Текст книги "Долина Ужаса. Записки о Шерлоке Холмсе (сборник)"

– Здравствуйте, мистер Холмс, – сказал, он. – Я вам так благодарен за ваш приезд. Думаю, ни один человек в мире так не нуждался в вашей помощи, как я сегодня. Надеюсь, доктор Тревелэн уже рассказал вам о недопустимом вторжении в мои комнаты?

– Именно поэтому мы здесь, – ответил Холмс. – А теперь скажите, мистер Блессингтон, кто эти двое и почему они тревожат вас?

– Ну, видите ли… тут такое дело… – отчего-то засуетился постоянный пациент. – Мне сложно сказать что-то конкретное… Да и откуда мне знать, мистер Холмс?

– Стало быть, вы не знаете, кто эти люди?

– Ну пожалуйста, войдите сюда, будьте так любезны.

Он пригласил нас в просторную, с комфортом обставленную спальню.

– Вот посмотрите, – продолжал он, указывая на большой черный сундук, стоявший у изголовья кровати. – Я никогда не был богатым человеком, мистер Холмс… Я один-единственный раз вложил свои деньги в дело… вот доктор Тревелэн может подтвердить. А банкирам я не доверяю… не хочу иметь с ними никаких дел, мистер Холмс. Все мое небольшое состояние находится в этом сундуке, поэтому как же мне не волноваться, если какой-то посторонний человек забрался ко мне в комнату.

Холмс внимательно посмотрел на Блессингтона и покачал головой.

– Если вы будете пытаться меня обмануть, я не смогу вам ничего посоветовать, – заметил он.

– Но ведь я сказал все, что знал.

Холмс резко повернулся к выходу и сказал:

– Доброй ночи, доктор Тревелэн.

– Неужели вы не дадите мне никакого совета?! – с отчаянием воскликнул Блессингтон.

– Мой вам совет, сэр, говорить правду.

Минуту спустя мы уже были на улице и шли по направлению к дому. Только миновав Оксфорд-стрит и приближаясь к Чарльз-стрит, Холмс наконец прервал молчание:

– Жаль, что пришлось вас побеспокоить понапрасну, Ватсон. Хотя, если поразмыслить, довольно интересное дело.

– Честно говоря, я в нем мало что понял, – сознался я.

– Очевидно, эти два человека… а может быть, и больше, но допустим, что двое… во что бы то ни стало хотят добраться до этого мистера Блессингтона. Я не сомневаюсь, что молодой человек в обоих случаях проникал в комнату Блессингтона, пользуясь тем, что доктор был занят с его товарищем.

– А каталептический припадок?

– Искусная симуляция, Уотсон; я только не хотел говорить это при нашем специалисте. Притвориться каталептиком очень легко, я сам не раз проделывал подобные штуки.

– Ну а потом?

– По счастливой случайности Блессингтона оба раза не было дома. А для своего визита они очень благоразумно выбрали такое время, когда в приемной доктора наверняка не могло быть других пациентов. Правда, они все же не слишком хорошо знакомы с обычным распорядком дня хозяев, потому что иначе не приходили бы в то время, когда Блессингтон уходит на прогулку. Если бы они замышляли простое ограбление, то такие обстоятельства были бы им на руку. А по глазам Блессингтона я вижу, что он страшно боится кого-то; да и немыслимо, чтобы у человека было два таких мстительных врага, а он не знал, кто они такие. Я твердо убежден, что он прекрасно их знает, только почему-то скрывает. Впрочем, надеюсь, что завтра он будет более откровенен со мною.

– Ну, это еще вопрос. А нельзя ли предположить, что вся эта история с русским каталептиком и его сыном выдумана доктором Тревелэном, которому почему-то понадобилось самому проникнуть в комнату Блессингтона?

Эта блестящая на мой взгляд версия удостоилась лишь мимолетной улыбки Холмса, которую я успел заметить при свете газового фонаря.

– Знаете, мой друг, – сказал он, – я и сам вначале думал о том же, но теперь уже не сомневаюсь в правдивости рассказа доктора. В комнате Блессингтона был именно тот молодой человек, потому что следы его ног обнаружились не только в комнате, но и на лестничном ковре. Кроме того, следы оставлены ногой, обутой в ботинок с тупыми носами, а не остроносыми, какие носит Блессингтон. К тому же по размеру они на целый дюйм с лишним длиннее, чем у доктора Тревелэна. А пока можно спать спокойно и не ломать понапрасну голову, потому что завтра утром мы будем иметь известия из Брук-стрит.

Предсказание моего друга сбылось в полной мере, только известия при этом были слишком трагические.

На следующее утро, в половине восьмого, когда очередной день только вступал в свои права, Холмс уже стоял в халате около моей постели.

– Уотсон, вставайте! Надо ехать: за нами прислали карету.

– Что случилось? – спросил я.

– Зовут на Брук-стрит.

– Есть свежие новости?

– Трагические, но не совсем понятные, – ответил он, поднимая шторы. – Вот прочтите записку: «Ради бога, приезжайте скорее. П. Т.» Вероятно, там случилось что-то серьезное, если наш приятель доктор пишет карандашом на листке из записной книжки. Вставайте скорее, надо срочно ехать.

Через четверть часа мы уже входили в квартиру доктора. Он сам выбежал к нам навстречу с искаженным от испуга лицом.

– Ох, какая беда! – воскликнул он, сжимая виски руками.

– Что случилось?

– Блессингтон покончил с собой.

Холмс присвистнул.

– Да-да, он сегодня ночью повесился.

Мы вошли. Доктор проводил нас в комнату, которая, очевидно, служила ему приемной. Все это время он не переставал говорить:

– Да, я так потрясен, что просто не соображаю, что делаю и говорю. Полиция наверху, уже составляют протокол.

– Когда вы узнали, что он повесился?

– Сегодня утром. Горничная в семь часов как обычно понесла ему чай и нашла его висящим посредине комнаты. Он привязал веревку за крюк, предназначенный для крепления люстры. Надо полагать, он надел себе на шею петлю, стоя на сундуке, который вам вчера показывал, и потом спрыгнул.

Холмс стоял некоторое время в глубоком раздумье.

– Если позволите, я пройду наверх, – наконец сказал он.

Мы вместе отправились туда в сопровождении доктора.

Когда мы вошли в спальню, глазам нашим представилось ужасное зрелище. Как я уже упоминал, мистер Блессингтон производил впечатление рыхлого человека. Теперь, вися на крючке, он совсем потерял человеческий облик. Шея была вытянута, как у ощипанного цыпленка, а все остальное туловище представляло бесформенную массу. На нем была только длинная ночная сорочка, из-под которой, как палки, торчали опухшие голые ноги. Около него стоял угрюмый полицейский инспектор и что-то заносил в записную книжку.

– А, мистер Холмс! – сказал он, обращаясь к моему приятелю, когда мы вошли в комнату. – Очень рад вас видеть.

– С добрым утром, Лэннер! – ответил Холмс. – Вы не будете возражать против моего присутствия? Вам уже рассказывали о событиях, предшествовавших драме?

– Ну да, кое-что рассказали.

– И какое же у вас сложилось мнение?

– Я думаю, этот господин помешался от страха. Очевидно, спал он долго, о чем свидетельствует сильно измятая постель и порядочное углубление на матрасе, где он лежал. Как вам известно, самоубийцы, как правило, лишают себя жизни под утро, где-то около пяти часов. Примерно в это время он и повесился.

– Судя по окоченелости мышц, он умер часа три тому назад, не больше, – заметил я, ощупав тело покойника.

– А в комнате вы не обнаружили ничего особенного? – спросил Холмс.

– Вроде бы нет: разве что отвертку и несколько винтов на умывальнике. Зато видно, что ночью он много курил: я нашел в камине четыре окурка от сигар.

– Гм, – произнес Холмс. – Его мундштук вы нашли?

– Нет, не попадался.

– А портсигар?

– Да, он был в его сюртуке.

Холмс открыл портсигар и понюхал последнюю оставшуюся там сигару.

– О, настоящая «гавана»! А те окурки в камине от низкосортных сигар, какие в большом количестве привозят голландцы из своих ост-индских колоний. Их обычно заворачивают в соломенные чехлы; они тоньше и длиннее.

С этими словами Холмс вынул из кармана свою лупу и стал внимательно рассматривать найденные окурки.

– Две сигары были выкурены через мундштук, а другие две без мундштука, – сказал он. – Две обрезаны не слишком острым ножом, а кончики у остальных откусаны превосходными зубами. Мы имеем дело, мистер Лэннер, не с самоубийством, а с тщательно продуманным и хладнокровно исполненным убийством.

– Не может быть! – воскликнул инспектор.

– Это почему же?

– А зачем прибегать к такому хлопотному способу убийства, как повешение?

– В этом-то мы и должны разобраться.

– И как же, по вашему мнению, они могли проникнуть сюда?

– Через парадную дверь.

– Но утром она была заперта на засов.

– Стало быть, ее заперли после их ухода.

– Вам-то откуда это известно?

– Я видел их следы. Подождите минутку, и возможно, я сообщу вам еще кое-что..

Он подошел к двери и стал методично осматривать ее со всех сторон. Затем вынул ключ, который торчал в замке с внутренней стороны комнаты, и точно так же подробно исследовал его. Кровать, ковер, стулья, камин, мертвое тело и даже веревка – все было внимательно осмотрено, после чего Холмс попросил меня и инспектора помочь ему снять труп. Он перерезал веревку и почтительно опустил тело Блессингтона на простыню.

– Откуда взялась эта веревка? – поинтересовался Холмс.

– Она, очевидно, отрезана от этого мотка, – пояснил доктор Тревелэн, вытаскивая из-под кровати свернутую в кольцо веревку. – Блессингтон ужасно боялся пожара и всегда держал при себе веревку, чтобы при помощи ее вылезти из окна, если загорится лестница.

– Да, эта веревка значительно облегчила их замысел, – многозначительно произнес Холмс. – А план преступления был очень простой. Рассчитываю, что после обеда мне будет ясна причина, по которой оно произошло. Я возьму с собой фотокарточку Блессингтона, которая стоит на камине; надеюсь, она поможет мне в моем расследовании.

– Но объясните хотя бы, что здесь произошло! – умоляюще воскликнул доктор.

– Извольте, – ответил, Холмс. – Преступление совершали три человека: один молодой, другой пожилой, а для определения третьего у меня пока нет данных. Первые два, насколько я понимаю, те же лица, что выдавали себя за русского графа и его сына; их внешность вам хорошо известна. Войти в дом им помог сообщник. Я советую вам, инспектор, арестовать мальчишку, который, по словам доктора, недавно поступил к нему на службу.

– Этого маленького бесенка уже ищут, – ответил доктор Тревелэн, – но ни горничная, ни повар нигде не могут его найти.

Холмс только пожал плечами.

– Он играл не последнюю роль в этой драме, – сказал мой друг, и продолжал: – Трое людей, стараясь не создавать шума, поднялись по лестнице: первым шел пожилой, за ним молодой человек, неизвестный замыкал процессию.

– Ну, мой дорогой друг, это уже слишком! – воскликнул я.

– Не удивляйтесь: нужно только повнимательнее рассмотреть следы. Они накладываются друг на друга. Я успел изучить их еще вчера вечером. Итак, когда они подошли к комнате мистера Блессингтона, то обнаружили, что дверь изнутри заперта на ключ. Но это их не остановило: они аккуратно повернули ключ в замке при помощи проволоки. Тут даже не нужно увеличительного стекла, чтобы заметить на бородке ключа царапины от этой самодельной отмычки. Войдя в комнату, они первым делом связали Блессингтона и засунули ему в рот кляп. Быть может, он не сразу проснулся, а возможно, был так поражен ужасом, что не мог кричать от испуга. В этом доме очень толстые стены, и если даже он успел крикнуть, то вряд ли кто-нибудь услышал бы его. Предприняв необходимые меры безопасности, они, очевидно, устроили совещание, которое, вероятнее всего, больше походило на суд; продолжалось оно довольно долго, потому что за это время были выкурены четыре сигары. Пожилой сидел вот в этом плетеном стуле; он курил сигару через мундштук. Молодой человек сидел немного поодаль – он сбрасывал пепел на пол около комода. Третий же ходил взад-вперед по комнате. Блессингтон, я думаю, сидел прямо перед ними на кровати… хотя насчет этого у меня нет полной уверенности. В общем, в конце концов они повесили Блессингтона. Дело было настолько хорошо продумано, что у них были с собой блок, а также винты и отвертка для его крепления, чтобы устроить что-то вроде виселицы. Но, заметив крюк, они, конечно, предпочли воспользоваться им для совершения казни. Покончив с этим делом, они ушли прежним путем, а сообщник запер за ними дверь.

Все мы с глубочайшим интересом слушали описание ночных событий, которое Холмс сделал на основании таких незначительных и малозаметных признаков, что мы едва могли уследить за ходом его умозаключений. Инспектор вышел, чтобы распорядиться насчет ареста мальчишки, а мы с Холмсом отправились завтракать к себе на Бейкер-стрит.

– Я вернусь к трем часам, – заявил Холмс после завтрака. – Здесь меня будут ждать доктор Тревелэн и инспектор; думаю, что к этому времени мне удастся установить личность преступников.

В назначенное время они оба – и доктор и инспектор – были у нас, но мой друг вернулся только к четырем часам. По выражению его лица я видел, что его розыски увенчались успехом.

– Есть какие-нибудь новости, инспектор?

– Мы нашли мальчишку, сэр…

– Превосходно, а я нашел преступников.

– Вы поймали их! – вскричали мы в один голос.

– Поймать не поймал, но знаю, по крайней мере, кто они такие. Вот этот, так называемый Блессингтон, как я и предполагал, хорошо известен полиции; впрочем, как и его убийцы. Их имена: Байдл, Хэйворд и Моффат.

– Уортингтонские налетчики! – воскликнул инспектор.

– Они самые, – ответил Холмс.

– Тогда Блессингтон не кто иной, как Сеттон.

– Совершенно верно!

– В таком случае все становится совершенно ясно, – заметил инспектор.

Но Тревелэн и я смотрели друг на друга, ничего не понимая.

– Может быть, вы помните громкое дело об ограблении Уортингтонского банка, – сказал Холмс, обращаясь к нам. – В налете принимали участие пять человек: четверо из них упомянуты выше, пятого звали Картрайт. Охранник Тобин был убит, а грабители захватили семь тысяч фунтов. Это произошло в тысяча восемьсот семьдесят пятом году. Все пятеро были арестованы, но явных улик против них не имелось. Денег тоже не нашли. Затем Блессингтон, он же Сеттон, – самый гнусный тип из всей шайки – поссорился со своими приятелями и всех их выдал. По его доносу, Картрайт был повешен, а трое других приговорены к каторжным работам, сроком на пятнадцать лет каждый. Недавно они были досрочно выпущены на свободу и решили во что бы то ни стало отомстить Блессингтону за себя и за смерть своего товарища. Дважды они неудачно проникали к нему в дом и наконец в третий раз привели в исполнение свой замысел. Это все, что я могу рассказать вам, доктор Тревелэн.

– Теперь я понимаю, – сказал доктор, – почему он так волновался в последнее время; очевидно, он узнал из газет, что их выпустили на свободу.

– Совершенно верно. А про воровство он говорил вам нарочно, для отвода глаз.

– Но почему же он не сказал этого вам?

– Видите ли, в чем дело: зная мстительность своих бывших сообщников, Блессингтон старался как можно дольше скрывать от всех свое истинное лицо. Во всяком случае, он совершил позорный поступок, и ему не хотелось, чтобы другие, в том числе и я, знали об этом. Однако, как бы мерзко он ни поступил – он жил под охраной британского закона, и потому, инспектор, я надеюсь, вы примете меры, чтобы покарать преступников.

Вот, собственно, и все подробности печального происшествия с постоянным пациентом доктора Тревелэна… Что касается преступников, то задержать их не удалось, и в сводках полиции они никогда больше не фигурировали. Предполагают, что они уплыли из Англии на корабле «Нора Крейна», который несколько лет тому назад потерпел крушение и затонул со всеми пассажирами у португальских берегов. Мальчика был выпущен на свободу за недостатком улик, а «тайна Брук-стрит», как ее назвали газетчики, до сих пор так и оставалась для всех тайной.

Случай с переводчиком

За все мое долгое и близкое знакомство с мистером Шерлоком Холмсом я не слышал от него ни слова о его родне и едва ли хоть что-нибудь о его детских и отроческих годах. От такого умалчивания еще больше усиливалось впечатление чего-то нечеловеческого, которое он на меня производил, и временами я ловил себя на том, что вижу в нем некое обособленное явление, мозг без сердца, человека, настолько же чуждого человеческих чувств, насколько он выделялся силой интеллекта. И нелюбовь его к женщинам и несклонность завязывать новую дружбу были достаточно характерны для этой чуждой эмоциям натуры, но не в большей мере, чем это полное забвение родственных связей.

Я уже склонялся к мысли, что у моего друга не осталось в живых никого из родни, когда однажды, к моему большому удивлению, он заговорил со мной о своем брате.

Был летний вечер, мы пили чай, и разговор, беспорядочно перескакивая с гольфа на причины изменений в наклонности эклиптики к экватору, завертелся под конец вокруг вопросов атавизма и наследственных свойств. Мы заспорили, в какой мере человек обязан тем или другим своим необычайным дарованием предкам, а в какой – самостоятельному упражнению с юных лет.

– В вашем собственном случае, – сказал я, – из всего, что я слышал от вас, по-видимому, явствует, что вашей наблюдательности и редким искусствам в построении выводов вы обязаны систематическому упражнению.

– В какой-то степени, – ответил он задумчиво. – Мои предки были захолустными помещиками и жили, наверно, точно такою жизнью, какая естественна для их сословия. Тем не менее эта склонность у меня в крови, и идет она, должно быть, от бабушки, которая была сестрой Верне[12]12
  Верне – семья французских художников. Холмс, очевидно, имеет в виду Ораса Верне (1789–1830) – баталиста и автора ряда картин из восточной жизни.


[Закрыть], французского художника. Артистичность, когда она в крови, закономерно принимает самые удивительные формы.

– Но почему вы считаете, что это свойство у вас наследственное?

– Потому что мой брат Майкрофт наделен им в большей степени, чем я.

Новость явилась для меня поистине неожиданной. Если в Англии живет еще один человек такого же редкостного дарования, как могло случиться, что о нем до сих пор никто ничего не слышал – ни публика, ни полиция? Задавая свой вопрос, я выразил уверенность, что мой товарищ только из скромности поставил брата выше себя самого. Холмс рассмеялся.

– Мой дорогой Уотсон, – сказал он, – я не согласен с теми, кто причисляет скромность к добродетелям. Логик обязан видеть вещи в точности такими, каковы они есть, а недооценивать себя – такое же отклонение от истины, как преувеличивать свои способности. Следовательно, если я говорю, что Майкрофт обладает большей наблюдательностью, чем я, то так оно и есть, и вы можете понимать мои слова в прямом и точном смысле.

– Он моложе вас?

– Семью годами старше.

– Как же это он никому не известен?

– О, в своем кругу он очень известен.

– В каком же?

– Да хотя бы в клубе «Диоген».

Я никогда не слышал о таком клубе, и, должно быть, недоумение ясно выразилось на моем лице, так как Шерлок Холмс, достав из кармана часы, добавил:

– Клуб «Диоген» – самый чудной клуб в Лондоне, а Майкрофт – из чудаков чудак. Он там ежедневно с без четверти пять до сорока минут восьмого. Сейчас ровно шесть, и вечер прекрасный, так что, если вы не прочь пройтись, я буду рад познакомить вас с двумя диковинками сразу.

Пять минут спустя мы были уже на улице и шли к площади Риджент-серкес.

– Вас удивляет, – заметил мой спутник, – почему Майкрофт не применяет свои дарования в сыскной работе? Он к ней неспособен.

– Но вы, кажется, сказали…

– Я сказал, что он превосходит меня в наблюдательности и владении дедуктивным методом. Если бы искусство сыщика начиналось и кончалось размышлением в покойном кресле, мой брат Майкрофт стал бы величайшим в мире деятелем по раскрытию преступлений. Но у него нет честолюбия и нет энергии. Он бы лишнего шагу не сделал, чтобы проверить собственные умозаключения, и, чем брать на себя труд доказывать свою правоту, он предпочтет, чтобы его считали неправым. Я не раз приходил к нему с какой-нибудь своей задачей, и всегда предложенное им решение впоследствии оказывалось правильным. Но если требовалось предпринять какие-то конкретные меры, чтобы возможно было передать дело в суд, – тут он становился совершенно беспомощен.

– Значит, он не сделал из этого профессии?

– Никоим образом. То, что дает мне средства к жизни, для него не более как любимый конек дилетанта. У него необыкновенные способности к вычислениям, и он проверяет финансовую отчетность в одном министерстве. Майкрофт снимает комнаты на Пэлл-Мэлл, так что ему только за угол завернуть, и он в Уайтхолле – утром туда, вечером назад, и так изо дня в день, из года в год. Больше он никуда не ходит, и нигде его не увидишь, кроме как в клубе «Диоген», прямо напротив его дома.

– Я не припомню такого названия.

– Вполне понятно. В Лондоне, знаете, немало таких людей, которые – кто из робости, а кто по мизантропии – избегают общества себе подобных. Но притом они не прочь посидеть в покойном кресле и просмотреть свежие журналы и газеты. Для их удобства и создан был в свое время клуб «Диоген», и сейчас он объединяет в себе самых необщительных, самых «антиклубных» людей нашего города. Членам клуба не дозволяется обращать друг на друга хоть какое-то внимание. Кроме как в комнате для посторонних посетителей, в клубе ни под каким видом не допускаются никакие разговоры, и после трех нарушений этого правила, если о них донесено в клубный комитет, болтун подлежит исключению. Мой брат – один из членов-учредителей, и я убедился лично, что обстановка там самая успокаивающая.

В таких разговорах мы дошли до Сент-Джеймса и свернули на Пэлл-Мэлл. Немного не доходя до Карлтона, Шерлок Холмс остановился у подъезда и, напомнив мне, что говорить воспрещается, вошел в вестибюль. Сквозь стеклянную дверь моим глазам открылся на мгновение большой и роскошный зал, где сидели, читая газеты, какие-то мужчины, каждый в своем обособленном уголке. Холмс провел меня в маленький кабинет, смотревший окнами на Пэлл-Мэлл, и, оставив меня здесь на минутку, вернулся со спутником, который, как я знал, не мог быть никем иным, как только его братом.

Майкрофт Холмс был намного выше и толще Шерлока. Он был, что называется, грузным человеком, и только в его лице, хоть и тяжелом, сохранилось что-то от той острой выразительности, которой так поражало лицо его брата. Его глаза, водянисто-серые и до странности светлые, как будто навсегда удержали тот устремленный в себя и вместе отрешенный взгляд, какой я подмечал у Шерлока только в те минуты, когда он напрягал всю силу своей мысли.

– Рад познакомиться с вами, сэр, – сказал он, протянув широкую, толстую руку, похожую на ласт моржа. – С тех пор как вы стали биографом Шерлока, я слышу о нем повсюду. Кстати, Шерлок, я ждал, что ты покажешься еще на прошлой неделе – придешь обсудить со мною случай в Мэнор-Хаусе. Мне казалось, что он должен поставить тебя в тупик.

– Нет, я его разрешил, – улыбнулся мой друг.

– Адамс, конечно?

– Да, Адамс.

– Я был уверен в этом с самого начала. – Они сели рядом в фонаре окна. – Самое подходящее место для всякого, кто захочет изучать человека, – сказал Майкрофт. – Посмотри, какие великолепные типы! Вот, например, эти двое, идущие прямо на нас.

– Маркер и тот другой, что с ним?

– Именно. Кто, по-твоему, второй?

Двое прохожих остановились напротив окна. Следы мела над жилетным карманом у одного были единственным, на мой взгляд, что наводило на мысль о бильярде. Второй был небольшого роста смуглый человек в съехавшей на затылок шляпе и с кучей свертков под мышкой.

– Бывший военный, как я погляжу, – сказал Шерлок.

– И очень недавно оставивший службу, – заметил брат.

– Служил он, я вижу, в Индии.

– Офицер по выслуге, ниже лейтенанта.

– Я думаю, артиллерист, – сказал Шерлок.

– И вдовец.

– Но имеет ребенка.

– Детей, мой мальчик, детей.

– Постойте, – рассмеялся я, – для меня это многовато.

– Ведь нетрудно же понять, – ответил Холмс, – что мужчина с такой выправкой, властным выражением лица и такой загорелый – солдат, что он не рядовой и недавно из Индии.

– Что службу он оставил лишь недавно, показывают его, как их называют, «амуничные» башмаки, – заметил Майкрофт.

– Походка не кавалерийская, а пробковый шлем он все же носил надвинутым на бровь, о чем говорит более светлый загар с одной стороны лба. Сапером он быть не мог – слишком тяжел. Значит, артиллерист.

– Далее, глубокий траур показывает, конечно, что он недавно потерял близкого человека. Тот факт, что он сам делает закупки, позволяет думать, что умерла жена. А накупил он, как вы видите, массу детских вещей. В том числе погремушку, откуда видно, что один из детей – грудной младенец. Возможно, мать умерла родами. Из того, что он держит под мышкой книжку с картинками, заключаем, что есть и второй ребенок.

Мне стало понятно, почему мой друг сказал, что его брат обладает еще более острой наблюдательностью, чем он сам. Шерлок поглядывал на меня украдкой и улыбался. Майкрофт взял понюшку из черепаховой табакерки и отряхнул с пиджака табачные крошки большим красным шелковым платком.

– Кстати, Шерлок, – сказал он, – у меня тут как раз кое-что есть в твоем вкусе – довольно необычная задача, которую я пытался разрешить. У меня, правда, не хватило энергии довести дело до конца, я предпринял только кое-какие шаги, но она мне дала приятный случай пораскинуть мозгами. Если ты склонен прослушать данные…

– Милый Майкрофт, я буду очень рад.

Брат настрочил записку на листке блокнота и, позвонив, вручил ее лакею.

– Я пригласил сюда министра Мэласа, – сказал Майкрофт. – Он живет через улицу, прямо надо мной, и мы с ним немного знакомы, почему он и надумал прийти ко мне со своим затруднением. Мистер Мэлас, как я понимаю, родом грек и замечательный полиглот. Он зарабатывает на жизнь отчасти как переводчик в суде, отчасти работая гидом у разных богачей с Востока, когда они останавливаются в отелях на Нортумберленд-авеню. Я думаю, мы лучше предоставим ему самому рассказать о своем необыкновенном приключении.

Через несколько минут в кабинет вошел низенький толстый человек, чье оливковое лицо и черные как уголь волосы выдавали его южное происхождение, хотя по разговору это был образованный англичанин. Он горячо пожал руку Шерлока Холмса, и его темные глаза загорелись радостью, когда он услышал, что его историю готов послушать такой знаток.

– Я думаю, в полиции мне не поверили, поручусь вам, что нет, – начал он с возмущением в голосе. – Раз до сих пор они такого не слыхивали, они полагают, что подобная вещь невозможна. У меня не будет спокойно на душе, пока я не узнаю, чем это кончилось для того несчастного человека с пластырем на лице.

– Я весь внимание, – сказал Шерлок Холмс.

– Сегодня у нас среда, – продолжал мистер Мэлас. – Так вот, все это случилось в понедельник поздно вечером, не далее как два дня тому назад. Я переводчик, как вы уже, может быть, слышали от моего соседа. Перевожу я со всех и на все языки или почти со всех, но так как я по рождению грек и ношу греческое имя, то с этим языком и приходится работать больше всего. Я много лет являюсь греческим переводчиком в Лондоне, и мое имя хорошо знают в гостиницах.

Случается, и нередко, что меня в самое несуразное время вызывают к какому-нибудь иностранцу, попавшему в затруднение, или к путешественникам, приехавшим поздно ночью и нуждающимся в моих услугах. Так что я не удивился, когда в понедельник поздно вечером явился ко мне на квартиру элегантно одетый молодой человек, некто Датимер, и пригласил меня в свой кэб, ждавший у подъезда. К нему, сказал он, приехал по делу его приятель – грек, и так как тот говорит только на своем родном языке, без переводчика не обойтись. Мистер Латимер дал мне понять, что ехать к нему довольно далеко – в Кенсингтон, и он явно очень спешил: как только мы вышли на улицу, он быстрехонько втолкнул меня в кэб.

Я говорю – кэб, но у меня тут же возникло подозрение, не сижу ли я скорей в карете. Экипаж был, во всяком случае, куда просторней этого лондонского позорища – четырехколесного кэба, и обивка, хотя и потертая, была из дорогого материала. Мистер Латимер сел против меня, и мы покатили на Чаринг-Кросс и затем вверх по Шефтсбери-авеню. Мы выехали на Оксфорд-стрит, и я уже хотел было сказать, что мы как будто едем в Кенсингтон кружным путем, когда меня остановило на полуслове чрезвычайно странное поведение спутника.

Для начала он вытащил из кармана самого грозного вида дубинку, налитую свинцом, и помахал ею, как бы проверяя ее вес. Потом, ни слова не сказав, он положил ее рядом с собой на сиденье. Проделав это, он поднял с обеих сторон оконца, и я, к своему удивлению, увидел, что стекла их затянуты бумагой, как будто нарочно для того, чтобы мне через них ничего не было видно.

– Извините, что лишаю вас удовольствия смотреть в окно, мистер Мэлас, – сказал он. – Дело в том, понимаете, что в мои намерения не входит, чтобы вы видели, куда мы с вами едем. Для меня может оказаться неудобным, если вы сможете потом сами найти ко мне дорогу.

Как вы легко себе представите, мне стало не по себе: мой спутник был молодой парень, крепкий и плечистый, так что, и не будь при нем дубинки, я все равно с ним не сладил бы.

– Вы очень странно себя ведете, мистер Латимер, – сказал я, запинаясь. – Неужели вы не понимаете, что творите беззаконие?

– Спору нет, я позволил себе некоторую вольность, – отвечал он, – когда я стану расплачиваться с вами, все будет учтено. Должен, однако, вас предупредить, мистер Мэлас, что если вы сегодня вздумаете поднять тревогу или предпринять что-нибудь, идущее вразрез с моими интересами, то дело для вас обернется не шуткой. Прошу вас не забывать, что, как здесь в карете, так и у меня дома, вы равно в моей власти.

Он говорил спокойно, но с хрипотцой, отчего его слова звучали особенно угрожающе. Я сидел молча и недоумевал, что на свете могло послужить причиной, чтобы похитить меня таким необычайным образом. Но в чем бы ни заключалась причина, было ясно, что сопротивляться бесполезно и что мне оставалось одно: ждать, а уж там будет видно.

Мы были в пути почти что два часа, но я все не мог уяснить себе, куда мы едем. Временами грохот колес говорил, что мы катим по булыжной мостовой, а потом их ровный и бесшумный ход наводил на мысль об асфальте, но, кроме этой смены звука, не было ничего, что хотя бы самым далеким образом подсказывало мне, где мы находимся. Бумага на обоих окнах не пропускала света, а стекло передо мной было задернуто синей занавеской. С Пэлл-Мэлл мы выехали в четверть восьмого, и на моих часах было уже без десяти девять, когда мы наконец остановились. Мой спутник опустил оконце, и я увидел низкий сводчатый подъезд с горящим над ним фонарем. Меня быстро высадили из кареты, в подъезде распахнулась дверь, и я очутился в доме, причем, когда я входил, у меня создалось смутное впечатление газона и деревьев по обе стороны от меня. Но был ли это уединенный городской особняк в собственном саду или bona fide[13]13
  Здесь: настоящий (лат.).


[Закрыть] загородный дом, не берусь утверждать.