Текст книги "Одиночество-12"

Глава девятая

Никакие откровения во сне меня не посетили. Я проснулся трезвым и бодрым и, чтобы отогнать смутные чувства после разговора с Лилей, тут же снова погрузился в древнеегипетскую детективную историю в надежде, что доберусь и до Шкатулки последнего приюта, и до других загадок: Дейр-эль-Бахри, коптов и упомянутого Лилей «прошедшего времени монастырей».

Похоже, что детективная компонента в истории с Хатшепсут была связана со спецификой престолонаследия при дворе фараонов. Во всей мировой истории, сексистской со времен матриархата, женщина приходила к власти, только когда не оставалось легитимных претендентов-мужчин. В Египте это правило дополнялось необходимостью инцеста. Египтяне считали своих царей настоящими детьми Солнца-Ра по прямой линии. Чтобы сохранить чистоту солнечной крови, дети фараонов – братья и сестры – женились между собой. Этот принцип, безусловно, помогал в решении сложного вопроса о неравных браках.

Дело в том, что если верховный правитель женится на какой-то невесте из своего дворцового окружения, то семья невесты тут же приобретет сильнейшее политическое влияние и образует при дворе новую группировку, которая вступит в конкуренцию с уже имеющимися. Внутренние ссоры и скандалы никому не нужны, они подрывают устойчивость государства – так было в императорском Риме, так было в Византии, так было в России до Петра I и еще много где, например в Китае. В Европе эта проблема решалась международным браком с равным по значению царствующим домом из другой страны (в связи с чем, кстати, через несколько сотен лет все царствующие дома Европы так близко породнились, что браки все равно стали кровосмесительными). В Египте фараоны соседних царей за равных не считали. Поэтому инцест победил мезальянс. При этом фараон, естественно, мог трахаться с кем хотел. Кроме того, ему не запрещались и другие браки (например с дочками соседних царей), но законными наследниками считались только дети от кровосмесительного брака фараона с собственной сестрой. Прочие дети фараона считались полукровками и при наличии более законных наследников претендовать на трон не могли.

Я, конечно, пришел в замешательство. Если бы меня кто-то спросил, что выбрать – инцест или мезальянс, я не сомневаясь порекомендовал бы мезальянс. Но фараоны, императоры, цари и короли последние пять тысяч лет обычно предпочитали инцест. Странно, но факт.

Царица Яхмесит, мать Хатшепсут, была абсолютно солнечной женщиной. А отец принцессы Тутмос I был полукровкой. Он служил верховным главнокомандующим при предыдущем фараоне Аменхотепе I, умершем без наследников, и поэтому был обязан троном своей более законной жене, дочке фараона.

Через девять месяцев после описанной на храмовом барельефе сцены у них родилась дочь Хатшепсут. До этого у Тутмоса I уже родился сын, тоже Тутмос. Но Тутмос II родился не от дочери фараона, а от одной из наложниц, и имел с одной стороны меньше прав, чем Хатшепсут. С другой – больше. Он все-таки был мужчиной. А других выживших детей у Тутмоса I и Яхмесит не было.

Во все времена при дворах самых абсолютных и деспотических монархов остается место для политики. При фараоне существовали две придворных партии – жрецов и воинов. Партии находились между собой в воинственном равновесии, поддерживать которое должен был фараон.

Тутмос I был настоящим фараоном. Он правил тридцать лет, вдвое увеличил территорию, подконтрольную Египту, захватив Синай и Палестину. Но в тот день, когда его царственная супруга Яхмесит умерла, он оказался вне закона. Несмотря на весь блеск своих завоеваний. О чем немедленно был поставлен в известность жреческим окружением. Верховный жрец Амона-Ра Хапусенеб, кстати друг детства архитектора Сененмута, предложил фараону мирно передать власть своей более солнечной шестнадцатилетней дочке.

Хапусенеб по совместительству с жреческим саном был управляющим администрацией фараона. Он был не самого крутого происхождения (мать лечила фараоновых жен, отец – писец в храме), но за счет своего ума, решительности и упорства сделал блестящую карьеру при дворе и пользовался непререкаемым авторитетом у всей интеллектуальной элиты Египта. Я всмотрелся в лицо Хапусенеба с отбитым носом, статую, хранящуюся в Лувре под номером A-135. Физиогномист из меня никакой (так, по крайней мере, утверждают мои друзья), но мне показалось, что взгляд у Хапусенеба светится проницательностью и умом. И еще серый диорит излучал какую-то скрытую мощь.

Партия жрецов в лице Хапусенеба предъявила Тутмосу I несколько обвинений:

1. Страна устала от войн и крови.

1.2. Наука и религия страдают от острого недофинансирования.

1.3. Экономика и ее главный двигатель – торговля – не могут успешно развиваться в условиях постоянных войн. Грабить соседние народы труднее и дороже, чем торговать с ними.

Но главной печалью для всех была, конечно, нелегитимность Тутмоса.

Кто возглавлял партию воинов – неизвестно. Судя по тому, что случилось, это был человек бездарный, поэтому в историю он не вошел. Так или иначе, фараон и египетский народ оказались законопослушными. Воин-победитель отрекся от престола.

Сначала, правда, он попробовал отречься в пользу своего первенца Тутмоса II, но жрецы во главе с Хапусенебом настаивали на чистоте крови, поэтому фараон отрекся в пользу своей юной дочери Хатшепсут.

К этому времени Тутмосу II было уже тридцать шесть лет и у него было несколько детей. Старшего, незаконного, как и он сам, рожденного от наложницы, звали Тутмос III, ему было тогда всего четырнадцать.

После прихода Хатшепсут к власти в Дейр-эль-Бахри началось строительство храма царицы, посвященного Амону-Ра. Возглавил строительство главный архитектор Сененмут, а Хапусенеб, главный жрец Юга и Севера, обеспечил финансирование.

Официальное предназначение храма Хатшепсут было двойное: прославление Амона-Ра (как без этого?) и хранение мумии умершей царицы. Египтяне не всегда мумифицировали своих покойников. Я нашел статью, посвященную мумификации, где более или менее внятно объяснялось, что стояло за идеей хранить тело покойного как можно дольше, – и почти против своей воли вернулся к теме жизни после смерти.

Похоронная традиция в Древнем Египте прошла три этапа. В незапамятные времена египтяне обращались с покойниками так же, как и большинство первобытных народов: просто клали тела умерших на бок, подгибая им колени к груди и закрывая лицо руками (то есть придавая им позу плода в чреве матери). Рядом раскладывали оружие, амулеты, ставили сосуды с едой, питьем и благовониями.

На втором этапе у египтян отчетливо проявилось абстрактное мышление: они решили, что земное тело мешает душе очиститься и подняться в рай. Египтяне стали отрезать голову от туловища, расчленять тела, сдирать с них кожу и мышцы, а все предметы, которые могли понадобиться покойнику в параллельном мире, – гарпуны, ножи, весла, вазы, амулеты – могильщики тщательно ломали или разбивали.

В этом месте я вздрогнул. Химику отрезали голову. Причем уже после смерти. А зачем? С моей личной точки зрения, главная загадка этой безумной смерти скрывалась в отрезанной голове. Сразу после смерти Антон с Мотей искали мотивы и проверяли связи Химика, искали заговор и врагов, а я все думал, кто и зачем отрезал Химику голову. Что за странный ритуал? И вот он – пожалуйста.

Покачав головой, словно проверяя, что она пока на месте, я принялся разбираться, зачем это делали египтяне.

Оказалось, что на этом этапе развития своих представлений о жизни после смерти они полагали: загробный мир во всем противоположен земному – например, сломанные предметы в потустороннем мире становятся целыми, и наоборот. Очевидно, они уже не надеялись вернуться к жизни в своих физических телах. Именно тогда им пришла в голову величественная идея о бессмертии души и, более того, о прямом противопоставлении бессмертной души смертному телу. Поскольку я уже не сомневался, что и Химик, и ФФ как-то связаны с Древним Египтом (Лиля предположила, что через коптов), я продолжал поиски, и мой интерес только рос. С отрезанными головами что-то прояснилось, и можно было теперь углубиться в тему мумификации.

Где-то около пяти тысяч лет назад в похоронных техниках египтян наступил третий этап – этап мумий, при этом практика расчленения тел, отрезания голов, ломания рук, ног и могильных артефактов исчезла как наивная и избыточная, но принципы разделения души и тела сохранились.

К этому времени египтяне сформулировали целый ряд концепций о параллельном мире.

Физическое тело называлось словом «хат». Оно означало «разлагающееся, то, что неизбежно разложится». Мумия тоже была хат – египтяне не рассчитывали, что она сохранится вечно. Но тем не менее хат требовал охраны, еды, благовоний и вообще заботы.

Заботы, потому что с хат самым неразрывным образом был связан ка. Иероглиф «ка» – две поднятых руки. Ка – это некий энергетический двойник человека. Он рождался вместе с человеком и обладал свойствами его личности. Ка был связан с телом, но мог и покидать его во время сна или транса. Мало того, ка мог не только двигаться по земле, но и подняться в небо, переместиться в параллельный мир. Этот параллельный мир находился, судя по всему, над обычным миром, а не под ним.

Как только я прочел про полеты в небо и переселение в параллельный мир, я вздрогнул. Теперь связь калипсола и Дейр-эль-Бахри стала для меня значительно более понятной. Параллельный мир. Именно им интересовались Химик с Лилей. Ясно, что калипсол не единственное вещество, позволяющее осуществить связь этого мира с тем. У египтян, вероятно, были свои рецепты. Я ушел немного в сторону и попробовал выяснить, не использовали ли египтяне какое-то вещество – отвар, напиток, для того чтобы временно посетить мир мертвых, а потом безнаказанно вернуться, но ничего не нашел. Тогда я продолжил изучать концепции параллельного мира у египтян.

Когда хат умирал, то ка обычно оставался неподалеку от него, поэтому так важно было сохранить мумию. Именно в благоденствии ка заключался залог сохранения личности умершего.

Я выяснил, что для сохранения ка мало было добиться сохранности хат, мумии. Очень важно было также сохранить имя человека, «рен». Египтяне, как и многие другие, придавали имени очень большое значение. Они считали, что уничтожение имени уничтожает ка. У египтян дух был именем, и имя было духом. Поэтому стирание имени, высеченного на камне, было еще страшнее уничтожения мумии. Я понял, что за стиранием картушей Хатшепсут стоял не просто банальный черный пиар, а страшная месть. Но чья месть и за что? Тутмос I передал ей власть пусть и неохотно, но вполне мирно. Я продолжил разбираться с этой египетской историей, погружаясь в невообразимо давние времена первых земных цивилизаций.

Мумия Хатшепсут, как и мумии других фараонов XVIII династии, сохранилась. Но если мумии ее отца, братьев и остальных Тутмосидов нашлись еще в конце XIX века, то мумия Хатшепсут обнаружилась относительно недавно. Причем не в какой-нибудь тайной гробнице, приготовленной для нее Сененмутом, а на третьем этаже Египетского музея в Каире, где она лежала уже много десятилетий в качестве неопознанного древнеегипетского трупа. Генеральный секретарь Высшего совета по древностям Египта Захи Хаввас сообщил об этом удивленной общественности в ноябре 2006 года. Теперь эта находка считается самой важной со времен находки гробницы Тутанхамона в 1922 году. Генетическая экспертиза подтвердила ее родство с Тутмосидами.

Но главный храм Хатшепсут должен был не только сберечь ее ка, хат и рен для вечности. Не менее важно было утвердить легитимность царицы еще на этом свете. Именно поэтому пиарщики XVIII династии предложили создать неожиданный порнобарельеф со сценой зачатия Хатшепсут законными родителями Тутмосом I (в виде бога Амона-Ра) и Яхмесит. Чтобы объяснить всем и каждому, у кого больше прав. Барельеф получился ярким и убедительным. Божественное происхождение, подчеркивающее или, по крайней мере, не отрицающее высокую роль номинального отца, использовалось с тех пор не один раз. Кажется, что-то подобное случилось с Иосифом, мужем Девы Марии. Ведь именно благодаря ему Иисус Христос происходит из рода царя Давида (обязательное условие для Мессии). Как рекламщик, я крайне одобрительно отношусь к подобным шагам и понимаю их историческое значение.

Любовь любовью, но традиционно для фараонов никогда не существовало более важного дела, чем война. Весь египетский народ мечтал о победоносных войнах, обсуждал военные планы, жил в предвкушении походов, ждал рассказов и мемуаров вернувшихся победителей. А главным военачальником армии Египта всегда был фараон.

Свой первый относительно простой поход Хатшепсут возглавила против амалекитян, западносемитского дикого кочевого племени, обитавшего на Синае. (Амалекитяне, кстати, через триста лет оказались первым племенем, напавшим на израильтян, едва вышедших из Египта.)

Поскольку военным советникам своего отца женщина-фараон не доверяла, она взяла в помощники глубоко штатского человека Хапусенеба, понадеявшись, что с кочевниками справятся хваленые египетские боевые колесницы. Замещать Хатшепсут остался друг Хапусенеба Сененмут, что немного удивило меня: дружба дружбой, но неужели у архитектора могло быть столько власти? Наскоро был приготовлен военный план в наполеоновском стиле: прийти, начать драку, а уж потом разобраться.

Выяснилось, что ни семнадцатилетняя девчонка, ни верховный жрец – не наполеоны. План развалился. Хатшепсут и Хапусенеб в незнакомой местности не побеспокоились о разведке, более того, растянули обоз на несколько километров. На пятнадцатый день похода из-за холма показались кочевники. Руководители растерялись и не смогли отдать своим воинам ясные и четкие команды о перестроении из походного порядка в защитный. На длинную цепь воинов без доспехов (доспехи перевозили на отдельных повозках) налетела дикая легковооруженная конница и без труда перебила египтян. Сама царица, воспользовавшись чужой колесницей без знаков царского отличия, скрылась в суматохе вместе с Хапусенебом.

Когда стало известно о бездарном проигрыше каким-то кочевникам, в Фивах началось брожение. Поэтому вскоре по возвращении царицы при дворе усилилась военная партия, которая теперь носила не только антижреческий, но и антифеминистский характер. Партию возглавил родной племянник Хатшепсут – молодой Тутмос III, которому к тому времени уже исполнилось шестнадцать.

Тутмос III, объединившись с дедом, старым Тутмосом I, добивались свержения царицы.

Для этого дед и внук использовали эффективный политический прием. Они распустили слух, что Хатшепсут и Сененмут – любовники. Слух, судя по всему, имел под собой некие основания. По крайней мере, становится яснее, откуда взялась скульптура в Британском музее, где Сененмут изображен с дочерью Хатшепсут Нефру-Ра: возможно, он держит на руках свою собственную дочь.

И – началось! Египтяне были готовы терпеть, что их фараон – женщина. Они были готовы терпеть позорное поражение от дикарей. Но то, что женщина-бог трахается с архитектором, показалось им превосходящим все границы дозволенного. Они возмутились. Хатшепсут утратила легитимность.

К власти вернулся Тутмос I, который, к моему изумлению, сохранил ей жизнь, свободу и даже любимого человека, отправив Хатшепсут и Сененмута в ссылку в северную столицу – Мемфис. Мягкость, неслыханная по тем временам. Особенно для фараона, у которого было не то пятьдесят, не то шестьдесят детей, и самыми опасными из них он мог смело пожертвовать. Разумеется, строительство храма было приостановлено, фараонские картуши с именем Хатшепсут стерты со стен и обелисков.

Вообще же Тутмос I не отличался особенным человеколюбием. Он деловито указал на памятнике самому себе, что в одном из походов перебил всех пленников-ханаанеян, затеявших мятеж, числом десять тысяч, кроме сына местного царька, которого он привез в Фивы в качестве трофея, чтобы торжественно перерезать ему горло на главной площади во время празднования триумфа.

Во все времена люди стоят денег. В Древнем Египте хороший молодой раб стоил не меньше килограмма серебра или полукилограмма золота (около двадцати тысяч долларов по сегодняшнему золотому курсу). В переводе на финансовый язык это означало, что Тутмос I, убив мятежников, вместо того чтобы продать их в рабство, уничтожил двести миллионов долларов законной добычи. Можно себе представить сцену, когда связанным пленникам бронзовыми мечами отрубают головы и протыкают грудь. По земле течет сорок тысяч литров крови, а египетские воины с искренним сожалением смотрят на умирающее богатство, половина которого в случае честного раздела добычи должна была бы достаться им.

Я встал из-за письменного стола с чувством некоторого удовлетворения. Пусть египетская история отняла много времени. Зато в голове у меня начали выстраиваться хоть и зыбкие, но все-таки связи: «Химик → калипсол → заказ ФФ → Дейр-эль-Бахри → Хатшепсут → тайные знания и параллельный мир → Химик». Естественно, все свои заметки и браузерные закладки я сохранил. Даже пирамидиотские. Я понимал, что эти связи еще не прояснились до конца, но мне стал виден свет в конце тоннеля. Теперь я точно знал, о чем надо говорить с Лилей. Я посмотрел на часы, понял, что уже два часа дня, и понесся на работу, решив позвонить Антону уже из машины.

Конец девятой главы

Глава десятая

Громкая связь в моем «фольксвагене» не подразумевалась, поэтому я вставил в ухо очень не любимый мной жесткий наушник и набрал номер Антона.

– Заказ ФФ и смерть Химика связаны.

И я пересказал мой довольно бессвязный разговор с Лилей и результаты моего исследования.

– Интересно, – сказал Антон. – Ты строишь свои выводы на следующих предпосылках: во-первых, с тобой произошли две странные истории – необычный пиар-заказ и необычная смерть Химика. Во-вторых, Лиля как-то не так отреагировала на слово «Дейр-эль-Бахри», спросив, «не оттуда ли ты». В-третьих, ты пытаешься взять египетский интеграл в обоих случаях с помощью кетамина/калипсола, и он у тебя не берется. Интересно.

– Интересно? Спасибо, Антон, что тебе хотя бы не смешно. У нас убили друга, и ты наконец начинаешь этим интересоваться.

Антон сделал паузу, которую следовало трактовать как: «Дорогой Иосиф, ты обвиняешь меня, не владея всей информацией, поэтому отвечать я тебе, извини, не буду». Но я тоже в ответ замолчал, поэтому Антон, осторожно подбирая слова, произнес:

– Ты предлагаешь захватить тактическую инициативу? Мне кажется, что события сами должны указать нам, как действовать.

– Они и указывают. На ФФ и Лилю. Но начать проще с Лили. Давай завтра поедем к ней втроем и поговорим.

– Хорошо, – задумчиво сказал Антон. – Но вначале соберемся втроем и обсудим, что делать. И если решим, что надо ехать к Лиле, то поедем к Лиле.

– А сегодня?

– Сегодня Матвей выгуливает свою финдиректрису где-то далеко за городом.

– Понятно.

– Что тебе понятно?

– Вот это выгуливание девушки за городом мне понятно.

– До завтра!

Я набрал Машу и понял, что сегодня вечером мы можем пересечься. На работе я опять погрузился в рутину, причем она настолько засосала меня, что я чуть не забыл про вечернюю встречу.

Моя машина медленно ехала в сторону одного забавного бара, где мы с ней договорились пересечься. Причем ехала почти без моего участия. Я был в раздумьях. С Хатшепсут все стало проясняться, но черт бы побрал Лилю с ее дзенскими ответами. При этом она мне не сказала ничего, а я ей все. Обидно. Впрочем, Лиля проговорилась словом «оттуда». Интересно, что она имела в виду. Ладно. Завтра втроем мы добьемся от нее большего. Но какой интеграл на самом деле нужно взять, чтобы связать ФФ с Химиком? И что мне подсказывает, что эта связь существует, кроме интуиции, которая вполне может оказаться и не интуицией вовсе, а обычной паранойей?

У бара не было лицензии на торговлю алкоголем и поэтому официально он числился букинистическим магазином, а точнее, книжной барахолкой. Я купил Мураками, Переса-Реверте и рассказы Набокова. Спросил, нет ли книг про коптов. Про коптов книг не было. Маши тоже не было.

Я спустился в подвал. В нем был какой-то очень правильный свет. Темно-коричнево-желтый. И раздолбанность заведения от этого света казалась даже возвышенной. Мне нравилось, что лампочки свисают над столами и что столы старые. Я стал пить виски и читать Набокова, после каждого глотка откладывая книгу, чтобы подумать о Лиле.

Я решил, что раз моей интуиции не хватает, надо попытаться задействовать интуицию Маши. Я написал ей, что уже сижу в баре, и попросил сильно не опаздывать, а то я напьюсь.

Наступал вечер, и подвал наполнялся людьми. Кто-то то и дело пытался подсесть за мой столик. Я отбивался как мог. Новых мыслей не было.

Я бросил Набокова и взялся за Мураками. Он действовал на меня жизнеутверждающе. Как песня California Dreaming, которую запустил бармен.

 
All the leaves are brown
And the sky is grey.
 

Странная нестыковка текста и небесно-синей, переливающейся солнечной музыки в мечтах о Лос-Анджелесе добавляла к радости ожидание чего-то. Не знаю чего… Я подумал, что между Мураками и Mamas & Papas определенно есть что-то общее.

Я зачитался. Вошла Маша. К этому времени я не менее часа держал круговую оборону стула, что выглядело со стороны бедных посетителей, вынужденных пить стоя, нечестно.

Маша села, полистала меню. Я знал, что она не любит это место из-за того, что тут всегда страшно тянет табачным дымом из курилки на заднем дворе, отвратительное обслуживание и царит вопиющая безысходность. Маша утверждала, что после этого бара у нее всегда юбка «в чем-то»: то официант что-то прольет, то на стуле окажется лужица пива. Но врожденный аристократизм не позволял ей открыто критиковать заведение, выделяющееся бедностью.

– Пьешь? Ты же на машине, насколько я понимаю.

– Ну, брошу ее тут.

– Как же, бросишь. Знаю я тебя.

– Правда брошу.

– Да ладно! Потом скажешь, что за руль твоей тачки трезвый человек все равно сесть не сможет.