Текст книги "Как поймать монстра. Круг второй"

21. Набирай Ватикан

Тоннель мог оказаться пиктским, так предположили Доу и Джемма, по аналогии с пиктской стеной. Но, рассуждая об этом, они не очень хорошо представляли себе, о какой именно древности говорят и насколько давно существовали пикты. Для них не было разницы между древними греками с их развитой культурой третьего-второго тысячелетия до нашей эры – и культурами охотников-собирателей позднего плейстоцена, которые еще даже не овладели земледелием. Для Нормана эта разница была колоссальной. Он даже не был уверен, что подобная культура способна прорыть такие тоннели с помощью примитивных инструментов. Освоенная пещера – да, конечно, обычное дело. Насыпные гробницы, о которых говорила Мойра: курганы, создаваемые на земле, а не под землей, – вполне реально.

Но тоннель?

Тем не менее Мойра говорила и другое. Что кельты не первыми принесли в Ирландию свои верования и упомянутые гробницы тоже были наследием тех, кто жил здесь до них. А значит, это снова возвращало Нормана к пиктам. И ко времени.

К иллюзии времени. Так она сказала.

– Вы будете чай? – спросил Киаран, проходя мимо. – Мне кажется, в доме похолодало.

– Да, спасибо, – рассеянно ответил Норман.

Мысль его крутилась вокруг этих слов и приводила к выводам, которые казались уж очень нереалистичными. Если же откинуть нереалистичность, то жители деревни могут и не подозревать, что живут в некой временной петле… Иллюзия.

Норман вспомнил лицо Кейтлин, когда она смотрела на лес. Лицо Брадана, безостановочно крутящего колодезный рычаг.

Могут ли жители быть в ловушке временной петли? А теперь – и они тоже?

Норман снова устало уставился за окно. Небо было набухшим и темным, как грязная мокрая вата. Оно заполняло все пространство окна, от рамы до рамы, и совершенно не выглядело дневным. Какие-то бесконечные сумерки.

Аномальные зоны непрогнозируемы: слишком мало изучены. А те, что теоретически могли быть изучены хорошо, находились бы под грифом секретности куда выше того доступа, что был у Нормана. Центральное управление не любило делиться своими тайнами, особенно если они касались неэтичных решений или экспериментов.

Хорошо. Допустим, здесь аномальная зона со временной петлей, о которой в курсе Ирландская служба. Но если Орла Дудж врала им о том, что они не знают о происходящем в этой области… Зачем пускать сюда чужаков, чье исчезновение вызовет последствия?

Киаран поставил перед Норманом чашку. Не глядя, он кивнул в ответ, пробормотав слова благодарности.

Он не верил в то, что, если они пропадут, Айк не будет их искать. Дело было не в наивности: будь это кто угодно другой из директората, Норман бы допустил такую возможность. Но не Айк Вулрич. Если начальница Ирландской службы соврала, у нее уже сейчас огромные проблемы. А значит, скорее всего, группа ЭГИС уже в Ирландии, и рано или поздно она будет здесь.

Норман взглянул за окно.

Аномальные зоны непрогнозируемы. Найдут ли их?

– О чем думаешь?

Он вздрогнул. Его тут же окатило волной жгучего стыда – уши мгновенно начали наливаться жаром. Вот же слабак.

Джемма, стоя перед ним, сощурилась:

– Доки-док? Согнулся весь, прям носом в тетрадь…

– Раздумываю, – он неловко постучал ручкой по блокноту, – мог ли лесник иметь отношение к ирландским охотникам. Должна же быть причина, почему Суини сорвался с места, поехав с ним сюда…

Он не стал сознаваться в предательских надеждах на спасение. Ни Джемма, да и никто из группы не уповали на прибытие других агентов. Не было в них этой беспомощности, заставляющей надеяться на кого-то извне. Вот Джемма: зевает, поворачивает к себе его дневник, спокойная как удав. Она не боялась этой дурацкой аномальной зоны. Это аномальной зоне нужно было бояться Джемму.

– Мы нашли Купера, – сказала Джемма, кладя ему руку на плечо и успокаивающе его сжимая. – Найдем и Суини. Скорее всего, тоже внизу, в катакомбах. Нужно просто изучить их получше.

Ее слова прогнали тревожную обреченность, в которую Норман сам себя заманил своими размышлениями. Он все-таки поделился мыслями:

– Я думал о том, что Айк, скорее всего, уже переругался со всем миром, пока нас ищет.

– О, этот-то! – снова возвращаясь к его дневнику, хмыкнула она. – Наверное, даже в ООН телефоны оборвал…

Она перелистнула пару страниц, разглядывая его записи.

– Слушай, – постукивая пальцами по листам, протянула она. Потом потянулась к его чашке и отпила оттуда. Поморщилась. – Этот твой Самайн… Как ты там говорил… Их четыре праздника? В этом кругу?

«Периода», – произнес голос Мойры в его голове. Но вслух Норман только подтвердил:

– В колесе, верно. Самайн, Имболк, Белтейн и Лугнасад. Что такое?

– Ну, у тебя вон, – она ткнула пальцем в страницу, – Самайн везде со стрелочками и в кружочках. Ты по-прежнему думаешь, что все упирается в октябрь?

Норман собирался объяснить, что роль Самайна, какова бы она ни была, скорее всего, окажется объединяющим фактором для всего происходящего и надо в первую очередь понять, как именно он объединяет разрозненные куски головоломки. Но Джемма уже задавала следующий вопрос:

– А что насчет остальных праздников? Белтейн, например?

– Сейчас ноябрь, – машинально пустился в объяснения Норман, – так что следующим идет Имболк, он второго февраля. А Белтейн только в мае. Есть, конечно, и другие праздники, например Йоль, но они не имеют к островным кельтам никакого отношения, это культура германских народов…

– Норман.

– Что? – Он вздохнул. – Конкретизируй вопрос и получишь конкретный ответ. Иначе я могу прочитать тебе лекцию, и ты прекрасно это знаешь.

Джемма опустилась на скамью рядом с ним и перекрестила руки:

– Хорошо-хорошо. Ладно. – Затем подперла щеку кулаком. – Так в чем прикол Белтейна?

– В сельскохозяйственных культурах…

– Норман!

– Нет-нет, – он коротко рассмеялся. Почему все думают, что ответ должен быть односложным? – Ты спросила «в чем прикол», и я объясняю, так что послушай. В сельскохозяйственных культурах, к которым относились и кельты, языческие праздники всегда совпадают с производственным циклом. – Он перевернул ручку и провел воображаемый круг по столу. – Это очень просто, на самом деле: почти все «магические» праздники привязаны к скотоводческому и земледельческому календарю. Удачно посадить урожай на будущий год, а потом удачно с него прокормиться – два главных цикла в жизни любого первобытного общества. Так что неудивительно, что это всегда два самых важных праздника: осенью и весной. У кельтов это Самайн и Белтейн.

Джемма выпятила губу.

– День празднования начала урожайного сезона? – звучало разочарованно. – Всего-то?

– А ты что ожидала услышать?

– Не знаю… День древнего божества, день какого-нибудь мистического солнцестояния, день… Короче. – Она поморщилась. – Твой Самайн заканчивается, начинается Белтейн. Это же важно, разве нет?

На этот раз Норман не спешил отвечать. Разговор о кельтском колесе года звучал при Джемме всего один раз, сто лет тому назад, в день, когда они только приехали. И Норман прекрасно знал Джемму: она, скорее всего, пропустила его мимо ушей.

– Почему ты так внезапно вспомнила о Белтейне? – спустя паузу спросил он.

– Потому что у тебя тут куча всякого понаписано, вот почему. – Джемма цокнула и отпила из его чашки. Норман мгновенно понял, что она попросту не хотела отвечать. – «Идти против солнца», «маленькая фигура», «большая фигура», боже, да у тебя почерк едва ли лучше, чем у Купера… Слушай, а если Доу думает, что нас дурачит какой-то Каспер, то на хрена этому Касперу выдавать нам такой кроссворд? Призрак-альтруист?

– Ты знаешь о подозрениях Доу?

Это вырвалось у него быстрее, чем он успел подумать.

– В смысле? – Джемма пригляделась, будто пытаясь что-то разобрать в его почерке. – Я знаю, Кэл знает, даже ты знаешь, а там и до папы римского весть дойдет…

Она не знала. Иначе бы не вела себя так – видимо, она говорила о той ссоре, что случилась у них в лесу несколько дней назад. Должен ли был Норман ей сказать? Он раздумывал над этим, глядя, как она листает его дневник, но так ни на что и не решился, потому что она неожиданно сказала:

– Мне снова приснился сон. – Джемма перелистнула страницу, не поднимая глаз. – Поэтому. Поэтому я вспомнила о Белтейне.

– Очередной сон? Дай сюда, – Норман пододвинул к себе дневник, ища чистую страницу. – И что в нем было?

– Ты что, будешь, блин, стенографировать?

Фогарти-Мэнор, бостонский дом Купера, пожар, фотография – Норман отмечал только основные моменты, встраивая их в свою цепочку рассуждений. Пересказ Джеммы был структурированным и четким, и Норман надеялся, что это хороший признак. Сны Надин никогда такими не были. Ее сны были наполнены тенями и чужим присутствием, которое она не могла описать – только чувствовала.

– Все, что я видела, и вправду было похоже на пустой дом, – озабоченно сказала Джемма. Она понизила голос, будто боялась, что их подслушают. – Ну, то есть метафорически тоже, понимаешь, о чем я?

Норман кивнул.

– Дом как бы… Оставленный хозяином. Голое сознание без следа присутствия самого Купера. Но когда я проснулась, он спал на соседней кровати, Норман.

Она пододвинулась ближе и еще тише спросила:

– И если он спал… Как его может не быть в собственном сознании?

«То, что посещает Роген во снах – или призрак Купера, или, что вероятнее, сущность, притворяющаяся Купером».

Мрачный голос Доу всплыл в мыслях вместе с ледяным воздухом пещеры, вместе с темнотой и тонкими лучами фонаря, высвечивающими каменные стены. Норману даже показалось, что в комнате и вправду стало холоднее.

– Джемма, – избегая ответа на ее вопрос, он отвел взгляд и спросил: – Но как это связано с Белтейном?

Она потерла лоб костяшками, и Норман увидел, как сильно она давит на переносицу и брови, словно пытается прогнать головную боль. Нервный холод пробрался внутрь, на этот раз пустив мурашки по рукам, и Норман поежился. Тревога снова вернулась – и на этот раз обрушилась на него с сокрушительной силой.

– Купера во сне не было. Но кто-то другой там был.

Он сильнее сжал ручку в пальцах.

– Кто?

– Слушай, похоже, что я знаю? Иначе бы уже бегала по округе и ловила ублюдка, – почти рассерженно выдохнула она. – Но он сказал, что Белтейн никогда не начнется, огни никогда не зажгутся, а холмы никогда не закроются. Очередная загадочная чушь. А когда я проснулась, Купер, черт возьми, лежал на соседней кровати, Норман. Он спал.

Норман услышал в ее голосе тревогу.

– Но внутри сна его не было. Понимаешь? Это ведь, – она вытащила через горловину куртки свой медальон и показательно ткнула им в Нормана, – приблуда для какой-то особенной связи, разве нет? Паранормальный усилитель, типа того. Он это подразумевал, Купер-с-Памятью. И связь должна укрепляться. И вот он, лежит на соседней кровати – но не в проклятом сновидении. И если его там не было…

Она подалась вперед, чуть не сталкиваясь с Норманом лбом. На этот раз ему не удалось отвести взгляд – и вблизи он неожиданно отчетливо увидел, что сосуды у нее полопались, а под глазами лежат тени.

– Тогда кто был на другой стороне этой сраной магической телефонной трубки?

Когда она оставила Нормана на кухне – пусть сидит думает, он тут голова – и вернулась в комнату, Купер уже не спал. Сидел, положив локти на колени и устало свесив голову. В комнате стоял дубак, а он сидел прямо в свитере Нормана, под которым, насколько Джемма знала, должна быть только футболка. Закрыв за собой дверь, Джемма поежилась, оглядывая заваленные вещами кровати в поисках своей куртки. Здесь не было так холодно, когда она уходила.

– Что, уже устал от местной атмосферки?

Купер со вздохом выпрямился, поворачиваясь к ней. В полутьме его лица не было видно, поэтому Джемма не могла прочитать все, что он о ней думает.

– Здесь тяжело спать, – ответил он глухим голосом, который спросонья не был похож на его собственный. – И тяжело просыпаться.

– Нашел кому рассказывать…

Джемма наконец нашла свою куртку и поспешно ее натянула. Откуда-то дуло, хотя окно было закрыто. Изо рта вырывался еле заметный пар.

Застегнувшись, она села на кровать напротив Купера – длинные ноги обоих столкнулись коленями, но если Купер напрягся, то Джемму это не волновало.

– Эй, падаван Джедая, – сказала она, шмыгая носом. – Ну-ка расскажи мне, что ты обо всем этом думаешь.

– Я понимаю, что многое пропустил, – он пожал плечами. Глаза его казались темными, когда на них не падал свет. – Но алгоритм работы должен быть тем же, что и обычно, иначе все погрузится в хаос. Наш приоритет – это очаг. Полагаю, он должен быть в тоннелях. Пока мы не найдем его, мы не сможем отсюда выбраться.

Он говорил так… заученно. Словно читал учебное пособие для зачистки зоны резонанса. Но Джемму удивило не это.

– Найти очаг… – повторила за ним Джемма. – Не Брайана?

Купер тяжело вздохнул:

– Конечно, и Брайана тоже. Просто… Есть приоритеты. Я не могу… У нас есть работа, Роген. Ее нужно выполнять.

И Джемма не поверила своим ушам.

– Разве ты здесь не для того, чтобы спасти Брайана? – почти потребовала ответа она.

– Я спасу его, только если пойму, что здесь происходит, – еще суше сказал он. – К чему вы клоните?

Вот лицо десятилетнего Суини – взволнованное, отчаянное, с глазами на мокром месте. Вот лицо взрослого Суини – с горящими глазами, увлеченного тем, о чем говорил. Вот лицо Суини, которое ее пугало, – безэмоциональное и пустое. Которое пугало его.

– Он твой друг, – настояла Джемма.

Купер непонимающе нахмурился:

– Да.

– Ты знаешь его с детства.

– Верно.

– Ты любишь его.

– Вы сами сказали: он мой друг детства, – в его голосе начало накапливаться раздражение. – Конечно же, я его люблю. Еще раз спрашиваю, к чему вы клоните?

Тогда почему ты не в отчаянии?

Она их помнила, эти чувства. Эти чужие эмоции. Они были бурей, которую не получалось унять. Словно пожар, который вот-вот вырвется из-под ребер и разорвет ее изнутри, – вот какими они были. Мучительные, изнуряющие, оставляющие после себя пепел и выжженный кирпич… Похожими на ее собственные.

– Если бы пропал Кэл, – сказала она, – я бы не смогла думать о приоритетах.

Лицо Купера превратилось в ледяную маску.

– Не все похожи на вас, Роген.

Он поднялся, давая понять, что разговор окончен. Джемма ненавидела такое, не спускала с рук – но сейчас она осталась сидеть, глядя ему вслед, наблюдая, как закрывается за ним дверь спальни.

Не все.

Но ты – ты похож.

Ты тоже ненавидишь больницы. Ты тоже кого-то потерял. Тебя тоже кто-то зовет из-за двери.

Разве нет?

– Эй, приятель!

Когда Брадан обернулся, с его головы чуть не соскочило старомодное кепи, в котором он часто ходил по улице. Оно делало его уши, не спрятанные внутрь, еще более заметными – впрочем, это придавало его лицу добродушный вид.

Добродушный лопоухий деревенский парень…

– Мистер? – удивился он, неловко перехватывая дрова, которые нес в руках.

…Который ловит странные приступы, пугая аналитиков. Ага.

Кэл сделал самое приветливое лицо, которое у него было, – обычно это вызывало у людей легкую оторопь, потому что они не были готовы к такой дозе дружелюбия. Так вышло и с Браданом: он удивленно заморгал, когда Кэл положил ему руку на плечо.

– Мне нужна карта местности. – И похлопал по тулупу. – Есть у тебя какая-нибудь, дружище?

– Карта? У меня… Нет… – Казалось, парень искренне расстроился, что не смог помочь. Но затем нашелся, обрадованно улыбнувшись. – Скорее всего, у Йена есть! Вы можете попросить у него!

Кэл улыбнулся – у Йена так у Йена, примерно такого исхода разговора он и ожидал. А затем без перехода спросил:

– Ты, говорят, вчера с бабушкой поссорился, а?

Плечо Брадана мгновенно напряглось под его рукой.

– Я… – Он растерялся, глаза у него забегали. Но во дворе, кроме них, никого не было: Доу ушел в дом, и теперь они стояли вдвоем у стены соседского дома, в котором, судя по всему, жил Брадан с матерью – женщиной, которую они видели иногда через окно. – Мы… я…

– Почему ты сказал, что отведешь к шахтам только Нормана?

Лучшие вопросы – те, которых собеседник не ожидает. Лучший подход – когда у него нет времени обдумать ответ.

– Я… – Лицо Брадана окончательно стало растерянным. – Я так сказал? Простите, я не помню…

Ого! А в деревеньке-то, оказывается, бушует эпидемия загадочной амнезии!

– Ты уверен, приятель?

– Я не… не…

– Почему Мойра не хотела, чтобы мы шли в шахты?

Брадан замотал головой, будто Кэл вдруг заговорил на неизвестном ему языке и он пытался показать, что не понимает его.

– Она ведь сказала тебе нас не водить туда, Брадан? – настаивал Кэл.

Вопросы менялись быстро, не давая ему времени сосредоточиться на лжи.

– Нет… Возможно, но… Я не…

– Да брось, – Кэл без усилия удержал его за плечо, когда Брадан попытался податься назад. Бревна высыпались у него из рук прямо им на ноги, но Кэл не обратил ни малейшего внимания. – Мы так и поняли. Тебе нужно просто объяснить мне пару вещей, вот и все.

– Но я правда не понимаю! – почти умоляюще воскликнул он. – Не понимаю, о чем вы говорите!

– Почему твоя бабушка была против шахты?

– Я не знаю!

– Почему ты ослушался Мойру?

– Потому что… Потому что…

– Почему ты повел нас в шахты, Брадан?

– Потому что он так захотел!

Лицо у него изменилось, будто он сам не ожидал, что проговорится. Так оно обычно и работало. Легкий прием, если уметь его применять.

Кэл сжал его плечо еще сильнее. Лица Брадана скривилось в плаксивом, несчастном выражении. Он задрожал.

– Кто «он», Брадан? – сжал его плечо Кэл.

– Я не… Я не знаю… – Он всхлипнул и поник головой. – Бабушка не хочет, чтобы я его слушал… Она говорит, это доведет нас до беды… Я очень виноват…

– Брадан…

– Я не должен был…

– Смотри на меня. – Он встряхнул парня, заставляя его посмотреть на себя. – Кто? Кто тот, кого ты не должен слушать? Кто «он»?

Кэл заглянул ему в глаза. В них не было ни единой мысли. Взгляд Брадана расфокусировался, словно от страха он совсем потерял голову. Все его лицо шло мелкой дрожью: веки, губы, подбородок. И его голос упал до подрагивающего шепота, когда он наконец смог произнести:

– Повелитель Холма.

22. Пока он не видит

Сайлас никогда бы никому не признался – да и было бы кому на самом деле, – но он часто ловил себя на том, что в приземленных, практических аспектах своей работы находил немного… философского смысла. Звучало слишком возвышенно, как для него. Даже смехотворно. Но ведь он был там, этот чертов философский смысл.

Поэтому да: то, что лестница одержимости называлась «лестницей», казалось ему весьма символичным.

Лестница – это и подъем, и спуск. Путь наружу – и путь вовнутрь. Хорошая ведь метафора. В учебной программе УНР не было места для подобных размышлений, но Сайласу никогда не были нужны учебники, чтобы додуматься до чего-то самому.

Для любой сущности лестница одержимости – это восхождение: от низшего, астрального плана к материальному. Сущность взбирается по ступеням, одной за другой, на пути к единственной цели, которую она жаждет, – обрести плоть и кровь любыми способами.

Для человека лестница – это нисхождение.

Спуск от ясного света своего сознания к полной и абсолютной темноте.

Сущность, запертая по ту сторону физического мира, движется наружу. Человек движется вовнутрь.

Шесть ступеней отделяет сущность от света – шесть ступеней отделяет человека от темноты.

И из всех них вторая ступень – ступень наваждения – самая большая. Самая длинная.

На бумаге у нее даже научное название было длинным: ступень предпороговой стимуляции, вот какое. Занимало половину строчки. И неспроста.

Это была единственная ступень, которую гоэтики делили на три самостоятельные фазы.

Сайлас щелкнул зажигалкой. Оранжевый всполох лизнул бумагу, и спустя два вдоха вокруг расползлись сизые нити дыма.

Он всегда думал, что в деревнях утро наступает еще до рассвета: так было заведено в сельской жизни, которую ему иногда удавалось подглядеть в месте, где он вырос. День рабочих на фермах округа Монтгомери всегда начинался рано, но здесь, в Слехте, в шесть часов утра царила странная пустынная тишина. Казалось, Сайлас был единственным бодрствующим на многие мили вокруг.

Он молча стоял на тропинке между домом и пристройкой с баней. Тишина его не напрягала – ради нее он сюда и вышел. Тихо и безлюдно: ни раздражающей трепотни, ни налипающих на кожу ощущений и запахов, ни тесноты осточертевшего дома. Ни библиотекаря, заглядывающего ему в лицо так, будто у них был какой-то секрет; ни Махелоны с его тяжелым, осязаемым присутствием и громким голосом; ни Блайта, ни Купера, ни бабки.

Ни Роген, глупо и опрометчиво спускающейся по проклятой лестнице, пока никто этого не замечает. Никого, кроме Сайласа.

Взгляд Сайласа остановился на темном окне спальни, которую сейчас занимала группа. Внутри не было ни движения. Когда он уходил, все мирно спали. Никто не пошевелился, когда он выскользнул за дверь; даже Роген, чьи навеянные кем-то образы по ту сторону сна обычно беспокоили ее. Накатывая на нее, словно волны, они качали ее в тревожном океане сновидений – она ворочалась, морщилась, вздрагивала.

Как и во время цунами, все всегда начинается с Волны.

Разве не символично?

Они так и назывались. Волна. Маятник. Угол.

Три фазы ступени наваждения.

То, как вела себя Роген; то, что этому сопутствовало; то, что она говорила, как смотрела, чего не замечала сама за собой – все это указывало Сайласу на то, что она находилась в фазе Волны. Будь здесь еще хоть один гоэтик, можно было бы сверить наблюдения, но увы – три идиота-ликвидатора и один бесполезный аналитик. Приходилось складывать картинку самому.

Волны накатывают на берег, а затем отступают – точно так же, как и приступы на этой ступени одержимости. Тревога, панические атаки, головные боли, приступы злости, страха или истерического веселья – вот из чего состоит Волна. Эти симптомы проявлялись, когда астральная сущность начинала входить в плотный контакт с жертвой; адаптировалась к ней, притиралась. И пока она не адаптируется, жертва находится в относительной безопасности. Ничего необратимого с ней еще не происходит.

Проблемы начнутся тогда, подумал Сайлас, когда начнет качаться Маятник.

Как и Волна, Маятник подвижен; в отличие от Волны, он постоянен, упорядочен и, пока на него действует входящая сила, не сходит на нет. Маятник запускается, когда сущность готова действовать.

С этого момента она постоянно раскачивает его, влияя на психику жертвы. Обсессивные состояния, лунатизм, амнезия, усиление всех симптомов – и все это для того, чтобы найти «точку входа» в сознание жертвы.

Найти нужный Угол.

Сайлас был уверен – оккультный исследователь, давший названия фазам, по которым сегодня работали все гоэтики, тоже был склонен пофилософствовать.

Угол – это найденная уязвимость. Никто не застрахован, никто не особенный, будь ты домохозяйка, член преступной банды, астрофизик из НАСА или слишком самоуверенный охотник за нечистью. Уязвимости есть у всех: комплексы, скрываемые страхи, старые травмы… У каждого найдется местечко, в которое можно бить.

И сущность ударит.

Будет бить, давить, прожимать, эксплуатировать болезненную тему до тех пор, пока не сломает жертву. Ведь именно для этого нужен Угол – найти вход.

Найти Порог.

Где-то наконец скрипнула дверь, раздались шаги по ступеням – далеко, через пару домов отсюда. За то время, что горела сигарета, деревня начала потихоньку оживать. Лай собак, голоса соседей, рабочих, начинающих свой день. Утро вошло в свою колею.

Затоптав окурок в свежем снегу, Сайлас снова посмотрел на окно: за ним он различил движущиеся темные силуэты. Кто-то уже проснулся.

«Она все еще видит сны, – сказал вчера Эшли, отведя его в сторону. – И говорит, что в них кто-то есть. Не Купер. Кто-то другой. Возможно… Доу, не знаю. Возможно, нужно перестраховаться».

Что ж. Начинался новый бесконечный день.

И теперь для Сайласа он будет особенно неприятным.

– Тихо, – одергивает она мальчишку прямо посреди торопливой громкой речи, в которой гласные скачут вверх-вниз на интонационной карусели, а согласные западают. – Ну тише же. Ты на всю улицу кричишь.

Вокруг них – длинные аккуратные улицы Бекон-Хилла, красный кирпич и чугунные кованые заборчики. Дорогие машины. Уличные фонари, стилизованные под газовые. Зелень и солнце; сейчас весна. Всего пара кварталов от дома, и от школы они идут пешком, как обычно.

Мальчик рядом с ней – конопатый, улыбчивый, с широким ртом, – и Джемма без труда узнает в нем маленького Брайана Суини. Ему лет девять, не больше, он тощий и хлипкий, и синий пиджак школьной формы – конечно же, это частная школа – болтается на нем как на вешалке.

– Но это так странно, Тедди, – Брайан понижает голос почти до шепота, наклоняя к нему голову. Джемма может видеть его макушку: она сама выше, чем приятель, почти на голову. Над виском у Брайана виднеется шрам, и она точно знает: это от падения с велосипеда. – Ты уверен, что… Ну, что тебе это не приснилось?

Джемма раздражается и нервно чешет внутреннюю сторону ладоней:

– Посмотри на меня и скажи, что я похож на того, кто не отличит сны от реальности. – А потом ее раздражение соскальзывает, как простыня, обнажая то, что под ней испуганно прячется; она перестает чесаться, когда спрашивает: – Ты ведь мне веришь?

Джемма не любит выглядеть слабой или жалкой, но при Брайане – при нем можно.

– Я… – Брайан удивленно моргает, останавливаясь. Они стоят посреди пустой полуденной улицы – два школьника, праздно размахивающих портфелями после уроков. Он уверенно кивает. – Конечно, Тедди.

– Если честно, – соскальзывает с языка быстрее, чем Джемма успевает себя остановить, – все это… Черт. – Она переводит взгляд на свои кроссовки. Дорогущие «найки», которые ей купили для занятий волейболом. – Я почитал в интернете на этот счет всякие медицинские статьи, и я не знаю, просто… – Голос дает слабину, когда она поднимает взгляд на открытое лицо Брайана. – Я ведь… не псих?

Тот несколько секунд молчит, а потом толкает ее плечо своим. И говорит:

– Прекрати.

И серьезно кивает:

– Ты не псих. Я тебе верю. Мы разберемся, что происходит.

Джемма молча плачет, и слезы скатываются по лицу, падая в белую блестящую раковину. В ванной тихо, и поэтому она отчетливо слышит каждое влажное «кап». Она смотрит, как они падают, и не может оторвать взгляда. Ей кажется, что если она перестанет смотреть – то сойдет с ума.

Воздух вокруг опять теплый, но ее все еще трясет. Приходится вцепиться в край раковины руками, напрячь все мышцы, сжать пальцы до болезненной рези, чтобы перестать так сильно дрожать и чтобы локти и колени не ходили ходуном.

Джемма плачет – и это первый раз за всю ее жизнь, когда она плачет от страха.

За дверью слышен голос отца и ровный гул телевизора – что-то из развлекательных передач по восьмому каналу, – но все это, что за дверью, будто происходит в другой реальности. Очень далеко. Джемма думает, что, если она закричит снова, окончательно срывая голос, папа и сейчас ее не услышит.

Горло сжимает спазмом нового всхлипа.

Кажется, проходит час или вечность, прежде чем она решается поднять глаза в зеркало. Ее ужасает одна только мысль об этом, но что-то в груди тянет, и, повинуясь этому чувству, она медленно поднимает подбородок. Что я делаю, думает Джемма. Что же я делаю.

Из зеркала на нее смотрит Теодор Купер.

Ему всего девять. Он очень высокий, очень худой – и очень, очень напуганный. Худая, длинная шея, словно у цапли, сейчас дрожит – и выглядит уязвимой, словно вот-вот переломится от сдерживаемых рыданий. На покрасневших белках голубые глаза кажутся еще светлее. Черные мокрые волосы облепили лицо. Ему давно пора стричься, проносится в голове неуместная мысль, но от нее узел паники в груди ослабевает.

В следующий момент она сидит на подоконнике, прислонившись лбом к оконному стеклу и рассматривает школьную парковку. Занятия уже закончились, и в рядах лощеных машин старшеклассников сильно поредело – остались только те, кто занимаются в клубах. Она видит яркую «Ауди» придурка Шона Даггана из десятого – ага, значит, сегодня тренируются баскетболисты. Видит новый джип выпускницы Алисы Негьюз – вся школа знает, что это отец, старший партнер крупнейшей в штате юридической фирмы, подарил ей за поступление в Йель. Даже Джемма знает. Потому что завидует: Йель был и ее мечтой, но до него еще надо дожить…

– Тедди, смотри-ка…

Она оборачивается к Брайану. Тот сидит, прикрывшись какой-то книгой о Гражданской войне, – они будут проходить ее только через пару лет, но какая разница: в библиотеке такая картина ни у кого не вызовет подозрений, да и Брайана в школе считают задротом. «Заучка Суини» – вот как они говорят. И еще: «Тео, чувак, почему ты вообще с ним якшаешься?» – говорят. «Я думаю, он это из жалости», – говорят, когда думают, что их не слышат. Но Брайан слышит и потом весь вечер пытается прятать расстроенное лицо. Джемме кажется это глупым – обращать внимание на идиотов. Она всегда сердится.

Джемма считает Брайана самым лучшим другом, который у нее когда-либо был.

– В общем, есть кое-что интересное, – он скребет веснушки на носу, не поднимая серьезного взгляда от телефона, который прячет за книгой. – Вот, смотри, тут статья. Пишут, что в пятидесятых в штате Мэн семья фермеров заявила, что…

Теперь Джемма сидит не на подоконнике.

Под ней кушетка, вдоль разбегаются белые стены, и – и она – это снова она.

Джемма чувствует свое тело – свои длинные руки и ноги, смотрит на свои пальцы, видит свои джинсы и свои кроссовки.

Брайан Суини – девятилетний, тощий, с вихрастым светлым чубом и очень, очень несчастный – сидит на пластиковом сиденье у стены.

– Все хорошо, – говорит Джеймс, ласково сжимая его руки. Джемма знает: он хороший отец. И опекун из него тоже вышел отличный. – Но не надо плакать сразу, как зайдешь, хорошо? Он многое пережил. Не нужно заставлять его волноваться.

Они воспитали своего сына отзывчивым, добрым и умным парнем, которому дали много любви. Эту же любовь они дали и Теодору после того, что случилось.

Сцена повторилась – снова появился доктор, снова тот же разговор. Брайан сидел, вцепившись в сиденье. Он выглядел не просто взволнованным – нет, он словно… Джемма присмотрелась к нему. Он смотрел мимо отца, мимо врача, прямиком на дверь палаты. Неотрывно. Он не слушал, что говорил врач… Таким взглядом не смотрят расстроенные дети. Слишком много затаенного страха – такого, который не хочешь показывать взрослым.

Это был взгляд ребенка, у которого был секрет.

Джемма поднялась с места, не дожидаясь, пока разговор закончится.

Она подошла к закрытой двери в палату. На этот раз Купера здесь не было – и он не может остановить ее. Ничто не мешает ей проникнуть внутрь.

Он ведь не призрак? Она может взяться за ручку и…