Текст книги "Десять басен смерти"

Необычный парфюмер

Парфюмерный магазин Фаржона, улица Руль, Париж

Пьетро был поражен контрастом между миазмами улиц и мягким парфюмерным ароматом, которым он был сейчас окружен. Эссенции нарцисса или флердоранжа перекликались с дорогими его сердцу итальянскими ароматами: лимона, апельсина, мандарина, кедра, грейпфрута. Сандаловое дерево, восточные специи, корица привносили более назойливые ноты. Этот мир был далек от версальского зловония. Жемчужно-белые стены были покрыты деревянной резьбой. Приставные лесенки позволяли добраться до баночек, расположенных высоко на полках из красного дерева. На них были аккуратно выставлены флакончики с духами, плетеные бутыли, костяные табакерки, коробочки с бергамотом, футляры с благовониями. Смеси, настоянные на травах Монпелье, помещались рядом с розовой водой, эссенциями жасмина, фиалки, ириса, нарцисса или гвоздики. Подняв глаза к потолку, разрисованному толстощекими херувимчиками, Пьетро не смог удержаться от улыбки. Он прошел дальше, снимая шляпу в знак приветствия, адресованного семнадцатилетней девушке, расправлявшей пучок цветов и повернувшей голову к посетителю.

– Не знаешь, какой из букетов предпочесть, – сказал он. Личико девушки зарделось. Пьетро продолжал любезничать:

– Мадемуазель…

– Констанция!

– Ну а я господин из Венеции.

– Из Венеции? – певуче протянула она.

Личико очаровательной Констанции озарилось.

– Я бы хотел переговорить с господином Фаржоном…

Не сводя с него глаз, она направилась вглубь магазин.

Через несколько минут она вернулась в сопровождении парфюмера. Фаржону на вид было за тридцать; у него были густые брови, высокий лоб, глубоко посаженные глаза и в целом вполне заурядная внешность; на левом виске выделялся маленький прыщик, а может, родимое пятнышко. Пьетро поприветствовал парфюмера, который стоял перед ним с вопросительным и несколько встревоженным выражением лица.

– Господин Фаржон… Я пришел к вам по поручению герцога д'Эгийона.

При этом он развернул перед парфюмером уведомление об официальной миссии, на которой красовались королевские символы и печати государственного секретариата.

– Герцога? – пробормотал Фаржон. – Но почему это дело дошло до… такого высокого уровня?

Казалось, он нервничал. Констанция продолжала заниматься букетом, время от времени бросая беглый взгляд на венецианца.

– Ко мне уже приходили из полиции, – добавил он.

– Я знаю. Но это дело несколько… необычное. Я бы хотел с вами вкратце переговорить.

– А кто вы?…

– Мое имя не имеет значения.

Мужчины смерили друг друга взглядом.

– Проходите, – сказал парфюмер, искоса взглянув на Констанцию. – Поднимемся на антресоли, если вы не против.

Фаржон указал ему путь, а Пьетро подмигнул девушке, которая дерзко улыбнулась ему. Фаржон с венецианцем проследовали в заднюю часть магазина, где были свалены многочисленные ящики и книги. Затем они вошли в святая святых – лабораторию.

Это было узкое и плохо освещенное помещение. Повсюду в нем находились пузатые чаны, жбаны и бочки, бадьи и прессы, шумовки и ступки. На столе лежали прозрачные шланги и ингаляционные трубки. Здесь парфюмер занимался дистилляцией. Тут капля по капле сочились редкие вещества. В этом святилище находился лысый мужчина с толстым брюхом, похожий на сумасшедшего монаха из какого-нибудь затерянного в Абруззе монастыря. У него были выпученные глаза. Под его рубашкой ясно просматривались жировые складки. Вооружившись деревянной ложкой, он помешивал какое-то варево в чане – при взгляде на эту жидкость, в которой плавали лепестки и сгустки, становилось как-то не по себе. Мнимый цистерцианец молча взглянул на Пьетро, затем кивнул ему. Венецианец в свою очередь поприветствовал его, а Фаржон произнес вполголоса:

– Это Жаба. Он умственно отсталый. Но к счастью, у него, как и у меня, такой нос, какого нет ни у кого другого, и среди тысячи ароматов он способен отличить один, который приведет к новым открытиям. В остальном он полный идиот…

– А! – сказал Пьетро, не находя нужных слов.

Выйдя из лаборатории через потайную дверь, они поднялись по небольшой лесенке на антресоли, где находилась еще одна дверь. Они прошли в комнату со сломанной мебелью. Возле столика, на котором была ваза с засушенными цветами, стояли два стула. У правой стены располагалась кровать без матраса. Поначалу, сразу после переезда в Париж, Фаржон жил в этой комнате. Он пригласил Пьетро сесть на один из стульев, прокашлялся и сказал, качая головой:

– Какая это все-таки беда – смерть нашего дорогого короля!

– Безусловно, – проговорил Пьетро.

Больше об этом не было сказано ни слова.

Фаржон пристально посмотрел на венецианца и через несколько секунд вновь заговорил:

– Я вам повторю то, что я уже сказал представителям правопорядка. Я узнал сперва о смерти Батиста, потом Розетты, а затем и о характере их отношений. Раньше мне это было неизвестно, хотя я кое-что и подозревал, замечая, как время от времени они обмениваются взглядами. Но вообще я положил себе за правило не вмешиваться в сердечные дела моих продавцов. Мне достаточно и того, что я знаю о придворных!

Он наклонился, сложив руки на коленях.

– Видите ли, моя профессия требует проницательности. Я подобен птице среди гадюк. Госпожа Вижье предупредила меня об этом, увидев во мне наивного провинциала, каким я тогда и был. И я быстро это усвоил! Мое заведение посещают шпионы, послы и всякие пройдохи. За фасадом нашего прекрасного надушенного двора скрываются самые разнообразные интриги: то, что вы говорите одному, может коснуться другого, и так далее. Если я сделаю хоть один неверный шаг по тугому канату, натянутому между моим магазином и Версалем, я быстро потерплю крах. Вы понимаете, до какой степени меня потрясло все, что произошло… Смерть этих молодых людей повергла меня в состояние ужаса и сожаления. Я их обоих любил, поверьте мне.

– Нет ли у вас каких-нибудь соображений по поводу того, в чем они могли быть замешаны?

– Никаких. Я беспрестанно требовал соблюдения конфиденциальности. Да! Я изготовляю надушенные подвязки для графинь, придающих особое значение своим бедрам (надеюсь, вы извините меня за это выражение); я снабжаю богатых аббатов и кокеток фиалковой пудрой, а самые одержимые из моих клиентов используют изготовленные мной товары в зависимости от времени суток! Если все это будет предано огласке, мне несдобровать. Отъезд госпожи Дюбарри для меня большая потеря. Мне нет никакого смысла совать нос в интрижки, которые меня не касаются, или в те которые могут оказать пагубное влияние на мои дела.

Пьетро слушал. Его интуиция говорила ему, что Фаржон был искренен. Судя по всему, он ограничивался тем, что повторял слово в слово то, что он уже рассказал полиции. А если… увлечь его на иной путь? Был другой способ выведать у него что-нибудь или привести его в замешательство.

Пьетро порылся в кармане. Он вынул флакон с пурпурным составом.

– В этом флаконе находятся духи, с помощью которых был отравлен Батист Ланскене.

– Простите?

– Вам не рассказали, при каких именно обстоятельствах он погиб, не так ли?

– Ну… да нет… я…

– Как вы считаете, господин Фаржон, можно ли убить с помощью вот этой жидкости?

– С помощью… духов?

Пьетро снял колпачок с флакона и протянул его парфюмеру.

– С помощью вот этой жидкости, – повторил он.

С минуту Фаржон смотрел на Пьетро, широко раскрыв удивленные глаза.

– Что я должен сделать?

– Понюхайте.

Фаржон прикрыл глаза. Затем он решился, и его ноздри приблизились к флакону.

Тут же он отпрянул.

– Какой смрад! – воскликнул он.

Вернее, эта жидкость токсична.

– И это вы называете духами? Уж не думаете ли вы, что я мог создать нечто столь чудовищное?

Это было бы профессиональным оскорблением, не правда ли?

Пьетро предложил ему еще раз понюхать содержимое флакона.

– Батиста Ланскене нашли со связанными за спиной руками, а его нос был опущен в ингаляционную трубку. Господин Фаржон, не могли бы вы сказать мне, каковы ингредиенты этих духов?

– Ингредиенты?

– Да. С точки зрения носа… Если можно так выразиться.

Поколебавшись, Фаржон вновь понюхал таинственную жидкость. Он вел себя как человек, который постепенно входит в ледяную воду. Сначала он вдохнул один раз, затем поднес флакон ближе к ноздре, закрыл глаза и заговорил, превозмогая отвращение:

– В самом деле, тошнотворно и токсично. Поверхностный слой можно легко определить. Лилия, асфодель, в этом я почти уверен, подождите… Я абсолютно уверен. Но это не все…

Продолжая держать глаза закрытыми, он поводил флаконом перед носом.

– Более глубокий слой состоит как минимум из одного ингредиента, который может и в самом деле придать всей смеси токсичность… Белладонна. Да, именно так. Белладонна…

«Лилия, асфодель, белладонна. Ладно…» – подумал Пьетро.

– Это все?

– Нет, – произнес Фаржон, на секунду поднимая голову. – Как бы там ни было, понадобится такое количество этих испарений, чтобы кого-нибудь убить, что… мне это кажется совершенно неправдоподобным, мой дорогой, ах, извините, сударь… Я никогда ничего подобного не слышал!

– Это как раз в духе человека, которого я разыскиваю. Я думаю, что нашего друга Батиста отравили. И что эти якобы смертельные духи, которые он нюхал, – всего лишь розыгрыш. Ему, должно быть, вкололи какой-то яд, при этом ткнув носом в ингалятор. Но зачем-то ведь потребовалось привлечь наше внимание к духам… Это могло быть мизансценой, неким адресованным нам посланием. Продолжайте…

– Самые глубокие ноты более проблематичны… Аронник, базилик и чуточку… Ах, это ужасно, я никак не могу вспомнить…

Пьетро замер, а Фаржон, нахмурившись, тщился найти подходящие слова.

– Как глупо, слово вертится у меня на кончике языка… Господи, какая смесь… В любом случае, отметьте, что, за исключением базилика, речь идет лишь о цветочном настое… Цветы, только цветы!

«Лилия, асфодель, белладонна, аронник. Только цветы… и еще базилик», – отметил Пьетро.

Фаржон с досадой покачал головой.

– Ничего не поделаешь. Пойдемте спросим у Жабы, пусть и этот тип на что-нибудь сгодится… Жаба! Жаб…

Его прервал душераздирающий крик.

Венецианец мгновенно вскочил на ноги.

Он рывком открыл дверь и сбежал по ступеням с антресолей; за ним встал со своего места и парфюмер.

Пьетро ринулся в лабораторию.

Лица Жабы больше не было видно. Тучное тело этого мнимого цистерцианца приникло к чану, который он обнимал обеими руками. Его голова и плечи были погружены в кипящее варево, прямо в особую смесь господина парфюмера, в ту странную жидкость, в которой плавали лепестки и сгустки. Рядом с ним в самую гущу была воткнута большая деревянная ложка.

Пьетро кинулся вперед и, схватив Жабу за спину, вытащил его из чана. Его круглое лицо, обычно бледное, стало красным, как панцирь рака. Варево, которое он поневоле хлебнул, сочилось у него изо рта. Кровь его смешалась с парфюмерной смесью, образовав на поверхности разнообразные узоры Пьетро чертыхнулся. Жаба был настолько тяжел, что он едва не выронил его из рук. Он чуть было не вскрикнул, обнаружив рану на шее Жабы. Ему перерезали горло, да так, что его голова теперь жутко раскачивалась в руках венецианца. Кроме того, кинжалом или шпагой ему распороли живот. Внутренности Жабы вываливались наружу. Фаржон отпрянул и с трудом сдержал вопль, увидев его. Вдруг Пьетро заметил, что к спине бедняги был приколот листочек бумаги.

 
Он знал Розетт и Ланскене,
А кое-что и обо мне.
О боже мой! Подвергнуть
Меня хотел он шантажу.
Неслыханная дерзость
Для жалкого раба!
Подумай только,
О Виравольта!
И не забудь:
Тебя я вижу всегда.
Баснописца же пока
Совсем иные ждут дела.
Удачно Жабе басню я нашел —
Иной бы текст никак не подошел.
Подобно розе, эта мизансцена
Моим стихам дарует аромат.
 

Лягушка и Вол

Книга 1, басня 3

 
Лягушка, на лугу увидевши Вола,
Затеяла сама в дородстве с ним равняться:
Она завистлива была.
И ну топорщиться, пыхтеть и надуваться.
«Смотри-ка, квакушка, что, буду ль я с него?» —
Подруге говорит. «Нет, кумушка, далеко!» —
«Гляди же, как теперь раздуюсь я широко.
Ну, каково?
Пополнилась ли я?» – «Почти что ничего». —
«Ну, как теперь?» – «Все то ж». Пыхтела да пыхтела
И кончила моя затейница на том,
Что, не сравнявшися с Волом,
С натуги лопнула и – околела.
 
 
Пример такой на свете не один:
И диво ли, когда жить хочет мещанин,
Как именитый гражданин,
А сошка мелкая – как знатный дворянин.
 

 
У меня еще в запасе
Есть сокровище – семь басен!
И к тому совет: ищи
Смерти аромат в ночи.[15]15
  Перевод А.И. Крылова.


[Закрыть]
 

Отпустив тело Жабы, который тут же опять плюхнулся головой в варево, Виравольта выхватил шпагу из ножен и бросился к выходу.

– Он был здесь! – вскричал Пьетро. – Бог знает, как ему это удалось, но он был здесь!

В глубине магазина все было тихо, и Пьетро рывком открыл дверь в главный зал. Констанция рыдала, забившись в угол. Баснописец оттолкнул ее, порвав ей платье; вокруг нее были разбросаны помятые букеты; на полу валялись флаконы и фиалковая пудра. Смертельно бледная, она указала на входную дверь, которая все еще оставалась полуоткрытой. Она задыхалась, губы ее тряслись, она не могла произнести ни единого слова.

Пьетро подбежал к двери, ведущей на улицу. Там продолжалось хаотичное движение слепого и анонимного механизма, коловращение людей, выполняющих свои обязанности. Буржуа в коляске. Группа студентов. Учитель танцев. Крики кучеров «сторонись!». Дети. Купцы, расхваливающие свой товар. Мясник с ножом.

Вот в сумерках проходит аббат.

Звонят тысячи колоколов.

Париж.

Пьетро взглянул на сутолоку, посмотрел налево… направо.

В одной руке у него была шпага, в другой треуголка. Он состроил гримасу.

– Miseria,[16]16
  Беда (итал.).


[Закрыть] – проговорил он.

Он вернулся в магазин. Девушка постепенно приходила в себя. Она поднимала разбросанные букеты и флаконы.

– Вам лучше?

– Я… Я не слышала звонка… Он застал меня врасплох… Он был в капюшоне… Я ничего не видела…

Пьетро снова пересек зал, направляясь в заднюю часть помещения.

– Закройте магазин, – сказал он.

Он вернулся в лабораторию. Фаржон все еще был там, без толку размахивая руками. У него был ужасный вид. Он не отрываясь смотрел на труп Жабы, но не решался до него дотронуться, а тот продолжал плавать в месиве из парфюмерных средств и своих внутренностей.

Парфюмер, который выглядел так, как будто сам только что вернулся с того света, вдруг воскликнул:

– Болотный ирис!

– Простите? – спросил Виравольта.

– Аромат того цветка… который я никак не мог вспомнить. Это ирис, то есть… особая разновидность ириса… – Фаржон растерянно вытаращил глаза. – Болотный ирис. Это цветок… цветок шабаша ведьм!

Лицо Пьетро потемнело.

Ворона и Лисица

Дорога в Марли

Мастерская Баснописца, Версаль

Дворец Серсо, Марли

Рыночная палата, Париж

Тройное убийство.

Тройное убийство, связанное с баснями… и с ароматами. Виравольта продолжал допрашивать Фаржона, а Констанцию послали заявить о случившемся в полицию. Бедная девушка намеревалась оставить магазин, к великой досаде парфюмера, который одного за другим терял своих служащих. Блюстители правопорядка явились, и представитель начальника полиции долго беседовал с Пьетро. Совещание продолжалось до самой полуночи. Трое убитых – Ланскене, Розетта, а теперь Жаба. Все они что-то знали. Все они так или иначе повстречались с Баснописцем. Дополнительные допросы парфюмера, Констанции и других продавцов ничего нового не выявили. Никто не знал Баснописца. Он умел заметать свои следы. Но какая вопиющая наглость! Прямо под носом у Пьетро! В любом случае он достиг своей цели. Виравольта был в ярости и с трудом скрывал свое беспокойство. Когда он уже собирался уходить, лейтенант спросил его, без малейшей доли иронии, продвинулось ли его расследование.

Надевая треуголку, венецианец сухо ответил:

– Не беспокойтесь. Мне не привыкать. Буду держать вас в курсе…

И вот карета везла его домой. и были лишь слова, басни и эпиграммы, которые Баснописцу вольно было оставлять за собой, а также капли странных духов, тоже характерные для его особого почерка. «Лисица и Аист» для Батиста, который думал, что у него тонкий нюх; «Волк и Ягненок» для Розетты, жертвы своей невинности; а теперь «Лягушка и Вол» для жирного работника, воображавшего себя шантажистом. Баснописец пополнял свой бестиарий. Что-то еще последует? Пьетро вспомнил кровавые буквы на бычьей шкуре. «Ворона и Лисица». «Лев и Мышь». Семь последних басен.

Схватив сборник, который был у него с собой, Пьетро перечитал басни, обведенные красным. Его внимание привлекли грубые гравюры, которые находились с левой стороны от текста. Напротив басни «Волк и Ягненок» можно было увидеть волка, пожиравшего ягненка, подвешенного за четыре лапы к дереву у ручья. Неподалеку стояла брошенная тачка… Напротив «Лисицы и Аиста» была изображена агонизирующая лиса, с носом, застрявшим в узкогорлой вазе, а рядом аист смеясь заканчивал свою трапезу. Чуть дальше рядом с волом буквально лопалась лягушка. Ворона была как будто приколота к дереву и испуганно смотрела на упавший на землю сыр. Вокруг клетки с мышью бродил готовый сожрать ее лев… Венецианец покачал головой: «Но как, по-твоему, я могу в этом сориентироваться? Кто ворона, кто лисица? Кто лев и кто мышь?…» Он просмотрел список на бычьей шкуре и мысленно зачеркнул первые басни.

Лисица и Аист Ланскене

Волк и Ягненок Розетта

Лягушка и Вол Жаба

Ворона и Лисица

Лев и Мышь

Собака и ее тень

Обезьяна-Король

Стрекоза и Муравей

Заяц и Черепаха

Лев состарившийся

Ну а что касается духов… Лилия, асфодель, белладонна, аронник, болотный ирис. Совершенно очевидно, что Батиста отравили каким-то иным способом, а не только духами, но к чему этот спектакль? Зачем привлекать внимание к этому токсичному веществу, а потом еще и к его точным ингредиентам? «Ищи смерти аромат…» Хотел ли Баснописец этим на что-то указать? Пьетро перебрал в уме разные гипотезы, которые они сформулировали с д'Эгийоном: Баснописец… бывший тайный агент короля? Просто пешка на службе у иностранцев, у враждебной государству ложи или у неизвестной организации? Или он просто одиночка, сумасшедший, возможно, версальский придворный? Но тогда почему он не действовал раньше и не метил выше, в самую голову? Все это не предвещало ничего хорошего. Ведь во дворец каждый день приходило десять тысяч человек! В данный момент дворец был пуст. Но скоро вернутся толпы… и за всеми проводить будет просто невозможно! Пьетро вздохнул. Таинственный противник мог еще долго водить его за нос, а эти полные иронии намеки на басни слишком уж напоминали его венецианские авантюры: вот и опять ему попался знаток химер и ребусов, который пользовался литературным лабиринтом, чтобы ловчее его запутать.

В раздумье он вытянул ноги.

Он снова посмотрел на флакончик с пурпурной жидкостью, затем на книгу басен и на красную розу. Погладил орхидею У своего сердца; затем опустил веки и прикрыл лицо треуголкой, пытаясь расслабиться хотя бы на несколько мгновений, невзирая на дорожную тряску.

В его голове водили хоровод аисты, лягушки, волки и ягнята.

Но его отдых был непродолжительным. При себе он имел рапорт герцога д'Эгийона. Истории с баснями не давали ему покоя. В них было что-то одновременно сложное и таинственное… Как будто в этой картине чего-то недоставало. Он вновь открыл папку. Д'Эгийон собрал самую существенную информацию о Лафонтене и его произведениях. Скорее всего, именно здесь он найдет первую разгадку. Пьетро с беспокойством погрузился в чтение. После долгих лет беспечного существования, типичного для провинциального буржуа в Шато-Тьерри, Лафонтен получил пост надзирателя за водными и лесными ресурсами и начал прилежно посещать салоны, читая и античных, и современных авторов. В 1658 году героическая поэма «Адонис», вдохновленная Овидием, помогла ему завоевать благосклонность Фуке в Во-ле-Виконте. После падения покровителя он был приглашен герцогиней Орлеанской, а его «Сказки и новеллы» принесли ему несказанный успех. Это были искусно изложенные разностопным стихом истории непристойного содержания; именно этой формш он воспользовался в своих первых баснях, вышедших в свет в 1668 году. Пользуясь покровительством госпожи де Ла Саблиер, а затем господина и госпожи д'Эрвар, он дополнил их еще двумя сборниками. Восторженная публика вошла во вкус этой комедии, в которой «за актом акт идет на смену разнообразной чередой», заканчивавшейся иногда пессимистической, иногда эпикурейской моралью. Лафонтен вдохновлялся трудами Эзопа и Федра, а также индусской мудростью. Хотя и искушенный придворный, он имел репутацию человека независимого. Сами «Басни» составляли три тома, разделенные на двенадцать книг; каждая басня представлял собой красочную и краткую историю из животного мира. Пользуясь образами «животных для того, чтобы преподать урок людям», Лафонтен клеймил недостатки и прихоти человеческого общества…

Пьетро вперил невидящий взор в окно кареты.

 
«За актом акт идет на смену разнообразной чередой…»
«Через образы животных преподать урок людям…»
 

Убийства, а в качестве modus operandi[17]17
  Образ действия (лат.).


[Закрыть] – самые жестокие басни.

Пьетро закрыл рапорт.

«Вот куда нас завлекли!» – подумал он.

Добравшись до своего жилища, расположенного в двух шагах от дворца, Баснописец снял капюшон.

Задыхаясь, он глотал воздух между приступами смеха.

Он бросил огромный окровавленный нож в таз и вымыл руки холодной водой.

Уже давно под видом выездного лакея он регулярно посещал самые отдаленные уголки версальского дворца. Он терпеливо ткал свою паутину, узнавая о разных обычаях и привычках двора, отношениях между придворными и способах борьбы за власть. С недавнего времени он уже не был одиночкой. Его союзниками были люди, столь могущественные, что никто не смог бы об этом догадаться, включая и Виравольту. Он воскресил своего комедийного персонажа, Их комедийного персонажа. Он больше не был сумасшедшим или королевским шутом, нет – он сам был королем, королем зверей! Он еще громче рассмеялся.

Чтобы шпионить еще успешнее, он плотнее опутал своей сетью Версаль. И у него, теневого императора, были свои осведомители. Он использовал одного горбуна, который днем чистил отхожие места швейцарских гвардейцев. С помощью этого Этьенна, его проклятой души, – тот был жадной скотиной, но исполнял все, о чем его просили, – он одурачил весь свет. И даже графа де Брогли, шефа Тайной службы, сосланного в Рюффек! Приходя получать информацию у этого подобострастного уродца, он наблюдал, как тот расчищает грязь. Погружая свой взор в испражнения Баснописец видел в занятиях этого создания своих рук довольно точное отражение собственной ненависти, а также того стыда, который Версаль пытался скрыть за своими претензиями на солнцеподобие. Время от времени Этьенн бросал тряпки в ведро с грязной водой и усмехался, прикрывая рот рукой. Однажды в лесу на него напали волки. Один из них царапнул его, отхватив сразу пол-лица. Об этом происшествии напоминали три глубоких шрама – стигматы, делавшие Этьенна похожим на нечто среднее между человеком и зверем. Баснописец понимал, что этот отброс человечества за всю свою жизнь знал только страдания и ненависть. Во всем Версале никто никогда не интересовался этим слизняком, поэтому Этьенн идеально подходил для приведения в исполнение коварных замыслов своего хозяина. Он служил ему и как лакей, и как кучер. Баснописец видел в нем как бы продолжение постыдной, животной стихии, из которой родилась его смертельная игра. Он был сотворен по образу и подобию тех населяющих басни существ, которые вдохновляли его на создание изысканно-патологических ловушек.

Он часто вспоминал о своем детстве. И у него была особая судьба. Баснописец представлял себе ведущий в подвал люк, через который виднелось какое-то неопределенное сияние. Много раз он тщетно пытался открыть этот люк. Он все еще ясно помнил ощущение влажного дерева, о которое он ломал себе ногти. Иногда, когда его оставляли одного, он кричал среди тишины, а затем вновь спускался и забивался в угол между мешками с солью и бутылками вина. Он обнимал руками колени, зарывался в них подбородком и смотрел на овальную отдушину, ведущую наружу. Он пытался понять, что с ним происходит. Его детский мозг не мог контролировать истерические припадки. На этой зараженной почве пышно расцветал его гнев.

А затем его спас аббат. Он сумел развить ум мальчика, который даже счел выдающимся. «С тобой Бог, сынок», – иногда говорил ему аббат. Его разум обострился и нацелился на выполнение одной задачи: мести. Тогда он представлял себе забытые мифы, воображал себя совсем другим, похожим на существ, изображенных в старых книгах, которые он тайком таскал у кормилицы и других детей. Он даже украшал себя разными атрибутами этих божественных чудовищ, населявших его мир, с которыми он тайно разговаривал. Едва научившись читать, он набросился на эти сказки. Изучив основы греческого и латыни, а также, разумеется, катехизиса, он ознакомился с псалмами и даже с языческими историями, которые аббат позволял ему читать вперемежку с трудами Паскаля. Он представлял себя Паном, сатиром или мускулистым кентавром с верным копьем. Иногда Горгона, иногда фавн, он похищал нимф в чаще леса. Он неустанно читал и перечитывал свой драгоценный том, потрепанный и грязноватый – этот сборник басен, его собственную комедию, невероятным образом резюмирующую жизнь и все ее гнусности.

И его собственная жизнь представляла собой комедию.

Но сейчас все это уже давно осталось позади. Он сохранил лишь гнев, остроту суждений, способность читать в чужих душах. Да, именно поэтому его так забавлял горбун. Когда он приходил к Этьенну в отхожие места, чтобы наблюдать, как тот снова и снова отжимает грязь, он представлял себя господином этого царства заразы и миазмов и безудержно смеялся: «Добро пожаловать в мое королевство!»

Ведь для всех них скоро настанет час расплаты.

Он распрощался со своим детством, освободился от него Он стал дикарем. Солнечным. Блестящим. Изысканным. Он был бесподобным фехтовальщиком. Он мог предвидеть три пять, десять последующих ходов на воображаемой шахматной доске. Он был сдержан и методичен. Подобно пяденице или ночной бабочке, он был способен превратиться в женщину легкого поведения или пресыщенного маркиза, влезть в шкуру как лакея, так и принца. Он был и хозяином, и животным. Из марионетки он превратился во владельца кукольного театра. Все было расставлено по местам. Его басни и стихи были готовы. Он приложил столько усилий, чтобы разыграть басни своих учителей и сочинить свои собственные, при свете угасающей свечи, иногда оставляя перо и сто раз подряд обдумывая и отшлифовывая свои рифмы! Кто бы поверил в этот талант, терпеливо взращенный на ниве ненависти! Да, он был певцом особого жанра, поэтом тьмы! В то же время, будучи подлинным художником, он не забывал и о таком существенном, хотя и легко ускользающем приеме, как импровизация.

Баснописец прищурился, вдыхая испарения, исходящие от его плаща. Единственная проблема, возникавшая из-за посещений этого оборванца Этьенна, заключалась в том, что въедливое зловоние туалетов, где они обычно встречались, пропитывало и его собственную одежду. Именно этот запах почувствовала в день своей смерти Розетта. Бедняжка. Он сам ею обладал, в одном из домов, куда она приходила по долгу службы. Все эти шлюхи насмехались над напыщенными маркизами, над похотливыми стариками в напудренных париках и циничными, вонючими юнцами. Но в его присутствии они замолкали. Они боялись. Они догадывались о его могуществе. Этьенн тоже хотел заполучить малышку Розетту. Как бы не так! Если бы горбун решился раздеться перед ней, она бы посмеялась над его увядшим телом со следами когтей. По недомыслию Баснописец сообщил ей кое-что о себе, а Этьенн оказался свидетелем их забав. Какая ошибка! Она была просто дурочкой. И тут же все передала своему ничтожному оборванцу, Батисту Ланскене. «Батист! Я всегда буду тебя любить!» – кричала она. А за ними подсматривал Жаба, этот придурок. Грустный водевиль, грустная басня! Все трое чуть было не раскрыли планы Баснописца и не выдали его другим осведомителям и тайным агентам. Подобная ошибка больше не повторится.

Несколько мгновений Баснописец созерцал свою комнату. Свою постель, застеленную чистейшими простынями, он устроил с маниакальной тщательностью. По обе стороны кровати находились сухие цветы, собранные в красивые букеты. Глубокое кресло и несколько книг, в том числе «Клелия» Мадлен де Скюдери и многочисленные тома «Естественной истории» Бюффона, забытые на этажерке, довершали убранство этого странного жилища. Однако в самой мастерской царил беспорядок, свидетельствующий совсем об иных занятиях. В глубине стоял портняжный стол, покрытый слоем пыли. На нем все еще валялись останки выпотрошенного зайца. Неподалеку находилась деревянная арматура со скелетом грызуна, а также разноцветными химическими смесями. На масляных тряпках были разложены щипцы, клещи и другие инструменты. Рисунки зайца, показанного в разных позах, выполненные талантливо и с истинным пониманием тонкостей, лежали рядом с другими подобными эскизами, изображавшими ласку, сурков и птиц. Вблизи рыжая лисица с открытой пастью, казалось, готовилась прыгнуть со своей подставки на заблудившуюся курицу. На станке были натянуты различные шкуры.

В свое время аббат проявлял лишь отдаленный интерес к натурализму. Баснописец, напротив, нашел в нем отдушину для своего маниакального стремления к точности, любви к технической стороне дела, добросовестно выполненной работе. А также для своего интереса к хирургии. Наделение мертвых зверей видимостью жизни завораживало его. Поначалу он удовлетворялся тем, что набивал животных соломой. Постепенно техника совершенствовалась. Например, в лапки вставлялись железные прутики, чтобы лучше их сохранить и придать зверям наиболее естественные позы. Получив желаемую особь, Баснописец обычно снимал с нее мерки, затем воссоздавал цвет и точные характеристики с помощью анатомических рисунков. Он терпеливо сдирал шкурку, начав с надрезов под животом и на внутренней стороне лапок. Сохранял череп и кости. Этот процесс требовал тщательного отделения шкуры от внутренностей, и малейшие частички оставшегося мяса, жира или кости нужно было выцарапать, чтобы избежать внутреннего гниения. Затем он приступал к вымачиванию шкуры, чтобы сделать ее более мягкой для набивки чучела и установки. Он сохранял ее с помощью химических веществ. Одновременно он выполнял точный макет тела животного, лепил из глины каркас, представлявший собой скелет, – поскольку сам скелет животного он для этого не использовал. Рядом с портняжным столом находилось мыло, содержащее мышьяк, необходимый для консервации первосортных кож. В свое время ему посчастливилось повстречаться в Сен-Медаре с аптекарем Жаном Батистом Бекером, который и поделился с ним своим великим открытием. Баснописец всегда держал это мыло в своей мастерской.