть], и сколько там неизвестного мне, особенно про деда[409]409
  В письмах к Розанову речь шла об отце Марины И. В. Цветаеве (деде А. С. Эфрон): «Он нас очень любил, считал нас “талантливыми, способными, развитыми”, но ужасался нашей лени, самостоятельности, дерзости, любви к тому, что он называл “эксцентричностью”» (Письма 1905–1923. С. 179–180), «22-х лет мама вышла замуж за папу, с прямой целью заместить мать его осиротевшим детям <…> Папе тогда было 44 года. Папу она бесконечно любила, но 2 первых года ужасно мучилась его неугасшей любовью к В. Д. Иловайской» (С. 181).
  О другом деде со стороны матери – писателе, издателе, редакторе московской газеты «Голос» Александре Даниловиче Мейне (1848–1899) – Цветаева писала: «Дедушка всю свою жизнь посвятил маме, оставшейся после матери крошечным ребенком. <…> Своего отца … она боготворила всю жизнь. И он обожал маму» (С. 180). В письмах есть упоминание и о прадедах А. С. Эфрон с отцовской стороны. «Прадед… был раввином», со стороны матери, Елизаветы Петровны Дурново (1854–1910): «…дед с материнской <стороны был> – великолепным гвардейцем Николая I» (С. 174). Петр Аполлоновича Дурново (1812–1887), лейб-гвардии ротмистр, служивший в Конном гвардейском полку в Петербурге, изображен на именной гравюре рядом с Николаем I и его наследником. Об этой гравюре М. Цветаева писала 9 марта 1927 г. П. П. Сувчинскому и Л. П. Карсавину: «Дед – Петр Аполлонович Дурново, в молодости гвардейский офицер, изображенный с Государем Николаем I, Наследником Цесаревичем и еще двумя офицерами (один из них – Ланской) на именной гравюре, целой и поныне. В старости – церковный староста церкви Власия» (Письма 1924–1927. С. 553).


[Закрыть]. Спасибо, дружок. На все Ваши вопросы отвечу Вам – кроме Эллиса[410]410
  Эллис (наст. имя Лев Львович Кобылинский; 1879–1947) – поэт, переводчик, теоретик символизма. С ним Цветаева познакомилась зимой 1908 г. в доме Л. А. Тамбурер. Он одним из первых распознал поэтический талант Марины и ввел ее, еще гимназистку, в круг писательской интеллигенции Москвы. В конце 1909 г. сделал Марине предложение, но получил отказ. Цветаева посвятила ему несколько юношеских стихотворений: «Ошибка», «Чародею», «Бывшему Чародею», «Луч серебристый» (акростих), «Первое путешествие», «Второе путешествие» («Вечерний альбом»), к нему обращена и поэма «Чародей (1914). Он посвятил Марине стихотворения «В рай» и «Ангел-хранитель», а Анастасии – «Прежней Асе».


[Закрыть], о котором как-то ничего не знаю, кроме «Чародея». А Лидия Александровна[411]411
  Тамбурер Лидия Александровна (урожд. Гаврино; ок.1870–1931) – друг семьи Цветаевых, потомственная дворянка. Окончила Институт благородных девиц, врач-стоматолог. Лидия Александровна имела широкий круг знакомств среди московской интеллигенции, была участницей «сред» в религиозно-философском кружке Петра Ивановича Астрова (осень 1904–1900 гг.) и «Общества свободной эстетики» (1906–1917). С И. В. Цветаевым, тогда директором Румянцевского музея, Тамбурер познакомилась в 1908 г. Вскоре это знакомство перешло в крепкую дружбу. Ее очень любили сестры Цветаевы: «…в ее дружбу мы укрылись, когда не стало нашей матери…». Марина и Ася часто бывали у Тамбурер в московской квартире и в усадьбе на станции Удельная (дом построен первым мужем Лидии Александровны Львом (Людвигом) Сергеевичем Тамбурером (1852 – после 1923) в 1902 г. Сгорел в 2005 г.). Об отношении М. Цветаевой к Л. А. Тамбурер свидетельствуют посвященные ей стихотворения «Последнее слово», «Эпитафия» («Забилась в угол, глядишь упрямо…»), «Сереже», «Лучший союз» («Вечерний альбом»), «Жажда» («Волшебный фонарь»). Она упоминается в цветаевских очерках «Отец и его музей» и «Лавровый венок» (1936), автобиографической повести «Живое о живом» (1932). Сохранились автографы на книгах, которые Марина дарила Лидии Александровне, и открытках к ней. В письме к М. А. Волошину от 3 ноября 1911 г. Цветаева выстроила длинную цепочку событий своей жизни, связанных с Л. А. Тамбурер: «Слушай мою историю: если бы Дракконочка не сделалась зубным врачом, она бы не познакомилась с одной дамой, к<отор>ая познакомила ее с папой; я бы не познакомилась с ней, не узнала бы Эллиса, через него не узнала бы Н<иленде>ра, не напечатала бы из-за него сборника, не познакомилась бы из-за сборника с тобой, не приехала бы в Коктебель, не встретилась бы с Сережей, – следовательно, не венчалась бы в январе 1912 г.» (Письма 1905–1923. С. 113–114). В 1919 г. второй муж Тамбурер Владимир Аввакумович Павлушков (1883–1920), главный врач Кунцевского госпиталя, помог Цветаевой устроить Ариадну и Ирину в приют, чтобы спасти их от голода.


[Закрыть], о которой говорится «во сне», была мамина приятельница, сын[412]412
  Шура (р. ок. 1896) – сын Л. А. Тамбурер от первого брака. Сведений об его ухаживании за Адой Шкодиной не найдено.


[Закрыть] которой… ухаживал за Адой! Не забыть бы рассказать Вам про отцовы экзамены[413]413
  В письме от 18 апреля 1914 г. молодая Марина довольно дерзко и безапелляционно требует от В. В. Розанова написать директору мужской феодосийской гимназии Сергею Ивановичу Бельцману письмо, а также прислать ему свои книги, чтобы обеспечить Сергею Эфрону успешную сдачу экзаменов (Письма 1905–1923. С. 186–187).


[Закрыть], о которых мама так беспокоилась.

Анечка, как Вы там орлитесь? Придется мне к председателю ехать в Ленинград! Когда Ваш отпуск?

Обнимаю.

Милая Анечка, получила уже второе письмо от Вас (с переводами), а еще и на первое не собралась ответить. Чувствую себя лучше и начала понемногу выходить, но все еще слабовастенька, и кашель не совсем прошел, и ухо еще не вполне мое. Однако всё несравненно лучше, чем было, за исключением того, что работается насильно и неохотно.

Только что получила телеграмму от Орла; как ни нужно было бы приехать, но боюсь четырех– а то и пятичасовой поездки, – вполне способна свалиться опять (тем более что автобусы абсолютно сбились с графика и ждать их можно часами!) и тогда всё полетит к черту – со Скарроном во главе и с предполагаемой поездкой в Москву, когда нам с Вами (помимо того, что предстоит лично мне) нужно будет немало поработать. А с другой стороны, жаль упускать Орла – когда еще приедет! Может быть, имеет смысл собраться без меня комиссии, ибо я всегда буду иметь возможность со всеми повидаться сепаратно, да и во второй раз можно будет собрать кое-кого. Если Вы с Орлом решите так, то, на первом собрании надо будет сказать о том, что:

1) Основной цветаевский архив хранится у меня; в состав его входит большинство лирики, часть поэм (в основном черновые тетради), черновики некоторых писем (в частности – к Пастернаку). Письма – Пастернака к Цветаевой, Рильке[414]414
  Райнер Мария Рильке (полн. имя Рене Карл Вильгельм Иоганн Йозеф Мария Рильке; 1875–1926) – поэт-модернист, австрийский подданный. В 1926 г. имел короткую переписку с Цветаевой – немногим более полугода (1926 г.): шесть писем Рильке и одиннадцать Цветаевой. Заочно познакомил их Борис Пастернак. Но сам Пастернак написал Рильке только одно письмо. Для Цветаевой Рильке – олицетворение поэта, «германский Орфей». Рильке также оценил неординарность личности Цветаевой. Их письма представляли собой творческий, высокодуховный диалог. Однако переписка прервалась, когда Цветаева, по мнению Рильке, стала претендовать на его независимость. Цветаева осталась верна памяти Рильке, посвятила ему поэмы «Новогоднее» (1927 г.) и «Попытка комнаты» (1926), эссе «Твоя смерть» (1927), очерк «Несколько писем Райнера Мария Рильке» (1929).


[Закрыть] к Цветаевой. Опись мы составим в марте, Бог даст.

2) В Чехословакии хранятся письма Цветаевой к Анне Антоновне Тесковой, большое, интересное собрание за несколько лет. Пока что есть надежда на фото/копии через ЦГАЛИ. Вы это всё знаете («Морковинский архив»).

3) Там же (в Чехии) есть письма Цветаевой и у Франтишека Кубки[415]415
  Кубка Франтишек (1894–1969) – чешский писатель, критик, переводчик. Цветаева познакомилась с ним, по-видимому, на одном из литературных вечеров. Он перевел на чешский язык ее стихотворение «Идешь, на меня похожий…» (опубликовано в пражском журнале «Cesta». 1924. № 29–30). В письмах к Кубке (их всего три: от 14 марта, 26 и 29 августа 1925 г.) Цветаева сообщала ему об отправке своих очерков «Герой труда» и «Вечер поэтесс», прозаических отрывков «Вольный проезд» и «Чердачное», пьес «Метель», «Фортуна», сборников «Психея» и «Ремесло», поэмы-сказки «Царь-Девица», отдельных стихов, напечатанных в газетах, предназначавшихся для возможной публикации (в переводе на чешский) в журнале «Своими путями». Письма были впервые опубликованы с купюрами В. В. Морковиным в пражском журнале «Чехословацкая русистика» (1962. № 1. С. 50–51). В полном виде напечатаны по копиям с оригинала, хранящимся в РГАЛИ в кн.: Письма 1924–1927. С. 239–241. О встречах с М. Цветаевой Кубка оставил воспоминания «Грустный романс о Марине Цветаевой» (Годы эмиграции. С. 152–161).


[Закрыть] – фотокопии у меня (Малоинтересные – «деловые»).

4) Сосинское собрание (?!) (краденое).

5) Большое собрание перепечаток в США, у Е. И. Еленевой (Еленева – дочь врача, лечившего Л. Толстого. В прошлом году она с братом[416]416
  Григорий Исаакович Альтшуллер (1895–1983) – доктор медицины, литератор. Сын известного ялтинского врача Исаака Наумовича (Нотовича) Альтшуллера (1870–1943). С 1920 г. в эмиграции. В период знакомства с Цветаевой жил в чешской деревне Мокропсы близ Праги, принимал у нее роды 1 февраля 1925 г. Ариадна Сергеевна писала 9 октября 1965 г. В. Сосинскому, который прислал ей выписку из письма Г. Альтшуллера: «Я его, естественно, очень хорошо помню, и помимо дня рождения Мура, и в тот самый день. Очень был славный Григорий Исаакович, длинный, черномазый и… умница. Кажется, в те поры он еще студентом-медиком был, еще не кончил университета; но уже внушал, как врач, огромное доверие» (Архив Л. А. Мнухина).


[Закрыть] передала в СССР интересные толстовские материалы), которая согласна передать в СССР всё, или интересующую часть. Как будто есть и немного подлинников.

6) Базельский «нецензурный» архив – самое сложное. Разведка поручена Андрееву[417]417
  В. А. Андреев.


[Закрыть], результаты узнаем в этом году.

7) ЦГАЛИ (что там есть – Вы знаете лучше всех!).

8) Возможно, что-то есть у Слонима[418]418
  М. Л. Слоним в 1941 г. выехал в США. С 1943 г. преподавал русскую литературу в Колледже имени Сары Лоуренс. Вышел в отставку в 1962 г. и вскоре вернулся во Францию.


[Закрыть] в США. Пока что удалось получить его адрес. С благословения комиссии могу в любой момент связаться с ним по этому вопросу. Думаю, что мне он ответит, и, возможно, даже что-то сделает – скажем, пришлет фотокопии имеющегося. Во всяком случае, через него и Еленеву можно будет узнать, что у кого и где хранится.

9) Есть еще где-то, в каких-то фондах, вывезенных сразу после войны в СССР пражский архив (собранный В. Ф. Булгаковым[419]419
  Валентин Федорович Булгаков (1886–1966) – писатель, мемуарист, деятель культуры. Секретарь Л. Н. Толстого. В 1921 г. Булгаков был членом Комитета помощи голодающим. После его ликвидации выслан из РСФСР в 1923 г. на так называемом «философском пароходе». Обосновался в Праге. Цветаева познакомилась с ним в ноябре 1924 г., когда создавалась редколлегия сборника «Ковчег». Совместная работа над составлением первых сборников явилась поводом для переписки, которая продолжалась вплоть до отъезда Цветаевой во Францию. Последний раз они встречались в 1937 г. в Ванве. В годы Второй мировой войны Булгаков был арестован по подозрению в коммунистической деятельности и отправлен в концлагерь. В 1948 г. вернулся в СССР. В течение почти 20 лет был хранителем Дома-музея Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. С 1958 г. – член Союза писателей СССР.


[Закрыть]), в котором есть что-то цветаевское, ее переданное туда в 1937-м году. Как будто этот архив должны были в прошлом году передать ЦГАЛИ, но Роза обмолвилась об этом, и больше не писала.

10) Перед эвакуацией мама передала на хранение часть архива, библиотеку – не считая «личных» вещей – некому Садовскому[420]420
  Борис Александрович Садовской (наст. фам. Садóвский, 1881–1952) – поэт, прозаик, критик. Был парализован и лишен способности ходить. В конце 1920-х гг. поселился с Надеждой Ивановной Садовской (урожд. Воскобойникова; 1886–1942), третьей женой, в келье Новодевичьего монастыря. Был знаком с М. Цветаевой, приехавшей в 1939 г. в Москву. Она спрятала у него часть архива (многое он распродал, но какую-то часть сохранил). Сундук Цветаевой, который хранился у него, после долгих препирательств семьи Садовских, был изъят у Садовского и перевезен С. Д. Гуревичем (Мулей) в марте 1943 г. к Е. Я. Эфрон. Сведений о его единственном сыне (от первого брака с Лидией Михайловной Саранчевой) Александре Садовском (1909–1916?) после Гражданской войны не было, так что наследников у Садовского не осталось.


[Закрыть], писателю, больному человеку, о котором достоверно известно (мне), что он жил на Новодевичьем кладбище в склепе; этот-то склеп и «соблазнил» маму – она считала, что и при бомбежках все там уцелеет. Библиотеку Садовской начал распродавать тут же. Но может быть, что-нибудь где-нибудь сохранилось? Он умер – когда, не знаю, но, может быть, были наследники? А если был одинок, то как члена СП, хоронил его Союз, и он должен был позаботиться об оставшемся; тут потребуется помощь СП – надо будет выяснить дату смерти Садовского, остались ли наследники, кто разбирал садовские и не-садовские бумаги и вещи, которыми был, как говорят, забит этот склеп?

11) И последнее (если ничего не забыла) – то, что сохранилось в «невыясненных» руках, т. е. какие-то рукописи и письма могли сохраниться из тех, что оставались здесь до маминого отъезда из Советского Союза; и второе – после ее приезда, т. е. с 1939 по 1941.

Поэтому очень важно добиться опубликования в печати, скажем в Литгазете, объявления о создании комиссии. Именно это поможет выявить разрозненное здесь, а, может быть, и заграницей. Мне кажется, это – первейшая задача комиссии

Задача же основная – выявить, взять на учет и собрать в СССР всё, что удастся. «Мой» архив я завещаю ЦГАЛИ, и постепенно, после обработки, буду им сдавать… (не всё, конечно!)

Так вот, если Вы с Орлом найдете возможным собраться, не ожидая меня, но с моим благословением, то собирайтесь, чтобы комиссия начала действовать хоть бы в четверть силы. Тут важно принять общее пока (и расплывчатое) решение – собрать разрозненное в СССР, и не расплывчатое – об опубликовании объявления о самой комиссии и ее составе. Без этого нам мало что удастся собрать из неизвестных нам источников.

Хочется, чтобы Орел остался председателем – из всего ассортимента он лучший; в крайнем случае, с ним и Ленинграде легче связаться, чем с Константином Георгиевичем в Тарусе или Ильей Григорьевичем в Москве. Константин Георгиевич – пустое место, Илья Григорьевич – «одиозная» фигура – а Орел достаточно нейтрален и действенен, и… не одиозен никому.

Что мне важно во всем этом: что удалось Вас включить. Это хорошо. Ваше имя уже в гослитовской книжечке, даст Бог, будет и в ленинградской[421]421
  Книжка Цветаевой в серии «Библиотека поэта» должна была выйти в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель».


[Закрыть], – есть и в комиссии. Мне хочется (не то слово, ну ладно!) – Вам передать Цветаеву. Чтобы постепенно, со временем Вы стали первым – и на долгое время вперед единственным «специалистом» и знатоком. Чтобы к тому времени, что Цветаева действительно воскреснет для читателей – а Вы до него доживете, Вы о ней могли сказать с полнейшей достоверностью. Поэтому только Вам я дам доступ к тому, чем располагаю, и открою Вам то, что надо, чтобы знать шире, больше, глубже… Я – человек куда более «разборчивый», чем собственная мать (на людей), да, верно, и «разбираюсь» лучше. И думаю, что в Вас, своей наследнице, не ошиблась.

Получила письмо от «крестной»[422]422
  А. З. Туржанская.


[Закрыть]. Письма самого Константина Болеславовича почему-то не доходят. «Поэма Горы», конечно, была в том конверте, и Константин Болеславович в бешенстве… Тем не менее, просила его пока не реагировать, думаю, что добуду без его бедного стариковского бешенства. А потом удушим Володю, как гада. Всей комиссией. Орла заставим. Герой пронзает гада[423]423
  Слова из начальной строки стихотворения Цветаевой «Московский герб: герой пронзает гада» (1918). Впервые – «Лебединый стан». Стихи 1917–1921 гг. (см. коммент. 6 к письму 1 от 9 января 1961 г.).


[Закрыть].

Посылаю Орлу письмишко – передайте. Может быть, для «прилику» вложите в конверт и напечатайте его «фамилие». Я не знаю его адреса. Рискну послать телеграмму на «Москву» вообще, а письмо передайте. Нет, на Ваше имя телеграмму.

А мороз крепчает, уже за 20°. Как видите, и это письмо – не письмо, но будет и «то самое».

Обнимаю Вас

Ваша А.Э.

Милая Анечка, только что получила Ваше письмо и сейчас же «откликаюсь», коротко, как «ку-ку», ибо Скаррон теснит меня, а не я его. Ну и что ж, отложим комиссию до марта, ежели начальство решило. Только опять всех собрать не удастся. Такой издательский размах, мне кажется, не очень своевременен – но мне «кажется», а Орел – человек многоопытный и, возможно, знает, что делает, или собирается делать.

Если Орел будет в марте в Москве, то я в Ленинград не поеду, ибо это единственная существенная (сейчас) причина такой поездки. О родичах[424]424
  В Лениграде жили родная сестра отца А. С. Эфрон – Анна Яковлевна Трупчинская (урожд. Эфрон; 1883–1971) – преподаватель истории, и ее дочери – Анна Александровна (1909–1982) и Елизавета Александровна (1910–2005). Анна работала в обсерватории, Елизавета была аспиранткой Сельскохозяйственного института. Муж А. Я. Эфрон – Александр Владимирович Трупчинский (1877–1938) – потомственный дворянин, присяжный поверенный.
  Анна Эфрон училась на историко-филологическом факультете Высших женских курсов В. И. Герье. Участвовала в студенческих волнениях, сходках, политических выступлениях в 1901–1905 гг., была членом партии социалистов-революционеров-максималистов. Неоднократно арестовывалась и высылась из Москвы (в Курск, Киев). Окончила Курсы и получила сначала временное удостоверение об их окончании в 1906 г., а 5 сентября 1915 г. – диплом (Зыкина О.А. Анна Яковлевна Эфрон (Трупчинская), курсистка МВЖК (1900–1906 гг.). К 110-летию исторического факультета МПГУ).


[Закрыть] и друзьях, которые у меня там есть, и даже о том, что я никогда в Ленинграде не бывала, сейчас распространять не буду. У меня очень мало на всё времени, куча дел в Москве, и мне с ними важно хоть как-то управиться. Так что Орел московский меня в марте вполне бы устроил. А повидаться надо, ибо «переписка из двух углов»[425]425
  Имеется в виду «Переписка из двух углов» Вяч. Иванова и М. О. Гершензона, случившаяся «летом 1920 года, когда оба друга жили вдвоем в одной комнате, в здравнице “для работников науки и литературы” в Москве» (Пб.: Алконост, 1921).


[Закрыть] несколько затягивается.

Объявления о комиссии дают далеко не всегда, и добиться того, чтобы было напечатано про эту не менее трудно, чем (почти!) издать целую книгу. Кто знает, например, о мандельштамовской комиссии под председательством… Суркова?[426]426
  28 февраля 1957 г. по решению Секретариата Союза писателей А. А. Сурковым была создана Комиссия по литературному наследию О. Э. Мандельштама. В нее входили И. Эренбург и А. Ахматова. Сурков возглавлял Комиссию до 1968 гг. Было решено издать в Большой серии «Библиотеки поэта» в издательстве «Советский писатель» полное собрание стихотворений О. Мандельштама с выходом книги в 1960–1961 гг. Первое в СССР посмертное издание стихов Мандельштама было анонсировано еще в 1958 г., но вышло только в 1973 г. – Мандельштам О. Стихотворения (Б-ка поэта. Большая серия. Л.: Сов. писатель, 1973; переизд. в 1974, 1978 и 1979 гг.), несмотря на усилия нового председателем комиссии К. М. Симонова. Двухтомник О. Мандельштама в «Художественной литературе» не состоялся.


[Закрыть] (которого мне, кстати пытался всучить Воронков на те же роли, но я отвергла железно!). И о многих подобных?

А без опубликования комиссия почти не существует, т. е. почти и не нужна. Опубликование непременно вызовет приток материалов или хотя бы сведений о них, вообще отклик у людей, которых мы не знаем. Вообще, состав, за исключением разве Орла, мало авторитетный. И Константин Георгиевич, и Илья Григорьевич, хоть и знамениты, но не котируются именно там, где решаются судьбы книжные – а иной раз не только книжные. Что касается, в частности, Ильи Григорьевича, то во всех вопросах искусства, за которые он ратует, стараются сделать наоборот, наперекор его советам или желаниям. Это не распространяется на его депутатскую деятельность, конечно… Ну, пока достаточно про это.

Не забудьте мне прислать сюда свой комаровский адрес[427]427
  А. А. Саакянц поехала отдыхать в писательский Дом творчества в Комарово в феврале 1962 г.


[Закрыть] и даты пребывания, когда Вы точно будете знать. В Москве я надеюсь быть в первых числах марта, и не меньше, чем на 3 недели. (Это зависит, как ни смешно, от погоды – ежели тут начнется ранняя весна и пр., надо мчаться обратно, ибо ледоходные истории иной раз длятся долго, а дом и кошка не могут оставаться долго без призора, отрезанными от «материка».) О сокращении «Вашем» – гослитовском – Оттен как-то рассказывал красивую сказку; мол, всему редакционному составу должны с 1-го увеличить ставки, и, мол, все сотрудники решили получать ставки прежние, с тем, чтобы создавшаяся экономия позволила сохранить всех работников. Я было поверила и успокоилась. О, Господи… Да, да, я всё, сейчас происходящее у Вас, не только отлично представляю себе, но и знаю как свои двадцать пальцев. В подобной, ни на час не смягчающейся (и во многом еще худшей) обстановке, я прожила 16 лет; и если Ваша «хозяйка» – антисемитка и пр., то мои были антилюди. Эти волшебники обладали, обладают и обладать будут даром превращать окружающих в пресмыкающихся. А что до последних, то, в сем христианнейшем из миров жиды – не только поэты. Любого человека в 5 минут – часов – дней – можно превратить в жида во время погрома. За редчайшим исключением. Утешением может служить лишь то, что далеко не всякого «жида» можно сделать черносотенцем, громилой. – Касаемо же друзей – тайна сил велика есть[428]428
  «Тайна сия велика есть» – выражение из Послания апостола Павла к Ефесянам (Еф. 5, 31–32).


[Закрыть], ибо их и больше, и меньше, т. е. потолок дружбы часто выше или ниже, чем мы можем рассчитывать. Простите за телеграфность этих размышлений, добавьте к ним свои, думаю, они с моими не разойдутся, разве что в мелочах. – К одному из Ваших прежних вопросов: Саломея Андроникова[429]429
  Андроникова Саломея Николаевна (урожд. Андроникашвили, в первом браке Андреева, во втором Гальперн; 1888–1982), княжна – одна из «петербургских красавиц» Серебряного века, дочь кахетинского князя Ивана (Нико) Захарьевича Андроникашвили (1863–1944) и Лидии Николаевны Плещеевой-Муратовой (1861–1953), внучатой племянницы поэта Алексея Плещеева. С 1919 г. Андроникова жила в Париже. Цветаева познакомилась с ней в начале 1926 г. В течение длительного периода (с 15 июля 1926 г. по 18 октября 1934 г.) она финансово поддерживала Цветаеву. Последняя их встреча состоялась в 1939 г., в конце мая, накануне отъезда поэта в Россию. Сохранилось более ста пятидесяти писем Цветаевой к Андрониковой-Гальперн, которые та безвозмездно передала А. С. Эфрон (оригиналы находятся в РГАЛИ). А. С. Эфрон оценила благородный поступок С. Н. Андрониковой-Гальперн, переписывалась с ней вплоть до декабря 1974 г.


[Закрыть], по мужу Гальперн, жена, теперь вдова, «дельца» (которой были посвящены стихи Мандельштама «Когда, соломинка, ты спишь в огромной спальне»[430]430
  Прав.: «Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне…» – стихотворение О. Э. Мандельштама, первое в цикле «Соломинка», было опубликовано в альманахе «Тринадцать поэтов» (Пг., 1917, с датой «декабрь 1916 г.»).


[Закрыть], и довольно неплохо зашифрованный стишок Ахматовой год-два тому назад[431]431
  А. Ахматова посвятила подруге стихотворение «Тень» («Всегда нарядней всех, всех розовей и выше…», 1940) с эпиграфом из О. Мандельштама «Что знает женщина одна о смертном часе?».


[Закрыть] – не считая многих других посвящений) – была дружна с мамой многие годы во Франции. Жила она весьма безбедно, была хороша сухопарой и плавной, породистой восточной красотой, занималась чем-то, связанным с модами при журналах «Вог» и «Жарден де Мод». «Интересовалась искусством», что в Париже немудрено. Муж ее был милый человек, – верней, довольно приятный. Во время войны или вскоре после – они переехали в Англию, где купили дом (не навроде нашего тарусского), а настоящий многоэтажный в Лондоне[432]432
  Р. Б. Вальбе сообщает, что в конце жизни Гальперн разорился «и продал принадлежавший ему дом своему другу с условием, чтобы до конца жизни С.Н. жила в своей квартире и получала прежние доходы от жильцов, которым она сдавала комнаты» (В2. С. 274).


[Закрыть]. И стали жить «с» квартирной платы[433]433
  Одну из комнат Гальперны сдавали Анне Самуиловне Калин (1896–1984), соученице и подруге М. Цветаевой по гимназии В. В. Потоцкой, адресату ее двух ранних стихотворений («Эльфочка в зале» и «Акварель»). Калин материально помогала Цветаевой из Лондона, они виделись в последний раз в 1926 г. на выступлении Цветаевой в Лондоне.


[Закрыть], регулярно поставляемой благодарными жильцами (ибо жилищный кризис там страшенный!) Когда – года 3 тому назад – умер Лео Гальперн[434]434
  Александр Яковлевич Гальперн (1879–1956), второй муж С. Н. Андрониковой-Гальперн (с 1925 г.) – политический деятель, адвокат, меньшевик, ближайший друг А. Ф. Керенского. Работал юридическим консультантом британского посольства в Санкт-Петербурге, ряда английских и американских фирм. В феврале 1917 г. сменил В. Д. Набокова на посту управляющего делами Временного правительства и занимал этот пост до свержения Временного правительства в октябре 1917 г. Эмигрировал, жил в Великобритании, в Париже бывал наездами. С 1945 по 1982 г. Гальперны жили в Лондоне, в купленном им доме по адресу 39 Chelsea Park Gardens.


[Закрыть], Саломея продолжала – и продолжает – так же и там же, на те же доходы. Она написала книгу, говорят, интересную – (на английском)[435]435
  В 1953 г. Андроникова-Гальперн выпустила книгу кулинарных рецептов французской кухни, включив в нее два блюда грузинской кухни.


[Закрыть]. Нет, не мемуары – поваренную книгу. Столько-то рецептов восточной кухни. Издала на «свои», но расходов не покрыла: англичане консервативны и экономны, а восточная кухня… сами знаете! Говорят, она мало изменилась (не по тем временам, когда ее знал Ираклий[436]436
  Адвокатом Саломеи при бракоразводном процессе с Андреевым был Луарсаб Андроников, отец Ираклия Андроникова (Андроникашвили; 1908–1990) – литературоведа (пушкиниста, лермонтоведа), мастера художественного рассказа.


[Закрыть], а по «моим», т. е. лет 25–30 тому назад – тоже неплохо!) Там, откуда она родом, кто-то у нее остался, кажется – сестра[437]437
  У Саломеи оставались в Грузии сестра Мариам (1891–1976; в браке Шарашидзе) и брат Яссе Николаевич Андроников (1893–1937; неоднократно репрессирован, расстрелян).


[Закрыть]; знаю это потому, что одна знакомая, приехавшая «оттедова», просила меня отправить посылкой этой родственнице присланный Саломеей «отрез» (глупое слово!) довольно поганой черной шерсти, купленной по случаю и с брачком. Вот и все, что люди мне сказали о прекрасной – бесстрастной – из старости лет – Саломее!

Целую Вас

Ваша А.Э.

Лучше Шушки кошки нет – добрая, милая зверюка, знает несколько слов, лазает по деревьям, балансирует на ветках, спит на печке, лижет мне брови и руки; играем с ней в азартные игры и устраиваем колбасные ристалища (когда есть колбаса!)

Чувствую себя лучше; сколько можно?! (болеть)

Милая Анечка, пишу только открытку, не будучи уверенной, что она Вас застанет; отсюда письма идут дольше, чем сюда. Очень рада, что едете отдыхать, не очень рада, что будете мотаться еще и помимо в Ленинград, – но, впрочем, где бы ни, лишь бы… Конечно же – хорошей погоды Вам, а главное, – не простужайтесь (на ветерке с незамерзающего моря!). Чувствую я себя лучше, но жаль, что безбожно комкаю доброго Скаррона. Жестокая и жесткая норма – на стихи! «Тезей» у Тарковского[438]438
  Тарковский Арсений Александрович (1907–1989) – поэт и переводчик с восточных языков. Прочитав книжку стихов переводов туркменского поэта-сатирика Кемине (наст. имя Мамедвели; ок. 1770–1840), Цветаева написала ему письмо, в котором высоко отозвалась о его переводе и пригласила «…в гости – вечерком – послушать стихи (мои), из будущей книги» (Письма 1937–1941. С. 334–335). Первая встреча произошла в доме (Телеграфный переулок) переводчицы Нины Герасимовны Бернер-Яковлевой (1888–1967). См. ее воспоминания (Возвращение на родину. С. 100–104). Потом они нередко встречались, совершали прогулки по московским улицам, читали друг другу стихи. Отношение Тарковского к стихам Цветаевой не было однозначно восторженным: ранние он принимал, о поздних заявлял: «Марина, вы кончились в шестнадцатом году!» Их отношения не перешли в настоящую дружбу: Марина требовала слишком многого. Тарковский написал цикл стихов «Памяти Марины Цветаевой».


[Закрыть] хорошо бы перехватить – у Анастасии Ивановны уже не выцарапаешь! Об архиве: К. Вильчковский[439]439
  Вильчковский (Елита-Вильчковский: 1904–1960) Кирилл Сергеевич – литературный критик. Жил во Франции. Участник движения Сопротивления. В газете «Бодрость» (Париж) напечатал рецензию на «Русские записки» (кн. 3), в которых были опубликованы произведения Цветаевой: «…Марина Цветаева живет в другом мире: мире изобилия, красочности, распахнутых душ и несколько поверхностной всечеловечности… В “Cтихах к Сонечке” все прелестно, все приблизительно, все избыточно: неугомонная, почвенная, добротная и неряшливая Москва, сквозящая сквозь петербургские картинки Лукомского или Бенуа. <…> Можно ли было бы написать что-либо подобное теперь? Никто не мог бы, вероятно, но Цветаева могла бы. В этом убеждаешься, читая прозаическую повесть о Сонечке: та же родная смесь французского с нижегородским, та же… стихийность, пробивающаяся сквозь мастерство, нарушающая всякий распорядок и всякую гармонию – удивительные провалы вкуса наряду с тончайшими находками – не проза, а какой-то водопад, “алмазная гора”, сыплющаяся бог знает с каким треском и увлекающая в своем порыве бог знает что. Это было бы невыносимо, наивно, бесцеремонно, порой даже чуть неприлично, если бы не было так талантливо и – при всех преувеличениях и несуразностях – так живо, так метко, так выразительно. <…>» (1938. № 172. 12 апр. С. 4). e-reading.club


[Закрыть] – есть все в черновиках; Иваск – сукин сын, а писем к нему мало[440]440
  Известны тринадцать писем Цветаевой к Ю. П. Иваску (1930–1939 гг.).


[Закрыть]; с О. Е. Черновой[441]441
  Колбасина-Чернова Ольга Елисеевна (урожд. Колбасина, в первом замужестве Федорова,1886–1964) – литератор, журналистка, жена (до 1923 г.) одного из основателей партии эсеров, министра земледелия Временного правительства, председателя Учредительного собрания Виктора Михайловича Чернова (1873–1952). Познакомилась и подружилась с Цветаевой в Чехии, где в 1923–1924 гг. была ее соседкой по дому в Праге, в Смихове. В 1924 г. переехала в Париж. В доме Черновых на улице Руве, 8, М. И. Цветаева жила с 1 ноября 1925 г. (сразу по переезду во Францию) вместе с девятимесячным Георгием и тринадцатилетней Алей и до конца 1926 г. (до ее отъезда на отдых в Вандею). Переписка с семьей длилась с 17 октября 1924 г. по 11 декабря 1926 г. (тридцать семь писем, включая письма к ее дочерям Ариадне (впоследствии Сосинской) и Наталье. После переезда Цветаевой в Париж надобность в переписке отпала. К тому же в отношениях Цветаевой и Черновой возникло охлаждение. О. Е. Колбасина-Чернова оставила воспоминания о Цветаевой (Годы эмиграции. С. 72–80). Вернулась в СССР.


[Закрыть] мама переписывалась году в 23–24, больше они не дружили; в этом отношении («чешский период») особенно важно и объемлюще то, что у Морковина. Из Гронских[442]442
  К этому времени жива была лишь сестра Н. П. Гронского Нина Павловна (в замуж. Прокофьева,1905–1980). Мать, Нина Николаевна Гронская (урожд. Слободзинска; во втором браке Гронская-Лепёхина; р. 1884), умерла в 1957 г., отец, Павел Павлович Гронский (р. 1883), – в 1937 г.


[Закрыть] вряд кто жив – родители старше моих намного. С Саломеей Гальперн[443]443
  О переписке матери с С. Н. Андрониковой-Гальперн Ариадна Сергеевна, видимо, не знала. В 1966 г. Илья Самойлович Зильберштейн (1905–1988), литературовед, коллекционер, член редколлегии сборников АН СССР «Литературное наследство», побывал во Франции, где увиделся с Андрониковой, приславшей письмо к дочери поэта, которое он прочитал А. С. Эфрон по телефону. Ариадна Сергеевна в письме к ней от 12 ноября 1966 г. объясняла: «Сколько тысячелетий, сколько жизней утекло с тех пор, когда Ваше имя постоянно звучало в маминых устах – постоянным синонимом дружбы!» Андроникова-Гальперн ответила: «Насчет писем Марины решение я приняла давно: они принадлежат России… Письма, прежде чем попасть в Центральный архив литературы и искусства, должны пройти через Ваши руки. – Т. е. я хотела бы послать их Вам. Только Вы можете решить, что и сколько печатать теперь же. Письма исключительно интимные и поистине потрясающие». Письма были получены и закрыты А. С. Эфрон до 2000 г. (В2. С. 271, 277).


[Закрыть] мама не переписывалась. У нее нет ничего. У Е. А. Извольской[444]444
  Извольская Елена Александровна (1896–1975) – писатель, переводчик. Отец – Александр Петрович Извольский (1856–1919) – российский дипломат, посол царского правительства в разных странах Европы и в Японии, в 1906–1910 гг. министр иностранных дел, с 1910 по 1917 г. – посол во Франции. В эмиграции жила в Берлине, во Франции. На жизнь зарабатывала, сотрудничая во французских журналах духовного направления, занималась переводами. В 1941 г. переехала в США. Дважды побывала в России: в 1960 и в 1961 гг. С Цветаевой познакомилась в 1920-е гг. в Париже и подружилась с ней. В письме к А. А. Тесковой Цветаева призналась: «Друзей у меня, кроме Е. А. Извольской, нет» (письмо от 22 января 1931 г.). Была инициатором создания Комитета помощи Цветаевой. Оставила воспоминания о М. Цветаевой «Поэт обреченности» (Годы эмиграции. С. 219, 220, 225). В очерке «История одного посвящения» (1931) перед началом первой главы надпись: «Дорогому другу Е. А. И. – запоздалый свадебный подарок. М.Ц.».


[Закрыть] теоретически что-то могло сохраниться – они переписывались и дружили; совсем не знаю, где она сама, если в Америке, то могла все бросить при переезде. Но обо всем подробнее – в письме уже на Комарово. Двухтомник[445]445
  Речь идет о проекте выпуска двухтомного издания произведений Цветаевой. Он увидел свет в 1980 г. (Сочинения: В 2 т. / Вступ. статья Вс. Рожденственского. Сост. и коммент. Анны Саакянц. М.: Худож. литература). Включал в себя стихи и автобиографическую прозу.


[Закрыть] не радует – из патриотизма… А Казакевич?[446]446
  Э. Г. Казакевич умер 22 сентября 1962 г.


[Закрыть] Жаль, если правда болен. Целую, счастливого пути и отдыха!

Ваша А.Э.

Милая Анечка, два слова на открытке, чтобы приветствовать Вас на родине Комаровских кроки – ежели Вы там и завтра не получу телеграмму об обратном! Если бы Вы знали, какая это всё чушь![447]447
  А. А. Саакянц вспоминала об инциденте, случившемся с ней: «В январе далекого 1962 года со мной произошла беда. Под моей редакцией вышел том стихотворений Пушкина – с жуткой ошибкой: стихотворение “Лицинию” было напечатано без середины: середина (кажется, 44 строки) выпaла при расклейке, когда книга готовилась в набор, а в корректуре ни я, ни корректор этого не заметили (да и не читала я корректуру). В смятении отправилась я к директору и “донесла” на себя, взяв, конечно, всю вину.
  Меня не уволили, хотя и грозили, – а лишь понизили в должности. Главное же, однако, состояло в том, что именно в это время я собиралась в Дом творчества в Комарово и считала дни, мечтая увидеться там с Анной Ахматовой. Из-за всех волнений и хлопот я опоздала в Комарово на целые сутки, что было главным огорчением. Ариадна Сергеевна переживала случившееся гораздо сильнее меня. <…> Но вот я наконец прибыла в Дом творчества, и чуть ли не на следующий день пришло письмо. Открываю конверт. Внутри – открытка: гравюра с портретом Пушкина. На обратной стороне – стихи (по старой орфографии)» (С88. С. 161, 162).


[Закрыть] И как быстро это всё утрясется! Следующий же чужой промах перекроет Ваш рекорд, и всё войдет в колею. Главное, что все живы остались, в том числе и Пушкин. Господи, то ли бывает! Покрепче спите, побольше гуляйте, хорошенько проветрите головешку – вперед, дети, родины! Крепко обнимаю Вас, и до скорой встречи.

Ваша А.Э.

 
Подъезжая под Любаву
И зѣвая без конца,
Я воспомнил про забавы
Милого Саакянца́…
Всё воспомнивъ, всё прощаю
Тебѣ, мой другъ Аннетъ
Об одном лишь умоляю!
Не губи во цвете лѣт!
Не нацель движеньем длани
На меня перо-копьё
Не проставъ под ликом няни
Ты фамилие моё!
 

(шуточное послание А. С. Пушкина къ декабристу гр. А. А. Саакянцу, сосланному въ Гослитиздатовскую область – фонъ баронессы фонъ-Ахматовой)

Руку приложил архивариусъ Ефреэфрон де Скарронъ

Милая Анечка, подождала я Вашей телеграммы и не дождалась, пишу Вам в те края, где в данное время перемещается опять не «глубокий циклон», а как передали только что по радио. Ветер будто бы штормовой и т. д. Думаю, что после гослитовских переживаний Вам и циклон будет зефиром[448]448
  Зефир – в древнегреческой мифологии сын Астрея и Эос – самый мягкий из ветров, посланник весны.


[Закрыть], и Орел амуром, и Балтийское море по колено. Беда та, что Вы переволновались очень и что произошло всё в такое «смутное» время. А по сути – пустяк из пустяков, ерунда, полнейшая, а главное – неизбежная. С каждым, когда-либо работавшим в редакции, обязательно случается нечто подобное, не может не случиться. А вот то, чем пустяк обрастает – уже не пустяк. Как не странно. Очень «нервенно» всё это у нас происходит. Моя, например, коронная опечатка была (это в 37-то году!) – вместо «империализм и эмпириокритицизм» (Ленин[449]449
  «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии» (1908) – работа В. И. Ленина по философии.


[Закрыть], не то что там какой-нибудь Пушкин!) – «эмпириокретинизм». Честное слово. С тем же Пушкиным – вместо bared (бард) оказалось barbe (борода). Причем «великая борода великого русского народа». В самый столетний юбилей. Один товарищ, член партии с какого-то уму непостижимого года, в первомайском № центральной газеты перепутал подписи под снимками; «Первомайский парад в Москве» попал под снимок, на котором полицейские избивали дубинками демонстрацию в Лондоне. А соответствующая подпись угодила под весьма импозантное шествие по Красной площади. Все это – т. е. такие переживания – очень похожи на горе. Почти как в настоящем горе, ты вдруг узнаешь чувство физического одиночества; делаешься черномазым среди белых, заключенным среди вольных, не таким; обреченным. А окружающие, как при Страшном суде, предстают «без покровов». Но суть-то та, что симптомы – одни и те же, однако это не горе, вот в чем главное! И уволили бы – тоже не горе, а неприятность. Т. е. – дело поправимое. И, по правде сказать, родители «не убились бы», узнав, что произошло. Родители всегда гораздо сильнее, чем дети себе представляют. И дети сильнее, чем думают родители. Но Вы правы, из-за неприятности не стоило их тревожить. А что до недостающих 20 р., то, думаю, они будут перекрыты авансом за ленинградский том, который все же должен «состояться», и особого материального ущерба семейство не потерпит и не заметит. Я решительно против того, чтобы Вы хватались за любую халтуру; как видно, неинтересной работы у Вас и так достаточно. Ежели Вы уцелели на работе, то старайтесь как раз первое хотя бы время не разбрасываться во имя приработка, а сосредоточиться на редакторских делах. Вас уже некий «профессионализм» одолел, корректура Вам скучна, Вы в нее не вникаете (что уж греха таить, даже ради МЦ!) – а повторной ошибки, даже миниатюрной, Вам уже не спустят с рук. А единственное, что меня тревожит – не воспользуются ли они Вашим отсутствием, чтобы Вас «высадить»? Ведь все такие иуды, особенно хозяйка! Ну ладно, будем считать, что всё позади. Плохое!

—

Сосинскому я написала – можно, мол «считать» (сверить) у него «Крысолова», т. к. у меня недостоверный список? Через 2 с лишним недели получила ответ – обо всем, только не об этом. А главное, что в марте они с Ариадночкой[450]450
  В.Б. и А. В. Сосинские.


[Закрыть] едут в Ялту. Значит, наша встреча опять отложится. Обдумав ситюасьон, я написала ему вновь; опять о «Крысолове» и о том, когда он думает вернуть мне «Поэму Горы» и пр. (!) посланное Константином Болеславовичем для передачи мне. Константин Болеславович, мол, очень удивлен. А чего, собственно, в кошки-мышки играть? Ждать, пока кому-нибудь преподнесет?! Если уже не преподнес… – Сегодня кончила 4-е действие – начерно. Осталось 1/5 пьесы и 2 недели времени. Очень устала, больше ничего о себе не могу сказать! И сказать, кончу ли в срок – сама себе не могу. Стихи ведь. Кончу не кончу, а 5.03, верно, приеду. Сегодня же написала Тарковскому насчет «Тезея». Что это ему взбрело отдавать Асе! Тогда «пиши пропало». Пока все, хотя о многом хотелось бы! Крепко целую своего родного рыженького. Не волнуйтесь – отдыхайте от всех и вся. Все будет хорошо!

Ваша А.Э.

Милый Рыжий, Ваша телеграмма пришла, конечно, пешком, т. е. часов на 12 позже, чем ей следовало бы, и поэтому я успела написать и в Комарово, и теперь огорчена, что это письмо будет идти Бог знает сколько до Вас. Может быть, с кем-нибудь из соседей удастся отправить его в Москву, хотя вряд ли, а хотелось бы быть с Вами хотя бы эти листочком. Во-первых, я рада, что Вы не уехали. В такое время непременно надо быть на месте, ибо отдых не в отдых, это раз, а кроме того, «отсутствующие всегда неправы». Во-вторых, в случае чего, удар лучше принимать «анфас» – чем пинка в зад. Хотя сам по себе случай вполне банальный, от которого никто из редакторов не застрахован, но придираться к нему вполне могут в такой момент, когда все равно кого-то надо сокращать. Что бы там ни было, все время помните твердо и знайте одно: это все не беда и не горе, а только неприятность. Хотя она и дает те же болевые ощущения и сопровождается теми же симптомами, что и горе. Она только лишь… неприятность. Разница – коренная. В худшем случае некоторое время придется побарахтаться, понервничать, но все войдет в колею и утрясется. Вам помогут. С деньгами тоже не так страшно. Все же должен быть договор на мамину книгу и там какой-то аванс, который на первых порах поможет перебиться, «когда-нибудь» и «Искусство» должно мне что-то выдать за труды – поделимся. Одним словом – видно будет. Главное – не поддавайтесь психической атаке неприятности, и время от времени вспоминайте – ну, скажем, меня в мои худшие времена – просто для того, чтобы неприятность Ваша не «перекрашивалась» в горе. А родителям бы надо сказать. Не бойтесь, это их не убьет. Родители куда более крепкий народ, чем дети себе представляют! Во всяком случае, подготовить к тому, что может коснуться Вас сокращение. Ибо, если, не дай Бог, коснется – тут, постфактум, «ставить их в известность» будет куда труднее. Но тут Вам, конечно, самой виднее. Пожалуйста, пишите мне почаще, я очень за Вас беспокоюсь.

Вчера начерно кончила 4-е действие; надо его переписать от руки, на ходу поправляя левой ногой, и отправить машинистке. Остается еще целый акт и около двух недель времени. Кончу ли – трудно сказать, стихи ведь, и я очень устала. Так или иначе, со щитом или на, но должна быть в Москве, видимо, не позже 5-го. Дел предстоит чертова уйма, своих и маминых. Весна обещает быть ранней, а распутица и бездорожье здесь долгие и застревать в Москве в это время никак нельзя. Если договоришься с бабой «покараулить» 2 недели, а отсутствуешь полтора месяца, больше ее на это дело «не подманишь» никогда. Ну, ладно, все это – ерунда. Я давно уж написала Сосинскому с просьбой разрешить сверить мой экземпляр «Крысолова» с его – ответ пришел недели через 2 обо всем, кроме этого. В частности – что они с Ариадночкой уезжают в марте в Ялту, так что в мой приезд повидаться нам не придется. Но зато они согласны весной приехать в Тарусу на новой машине… Поразмыслив, я написала ему, повторив о «Крысолове», и, кроме того, спросила, когда он думает, наконец, додать мне посланное Константином Болеславовичем, в частности «Поэму Горы», о которой, мол, Константин Болеславович писал мне. (Так ждать неведомо чего – дождешься, что он «преподнесет» кому-нибудь, если уже не преподнес. Цветаева у него – для личной карьеры, и мне отдавать – невыгодно). Кроме того, написала Тарковскому насчет «Тезея», может быть, еще удастся выцарапать. Крепко обнимаю, пишите. Простите за невнятицу – спешу.

Ваша А.Э.

После телеграммы получила письмишко с Комаровским адресом, и, конечно, не сразу сориентировалась, что, где, откуда и почему. Мне думается, что всё с Вами решится вот-вот на этих днях, а может быть, уже решилось. Господи, пронеси тучу мороком! Чтобы можно было от всего сердца воскликнуть: «Пушкин? Очень испугали!»

Целую Вас, милый. И пусть все будет хорошо!

Ваша А.Э.

Письмо, верно, будет идти дней пять. Было что-то вроде циклончика, дороги перемело, а нашей почте только того и надо!