Текст книги "Одиночество-12"

Я просмотрел фотографии всех изображений Хатшепсут, какие только смог найти в интернете. Их оказалось не меньше двадцати – статуи, барельефы, рисунки, сохранился даже небольшой, метра три с половиной в длину, сфинкс Хатшепсут (музей Метрополитен в Нью-Йорке). Я вглядывался в миндалевидные глаза, тонкий чувственный нос с горбинкой, маленький рот и узкий нежный овал лица. Заодно мне попадались изображения и Сененмута, и Тутмоса III. Сененмут с виду был милым, добрым, круглолицым, веселым чуваком. Взгляд очень умный, с хитринкой, но безусловно вызывающий симпатию. На скульптуре из Британского музея у него на руках сидит очаровательная трепетная девочка лет шести-семи по имени Нефру-Ра, дочь Хатшепсут. Тутмос III выглядел значительно более серьезным человеком. Горящий взгляд, орлиный нос, острые скулы. Но самой выразительной из всех троих была сама Хатшепсут.

Меня удивило выражение ее глаз. Хатшепсут словно говорила: «Я хороша и умна. Я готова ко всему. К власти. К любви. К смерти. К отсутствию любви и смерти».

Пересматривая картинки, я начал удивляться. Примерно треть скульптур изображали царицу в облике женщины, то есть в платье, с заметными выпуклостями на груди.

На остальных Хатшепсут, при том же высочайшем сходстве, была изображена мужчиной. Накладная бородка-трубочка, набедренная повязка, плетеный передник, голая, абсолютно плоская грудь. И знаки царского достоинства, включая скипетр с двухголовой змеей – насколько я понял, символом единства Верхнего и Нижнего Египта.

Что за дела? Фараон-гермафродит? Но с Хатшепсут все было сложнее. Она была скорее не гермафродитом, а трансгендером. Сначала женщина, потом мужчина. У животных бывает такое явление, называется дихогамия – последовательная смена пола. В основном она наблюдается у ярких коралловых тропических рыб. Благодаря современной медицине люди в последние годы тоже могут менять себе пол. Но в Древнем Египте? Я решил, что надо бы узнать про это побольше.

На одном египтологическом сайте я увидел барельеф с прекрасным названием. Он назывался «Сцена зачатия великой царицы Хатшепсут ее родителями – фараоном Тутмосом I и его супругой Яхмесит». Чтобы ни у кого не было сомнения, что Тутмос I и Яхмесит со сплетенными ногами занимаются любовью, барельеф сопровождался соответствующим описанием. О порнобарельефах, да еще и древних, я не слышал и прочел описание внимательно.

Царь Юга и Севера, животворец, застал царицу, когда она почивала в роскошном дворце. Она пробудилась от блеска алмазов фараона и удивилась, когда его Величество тотчас приблизился к ней, положил свое сердце на ее сердце и явил себя ей в своем лике Бога. И вот что сказала супруга царя, мать царя Яхмесит при виде величия фараона: «Это благородно – видеть лик твой, когда ты соединяешь себя с моим Величеством. Роса твоя проникает во все члены мои!» Потом, когда величие Бога удовлетворило свое желание с ней, повелитель обеих земель сказал ей: «Хатшепсут, что означает „Первая из любимиц“, – истинно таково будет имя моей дочери, ибо душа моя принадлежит ей, корона моя принадлежит ей, дабы правила она обеими землями, дабы правила она всеми живыми двойниками».

Я подвел итоги. Упоминаний в списках фараонов – нет. Статуи – захоронены. Картуши стерты. Пол – не определен. Везде какой-то стремный неуклюжий пиар (у меня на такой пиар обостренный нюх). Но порнобарельефы недвусмысленно указывали на то, что она была легитимным фараоном, дочерью Ра. Ясно было, что с царицей случилась некая детективная история. А раз ФФ не был пирамидиотом и не имел отношения к коптскому монастырю в Дейр-эль-Бахри, значит, та детективная история и эта как-то связаны. Все дело в женщине-фараоне. При чем тут Химик, пока совершенно неясно, но придется выяснить.

А для этого – досконально разобраться в событиях, происходивших за полторы тысячи лет до нашей эры, то есть за сто пятьдесят лет до исхода евреев из Египта, за триста лет до Троянской войны и за тысячу двести лет до завоевания Египта Александром Македонским. Словом, давно. К счастью, египтологи за двести с лишним лет поработали на славу и собрали бесчисленное количество документов. У меня были отличные шансы. Но от объема предстоящей работы перехватывало дыхание, а я уже чувствовал себя немного утомленным. Я решил отложить Египет в сторону, чтобы набраться сил, послушать советов на эту тему Антона и Моти (в основном Антона), а пока проработать другие направления расследования.

Мне удалось быстро выяснить, что MNJ Pharmaceuticals не имеет никакого отношения к производству калипсола. Как сказали бы менты, «установлено, что профессиональная деятельность не является причиной убийства». Химика убил не калипсол и не кетамин. Ну, отрицательный результат – тоже результат.

В конце недели вернулся Антон. На мое предложение встретиться и выпить по этому поводу, а заодно рассказать, как я продвинулся в своем расследовании, он объяснил, что проведет выходные за городом, и предложил встречаться на следующей неделе, если у меня нет ничего срочного.

Жизнь продолжалась во всем своем однообразии, разбавляемом приевшимися развлечениями. Я урывками встречался с Машей, которая внимательно выслушала мою египетскую историю, покачала головой и ничего не сказала. А что тут скажешь? Днем я помогал Крысе размещать сумасшедший заказ, а вечерами шлялся по недорогим пабам.

В одном из них я услышал полузабытую песню «Високосного года». Она пришлась в кассу. Как будто про нас с Машей.

 
А мы могли бы служить в разведке,
Мы могли бы играть в кино.
Мы, как птицы, садимся на разные ветки
И засыпаем в метро.
 

Господи, как грустно! Лучшие годы проходят, а мы не только не делаем ничего замечательного, мы даже не живем с любимыми людьми.

История с Египтом по-прежнему манила меня, но поделиться было не с кем: Антон работал как проклятый, Мотя был погружен в роман с финдиректрисой. Поэтому я решил, что пора ехать к Лиле. Уточнить, что она знает про калипсол и Химика. Тем более что на его девять дней я не поехал. Утром в понедельник я позвонил. Лиля без особого энтузиазма сказала, что сегодня вечером она свободна.

Конец седьмой главы

Глава восьмая

По дороге я вспоминал, как мы познакомились с Лилей. Мы отдыхали в Коктебеле. Стояла дикая жара. Днем температура доходила до сорока пяти градусов. Мне казалось, что, поехав на курорт отдохнуть от студенческих забот, мы попали в геенну огненную. Очевидно, за какие-то неведомые нам, но значимые грехи. Вряд ли просто за прогулы, пьянки и неумелый разврат.

Кондиционеров в Коктебеле не было. Днем еще как-то спасало море, а ночью, чтобы заснуть, приходилось выпивать по бутылке теплой местной водки. Или еще хуже – самогона. По-другому укрыться от ночной жары было нельзя. Из-за этого днем все ходили сонные и нервные. Нас было много – человек десять. И Химик, и Антон, и Матвей. В основном мужики.

Девушек мы принимали в свою компанию с трудом. Мы предпочитали любить их, сохраняя определенную дистанцию.

В самом деле, вчера ты с девушкой, сегодня ты с девушкой, все к твоей девушке привыкли. Завтра ты с ней расстаешься. А она уже в тусовке. И всех знает. И со всеми дружит. И расставание с ней становится делом публичным.

Она продолжает приходить в места, в которые приходишь ты, и грустно на тебя смотрит. А все остальные смотрят на нее, как на обреченного больного. А ты просто не знаешь, что делать. То ли убежать, куда глаза глядят, чтобы не разрыдаться от жалости к ней (но куда от себя убежишь?), то ли вернуть обратно (но девушку-то вернуть недолго, а вот как вернуть любовь?). В общем, нехорошо! Так недолго и жениться.

Ни для кого из нас, кроме Антона, ничего хуже брака представить себе было нельзя (тем более что некоторые, вроде меня, уже попробовали). Конечно, не считая тюрьмы, тяжелой болезни и смерти близких.

Брак рассматривался как предательство общего дела. И никого не волновало, что дела-то никакого и не было.

Как Антону удалось жениться на Дине и остаться в тусовке – мне было не совсем понятно. Я объяснял это безразличием Дины ко всему мирскому. Она спокойно отпускала Антона в Коктебель, в байдарочные походы и на шумные пьянки, которые часто заканчивались в непредсказуемых местах на следующее утро. И все это при том, что самым красивым из нас четверых был, безусловно, Антон.

Рост выше среднего. Светлые волосы. Голубые, очень глубокие и печальные глаза. Узкое лицо. В свое время за сочетание грустного взгляда и моральных принципов (после свадьбы, например, он обзавелся довольно необычными в наше время принципами – не пить и избегать супружеских измен) его пытались прозвать Атосом. Антон на Атоса не откликался, хотя более почетной клички нельзя было придумать.

От своих принципов он не отступал даже в самых опасных ситуациях.

Например, когда он оставался в одной постели с двумя блондинками, а я был вынужден трахать их третью подругу-шатенку, стоя на кухне за плитой. Потом мне пришлось сажать ее на такси и спать на четырех табуретках, потому что квартира, в которой пьянка подошла к логическому концу, была однокомнатной. Все эти жертвы я принес, искренне рассчитывая, что хоть Антону удается оторваться на славу.

На следующее утро, приходя в себя и умирая от головной боли, я выяснил, что Антон провел часть ночи в легкой, ни к чему не обязывающей беседе, а остаток ее проспал, отвернувшись к стене, чем вызвал у блондинок подозрения в нетрадиционной ориентации.

Ориентация у всех у нас была традиционной. Это было немодно, небогемно, не круто, но что мы могли поделать с природой?

Поэтому в первый же вечер, когда жара чуть-чуть спала, мы решили отменить вечерний преферанс и пойти потанцевать. Даже не столько потанцевать, сколько познакомиться с отдыхающими барышнями. Или с местными крымскими красотками. Все равно. Лишь бы без обязательств. В «Комсомольской правде» того времени это очень точно называлось «нетоварищеским отношением к девушке».

Недельная жара больнее всего ударила по Матвею. Он стал кадрить не ту барышню. Да и не барышню вовсе, а туземную полублядь, проводившую тот сезон с туземным авторитетом. Длинную, манерную, с узкими губами и вечной шелухой от семечек вокруг них. Матвея, как всегда, сражала не красота, а недоступность.

Я быстро чувствую опасность. Но тут особо тонкие чувства были не нужны. Матвей пригласил ее в третий раз подряд на медленный танец. Девушку авторитета. В третий раз! Второго бы хватило с лихвой.

Ей бы отказать, но кто же откажется от намечающегося турнира в свою честь? Она, конечно, для очистки совести спросила его хитрым высоким голосом: «А может, тебе хватит?» – и услышала в ответ уверенный низкий бас Моти: «Мне, крошка, никогда не хватит».

Я подслушал этот диалог и стал обходить наших, предлагая свалить, пока не поздно. Большинство немедленно со мной согласилось, но Матвея было не унять. Теплая водка совсем растворила его и так размягчившиеся от жары мозги.

Для того чтобы познакомить свою новую пассию с высотами московского андеграунда, Матвей потребовал поставить «Мусорный ветер».

С девушкой Матвей не угадал. Зато угадал с песней.

 
Ты умна, а я идиот.
И неважно, кто из нас раздает, —
Даже если мне повезет
И в моей руке будет туз,
В твоей будет джокер.
 

В запасе у нас оставалось несколько минут. Потому что сразу после «Мусорного ветра» к диджею подошли два накачанных аборигена. Один что-то сказал ему, а когда диджей не понял, то второй внимательно посмотрел на свой правый кулак, после чего диджей скомканным голосом объявил, что дискотека закрывается.

Я огляделся. Танцплощадка была окружена со всех сторон плотным колючим кустарником. За кустарником была высокая металлическая сетка, как на теннисных кортах. Выход с площадки был один. Через ворота. У ворот стояло человек десять – двенадцать. Рубашки у всех по туземной моде были завязаны узлом на животе. У некоторых на руки были намотаны ремни. Другие поводили костяшками на сжатых кулаках, и было понятно, что у них в кулаках не резиновые эспандеры.

Один из наших попытался выйти, затесавшись в толпе. Он получил легкий толчок в грудь и предложение подождать, «потому что надо еще поговорить». Предложению предшествовал специфический взгляд. Медленный, равномерный, оглядывающий с ног до головы. Неприятный взгляд.

– А не до фига ли их? – сказал трезвеющий Матвей. – Ладно, прорвемся!

Он посмотрел на нас испытующим взглядом полководца перед битвой. Танцплощадка пустела на глазах. Процесс фильтрации на относительно благонадежных и обреченных заканчивался. Благонадежные чувствовали надвигающуюся грозу и расходились быстрым спортивным шагом.

– Нас семь человек. Безоружных. Их человек двадцать. С ремнями и кастетами, – безразличным голосом сказал Антон.

Я схватил за руку маленькую узкоглазую девушку, судя по майке с черно-белым Джоном Ленноном – не местную, и сказал ей, чтобы она срочно вызывала ментов. Девушка внимательно посмотрела на меня и, выйдя за ворота, побежала.

Через пятнадцать секунд площадка опустела совсем. Я посмотрел на лавки, стоявшие по краям. Под ними валялись окурки и конфетные фантики. Лавки были прикручены к асфальту. Отодрать их от земли, чтобы вооружиться, было невозможно. Аборигены занимали круговую позицию. Мне показалось, что их было не двадцать, а скорее тридцать. Мы отступили к стене и инстинктивно построились в полукруг плечом к плечу.

– Постойте, ребята! Давайте договоримся! – начал было Химик.

– Сначала мы с тебя, волосатик, снимем скальп, – отвечали аборигены, – а потом договоримся.

Индейско-ковбойские фильмы были в то время достаточно популярны, поэтому я с ужасом подумал, что отморозок, может, и не шутит. Чему только не учит людей кино!

Один из дикарей, закончив возиться с входными воротами – он их заматывал проволокой, – засунул в рот четыре пальца и очень громко свистнул. Ничего не произошло. Группа варваров стояла метрах в пятнадцати от нас, мяла кулаки, подкручивала ремни и не двигалась.

Антон решил взять инициативу переговоров на себя, вышел из строя и двинулся к группе, разведя руки в стороны, как Христос, – чтобы показать свое миролюбие и безоружность.

Но не успел он открыть рот, как был свален коротким прямым ударом в челюсть. А из-за разведенных рук не смог даже заблокироваться. После чего вся эта масса с диким свистом налетела на нас.

Наш строй рассыпался. Драки не получилось – получилось форменное избиение. Площадка пришла в движение. Все стали носиться по ней, как будто играли в какую-то игру вроде американского футбола. Нас на бегу били руками и подсекали ногами, пытаясь свалить. Лежащих топтали.

Антона били шестеро. Он секунд двадцать держался на ногах, затем упал, но упал хорошо – в самый угол площадки, где развернуться нападающим было сложнее.

Мотя поступил гениально: он залез в кусты, еще стоя на ногах; разодрал себе колючками ноги вплоть до яиц, но сохранил при этом в целости все остальные органы. Несколько человек пыталось его оттуда выковырять, но без особого успеха. Матвей удачно отмахивался. Лезть за ним в кусты никто не хотел. Хватало и других мишеней.

Меня практически не били, так как я в силу своей комплекции не вызывал боевого задора у оппонентов. Я носился по площадке, уворачиваясь от ублюдков, случайно налетавших на меня, и получил только несколько скользящих ударов в челюсть и в грудь.

Еще пять минут назад на этой площадке звучала родная музыка. А теперь звуковой фон изменился до неузнаваемости. Тяжелое дыхание десятков бегающих людей, глухой топот, мягкие звуки ударов по телу и иногда – отдельные вскрики: короткие возгласы боли с нашей стороны или деловитое: «Волосатика держи!», «Рыжего сними с забора!» со стороны варваров. Впрочем, и сторон-то никаких не было. Все перемешалось.

Химику было хуже всех. Во-первых, он был высок и крепок и тем представлял интерес для нападающих. Во-вторых, Химик носил длинные волосы, что в то время символизировало абсолютный вызов устоям. А у шпаны всегда есть потребность в чем-то солидаризироваться с нормальным обществом. Лучше всего – в ненависти: это дает шпане право считать себя санитарами общества. Поэтому Химика били страшно.

Через две минуты побоища, когда Химик лежал под лавкой, а его топтали уже человек десять, меня осенило. Я подбежал к нему, схватил за запястье и заорал что есть силы: «Убили! Человека убили! Пульса нет! Вы слышите, убили! Срочно! Скорая! Человека убили! Пульса нет! Зовите врачей! Скорее! Человека убили!» Химик понял меня с полуслова: не дышал и не шевелился.

Тридцати секунд моих криков хватило, чтобы на площадке, кроме нас, никого не осталось. Вообще никого.

Я сел на лавку и посмотрел на фонарь. Он невозмутимо покачивался. Я глубоко выдохнул и покачал головой.

Понемногу мы начали подниматься и отряхиваться. Правый глаз Антона был обведен широким красным контуром и заплывал на глазах. Матвей выбирался из кустов, громко матерясь и держась обеими руками за яйца. Химик медленно выкатился из под-лавки. Я помог ему встать на ноги и стряхнул с него крымскую пыль, несколько окурков и фантик от «Коровки». Вид у него был отстраненный. Из носа текла кровь, а нижняя губа опухла и оттопырилась, отчего на него было жалко смотреть.

Тут мы увидели, как к нам бежит узкоглазая девушка. Убедившись, что все кончилось, она сменила бег на растерянный шаг.

– Я позвонила ментам, – сказала она. – Они не приедут. Они сказали, чтобы мы сами разбирались. Я не знала, что делать.

Она дышала очень тяжело. Тяжелее, чем мы.

– Я бежала. Я думала… – Она перевела сбитое дыхание и покачала головой. – Я боялась, что вас. Уф. В общем, менты, конечно, как всегда.

– Это не страшно, – сказали мы. – Это даже хорошо. Зачем нам теперь менты?

– А эти где? – робко спросила она.

Мы хором ответили в рифму и взяли ее с собой. Пить теплую водку и лечить раненых. Самым раненым был Химик. Кроме сотрясения мозга, у него обнаружился страшный синяк на голени.

На следующее утро мы уехали в Ялту. Мы залечивали раны на мирном городском пляже. Ухаживая за Химиком, Лиля влюбилась и влюбила его. То ли в себя, то ли в дзенскую мудрость. Химик всегда тянулся к тайным знаниям.

Потом она вернулась в свой Питер, а мы – в свою Москву. Химик чуть ли не каждую неделю ездил к ней, иногда захватывая нас с собой. Огромная профессорская квартира Лили это позволяла. Химик научил нас «поребрикам» и «карточкам». Я прикалывался над еле уловимой разницей между жителями двух столиц и пытался найти ее где угодно, особенно там, где ее давно нет. Еще через год Химик и Лиля поженились, и Лиля переехала в Москву.

Я быстро добрался до их дома по полупустому городу и позвонил в домофон. Микрофон зашипел, но не сказал ни слова. Замок щелкнул. Выйдя из лифта, я увидел, что дверь в квартиру уже открыта. Как в тот день, когда умер Химик. Я вошел. Играла Сезария Эвора. Негромко. Я нерешительно потоптался на коврике под дверью.

«Лиля!» – сказал я. Ни звука в ответ. Я вошел.

 
La na céu bo é um estrela
Ki catá brilha
Li na mar bo é um areia
Ki catá moja
 
 
Ты звезда на небе, которая не сияет.
Ты морской песок, который не мокнет.
 

Лиля, сощурив и без того узкие глаза, сидела на диване, поджав под себя ноги. Она была в черной водолазке и черных джинсах. Справа и слева от нее лежали большие пестрые подушки, которых она едва касалась локтями.

 
Oi tonte sodade
Sodade sodade
 
 
Полное одиночество
Одиночество одиночество
 

Началась следующая песня.

Она перевела взгляд на меня. Молча кивнула в сторону кухни. Я воспринял это как предложение пойти и сделать себе чаю.

Я вспомнил, как лет десять назад в Лиссабоне я зашел в музыкальный магазин и попросил: «Дайте что-нибудь похожее на Сезарию Эвору». В ответ продавец грустно взглянул на меня и сказал: «Ничего похожего на Сезарию у нас нет. И никогда больше не будет».

Я сделал себе чай в маленькой узкой неудобной кружке. Других не было. Я люблю пить чай из пиал или больших чашек. Потом сел в углу напротив дивана и стал смотреть на Лилю.

Лиля же смотрела в пространство за желто-красным гобеленом, который висел на стене. На нем средневековые всадники в сапожках с длинными носками и в таких же длинных колпаках скакали на лошадях на фоне обнесенного зубчатой стеной игрушечного города. А рядом со всадниками ходили какие-то совсем просто одетые люди и как будто не давали всадникам попасть в замок. Когда я был маленький, у меня запросто хватало воображения перенестись в реальность любого рисунка. Даже гобелена. Я не знал, как начать разговор, а Эвора помогала молчать. Как будто я пришел послушать музыку. Я попробовал перенестись в этот замок. Может, это и не замок вовсе, а средневековый монастырь где-то в Итальянских Альпах? И там библиотека, которая хранит все знания этого мира. И рыцари пытаются взять эту библиотеку штурмом, а монахи отгоняют их как могут.

Сезария продолжала петь про sodade – неутолимую тоску о далеком и недосягаемом. Ее грустный голос не то что завораживал, а, наоборот, расковывал и напоминал тебя самого в твои самые лучшие минуты. Мы просидели так минут пятнадцать, и альбом кончился.

– Ну как ты? – спросил я.

– Никак, – пожав плечами, ответила она.

– Как родители?

– Спасибо, плохо.

– А его?

– Еще хуже.

– Лиля, кто убил Химика?

Я произнес эту фразу и внимательно посмотрел на Лилю. Дипломатические вопросы у меня кончились.

– Те, кому это было надо.

Она даже не перевела взгляд в мою сторону.

– А кому?

Лиля прикрыла глаза. Я не понял, что означает этот жест. То ли нежелание говорить, то ли нежелание задумываться о чем-то по-настоящему страшном.

– Лиля, это наркотики? Калипсол?

Она не открывала глаз.

– Дейр-эль-Бахри? – Я сам удивился тому, что сказал.

– Что?! – немного хрипло вырвалось у нее, она резко открыла глаза и повернулась ко мне.

Мы несколько секунд смотрели в глаза друг другу, как будто играли в детскую игру, кто раньше отведет взгляд. Я никогда не любил этих игр. И всегда проигрывал. Мне было неудобно заглядывать в глаза другому человеку. Тревожить его и залезать через глаза глубже, чем положено. Я вообще боюсь чужих глаз. И хотя я неплохо знаю, как они устроены с точки зрения офтальмологии, для меня в глазах все равно есть что-то очень странное. В любых глазах. Хоть стрекозы, хоть кошки. Я не знаю, что это. Прямая связь с мозгом?

Я отвел взгляд. Но не сказал ни слова.

– Почему ты сказал «Дейр-эль-Бахри»? Ты что, оттуда?

– Оттуда? – офигел я. – Откуда оттуда? Лиля! Что за сумасшедший дом? Что происходит? При чем тут Дейр-эль-Бахри?

– Объясни, откуда ты взял Дейр-эль-Бахри? – Теперь в атаку пошла Лиля. Но атака эта была робкой и, я бы сказал, жалкой.

– Одиночество, – сказал я тупо на всякий случай.

– Одиночество? – явно не поняла Лиля.

– «Калипсол», «Дейр-эль-Бахри», «одиночество».

Я попытался сделать вид, что разбираюсь в людях, и посмотрел на Лилю взглядом, который сам хотел бы назвать проницательным. Но с проницательностью у меня всегда было не очень. Взгляд не помог.

– Одиночество… – задумалась Лиля и отрицательно покачала головой. – Скорее, шкатулка.

– Какая еще шкатулка?

– Шкатулка последнего приюта.

Теперь Лиля как будто испытывала меня. Это было похоже на обмен какими-то кодами с целью определения «свой – чужой». Испытание я провалил. Но мне страшно хотелось доказать Лиле, что я свой. И я, взяв с Лили твердое обещание молчать, в очередной раз нарушил собственное и кратко рассказал про заказ ФФ.

– Видишь, – значительно сказал я, – я раскрылся. Теперь твоя очередь. Что за шкатулка?

Лиля покачала головой. Я начинал чувствовать себя обманутым.

– Лиля! – довольно строго сказал я. – Моего друга и твоего мужа убили какие-то сумасшедшие подонки. Мне дали странный заказ. По-моему, это как-то связано. И ты что-то знаешь. В том числе то, чего я не должен был тебе говорить. Попробуй отплатить мне взаимностью.

– Взаимность не может быть платой.

– Подумай, – разрешил я и пошел на кухню за вторым чаем. Может, она все-таки разговорится. Или проговорится.

– Лиля, а MNJ Pharmaceuticals производит калипсол? Или его аналоги? Кетамин…

– Не знаю. Нет. Кажется, нет.

«Один – ноль», – произнес я про себя. Это был правильный ответ. Хорошо, что Лиля хотя бы не врет.

– А Химик часто его использовал?

– Иногда. Не очень часто. Ну, раз в месяц. Частота не имеет значения. Глубина важнее.

– Какая еще глубина? Ты что, тоже колешься?

– Господи, ну вот прямо «колешься!». Ты пойми, калипсол – не героин. Иногда. Редко.

– А ты не заметила чего-то странного перед…

– Он всегда был странный. Все мы странные, когда перерождаемся. А перерождаемся мы часто.

Мне показалось, что Лиля не придуривается, а пытается решить дзенскую задачу «как не дать, давая». Я попробовал вдумываться в ее ответы, но это плохо получалось.

– А хоть что-нибудь говорил?

– Он всегда мало говорил. Я должна подумать.

Я очень не люблю, когда мне отказывают женщины. Даже в информации. Единственное средство, которое может помочь при женских отказах, кроме тепла и настойчивости, – это алкоголь. Но предложить Лиле выпить было невозможно.

– А при чем здесь женщина-фараон?

– Фараон?

– Хатшепсут.

– Какая Хатшепсут? Я первый раз слышу про нее от тебя. Не знаю. Может, и ни при чем. Хотя имя… Нет. Не знаю.

– Лиля, зачем ты пудришь мне мозги? Ты вздрогнула, когда я сказал «Дейр-эль-Бахри».

– Ну и что?

– Ничего не понимаю. Тогда что там в этом месте? Храм? Монастырь? Копты?

– Копты, – чуть помедлив, сказала Лиля. – Это, наверно, копты. Время храмов и монастырей прошло.

Я понял, что сегодня я ничего не добьюсь.

– Сколько тебе нужно времени на размышления?

– Не знаю. Несколько дней. Я правда не знаю.

Она подняла на меня виноватый взгляд, как умная собака, написавшая на ковер. Я понял, что с собакой что-то не то. Здоровые собаки так себя не ведут.

– Я позвоню тебе на днях.

– Звони, – покорно согласилась она.

Так соглашаются с банком, который обещает аннулировать кредитную карточку, если на счет срочно не поступит нужная сумма денег. Я попрощался и собрался уходить.

– Так ты не знаешь, что такое «одиночество»? – уже в дверях спросил я. – Третье слово?

– «Одиночество»? Не знаю. Думаю, что руководство к действию.

Лиля грустно улыбнулась и помахала мне рукой. Я посмотрел на ее маленькую фигурку. В ярком дверном просвете она показалась мне черной птицей. Я не стал ждать лифта и спустился по лестнице. А какое у меня руководство к действию? Я пошел домой спать, бормоча что-то вроде: «Что это еще за долбаная шкатулка?»

Конец восьмой главы