Текст книги "Долина Ужаса. Записки о Шерлоке Холмсе (сборник)"

Когда я дошел до этого вывода, моим следующим шагом было изучить подробности преступления и посмотреть, не могут ли они нам помочь. Я отправился в усадьбу Каннингемов с инспектором и увидел все, что требовалось. Рана на теле убитого, как я мог установить с абсолютной уверенностью, была получена в результате револьверного выстрела, сделанного с расстояния примерно около четырех ярдов. На одежде не было никаких следов пороха. Поэтому Алек Каннингем явно солгал, сказав, что двое мужчин боролись друг с другом, когда прогремел выстрел. Далее, отец и сын одинаково показали место, где преступник выскочил на дорогу. Но в этом месте как раз проходит довольно широкая сырая канава. Поскольку в канаве не оказалось никаких следов, я твердо убедился не только в том, что Каннингемы опять солгали, но и в том, что на месте происшествия вообще не было никакого неизвестного человека.

Теперь мне надо было выяснить мотив этого редкостного преступления. Чтобы добраться до него, я решил прежде всего попробовать узнать, с какой целью была совершена первая кража со взломом у мистера Эктона. Как я понял со слов полковника, между вами, мистер Эктон, и Каннингемами велась тяжба. Разумеется, мне сразу же пришло на ум, что они проникли в вашу библиотеку, чтобы заполучить какой-то документ, который играет важную роль в деле.

– Совершенно верно, – сказал мистер Эктон, – насчет их намерений не может быть никаких сомнений. У меня есть неоспоримое право на половину их имения, и если бы только им удалось выкрасть одну важную бумагу – которая, к счастью, хранится в надежном сейфе моих поверенных, – они, несомненно, выиграли бы тяжбу.

– Вот то-то и оно! – сказал Холмс, улыбаясь. – Это была отчаянная, безрассудная попытка, в которой чувствуется влияние молодого Алека. Ничего не найдя, они попытались отвести подозрение, инсценировав обычную кражу со взломом, и с этой целью унесли что попалось под руку. Все это достаточно ясно, но многое оставалось для меня по-прежнему темным. Больше всего мне хотелось найти недостающую часть записки. Я был уверен, что Алек вырвал ее из руки мертвого, и почти уверен, что он сунул ее в карман своего халата. Куда еще он мог ее деть? Вопрос заключался в том, была ли она все еще там. Стоило приложить усилия, чтобы это выяснить, и ради этого мы все пошли в усадьбу.

Каннингемы присоединились к нам, как вы, несомненно, помните, в саду, около двери, ведущей на кухню. Конечно, было чрезвычайно важно не напомнить им о существовании этого документа, иначе они уничтожили бы его немедля. Инспектор был уже готов посвятить их в то, почему мы придавали такое значение этой бумажке, как благодаря счастливейшему случаю со мной сделалось нечто вроде припадка, и я грохнулся на землю, изменив таким образом тему разговора.

– Боже правый! – воскликнул полковник, смеясь. – Вы хотите сказать, ваш припадок был ловкий трюк, и мы зря вам сочувствовали?

– С профессиональной точки зрения это проделано великолепно! – воскликнул я, с изумлением глядя на Холмса, который не переставал поражать меня все новыми проявлениями своего изобретательного ума.

– Это – искусство, которое часто может оказаться полезным, – сказал он. – Когда я пришел в себя, мне удалось с помощью не такого уж хитрого приема заставить старого Каннингема написать слово «twelve», чтобы я мог сравнить его с тем же словом, написанным на нашем клочке.

– Каким же идиотом я был! – воскликнул я.

– Я видел, какое сочувствие вызывала у вас моя слабость, – сказал Холмс, смеясь. – И мне было очень жаль огорчать вас, – ведь я знаю, как вы беспокоитесь обо мне. Затем мы все вместе отправились на второй этаж, и после того, как мы зашли в комнату младшего Каннингема и я приметил халат, висевший за дверью, я сумел отвлечь их внимание на минуту, перевернул стол и проскользнул обратно, чтобы обыскать карманы. Но только я успел достать бумажку, которая, как я ожидал, была в одном из них, как оба Каннингема накинулись на меня и убили бы меня на месте, если бы не ваша быстрая и дружная помощь. По правде говоря, я и сейчас чувствую железную хватку этого молодого человека у себя на горле, а отец чуть не вывернул мне кисть, стараясь вырвать у меня бумажку. Они поняли, что я знаю все, и внезапный переход от абсолютной безопасности к полному отчаянию сделал их невменяемыми.

Потом у меня был небольшой разговор со старым Каннингемом по поводу этого преступления. Старик вел себя смирно, зато сын – сущий дьявол, и если бы он только мог добраться до своего револьвера, он пустил бы пулю в лоб себе или кому-нибудь еще. Когда Каннингем понял, что против него имеются такие тяжкие улики, он совсем пал духом и чистосердечно во всем признался. Оказывается, Уильям тайно следовал за своими хозяевами в ту ночь, когда они совершили свой налет на дом Эктона и, приобретя таким образом над ними власть, стал вымогать у них деньги под угрозой выдать их полиции. Однако мистер Алек был слишком опасной личностью, чтобы с ним можно было вести такую игру. В панике, охватившей всю округу после кражи со взломом, он поистине гениально усмотрел возможность отделаться от человека, которого боялся. Итак, Уильям был завлечен в ловушку и убит, и если бы только они не оставили этого клочка бумаги и внимательнее отнеслись к подробностям своей инсценировки, возможно, на них никогда бы не пало подозрение.

– А записка? – спросил я.

Шерлок Холмс развернул перед нами записку, приложив к ней оторванный уголок[10]10
  Если вы придете без четверти двенадцать к восточному входу, то вы узнаете то, что может вас очень удивить и сослужит большую службу как вам, так и Анни Моррисон. Только об этом никто не должен знать.


[Закрыть].

– Нечто вроде этого я и ожидал найти. Конечно, мы еще не знаем, в каких отношениях были Алек Каннингем, Уильям и Анни Моррисон. Результат показывает, что ловушка была подстроена искусно. Я уверен, что вам доставит удовольствие проследить родственные черты в буквах «р» и в хвостиках у буквы «g». Отсутствие точек в написании буквы «i» у Каннингема-отца тоже очень характерно. Уотсон, наш спокойный отдых в деревне, по-моему, удался как нельзя лучше, и я, несомненно, вернусь завтра на Бейкер-стрит со свежими силами.

Калека

Однажды в летнюю ночь, несколько месяцев спустя после моей свадьбы, я сидел у себя в кабинете и дремал над каким-то романом, докуривая последнюю трубку. Моя дневная работа была окончена. Жена уже ушла к себе в спальню, а внизу, в передней, прислуга запирала на ночь двери, очевидно, собираясь тоже отправиться спать. Я поднялся с места и только начал выколачивать пепел из трубки, как вдруг в передней раздался отрывистый звонок.

Я взглянул на часы: три четверти двенадцатого. Никто из гостей не мог прийти в такой поздний час. Должно быть, какой-то пациент, опять придется не спать всю ночь.

С недовольным лицом я вышел в переднюю и открыл дверь. К моему удивлению, вместо пациента на крыльце стоял Шерлок Холмс.

– Здравствуйте, Уотсон, – сказал он, – надеюсь, вы простите меня за такой поздний визит?

– Заходите, пожалуйста, мой друг.

– У вас такое изумленное лицо, да и неудивительно! Воображаю, как вас утешило, что это я! Гм! Вижу, вы все еще не бросаете холостых привычек и продолжаете курить прежний табак! Вас, как всегда, выдает пушистый пепел на сюртуке. Посмотреть на вас, Уотсон, сразу видно, что вы привыкли к форме; никогда вы не сделаетесь настоящим статским, пока не бросите манеру носить, как в былое время, носовой платок за рукавом сюртука. Вы меня приютите сегодня на ночь?

– С удовольствием.

– Помните, вы когда-то говорили, что для одного у вас всегда найдется убежище; на вешалке же, как я вижу, нет чужой одежды.

– Пожалуйста, я очень буду рад, если вы останетесь у меня ночевать!

– Спасибо. Я займу свободное место. Жаль, что вам пришлось иметь дело с английскими рабочими в доме. Кроме вреда, они ничего не приносят. Не правда ли, у вас водопровод испортился?

– Нет, газ.

– А! Вижу следы от гвоздей рабочих сапог на линолеуме.

– Хотите закусить?

– Нет, благодарю вас, я ужинал в Ватерлоо, а трубку, если позволите, выкурю с удовольствием.

Я подал ему кисет с табаком; он сел в кресло против меня и некоторое время курил, не произнося ни слова. Я прекрасно понимал, что только очень важное дело могло привести ко мне в такой поздний час моего друга, и потому терпеливо ждал, пока он сам не начнет рассказывать.

– Я вижу, вы сегодня были сильно заняты, – сказал он, наконец, проницательно на меня поглядывая.

– Да, у меня сегодня деловой день, – ответил я. – Конечно, вы станете смеяться надо мной, но, откровенно говоря, я не понимаю, откуда вы могли это узнать?

Холмс усмехнулся.

– Милый Уотсон, – сказал он, – кажется, пора мне знать ваши привычки. Когда у вас мало пациентов, вы ходите пешком, в противном же случае берете кабриолет. Ваши сапоги чисты, и потому я понял, что вы нашли возможным ездить сегодня к больным в кэбе.

– Превосходно! – воскликнул я.

– И между тем так просто, – заметил он. – Это один из многочисленных примеров, когда человек поражает собеседника своей проницательностью только потому, что собеседник упустил из виду маленькую подробность, которая легла в основу общего заключения. Для наглядности приведу вам аналогичный пример. Все ваши очерки поражают своей фантазией и изобретательностью, вам же они кажутся самыми простыми и обыкновенными вещами только потому, что у вас в руках находились источники, откуда вы черпали материал, о существовании которого не знает читатель. И вот, я сейчас в положении таких читателей, ибо держу в руках несколько нитей одного в высшей степени странного происшествия, взволновавшего человеческий мозг; мне недостает еще одной или двух нитей, чтобы распутать странную историю, но ручаюсь вам, Уотсон, я докопаюсь до нее.

При последних словах глаза Холмса заблестели, и яркий румянец покрыл его бледные щеки. На минуту поднялась завеса и открыла его проницательную глубокую натуру, но только на одну минуту. Когда я взглянул на него еще раз, лицо моего друга уже приняло то обычное выражение абсолютного покоя, за которое так часто называли его автоматом, а не человеком.

– Предстоящая задача сулит много мне интересного, – продолжал он, – по-моему, она представляет даже исключительный интерес. Я уже ознакомился с делом и успел сделать некоторое заключение. Вы окажете мне большую услугу, если согласитесь поехать со мной.

– Вы знаете, для меня одно наслаждение сопровождать вас.

– Мне придется завтра ехать в Олдершот; не будет ли это для вас слишком далеко?

– Надеюсь, Джексон не откажется съездить завтра за меня к моим пациентам.

– Отлично. В одиннадцать десять мы должны выехать из Ватерлоо.

– Будьте спокойны, я не опоздаю.

– А теперь, если вы не очень устали, я расскажу вам вкратце, что случилось и что предстоит сделать.

– Я поспал до вашего прихода и теперь могу сидеть, сколько угодно.

– Я расскажу вам коротко, не опуская, конечно, ничего существенно важного. Вполне возможно, что вы даже читали отчет об этом деле, – предполагаемом убийстве полковника Барклея из полка «Королевской Мальвы», расквартированного в Олдершоте, которое я расследую?

– Нет, я ничего не читал.

– Ну, значит, оно пока еще не привлекло большого внимания. Факты всплыли только два дня тому назад. Дело обстоит так:

«Королевская Мальва», как вам известно, один из главных ирландских полков в английской армии. Он отличился и в Крымскую кампанию, и во время восстания сипаев, и с тех пор при каждом удобном случае старался поддержать свою славу. Еще в понедельник до вечера полком командовал Джеймс Барклей, храбрый престарелый служака, который поступил в него добровольцем, отличился в битве при Мутине и с тех пор блестяще подвигался по службе, пока не сделался командиром полка, в котором когда-то был простым рядовым.

Полковник Барклей женился еще сержантом на мисс Нанси Дэвой, дочери знаменщика-сержанта того же корпуса. Конечно, ее простое происхождение отчасти повредило ему и вызвало много толков среди офицеров полка. Но Барклей так себя поставил, что полковые дамы вскоре полюбили ее не менее, чем любили офицеры ее мужа. Надо заметить, она была необыкновенно красива; даже теперь, несмотря на тридцатилетнюю супружескую жизнь, ее можно назвать изящной и обаятельной дамой.

Полковник Барклей в семейной жизни был, по-видимому, счастлив. Майор Мэрфи, к которому я обратился за справками, уверял меня, что он никогда не слышал, чтобы эта супружеская пара когда-либо ссорилась. Хотя в общем было заметно, что полковник Барклей больше был предан своей жене, чем она ему. Он не мог без нее жить ни одного дня; она же, хотя всегда была ему верна и предана, не выказывала особенно сильной привязанности. Тем не менее в полку считали их образцовой супружеской четой. Судя по их отношениям, никто не мог ожидать такого трагического конца их счастливой на вид супружеской жизни.

У полковника Барклея всегда были кое-какие странные черты характера. Вообще это был очень смелый, добродушный старый солдат, но бывали моменты, когда он становился вспыльчивым и мстительным, хотя это никогда не проявлялось по отношению к его жене. Кроме того, майор Мэрфи и три из пяти офицеров полка обратили мое внимание еще на одну особенность его характера – серьезную угнетенность, которая временам овладевала полковником. Когда он присоединялся за столом к общему веселью и болтовне, улыбка не сходила с его губ. А когда на него нападала меланхолия, он ходил мрачнее тучи. К необычным чертам его офицеры относили еще некоторый налет суеверия. Кроме этого, он боялся одиночества, особенно в темноте. Последняя странность взрослого человека и известного своею храбростью старого солдата всегда служила предметом всяких толков и различных предположений.

Первый батальон полка уже много лет стоял в Олдершоте. Женатые офицеры жили на своих квартирах, а полковник Барклей все эти годы нанимал виллу, называемую Лэшайн, в полумиле от северного лагеря. Западный фасад этого дома выходил на большую дорогу, которая проходила от него на расстоянии тридцати ярдов. Весь штат прислуги полковника состоял из кучера и двух горничных. Хозяин, хозяйка и прислуга были единственные обитатели Лэшайна; детей у Барклеев не было, а гости приезжали редко и на ночь никогда не оставались.

А теперь послушайте о том, что происходило на вилле в этот злополучный понедельник между девятью и десятью часами вечера.

Миссис Барклей была членом Римской католической церкви, много интересовалась делами Сент-Джорджского общества, которое было объединено с уотт-стритской часовней благотворительными целями – заботой о бедняках. В понедельник, в восемь часов вечера, было назначено заседание общества, и потому миссис Барклей пообедала пораньше, чтобы попасть к началу заседания. Кучер уверяет, что, уходя из дома, она как обычно попрощалась с мужем и обещала скоро вернуться. По пути она зашла за мисс Моррисон, молодой леди, живущей на соседней вилле, и они вместе отправились на заседание. Заседание продолжалось сорок минут, и в четверть десятого миссис Барклей вернулась домой, проводив до дверей мисс Моррисон.

Теперь несколько слов о комнате, в которой совершено было убийство. В ней хозяева обыкновенно сидели по утрам. Фасад дома и большие стеклянные створчатые двери выходят прямо на поляну, отделяющую дом от большой дороги. Поляна шириной не более тридцати ярдов заканчивается невысокой каменной стеной с установленной поверх нее железной оградой. Шторы в комнате никогда не опускались, потому что по вечерам здесь обычно никого не бывало. Вернувшись домой, миссис Барклей сама зажгла здесь лампу и приказала горничной Жанне Стюарт принести чашку чаю, чего раньше никогда не делала. Полковник сидел в столовой, но услышав, что жена вернулась, вышел к ней. Кучер наблюдал, как он проходил через переднюю и зашел в комнату. Больше в живых его никто не видел.

Спустя десять минут горничная принесла чай, но, подойдя к двери, была поражена, услышав первый раз за все свое пребывание у Барклеев, что господа неистово спорят. Она постучала в дверь, ответа не последовало; тогда она взялась за ручку, дверь оказалась закрытой на ключ изнутри. Прибежав в кухню, она рассказала повару и двум служанкам, и они вместе с кучером кинулись в переднюю. Спор продолжался, и все они уверяют, что слышны были только два голоса, полковника и его жены. Барклей произносил слова тихо и сдержанно, так что нельзя было разобрать, что он говорил, миссис Барклей, наоборот, очень резко, и когда она повышала голос, было ясно слышно. «Вы трус, – повторила она несколько раз. – Что теперь делать? Отдайте мне мою жизнь! Я не могу больше дышать с вами одним воздухом, жить одной жизнью! Вы трус! Подлец!» А затем раздался ужасный крик мужчины, падение тела и пронзительный крик и стон женщины. Видя, что в комнате творится что-то неладное, кучер бросился к двери и хотел было ее выломать. Но дверь не поддавалась, а горничные были так перепуганы, что не могли помочь ему. Тогда кучер решил выбежать на двор и проникнуть в комнату через открытые окна. Одна половина французского окна по обыкновению в летнюю пору была открыта. Он без затруднения проник в комнату. На диване в бессознательном состоянии лежала его госпожа, а несчастный полковник был мертв; при этом ноги его были задраны на кресло, а голова в луже крови на полу, около угла камина.

Когда кучер увидел, что ничем не может помочь своему хозяину, он хотел открыть дверь. Но тут он встретил неожиданное затруднение. Ключа в дверях не было, и, сколько он ни искал по комнате, найти его не мог. Тогда он тем же путем вышел из комнаты через окно, чтобы дать знать полиции и позвать доктора. Миссис Барклей, которую, конечно, все подозревали в убийстве мужа, была перенесена в бессознательном состоянии в свою комнату. Тело полковника положили на диван и осмотрели место происшествия. Старый воин погиб от рваной раны, нанесенной ему в затылочную часть головы каким-то тупым орудием. Что это за орудие – определить было нетрудно: на полу около тела лежала редкая палица, сделанная из очень твердого дерева, с костяной ручкой и с гравировкой. У полковника была большая коллекция различного рода оружия, собранная им во многих странах, где ему приходилось воевать или просто находиться по делам службы. Должно быть, палица была в числе его трофеев. Опрошенные слуги уверяли, что никогда раньше не видели у полковника подобного оружия, хотя они могли и не заметить его среди массы редких вещей, находящихся в доме. Ничего особенного полиция не нашла; одно только обстоятельство поражало всех, что ни у миссис Барклей, ни у самой жертвы, да и нигде в доме не оказалось ключа, которым была закрыта дверь изнутри до совершения преступления. Чтобы ее открыть, пришлось в конце концов позвать слесаря из Олдершота.

Таково было положение дел, Уотсон, когда я по просьбе майора Мэрфи во вторник утром приехал в Олдершот, чтобы помочь полиции. Думаю, вы согласитесь со мной, что дело даже в том виде, как я его вам обрисовал, представляет большой интерес; но наблюдения вскоре показали мне, что оно гораздо интереснее, чем кажется с первого взгляда.

До осмотра комнаты я подверг перекрестному допросу прислугу, но она ничего нового мне не рассказала. Одну только интересную подробность припомнила горничная Жанна Стюарт, которая, услышав спор, привела с собой остальную прислугу. Она рассказывала, что, когда в первый раз подошла к двери, господа говорили так глухо, что невозможно было разобрать ни одного слова. Но я стал настаивать, и она припомнила, что слышала дважды произнесенное госпожой имя «Давид». Это очень важное обстоятельство: оно может привести нас к пониманию причины ссоры. Если вы помните, полковника звали Джеймс.

Затем надо обратить внимание еще на одно обстоятельство. На полицию и даже на слуг произвело ужасное впечатление искаженное лицо полковника. Трудно себе представить, чтобы человеческое лицо могло носить отпечаток такого смертельного ужаса и страха. От одного вида его можно было упасть в обморок. Не может быть сомнения, что он предчувствовал свою судьбу и находился под впечатлением ужасного страха. В одном я согласен с предположениями полиции, что в неописуемый ужас его могло повергнуть сознание того, что убить его пытается собственная жена. Хотя удар и был нанесен ему в затылок, но полковник, желая его избежать, мог как раз повернуть в это время голову.

У его жены началась нервная лихорадка, и потому расспросить ее о чем-либо не представляется возможным, так как она лежит без памяти. От полиции я узнал, что мисс Моррисон, которая ходила на заседание, отказалась объяснить, почему миссис Барклей вернулась домой в дурном расположении духа.

Много трубок выкурил я, Уотсон, обдумывая факты и стараясь восстановить истину. Без сомнения, мы выйдем на следы преступления, как только выяснится, куда исчез ключ от дверей. В комнате его нет, следовательно, его кто-то унес. Сам полковник, как и его жена, отпадают – это понятно; следовательно, в комнате было какое-то третье лицо. А оно, это третье лицо, могло покинуть комнату только через открытое окно. Я был уверен, что внимательное исследование комнаты и поляны около дома откроет мне следы таинственной особы. Вы знаете мой метод, Уотсон. Ни одна пядь земли не осталась неисследованной, и в конце концов я отыскал следы, хотя, признаться, совсем не такие, каких ожидал. Но все-таки я установил, что в комнате действительно был посторонний человек, прошедший через поляну со стороны дороги. Я нашел пять ясных следов человеческих ног: один на самой дороге, в том месте, где он перелезал через низкий забор, два – на пляже и два самых четких следа – на земле под окном. Было ясно, что человек быстро перебежал через поляну, потому что носки его ног гораздо больше углублялись в землю, чем пятки. Следы меня нисколько не удивили, я знал, что найду их; гораздо больше поразил меня и заставил ломать голову его спутник.

– Спутник!

Холмс вынул из кармана большой сложенный лист бумаги и осторожно развернул его на колене.

– Что вы скажете об этом? – спросил он.

Бумага была покрыта следами какого-то маленького животного. Всего было пять отпечатков ног с длинными когтями, каждый след величиной приблизительно с десертную ложку.

– Это собака, – заметил я.

– Разве вы слышали когда-нибудь, чтобы собака бегала по занавескам? А я нашел отчетливые следы животного на занавесках.

– Что же тогда, обезьяна?

– Но это не след обезьяны.

– Что же тогда это может быть?

– Ни собака, ни обезьяна, ни кошка и ни какое другое родственное им животное. Я делал попытку установить при помощи измерений. Вы видите, что расстояние между передними и задними ногами не меньше пятнадцати дюймов. Если прибавить длину шеи и головы, то животное будет в длину не больше двух футов, а может быть, и больше, если у него есть хвост. Животное двигалось, поэтому мы можем определить длину его прыжков: около трех дюймов. Теперь мы можем уже представить его, как животное с длинным туловищем и коротенькими ногами. Жаль, что оно не соблаговолило оставить нам хоть маленький клочок своей шерсти. Затем прибавим еще, что оно ползает по занавескам и принадлежит к разряду плотоядных.

– Почему вы знаете, что оно плотоядное?

– Высоко на стене висела клетка с канарейкой, и животное вскарабкалось по занавеске, чтобы достать птицу.

– Что же это за животное?

– О, если бы я мог ответить на ваш вопрос, тогда я значительно продвинулся бы в решении этой задачи. Одно могу сказать, что животное похоже на ласочку или горностая и, может быть, даже немножко больше их.

– Но какое оно имеет отношение к преступлению?

– Пока это еще не ясно, хотя мы и так уже очень много знаем. Мы знаем, что какой-то человек стоял на дороге и был свидетелем ссоры между супругами Барклей, потому что шторы не были спущены и окно открыто. Знаем также, что он перебежал через поляну и проник в комнату в сопровождении странного животного и знаем, что он либо убил полковника, либо полковник, что весьма возможно, при виде его так испугался, что упал и разбил голову об угол камина. Одно только непонятно, почему этот нахал унес с собой ключ.

– По-моему, ваши наблюдения и выводы сделали все еще более сложным и запутанным, – заметил я.

– Согласен. Вижу, что дело гораздо труднее, чем оно казалось с первого взгляда; я пошел не в том направлении, и надо рассматривать его с другой точки зрения. Но, право, Уотсон, я задерживаю вас. Завтра по дороге в Олдершот я успею рассказать вам остальное.

– Благодарю покорно! Вы остановились на самом интересном месте.

– Миссис Барклей ушла из дому в половине восьмого в хорошем расположении духа. Она вообще никогда не была особенно нежна со своим супругом, но в этот раз, когда она покидала дом, у них ссоры не было. По возвращении, она первым делом прошла в комнату, где меньше всего могла рассчитывать встретить своего мужа, и, как это обыкновенно делают взволнованные женщины, потребовала чаю. А когда в комнату к ней вошел полковник, между ними началась неистовая ссора. Очевидно, в промежуток времени между половиной восьмого и девятью что-то случилось, что настроило ее против мужа. Но все это время с ней неотступно была мисс Моррисон. Очевидно, девушка знает, но скрывает, что случилось в эти полтора часа.

Сначала я думал, что, может быть, старый солдат втихомолку приударил за молодой девушкой, а та насплетничала его жене. Этим вполне можно было бы объяснить дурное расположение миссис Барклей, а также нежелание мисс Моррисон рассказать всю правду. Но такое предположение само собою рушилось, когда я вспомнил, что миссис Барклей упоминала про какого-то Давида; к тому же полковник так любил свою жену, что наверняка ни за кем не стал бы ухаживать. Нелегко было искать новый след; тем не менее я совершенно отбросил мысль, что между полковником и мисс Моррисон существовала какая-нибудь тайная связь, но еще больше прежнего пришел к убеждению, что мисс Моррисон должна знать, почему миссис Барклей вдруг возненавидела своего мужа. Поэтому я принялся за мисс Моррисон, посвятил ее в свои догадки и предупредил, что больше всех подозревают в преступлении миссис Барклей, и потому, если она, мисс Моррисон, не расскажет правду, ее подруга очутится на скамье подсудимых.

Мисс Моррисон – маленькое воздушное создание с робкими глазами и белокурыми волосами, оказалась, вопреки моим ожиданиям, девушкой довольно проницательной, не лишенной известной доли разума. Прежде чем ответить, она подумала некоторое время, потом повернулась ко мне с решительным видом и рассказала поистине замечательную историю:

«Я обещала своей подруге никому не говорить о том, что видела и слышала, – говорила она. – Но теперь, когда она больна, не может оправдаться и когда, как вы говорите, я могу спасти ее или, по крайней мере, снять с нее клеймо подозрения, я считаю себя свободной от обещания. Извольте, я расскажу вам, что случилось в понедельник вечером. Заседание окончилось примерно без четверти девятого, и мы возвращались домой, проходя через довольно пустынную Гудзон-стрит, освещенную одним только фонарем с левой стороны. Поравнявшись с фонарем, я увидела какого-то сгорбленного человека, который шел к нам навстречу, как мне показалось, с ящиком за плечами. Он казался безобразным, потому что шел, опустив голову и едва волоча за собою свои согнутые в коленях ноги. Когда мы проходили мимо него, он поднял голову и взглянул как раз в тот момент, когда свет от фонаря осветил наши лица. Вдруг он остановился и издал душераздирающий крик: «Боже мой, ведь это Нанси!» Миссис Барклей побелела, как смерть, и, наверно, упала бы на мостовую, если бы ее не подхватило это безобразное создание. Я хотела позвать полицию, но она быстро пришла в себя и, к великому моему удивлению, стала с ним очень мирно беседовать.

«Все эти тридцать лет я думала, Генри, что тебя нет в живых», – говорила она дрожащим голосом.

«Так и есть», – отвечал он, но надо было слышать, каким ужасным тоном произнесены были эти слова.

У него очень темный цвет лица; глаза его горели таким зловещим огнем, что я до сих пор вижу их во сне. Волосы и усы его с проседью, и все лицо покрыто морщинами и как-то сморщено, словно сушеное яблоко.

«Пожалуйста, иди вперед, – сказала мне миссис Барклей, – я хочу сказать этому человеку несколько слов. Не бойся, он ничего мне не сделает».

Она старалась скрыть свое волнение, но ее выдавали смертельная бледность и дрожащие губы. Я исполнила ее просьбу, и они шли несколько минут рядом, о чем-то разговаривая. Затем она, с пылающими глазами, пошла рядом со мной, и я видела, как калека остался под фонарем, неистово потрясая своим жилистым кулаком, словно в безумном исступлении. До самого дома она не проронила ни одного слова, только прощаясь со мной у дверей, взяла меня за руку и просила никому не рассказывать о случившемся.

«Это мой старый знакомый, снова вернувшийся в мир», – пояснила она.

Когда я пообещала исполнить ее просьбу, она поцеловала меня, и с тех пор я ее больше не видала. Вот и все, что мне известно; молчала я до сих пор только потому, что не подозревала, какая опасность угрожает моей подруге, и надеюсь, что мой рассказ послужит ей на пользу».

– Можете себе представить, Уотсон, – рассказ девушки для меня был подобен сиянию во мраке ночи. Все, не имевшие до сего времени связи, отдельные факты сгруппировались в одно целое и дали мне ясное представление о загадочном происшествии. Естественно, прежде всего надо было найти того человека, который произвел такое впечатление на миссис Барклей, а это не трудно было сделать в Олдершоте, где всех статских весьма ограниченное количество, а также и калек, обращающих на себя внимание. Целый день я провел в поисках, и к вечеру, то есть сегодня к вечеру, нашел. И даже узнал, что зовут его Генри Вудом, и что живет он на той же улице, где встретил дам. Он поселился здесь всего только пять дней тому назад. В роли агента-протоколиста, я выведал от содержательницы гостиницы много интересного. По профессии этот человек фокусник и актер, расхаживающий при наступлении ночи вокруг лавок и устраивающий представление. Он всегда носит с собою в ящике какое-то существо, о котором хозяйка гостиницы не могла вспомнить без содрогания, потому что ничего подобного раньше не видела. Она рассказала мне, что Генри Вуд иногда использует эту тварь для своих трюков. Хозяйка удивлялась, как может этот человек жить на свете с такими увечьями. Иногда он говорил на каком-то странном языке, а последние ночи все время плакал и стонал в кровати. В деньгах он, кажется, не нуждается, а последний раз заплатил ей за квартиру какой-то странной монетой, похожей, по ее мнению, немного на гульден. Я попросил ее показать мне монету. Это была индийская рупия.