Текст книги "Петля"

Я вижу, как дверь вагона-ресторана тоже открывается и по ступенькам спускается высокий дородный мужчина в меховых сапогах, в которые вправлены брюки, в красивой меховой безрукавке поверх пиджака и в пушистой шапке-ушанке. Улыбаясь, он здоровается с одним из подошедших. В это время за его спиной в вагон шмыгают две или три женщины. Через минуту они появляются снова, у них в руках тяжелые свертки и сумки. Мужчина в безрукавке и шапке всего этого как будто не замечает. Сумки и свертки тут же принимают из вагона оставшиеся на перроне женщины и мужчина. Рядом уже появляется носильщик со своей тележкой.

Ну, нет! Этого уже я не допущу. Будь что будет, но я нарушу приказ. За Горбачевым следят мои товарищи. Если я к нему подойду, они поймут, в чем дело, и помогут задержать всю группу. Этих жуликов нельзя упустить. А то, что они жулики, можно дать голову на отсечение.

Я делаю порывистое движение…

Но вдруг происходит что-то непредвиденное. Я вижу, как к вагону-ресторану сразу с нескольких сторон подходит группа людей. В ту же минуту человек, который только что взял сверток у женщины с площадки вагона, бросает его и пытается бежать, какая-то из женщин пронзительно визжит и тоже пробует скрыться, а другая бьет сумкой кого-то из удерживающих ее людей, потом падает на перрон и начинает отбиваться ногами. Сцена безобразная, но женщину быстро подхватывают и уводят, остальные не сопротивляются. Вместе с другими уводят и негодующего красного Горбачева.

Вот так история! Я не знаю людей, проведших эту операцию. Я только не сомневаюсь, что это работники милиции и, скорее всего, их привела сюда на перрон, к поезду, группа спекулянтов, за которой они следили. Тогда они шли с другого конца цепочки, и Горбачев им не был известен.

В этот момент появляются двое наших работников в форме и берут под охрану вагон-ресторан. Один из них мне знаком, это он по нашему плану должен был зайти открыто в вагон-ресторан.

Я подхожу к нему и он мне шепчет:

– Товарищи появились в последний момент. Мы решили, что вашим планам они не помешают.

– Будем надеяться, – не слишком уверенно отвечаю я и добавляю: – Зайдите и предупредите официантку, я ее буду ждать где договорились.

Молодой лейтенант ловко вспрыгивает на площадку вагона и исчезает за дверью.

Я спрашиваю второго сотрудника:

– Откуда товарищи, которые провели операцию?

Он называет мне номер городского отделения милиции и даже фамилию и должность старшего группы.

Теперь все ясно.

Спустя несколько минут в комнату, где я нахожусь, заглядывает невысокая полная девушка и настороженно спрашивает:

– Можно?

– Если вы Галя, – улыбаясь, отвечаю я и встаю ей навстречу. – А вы Галя?

– Ага, – ответно улыбается она. – А еще я лейтенант Воронцова.

И хотя эта белозубая улыбка очень ее украшает, в глазах девушки настороженность не исчезает.

– Ну совсем хорошо, – говорю я. – Садитесь, Галя, и докладывайте о своем путешествии. Я – старший лейтенант Лосев, и зовут меня Виталий. Любуйтесь.

И протягиваю ей свое удостоверение.

Галя довольно придирчиво его изучает, после чего взгляд ее смягчается, и в нем светится уже явное дружелюбие.

Девушка усаживается напротив меня, устало расстегивает пальто, стягивает с головы вязаную шапочку и достает из сумочки сигареты.

Мы закуриваем, и Галя приступает к рассказу.

Она, между прочим, оказывается весьма наблюдательным, памятливым и находчивым человеком.

Галя не только подтверждает уже известные нам факты хищений продуктов, спекуляции и при этом называет мне фамилии людей из числа поездной бригады, которые все это знают и могут подтвердить. Галя сообщает и два чрезвычайно важных для меня факта. Оказывается, Горбачев продавал по пути вещи, причем вещи женские, драл за них втридорога, хотя вещи эти и в самом деле были дорогими и модными. Об этом Гале рассказали женщины из поездной бригады.

А две последние вещи Горбачев продал уже при Гале. Одну из них он сразу предложил ей. Она была чрезвычайно удобным для него покупателем: ведь на следующий день ее уже не будет в Москве. Галя покупать эту кофточку, естественно, не собиралась, но, как бы сомневаясь, показала ее еще двум женщинам-проводницам, и одна из них все-таки решилась купить ее для дочки.

Вторую вещь – платье – Горбачев при Гале продал другой проводнице. Та долго торговалась с ним, прозрачно намекая, что знает о нечистом пути, каким это платье попало к Горбачеву. И тот, наконец испугавшись, продал ей это платье чуть не вдвое дешевле, чем собирался. А проводница потом смеялась и хвасталась, как она ловко припугнула Горбачева, ничего, конечно, не зная о платье, но зато хорошо зная самого Горбачева.

Галя называет мне фамилии обеих проводниц. Первую, я вижу, ей жалко, а вторую – нисколько. Дело в том, что, если обе вещи окажутся крадеными, их придется конфисковать.

И неожиданно заключает:

– А обе вещи из вашей ориентировки, это точно. У меня на вещи глаз ужас какой точный. Можете даже не сомневаться.

– Это мы сейчас проверим, – скрывая волнение, говорю я и вынимаю копию нашей ориентировки. – Ну-ка укажите здесь эти вещи.

И Галя, придвинувшись ко мне и пробежав список глазами, не колеблясь, указывает толстеньким, ярко наманикюренным пальцем на две строки в длинном перечне украденных вещей.

– Вот, точно! – восклицает она и победно смотрит на меня. – Не сойти мне с этого места!

– Ну, Галочка, если это так, то я не знаю, как вас наградить, – говорю я.

Да, если это так, то Горбачеву некуда деться. Это именно то, чего не хватало мне для его допроса, для победы в этом допросе.

Я смотрю на часы. Почти двенадцать ночи. И тем не менее надо действовать. Галя предупредила: вторая из проводниц, кажется, намерена в свою очередь продать то платье. Тогда исчезнет важнейшая улика против Горбачева. Так что время терять нельзя. Поезд пришел в Москву всего сорок пять минут назад. Значит, проводницы еще не убрали вагоны, не сдали белье, они еще в поезде, который стоит где-то недалеко, на запасных путях. Надо успеть застать их там.

Я вижу, как устала Галя. Да, сутки такого нервного напряжения выдержит далеко не каждая. Все надо было увидеть, оценить и запомнить. А все увидеть совсем не просто, да еще так, чтобы не заметил, не насторожился Горбачев, опытный, травленый жулик, да и вообще чтобы никто не насторожился, чтобы все вокруг вели себя обычно, естественно, как всегда. Да, это было непростое задание. И поэтому Галя прямо-таки валится с ног от усталости и засыпает уже сидя, у меня на глазах.

Я и сам изрядно устал, и голова болит нестерпимо. Ведь спал я прошлой ночью каких-нибудь три часа, а до этого, той же ночью, мы брали бандитов, и по мне стреляли. Это, между прочим, тоже отражается на нервах.

Но делать нечего. Я торопливо прощаюсь с Галей, желаю ей спокойной ночи и еще раз благодарю за помощь.

Спустя несколько минут, захватив с собой еще одного сотрудника, двух комсомольцев-дружинников в качестве понятых и прикомандированного к нам железнодорожным начальством молчаливого усатого дядю из службы резерва, мы шагаем в темноте по шпалам, огибаем черные, застывшие вагоны, домики для рабочих, стрелки. В этом бесконечном лабиринте поездов можно заблудиться и днем. Какой-то вымерший, таинственный город на колесах.

Но где-то вдруг мелькает свет, хотя мы еще довольно долго пробираемся к нему, огибая цепочки вагонов.

Вот наконец и нужный нам состав. Окна его вагонов освещены, кое-где мелькают людские тени.

Мы разыскиваем начальника поезда и объясняем причину своего появления. Он не удивляется, он уже знает об аресте Горбачева и ждет дальнейших неприятностей.

Вся процедура изъятия краденых вещей – а я не сомневаюсь, что они краденые, хотя формально они так будут называться лишь после опознания их Ниной или Полиной Ивановной, – вся процедура эта занимает немало времени и достаточно неприятна. Немало времени это занимает потому, что приходится составлять протоколы «выемки» этих вещей, а до этого прождать чуть не час, пока приедет следователь, которому поручено вести дело Горбачева и группы связанных с ним спекулянтов. Кроме протоколов, мы подробно записываем показания обеих женщин о том, как эти вещи к ним попали, причем вторая из проводниц вначале вообще не желала выдать платье, а затем попыталась умолчать о некоторых подробностях своей сделки с Горбачевым. Освобождаемся мы только в третьем часу ночи. И всю длинную дорогу домой я мечтаю только об одном: бухнуться в постель и уснуть.

– Ничего не знаю, – резко заявляет мне Горбачев на следующее утро, когда я вместе со следователем вызываю его на допрос. – Ничего не знаю и знать не желаю! Провокация! Я буду жаловаться!

– Что именно вы считаете провокацией? – вежливо осведомляется следователь.

– Мой арест, что же еще! Предупреждаю: вам это даром не пройдет. Я до генерального прокурора дойду! Я ваши номера знаю! Ученый!

– Спешите, Горбачев.

– Что значит «спешите»?

– Надо бы сначала узнать, в чем вас обвиняют.

– Знать не желаю!

– Ну-у, что это за позиция? – усмехается следователь. – Другой на вашем месте сперва бы выяснил, не только в чем обвиняют, но и чем обвинение доказывают. А потом бы уж решал, жаловаться ему или защищаться.

Горбачев тяжело разваливается на стуле, огромный, рыхлый, у него бритая до глянца, крупная голова, оплывшее бабье лицо и живые, очень сметливые глаза.

– Ну ладно, – снисходительно соглашается он. – Выкладывайте, что у вас там есть.

Прищурившись, он в упор смотрит на меня.

– Следователь, – говорю я, – предъявит вам обвинение в хищении продуктов, в спекуляции, в подделке документов и в сокрытии прошлых судимостей.

– Так это следователь, – насмешливо говорит Горбачев. – Ну, а вам что от меня надо?

– Чтобы вы ответили на один вопрос: откуда у вас вещи Веры Топилиной, вашей соседки по квартире?

– Какие еще вещи? – враждебно спрашивает Горбачев. – Чего вы мне клеите. У меня грехов и так хватает.

Я терпеливо перечисляю: костюм, кофточка, платье, и называю людей, у которых эти вещи обнаружены.

– Врут они! – хладнокровно заявляет Горбачев.

– Что врут?

– Все! И вы на меня это дело лучше не вешайте. Не пройдет! Я и дома-то в ту ночь не был.

– Это кто-нибудь может подтвердить?

– Э-э, уважаемый, на такой крючок меня не подденешь. Я воробей стреляный. Это вы доказывайте. А я погляжу, что у вас получится. Кто меня дома видел? Кто видел, что я эти тряпки у Верки брал? Никто не видел. Нет таких людей, понятно? Значит, и прямых улик у вас нет. А на косвенных вы далеко не уедете. Сто раз суд будет возвращать на доследование. Мартышкин труд. А я вам ничего не скажу. Положь мне прямые улики, тогда поговорим. Вот так.

Глава 5.
НАШИ НЕОБЫЧНЫЕ ПОХОРОНЫ

Я сижу в кабинете Кузьмича и от досады прошу разрешения закурить, совершенно забыв на миг наше неписаное правило не курить в его кабинете.

– Перебьешься, – говорит Петя Шухмин.

– Пусть потянет, – сухо разрешает Кузьмич. – Ишь какой расстроенный. Как будто он ожидал, что этот Горбачев упадет перед ним на колени и все расскажет. А он, милый ты мой, всю юриспруденцию знает не хуже нас с вами. Имел возможность изучить. На собственном опыте. И он прав, конечно: выкладывай доказательства. А у нас…

– Но вещи же! Вещи же с кражи! – не выдерживаю я.

– Ну и что? – сердито спрашивает Кузьмич. – А как они к нему попали, ты знаешь? Да он скажет, что купил по дешевке у какого-то бродяги на вокзале. Или под забором нашел. И все. Ты ничего не докажешь.

Да, с задержанием Горбачева и обнаружением у него краденых вещей дело нисколько не продвинулось вперед. Ведь мы и раньше, от Жилкина, знали, что у Горбачева каким-то образом появились вещи Веры Топилиной. Кстати, сегодня утром и Нина, и Полина Ивановна опознали обе вещи, платье и кофточку. Но откуда они взялись у Горбачева, остается неясным.

– Неизвестно даже, ездил он в ту ночь домой или нет, – задумчиво говорит Петя Шухмин. – Вот черт!

– Кто был с ним ночью в вагоне-ресторане? – спрашивает Кузьмич. – Ты выяснил?

– Конечно, – отвечаю я и безнадежно машу рукой. – Никто не видел, чтобы он уезжал куда-нибудь.

– Кто же все-таки был? – невозмутимо повторяет свой вопрос Кузьмич. – Давай назови.

– Ну, официантка была. Та самая, что потом заболела в пути. Повар был. Слесарь, электрик. Потом экспедитор, который продукты привез. Двое грузчиков.

– Грузчиков?! – подскакивает на своем стуле Петя.

– Можешь не волноваться. Совсем другие грузчики.

– А те? Они тоже в ту ночь были на вокзале? – не унимается Петя.

– Неизвестно. Зинченко ничего про это не сказал. Но вообще-то они все там возле ворот и на путях крутятся. Как кликнут, так и бегут. Паспортов не спрашивают и регистрации не ведется. На два-три часа живая сила нужна, чтобы продукты быстрее перегрузить. Вот и все.

– С кем же ты про Горбачева говорил? – спрашивает Кузьмич.

– С поваром. Со слесарем. С экспедитором. Никуда, говорят, он надолго не отлучался. Но они тоже не всю ночь, конечно, при нем находились.

– М-да. С этой стороны, пожалуй, не подберешься, – соглашается Петя. – А ведь подход должен быть. Взять хоть Зинченко…

– А! – безнадежно машу я рукой. – Этот больше ничего не скажет, пока мы того бандита не поймаем, Федьку.

– По кличке Слон, – безразличным тоном добавляет Кузьмич.

Мы с Петей на минуту умолкаем, ожидая, не сообщит ли Кузьмич еще что-нибудь об этом Федьке. Мы, конечно, не забыли, что Федькой Кузьмич занялся сам, занялся потому, что тот совершил слишком уж дерзкое и опасное преступление, и еще потому, что каждый час пребывания его на свободе грозит бедой. Ну, а когда Кузьмич за что-то берется, то можно ожидать открытий и почище того, какая у этого бандита Федьки имеется кличка. Однако расспрашивать Кузьмича мы не решаемся, да и бесполезное это занятие. Кузьмич сообщает всегда только то, что нужно знать по тому или иному делу, и очень редко то, что знать нам интересно и любопытно; так что расспросами у него все равно ничего не добьешься.

– И вот еще что не забудьте, – говорит Кузьмич. – Завтра в семнадцать часов хороним Воловича. Из морга районной больницы выносим. Знаете, где она?

– Найдем, – киваю я. – И вообще траурное объявление висит.

– Оно не только там висит, – поправляет меня Кузьмич. – Оно во многих местах висит.

Что-то в его голосе невольно настораживает меня, но я не задерживаю на этом внимания. Тем более что вслед за этим Кузьмич добавляет и вовсе уже странные слова:

– Если увидите меня там, не подходите.

При этом тон его не позволяет задавать какие-либо вопросы в связи с таким странным приказом. И мы с Петей только коротко и сдержанно отвечаем почти одновременно:

– Слушаюсь.

А я вновь возвращаюсь мыслями к Горбачеву, который куда больше меня занимает, чем все слова и интонации Кузьмича.

– Все-таки подозрителен этот Горбачев, – задумчиво говорю я. – Возможно, что он и в убийстве замешан. На нем пробы негде ставить.

– Насчет убийства… не думаю, – качает головой Кузьмич. – Опять ты психологии не учитываешь. На убийство малознакомого человека при определенных обстоятельствах он, может быть, еще и пойдет. А соседки, которую столько лет знает, да еще из-за тряпок… нет, не думаю. Но работать вокруг него надо, это ты прав. И узнать, каким ветром к нему эти вещи задуло, тоже надо. Я, кстати, говорил утром с тем городом, где официантку сняли. Ей уже лучше, и врачи разрешили ее допросить. Вот ребята наши ее и поспрошают насчет той ночи в Москве. Ну, и обо всем другом, конечно. Там мой знакомый один оказался, опытнейший работник. На него надеюсь.

Горбачев Горбачевым, но ты и о другом не забывай, – ворчливо добавляет Кузьмич. – Ты мне того человека найди, который был вечером с Верой на стройке. Чтобы из-под земли мне его нашел, понял? Это важнейший свидетель, если… если не хуже, конечно.

– Гвоздем он у меня в голове сидит, этот тип, – говорю я сердито. – Сегодня мне должны дать сведения о тех, кто за Верой ухаживал, их человек семь набралось. – И, усмехнувшись, добавляю: – Все по линии ее работы, так сказать.

– Про фотографию смотри не забудь. Может, кто из них снят там. Чем черт не шутит.

– Проверю. Будьте спокойны, – я вздыхаю. – К сожалению, Нина никого там не знает. И Полина Ивановна тоже. И Люба. Теперь только на школьную Верину подругу надеюсь, очень близкую подругу. Но ее еще найти надо. Ни фамилии, ни адреса.

– Вот и ищи.

Нет, Кузьмич ничего мне не простил. Хотя я по-прежнему не понимаю, в чем моя вина, в том, что настоял на операции, в которой погиб Гриша? Но он же сам сказал…

Я возвращаюсь в свою комнату и усаживаюсь к столу. Закурив, по привычке откидываюсь на спинку стула, вытягиваю ноги далеко в проход между столами, и рассеянный мой взгляд упирается в пустующий напротив стол Игоря.

Эх, обсудить бы мне с моим другом план поиска! Как легко рождаются гениальные идеи, когда мы думаем вместе. Как спокойно и уверенно я себя чувствую, когда рядом Игорь. А сейчас вот сиди и думай сам. И неизвестно, когда наконец Игорь появится за этим столом. И появится ли вообще…

Придя к такому грустному выводу, я, невольно вдруг спохватившись, заставляю себя сосредоточиться на делах.

Да, сегодня я наконец должен найти эту Катю. Школьная подруга. Школьная! Отсюда и надо плясать. Школа должна быть недалеко от дома. А Вера родилась и всю свою короткую жизнь прожила в одном и том же знакомом мне доме. Оттуда она и ходила в школу. И кончила ходить каких-нибудь пять лет назад. Я кончил ходить чуть не десять лет назад, а меня еще в моей школе прекрасно помнят. Ну что ж. Надо действовать.

Я решительно поднимаюсь, гашу сигарету и натягиваю пальто. Дежурная машина за считанные минуты подбрасывает меня к дому, где жила Вера. Оттуда я начинаю свой поиск.

Первый мой визит конечно же к Полине Ивановне.

Старушка выглядит неважно, глаза покраснели, опухли и смотрят с тоской и какой-то даже отрешенностью, морщинистое лицо еще больше осунулось и стало совсем птичьим. А движения ее кажутся еще суетливее.

Сейчас Полина Ивановна орудует на кухне. Она уговорила меня выпить чаю. Я чувствую, как ей тоскливо и страшно и как хочется говорить о Вере, как приятно вспоминать прошлое, а совсем далекое тем более.

– Сколько же лет вы знали Веру? – спрашиваю я.

– Да, считай, как она родилась, так и познакомились, – отвечает Полина Ивановна, доставая из шкафа печенье. – И мать покойницу Наталью Максимовну знала, царствие ей небесное, да и того, беглого, тоже знала, – уже совсем другим, враждебным тоном добавляет она. – Бог его, говорят, наказал.

– И в школу девочки при вас ходили?

– А как же? Ясное дело, при мне. И Верочка, и Нина.

– Вы, случайно, Катю не знаете, подружку Верину по школе?

– Почему же не знаю, – обиженно отвечает Полина Ивановна. – Знаю я ее. В штанах ходит.

Она опять вскакивает и начинает что-то торопливо отыскивать на полках шкафчика.

– А фамилия этой Кати как?

– Вот уж, милый, не знаю. Катя и Катя, вот и все.

– Ну, может, знаете, где живет?

– Да недалеко. Как, бывало, позвонит по телефону-то, так через пять минут и прискачет. А в гостях у нее я не бывала. Нечего мне там делать. А тебе-то она зачем?

– Все мне надо знать, – улыбаюсь я. – Очень я, понимаете, любопытный. Вот скажите, здесь, в доме, у Веры подружек не было, которые с ней вместе в школу ходили?

– Ну, как так не было? Только ведь кто куда, – отвечает Полина Ивановна, продолжая озабоченно рыться на полках шкафа. – Все больше замуж повыскакивали. Уж и не знаю, кто и остался. Ей-богу, не знаю.

Про себя я решаю, что надо бы зайти в домоуправление и по домовой книге отыскать женщин того же года рождения, что и Вера, а дата прописки укажет, ходили ли они в школу, живя здесь, или переехали сюда позже. Может быть, кто-нибудь из них вспомнит Катю? Это путь, конечно, обнадеживающий, но кропотливый, и я потеряю здесь немало времени.

Но тут мне приходит в голову новая мысль.

– Полина Ивановна, – говорю я, – а вы, часом, не помните, где находится школа, куда Вера ходила?

– Как же не помнить! По сто раз на день мимо хожу. Туточки, за углом, она и будет, – обрадованно отвечает старушка.

Она наконец разыскала то, что хотела. Это оказывается небольшая баночка с вареньем, как видно, домашним, собственного изготовления, при этом тщательно закрытая и перевязанная. Судя по тому, как Полина Ивановна ее искала, это единственная баночка. Но старушка так обрадована моим приходом, что непременно хочет его чем-то отметить.

И я энергично протестую:

– Не надо, не надо, Полина Ивановна. Я варенье не люблю.

После всяческих уговоров она со вздохом убирает банку, которую я так и не дал открыть, и снова подсаживается к столу.

А я украдкой поглядываю на часы и спрашиваю:

– Так где же все-таки эта школа? За каким углом?

Старушка принимается довольно сбивчиво объяснять, и я хоть и с трудом, но все же постепенно начинаю разбираться в местной географии.

Потом я прощаюсь.

В последний момент, уже в передней, надев пальто, я вспоминаю о Нине. Полина Ивановна сообщает, что та сегодня утром, после опознания Вериных вещей, уехала к себе в Подольск. Муж приехал за ней на грузовой машине, и они уложили туда все, что было в Вериной комнате. Только диван не вошел, за ним они отдельно приедут, и дверь по этому случаю заперли.

– Хоть бы мне чего на память о Верочке оставили, – с обидой вздыхает старушка. – Хоть какую-нибудь безделицу. Все забрали. Подчистую. И ложечку с кухни. Веник Верочкин и тот увезли. Сам все углы обшаривал.

Да, милые люди, ничего не скажешь. Прав был старый доктор. Конечно же в папочку эта Нина пошла, не в мать же. В мать пошла Вера. Вот они, гены, никуда от них пока что не денешься, ни от плохих, ни от хороших. Переделывать характеры удается, как известно, редко, и то уж когда навалимся, если что-то особо опасное появляется на свет божий. Да и в этом случае не всегда получается. Это тоже известно.

Полина Ивановна провожает меня до двери. И я слышу, как запирает она за мной все замки и еще цепочку накидывает, видимо напуганная событиями последних дней.

Я выхожу на улицу и останавливаюсь, чтобы сориентироваться и прикинуть «на местность» путаные старушкины объяснения, затем решительно направляюсь в сторону большого гастронома, указанного мне в качестве одного из ориентиров. Следуя дальнейшим указаниям Полины Ивановны, я уверенно сворачиваю за угол, прохожу весь переулок до самого конца, но никакой школы не обнаруживаю.

Зато мне неожиданно попадается ватага ребятишек с портфелями. Вот эти-то юные граждане охотно указывают мне проходной двор, через который, по их словам, я и попаду в соседний переулок, где находится школа.

Дальше я следую уже куда уверенней, хотя на пути у меня неожиданно возникает массивная ограда из бетонных секций, в которой, однако, энергичные школьники умудрились все же выломать пару солидных стоек и тем обеспечить себе кратчайший путь в храм познаний.

Вскоре я оказываюсь перед четырехэтажным, потемневшим от времени зданием с огромными и замысловатыми арками окон и массивной резной дверью. Наверное, в незапамятные времена тут размещалась еще гимназия, не иначе.

Я попадаю в просторный высокий вестибюль, по сторонам которого полукружьями тянутся гардеробы, отделенные от самого вестибюля красивыми мраморными барьерами. Широкая, тоже мраморная лестница ведет наверх. А возле нее на одной из высоких массивных дверей вполне современная табличка: «Канцелярия». Мне сюда.

В большой комнате несколько столов. За каждым что-то пишут и читают пожилые, на вид суровые женщины. Однако на мои вопросы они отвечают охотно, к тому же весьма обстоятельно и не торопясь, словно для того, чтобы я успел все за ними записать.

Наконец я подсаживаюсь к одному из столов, и очень полная седая женщина начинает вместе со мной перелистывать большую книгу с записями. Здесь все выпускники школы того года, когда заканчивала учебу в ней Вера Топилина.

– Верочку я помню, – улыбается женщина. – Ах, какая прелестная девочка была! На выпускном вечере у нас был в гостях тогда маршал. И Верочка преподнесла ему цветы от класса. А он ее поцеловал и цветы отдал ей. Вы помните, Анна Львовна? – обращается она к одной из женщин и получив утвердительный кивок, снова поворачивается ко мне: – И Верочкину сестру помню. И маму. Я ведь здесь скоро двадцать пять лет. Всех детей помню. Можете меня о ком хотите спросить. А как Верочка живет, не знаете?

У меня не поворачивается язык сказать ей правду. Но и утаивать случившееся тоже ведь глупо. И все же я довольно невнятно бормочу:

– Не знаю. Мне вот Катю надо отыскать.

– Сейчас, сейчас, – говорит женщина, перелистывая страницы. – Давайте смотреть. У них ведь там, кажется, не одна Катя была.

Да, Катей в этом выпуске оказывается целых четыре. Но в классе, где училась Вера, всего одна – Катя Стрелецкая. Скорей всего, это и есть Верина закадычная подружка.

– Тоже очень славная девочка, – говорит женщина и улыбается каким-то своим воспоминаниям. – Заводилой была и баловницей немыслимой.

Я выписываю адрес Кати Стрелецкой.

Это совсем недалеко, в том самом переулке, который мне указала Полина Ивановна. И я снова бреду уже известным мне проходным двором, протискиваюсь через пролом в ограде. Интересно, почему бы тут не сделать калитку? Хотя бы потому, что ребятам так ближе в школу. Мы не приучены обращать внимание на такие пустяки.

Дом, где живет Катя Стрелецкая, оказывается стареньким, двухэтажным, вросшим в землю в самой глубине большого двора, и деревья упираются в серое небо черными, безлистыми уже сучьями высоко над его крышей. Первый этаж дома кирпичный, а второй бревенчатый, это легко заметить, потому что штукатурка во многих местах отвалилась и из-под нее выступает внизу кирпичная, осыпающаяся кладка, а наверху – потемневшие от времени и непогод бревна. Уцелел этот древний старичок, наверное, только потому, что уж очень далеко спрятался от глаз людей. Даже попав во двор, его не сразу увидишь за деревьями и путаницей кустарника. И дорогу-то не найдешь – приходится шагать прямо по грязи, через кусты. Но уж летом в этом домике, наверное, благодать, ничего, кроме деревьев, из окон не видно, как в лесу люди живут.

Катина квартира на втором этаже, туда ведет скрипучая полутемная лестница с расшатанными перилами.

Пока я добирался до этого дома, меня не переставало глодать сомнение: а по-прежнему ли живет здесь Катя? Адрес в школе все-таки пятилетней давности, за это время она могла уже сто раз куда-нибудь переехать. Вселяли надежду только слова Полины Ивановны, что Катя после телефонного звонка через пять минут уже оказывалась у подруги. Значит, она по-прежнему живет где-то недалеко от Веры.

Ну, а уже около самого дома, возле низенькой и облупленной двустворчатой двери, я встречаю какую-то девушку, и та мне подтверждает, что Катя Стрелецкая живет здесь и квартира ее на втором этаже и что сама она, кажется, сейчас дома, во всяком случае, час назад эта девушка одалживала у нее соль. Очень словоохотливая девушка попалась мне, как видите.

Вот после этого я уже уверенно поднимаюсь по скрипучей лестнице, чувствую, как пружинят под ногами старые доски ступенек, и я невольно держусь рукой за расшатанные перила. На лестнице царит холодный сумрак, и только верхняя площадка слабо освещена. Там окошко.

На площадку выходят две двери, обитые войлоком, одна напротив другой, между ними как раз и расположено окошко. На каждой двери самодельные таблички со списком жильцов и количеством звонков к каждому из них. Обе двери, кроме того, увешаны почтовыми ящиками. Да, давненько же я не видел таких квартир. Они уже кажутся прямо какими-то доисторическими. Я звоню, согласно указанию на табличке, четыре раза и терпеливо жду. С каждой секундой надежда, что Катя дома, тает. В самом деле, сейчас как раз середина дня, Катя прибежала пообедать и снова уехала на работу. Прождав минуты две, я звоню опять, уже только для очистки совести. К сожалению, встреченная мною девушка оказалась не слишком-то наблюдательной. Я решаю про себя, что если не откроют и сейчас, то я позвоню к соседям, последовательно по всему списку вплоть до семи звонков семейству со странной фамилией Холобабовы. Кто-нибудь из соседей должен ведь знать, когда Катя будет дома.

Внезапно я слышу за дверью быстрый топот каблучков, щелкает замок, дверь порывисто распахивается, и на пороге появляется высокая тоненькая девушка в потертых джинсах, с накрученным на голове полотенцем.

Увидев меня, девушка восклицает:

– Ой, извините! Голову мыла и ваши звонки сразу не услышала! Вы ко мне?

– Наверное, – улыбаюсь я. – Вы Катя Стрелецкая?

– Ага. Проходите. Вон, третья дверь налево. Я сейчас.

Она, повернувшись, стремительно исчезает в глубине коридора, а я еще секунду стою, оглядываясь и соображая, какая именно дверь мне указана.

Темный и длинный коридор заставлен вещами. Какие-то столы, коляски, чемоданы, корзины громоздятся вдоль стен чуть не до потолка, свободное пространство между ними занято подвешенными на гвоздях велосипедами, санями и даже лыжами. Найти в этом хаосе указанную мне дверь представляется в первый момент немыслимой задачей.

И все же в конце концов я добираюсь до Катиной комнаты. Она оказывается неожиданно большой, светлой и просторной.

Я осторожно опускаюсь на диван, расстегиваю пальто, снимаю шапку и, оглядываясь по сторонам, Поджидаю хозяйку.

Через минуту она появляется все с тем же белым тюрбаном из полотенца на голове, но уже в какой-то другой, как мне кажется, кофточке, энергичная, оживленная и слегка сконфуженная.

– За вид мой покорнейше прошу извинить, – объявляет она с некоторым даже вызовом. – Гостей не ждала. Утром только из командировки вернулась. Итак, какое у вас ко мне дело, выкладывайте. И не забудьте сказать, откуда вы сами.

Она устраивается в уголке дивана, ставит между нами пепельницу и, свободно перекинув ногу на ногу, со вкусом закуривает. Ужасно она какая-то длинная, с прямыми плечами, тонкой шеей, нескладная и в то же время по-своему изящная.

– Чтобы не забыть, сразу скажу, что я из милиции.

– Ого! – восклицает Катя. – Это уже интересно.

– Вы, кажется, подруга Веры Топилиной?

– Не «кажется», а точно, – она резко поворачивается ко мне, и в чуть раскосых, темных глазах ее вспыхивает тревога. – Что случилось?

Ох, до чего же мне тягостно который раз сообщать о гибели Веры! Прямо как вестник несчастья появляюсь я в чужих домах.

– Вера погибла, – говорю я тихо.

– Да?! Ну вот!.. – с отчаянием восклицает Катя и стукает себя кулачком по колену. – Что она с собой сделала?

– Скорей всего, с ней сделали.

– Ой!..

Катя кусает губы. Но это гордая девушка, и при постороннем она не собирается плакать. Лишь скуластое лицо ее с чуть раскосыми глазами и крупным ртом словно бы каменеет. Она отворачивается от меня и, глубоко затянувшись сигаретой, глухо спрашивает: