Текст книги "Рудольф Нуреев. Неистовый гений"

Нуреев был польщен тем, что Юрок, необычайно популярный в США²⁵, выбрал именно его. Юрок рекомендовал ему дать такие-то и такие-то интервью, советовал мелькать в таких-то и таких-то ресторанах, появляться на определенных званых вечерах. Как ни странно, непокорный Рудольф охотно прислушивался к его советам. Привычный иметь дело со звездами и их непомерными требованиями, Юрок всегда говорил: «Если они не капризничают, то мне таких и не надо. Это в природе большого артиста быть таким». Ну что ж, в случае с Нуреевым он вкусил этого сполна.

Обустроившись на Западе, Нуреев очень скоро расстался с унылой манерой одеваться «по-советски»; в магазинах он покупал себе экстравагантные вещи, которые ему нравились. Это тоже привлекало внимание прессы. Его так часто снимали в яркой одежде, что он даже стал законодателем мужской моды шестидесятых годов. В подражание Нурееву мужчины стали носить кожаные куртки с поднятым воротником, кожаную кепку, брюки-«сигареты» и приталенные рубашки на молнии. Самые смелые, опять же в подражание Нурееву, надевали длинные пальто из меха или кожи ярких цветов, включая красный и белый, или лаковые ботинки, или тяжелые «ковбойские» сапоги на каблуках… А чего стоили его знаменитые «куртки Неру» с высоким воротником-стойкой, ставшие неизменным атрибутом тех лет, – позже точно такие же носили «битлы» и их поклонники. Его вещи никогда не были банальными, они были остромодными, или совершенно отвязными, как сказала бы современная молодежь. Рудольф следовал собственной логике: ему надо было продолжать спектакль даже за стенами театра.

Отдельно надо сказать и о его прическе Нуреева. На Западе он появился с растрепанными волосами, закрывавшими уши и падавшими на лоб густой челкой. Для нашего времени ничего особенного. Но в те годы, да еще в балете, где артисты традиционно стриглись очень коротко, такой внешний вид вызывал шок. Критики критиковали, а хроникеры увлеченно смаковали. Это дало свои плоды: в 1963 году стрижка «а-ля Нуреев» была самой востребованной у… американских дамских парикмахеров! Еще до того, как дамы стали просить постричь их под Мика Джаггера… Годы спустя Рудольф не без юмора сказал Шарлю Жюду: «Я ведь даже придумал носить длинные волосы…» Хотя в действительности длинные волосы носили и Байрон, и Рэмбо, и Шопен. Все романтики, как и он сам.

Нуреев тщательно следил за своей шевелюрой и обладал шкафами, набитыми дорогой (шикарной, шокирующей) одеждой. Однако ему случалось носить не снимая одну и ту же вещицу, если она ему нравилась. Один из его друзей вспоминал в 1972 году: «Он мог прийти разодетый как принц, а мог выглядеть клошаром. Все зависело от его настроения в данный момент»²⁶. Двадцать лет спустя, уже будучи очень больным и оттого всегда зябнувший, Нуреев носил вечный зеленый берет на поредевших волосах, длинные, видавшие виды пальто и шерстяные свитера, которые при этом были веселой расцветки. За три месяца до смерти он говорил: «На мне сегодня надеты вместе Кристиан Диор, Миссони и Кензо. Это фольклорно и весело, как характерный танец»²⁷. Он весь был в этом: русский Рудольф и богатый Нуреев…

Надо вообразить, чем было в то время появление этого молодого сексуального денди на ужинах в высшем обществе Парижа, Лондона или Нью-Йорка. На удивление, Рудольф всегда нравился стареющим светским львицам и львам. Но и ему нравилось проникать в этот неизвестный мир, привлекающий красивой плотью, красивыми итерьерами и настоящими произведениями искусства. Благодаря Марго Фонтейн перед этим «провинциальным голодранцем», как его еще недавно называли в Ленинграде, вдруг открылись все двери. Он припадал к руке английской королевы, обедал в приватном кругу с принцессой Маргарет, часто виделся с принцессой Иордании Фириал, еще чаще – с Джекки Кеннеди и ее сестрой Ли. Его приглашали в круизы Аристотель Онассис, близкий друг Марго Фонтейн, и Ставрос Ниархос, греческий балетоман, вечный соперник Онассиса.

Среди богатых знакомых Нуреева были и такие, с кем у него установились глубокие, искренние отношения. В Лондоне Нуреев любил бывать у Якоба Ротшильда, крупного банкира и большого почитателя искусства; вдвоем они могли часами говорить о живописи, к вящему удовольствию Рудольфа, который узнавал от барона много нового и интересного. В Париже его большим другом была Мари-Элен де Ротшильд, всегда остававшаяся для Рудольфа верной наперсницей, покровительствующей, но не чересчур.

В свои апартаменты на Пятой авеню Нуреева допускали многие богатые американки. Одной из самых первых американок, относившихся к нему благосклонно, была Джекки Кеннеди, присутствовавшая на выступлениях Нуреева с Королевским балетом в апреле 1963 года в Метрополитен-опера. Появление на спектакле супруги американского президента было огромной честью для Рудольфа. А через несколько дней она пригласила Рудольфа, Марго Фонтейн и Фреда Эштона в Белый дом, предоставив в их распоряжение специальный самолет. Бывший советский гражданин Рудольф Нуреев не мог отказать себе в удовольствии, войдя в Овальный кабинет, усесться в кресло Президента Соединенных Штатов. Какой был бы кадр, если бы здесь оказался фотограф!

Среди богатых поклонников были и такие, с кем у Рудольфа установились двусмысленные отношения. Такое времяпрепровождение было для него одновременно и забавным, и не вызывающим опасения, потому что он знал: эти люди, по крайней мере, испытывают к нему интерес не ради его столь быстро накапливаемых денег. Никаких иллюзий по поводу этих отношений он не испытывал. «Для них я игрушка», – любил повторять он.

Рудольф приехал на Запад, будучи еще очень молодым человеком, и в те беззаботные годы он с удовольствием ходил на многочисленные праздники и вечеринки. Этот ночной мотылек любил появляться в ресторанах и на модных дискотеках, создавая впечатление принадлежности к элите «джет-сетторов» – прожигателей жизни. В Париже он часто обедал в ресторане «Maxim's», а в Лондоне ужинал в «Arethusa» или в «Caprice», где завсегдатаями были звезды шоу-бизнеса. Затем он отправлялся танцевать твист или джерк к Дэнни Ля Рю или в «Ad Lib», дорогие частные клубы, куда простым смертным дорога была заказана.

В это верится с трудом, но большим другом Рудольфа стал Мик Джаггер. Он присутствовал на всех премьерах Нуреева, и его тогдашняя подружка, певица Марианна Фэйтфул, признавала, что они ходили на спектакли, не только чтобы посмотреть, как танцует Нуреев, но и «чтобы подзарядиться». «Было совершенно очевидно, что Рудольф оказывал на нас влияние своей личностью и своим умением концентрироваться на сцене». «Между Миком и Руди, в их манере находиться на сцене, в их трепетности и эротичности, было что-то схожее», – утверждает она²⁸. Эта схожесть не ускользнула и от прессы, которая видела в Нурееве «старшего члена „Роллинг Стоунз“».

Рудимания распространилась даже на Голливуд, который был без ума от «этого русского». В шестидесятые годы поклонницами Нуреева были Одри Хэпберн, Марлен Дитрих, Бетт Дэвис, Натали Вуд…

То же касалось и художников. В 1965 году Энди Уорхол, обожавший Нуреева, устроил в его честь праздник на своей знаменитой «Фабрике» («Factory»), культовом месте нью-йоркского модного творчества. Король поп-арта, работавший над массовой медиатизацией, разумеется, интересовался Нуреевым, артистом, символизирующим сотворение идола по-американски. Однако Нуреев ответного интереса к художнику не испытывал. Их единственная встреча, организованная Уорхолом ради интервью, которое он хотел взять для своего журнала, потерпела фиаско, потому что Нуреев прекратил беседу после первого же вопроса: «Какого цвета у вас глаза?» Известный фотограф Роберт Мапплторп, присутствующий при этом, был поражен внезапной вспышкой гнева Нуреева – он вырвал камеру у него из рук и засветил все пленки. И все же незлопамятный Уорхол написал несколько портретов Нуреева.

Нарисовать Нуреева – этой идеей были одержимы многие художники. Рудольф страстно любил живопись, но позирование в ателье казалось ему слишком утомительным занятием. Кроме того, ему не хотелось, чтобы его изображали в статичном положении. Но ухватить его в танце – это была очень трудная задача, поэтому лучшее из того, что имеется, – наброски Дэвида Хокни, который запечатлел Рудольфа вытянувшимся в кресле с закрытыми глазами, и портрет работы Майкла Уишарта.

Отдельно следует сказать об американце Джеймсе Уайете, которого Нурееву представил Энди Уорхол. Он сопровождал Нуреева около года, для того чтобы изучить каждое его движение и запечатлеть в акварели и масляных красках. Они подружились. Рудольфу нравилась в Уайете его скрупулезность в анатомических исследованиях (Уайет учился мастерству, рисуя тела в морге, что забавляло Рудольфа), но еще более его привлекало, как он сам говорил, «несходство в жизненных условиях». Уайет, принадлежавший к старой династии британских художников, вел тихую семейную жизнь в деревне. Дом Уайетов в Пенсильвании для Рудольфа стал неким «островком безопасности», и он любил проводить там уик-энды. Но, как ни странно, Нуреев не был поклонником творчества Уайета. Однажды он появился в ателье художника и стал упрекать его в неточности. Но и Уайет не остался в долгу. «В глубине души я был в большем восторге от той экспрессии, которую он излучал, чем от него как от танцовщика», – признался он уже в наши дни²⁹. «В тот день, когда я написал его танцующим в меховой шубе, он сильно рассердился. Для меня это была фантазия вокруг Нуреева и его русского происхождения. Наверное, мне надо было объяснить ему, что речь идет о моей интерпретации. О свободе, с которой я писал портрет…»³⁰. Портреты Уайета отражали прежде всего настроение артиста, а не его физический облик, и Рудольфу они не нравились. Вероятно, в них было то, чего ему не хотелось видеть в себе самом³¹.

С фотографами Нуреев был не менее требовательным. Между ними разыгрывалась долгая и непрерывная партия притяжения-отталкивания. Рудольф не отказывался, чтобы его снимали, так как знал, что этим поддерживается его известность, подогревается интерес к нему. Он позировал крупным мастерам фотографии, среди которых были Ричард Аведон, Сесил Битон, лорд Сноудон, Анри Картье-Брессон, Энни Лейбовиц. Съемки никогда не были статичными. По выражению лица Нуреева можно почувствовать, насколько он вытягивал все соки из фотографа, а не наоборот. Однажды один из них отметил красоту его взгляда, и Рудольф тотчас же прикрыл себе глаза руками: эта великолепная фотография сказала о нем все. Он мог уйти из студии, хлопнув дверью, если ему не нравились предложения фотографа или если у него лопалось терпение.

С фотографами, специализирующимися на танце, Рудольф тем более не миндальничал. Он знал, что их работы окажут влияние на его репутацию. Во время генеральной репетиции, на которой присутствие фотографов обязательно, артисты танцуют в костюмах и гриме, как на спектакле. Все, но только не Нуреев. «Он мог появиться в шерстяных трико, с растрепанными волосами, с термосом в руке, в сабо на босу ногу, а если это была его постановка, то он мог ходить по сцене во время действия от одного артиста к другому. Мы не могли работать, но ему было на это наплевать, – вспоминала Колетт Массон, французский фотограф. – Рудольф был непредсказуем. Он мог исчезнуть, а потом вдруг появиться в костюме и танцевать восхитительно. Он как бы говорил этим: „Вот сейчас я готов, я в форме. Можете меня фотографировать“. В семидесятых годах он был великолепным „экземпляром“ для профессионального объектива. Но и договориться с ним было непросто. Он, к примеру, мог попросить посмотреть фотографии, а потом разорвать их у вас на глазах, а это самое большое унижение для фотографа-профессионала»³². Однако в подобных случаях он лишь копировал Марго Фонтейн, которая была безжалостна к своим фотографиям… но в отличие от Рудольфа всегда любезна с теми, кто их делал.

И тем не менее Нуреев умел остановиться, когда в игру вступал его собственный интерес. Лорд Сноудон, командированный журналом «Лайф», в 1964 году сопровождал Нуреева и Фонтейн в Вену, где Нуреевым было поставлено «Лебединое озеро». Он следовал за артистами повсюду и сделал, в частности, знаменитую серию снимков на ярмарке, где парочка развлекалась, словно ребятня, на аттракционе «автородео» и в тире. «Рудольф действительно здорово веселился. Но у него была отвратительная манера рвать снимки. Я сказал ему: „Рудольф, не делай этого. Они стоят очень дорого. И кроме того, возможно, они пойдут на обложку „Лайф“. Он мне ответил: „Ну хорошо! Если ты делать обложка, я не рвать фото“»³³.

Парадокс, но Нуреев, который был способен потребовать деньги за публикацию фотографий, никогда не устраивал никаких судебных процессов и не препятствовал распространению снимков, не всегда лестных для него, особенно в конце жизни. За несколько недель до смерти, возвращаясь со своего острова Сен-Бартелеми, он дал сфотографировать себя на трапе самолета, хотя знал, что выглядит просто чудовищно. Он не разгонял папарацци, а давал им возможность работать. Однажды он рассердился на своего врача, пожелавшего изменить маршрут, когда узнал, что Рудольфа в засаде ждут фотографы. В таком эксгибиционизме Нуреева нет ничего удивительного: человек имиджа, он всегда точно знал, что хотел явить миру.

С прессой Нуреев также вел себя как хотел, и для журналистов он никогда не был легким «клиентом». Пишущей братии нередко приходилось брать у него интервью на бегу, в рекордно короткое время – например, за пять минут до начала спектакля в грим-уборной. Нуреев всегда заботился о том, чтобы его воспринимали как танцовщика, а не прожигателя жизни, и потому считал своей главной обязанностью привести интервьюера к единственному сюжету – танцу. Если интервью уходило в сторону или он считал вопрос неинтересным, то он мог быть очень резким. «Идиотский вопрос», – говорил он и ждал следующего, вперив взгляд в пришедшего в замешательство журналиста. «Если мне не понравится, я останавливаю», – предупредил он одного английского репортера³⁴.

Рудольф обладал также талантом срежиссировать себя самого, если хотел смягчить свои недостатки, в частности лингвистические. В 1967 году, когда Ролан Пети и Марго Фонтейн, сменяя друг друга, без устали говорили в одной из передач английского телевидения о «Пеллеасе и Мелизанде», Рудольф с простотой гения углубился в книгу. Он неспешно переворачивал страницы, не говоря ни слова, со своей неизменной улыбочкой на губах, – и все видели только его³⁵.

Журналистам он мог лгать и мог говорить правду. Он мог быть и откровенным, и недоверчивым. Он практически наизусть знал, чего от него хотела пресса. И потому он не отказывал себе в удовольствии иногда поиграть с ней. В сентябре 1961 года он лукаво утверждал, что народному танцу его обучил собственный отец!³⁶ В 1972 году он отказался от того, чтобы в его честь назвали беговую лошадь, приведя следующие аргументы: «Во-первых, я не знаком с этой лошадью. А если она не выиграет? В газетах напишут: „Нуреев проиграл“. А если упадет? Появится большой заголовок: „Нуреев сломал ногу при падении…“ Пусть возьмут имя Нижинский. По крайней мере, тот уже умер»³⁷.

Как любой публичный персонаж, Нуреев со временем научился использовать средства массовой информации, чтобы подпитывать свою карьеру. О Королевском балете, когда лондонская труппа приглашала его все меньше и меньше, он высказывался в английской прессе: «Как бы то ни было, я всегда служил им, чтобы заполнить театр. Я был для них чем-то вроде бабы на чайнике, чтобы тот не остывал». В 1989 году, когда его спросили, будет ли продлен контракт с Гранд-опера, он ответил: «Я не собираюсь быть консьержем в Опере».

За свою жизнь он появлялся на обложках журналов самых немыслимых направлений, в том числе очень рок-н-ролльного «Rolling Stone», популярного «People», шикарного «Vogue» и, разумеется, «Paris Match». Ему не всегда нравилось то, что о нем говорили, но всегда нравилось, что он заставлял о себе говорить. Ведь он прекрасно знал, что «звезда балета – это только танцовщик, которым завладела пресса»³⁸.

В начале своей жизни на Западе Нуреев пугался этой бушующей прессы. И понятно, почему в 1986 году он признался: «Когда я оказался в Лондоне в 1962 году, я сделал все, чтобы заставить замолчать превозносившую меня прессу. Другие танцовщики Королевского балета, завидуя мне, не переносили эту лавину журналистов. Я постарался придавить истерию, чтобы установить мир с Королевским балетом. Но истерия продолжалась даже против моей воли»³⁹. Как бы не так…

Для своей раскрутки Нуреев широко использовал телевидение. По примеру Марго Фонтейн, давно работавшей с Би-би-си, он рассматривал телевидение как способ показать себя одновременно миллионам зрителей. В шестидесятых и семидесятых годах он принимал участие в самых различных телевизионных шоу по обе стороны океана. Разумеется, это сыграло громадную роль в росте его популярности.

Танцевать в телевизионных студиях было трудно. Во-первых, они тесные, во-вторых, как правило, с очень неудобным бетонным полом, в лучшем случае на скорую руку покрытым деревянным настилом. Но Нуреев даже в таких условиях держал руку на пульсе. Он контролировал расположение камер, настаивал на новых оригинальных ракурсах, уже тогда проявляя явную предрасположенность к кинематографической деятельности.

Также он очень рано разглядел в телевидении еще одно немаловажное преимущество: просматривая записи, он мог настоять на внесении изменений. Ранее примерно с той же целью он использовал кинокамеру. В Ленинграде он попросил одного из своих друзей заснять его спектакли. «Рудольф увидел, что его поклоны в конце были пресными и незапоминающимися. Он принялся работать над ними, и теперь мы знаем, насколько контакт с публикой стал частью его легенды», – вспоминал Уоллес Поттс, кинематографист и архивариус фонда Нуреева⁴⁰.

Рудольф просил телевизионщиков отдавать ему даже те куски, которые не вошли в передачу после монтажа его телевизионных интервью. Выдумаете, из-за непомерного самолюбования? Нет – ради стремления к совершенству! Расценивая свою деятельность на телевидении как своего рода спектакль, Нуреев внимательно пересматривал интервью, чтобы выявить в них недостатки и отметить положительные моменты. Он ничего не пускал на самотек и считал, что создаваемый им на телеэкране образ составляет неотъемлемую часть его искусства. В этом смысле он предчувствовал, во что превратится нынешний мир зрелищ, в которых форма является чуть ли не более важной стороной, чем содержание.

Нуреев был незаурядным шоуменом, оригинальным, необычным, обладающим великолепной реакцией. Создатели ток-шоу знали, что от него можно ждать чего угодно.

Так, в 1973 году на «Dick Cavett Show» (прямой эфир в 23.30)⁴¹ Нуреев приехал одетый в невероятный костюм из змеиной кожи. Каветт, равнодушный к балету, толком не знал, о чем расспрашивать своего гостя. Между тем, благодаря шуткам Рудольфа, который в тот вечер был в ударе, шоу стало одним из лучших за все время существования передачи.

«По крайней мере, у вас можно смеяться над самим собой. В России это невозможно», – доверительно сказал Рудольф телеведущему Мерву Гриффину на Си-би-эс. Доказывая этот постулат, Нуреев согласился стать объектом пародии на себя самого в чрезвычайно популярном «Маппет-Шоу», куда до этого никогда не приглашали артистов балета. Ему предложили станцевать па-де-де из «Свиного озера»⁴², с хрюшкой Пигги, огромной куклой, изображающей придурковатую обольстительницу. В конце коды Рудольф швырял ее на пол, потирая руки и смеясь, а потом распевал с хрюшкой в сауне, с одним лишь полотенцем на чреслах, и Пигги делала недвусмысленные намеки на размеры его мужского достоинства. Закончился номер исполнением чечетки в честь Фреда Астера. В тот вечер Нуреев сделал для своей славы больше, чем за десять лет карьеры на сцене.

В 1960–1970 годах первый канал французского телевидения, Би-би-си (Великобритания), Си-би-эс и Пи-би-эс (США) показывали балеты, записанные не в студии, а непосредственно в оперных театрах, – с участием Нуреева. Благодаря Нурееву балет входил в каждый дом в самое удобное время – в половине девятого вечера. Благодаря Нурееву обрела свое призвание многочисленная юная поросль. Так, в Лондоне в 1963 году в училище при Королевском балете было принято меньше десяти мальчиков (конкурс был небольшим), а в 1964 году их было уже семнадцать⁴³. Возросло количество балетных трупп. В США в 1961 году насчитывалось двадцать четыре труппы, а к 1974 году их стало двести шестнадцать. Балетомания коснулась и публики. В 1961 году балетные спектакли посетили около миллиона американцев, а в 1974 году – десять миллионов.

Нуреев всегда имел вкус к славе, но при всей своей экстравагантности он добивался славы прежде всего профессиональным мастерством. По иронии судьбы этот «предатель родины» делал то, к чему призывали народные комиссары Совдепии, – нес искусство в массы.