Текст книги "Послания"

«Ещё не почернел сухой узор…»

 
Ещё не почернел сухой узор
кленовых листьев – тонкий, дальнозоркий
покуда сквозь суглинок и подзол
червь земляной извилистые норки
 
 
прокладывает, слепой гермафродит,
по-своему, должно быть, восхваляя
творца – лесная почва не родит
ни ландыша, ни гнева Менелая,
 
 
который – помнишь? – ивовой корой
лечился, в тишине смотрел на пламя
костра и вспоминал грехи свои, герой,
слоняясь елисейскими полями.
 
 
А дальше – кто-то сдавленно рыдает,
твердя в подушку – умереть, уснуть,
сойти с ума, сон разума рождает
нетопырей распластанных и чуть
 
 
не археоптериксов. В объятья октябрю,
не помнящему зла и вдовьих притираний,
неохотно падая – чьим пламенем горю,
чьи сны смотрю? Есть музыка на грани
 
 
отчаянья – неотвязно по пятам
бредёт, горя восторгом полупьяным,
и молится таинственным властям,
распоряжающимся кистями и органом.
 

«Пока я жив, твержу, пока я жив…»

 
Пока я жив, твержу, пока я жив,
мне всё равно – фонарь, луна, свеча ли,
когда прозрачный, призрачный прилив
двояковыпуклой печали,
 
 
озвученный цикадой – нет, сверчком —
поёт, что беден и свободен
день, выращенный на песке морском,
и, словно та смоковница, бесплоден.
 
 
Блажен дождавшийся прозрения к утру
и увидавший, как неторопливо
подходят к берегу – гостями на пиру —
холмы и рыжие обрывы,
 
 
пусть затянулся пир, пусть мир ему не мил,
и форум пуст, где кружится ворона,
где возбуждённых граждан заменил
слепой охранник, друг Харона.
 
 
И жизнь моя – оптический обман —
сквозь дымку раннего пространства
уже теряется, как римский ветеран
в лавандовых полях Прованса.
 

«В подмётной тьме, за устричными створками…»

 
В подмётной тьме, за устричными створками,
водой солоноватою дыша,
ослышками, ночными оговорками
худая тешится душа —
 
 
ей всё равно, всё, милый, одинаково.
Что мне сказать? Что истины такой
я не хотел? Из опустевшей раковины
несвязный шум волны морской
 
 
шипит, шипит пластинкою виниловой,
так зацарапанной, что слов не разберёшь.
Он нехорош, о, я бы обвинил его,
в суд оттащил – да что с него возьмёшь?
 
 
Отделается сном, стихотворением
из средненьких, а я уже устал
перемогаться палевым, сиреневым
и акварельным, только бы отстал
мой поздний гость, который режет луковицу
опасной бритвой, щурится, изогнут
всем телом, – и на перламутровую пуговицу
потёртый плащ его застёгнут.
 

«Ты хотел бы, как следует поразмыслив, завершить свои финансовые дела…»

 
Ты хотел бы, как следует поразмыслив,
завершить свои финансовые дела
завещанием в пользу простительных
белошвеек из Гомеля или Орла,
(ты берёшь неулыбчивую подругу под руку
и приказываешь – смотри на
апрельский закат!), евангелических проповедников
в пригородах Твери,
распоряжением в пользу нищих духом,
которым в игольное, ах, ушко
несравненно проще пройти, чем двугорбому.
И вообще умирать легко.
 
 
В арамейском (утраченном) оригинале Евангелия,
ты знаешь, совсем не верблюд – канат.
Наконец оживая, земная подруга разглядывает
разрекламированный закат,
переливающийся оранжевым, радостным, —
то пурпур, то золото, то лимон —
как тогда над Голгофою, осквернённым,
небольшим и замусоренным холмом
непосредственно под городской стеною. Солдаты зевали.
«Подай-ка воды». – «Чего?»
Тихих женщин на скорбном зрелище было много,
однако ребёнка – ни одного.
 
 
Говори мне, тихая моя душеприказчица,
о проголодавшихся серых снах,
о кровоточащих дёснах, о водяных орехах и о морских камнях
в мускулистых ладонях соотечественников,
говори же, не мешкай – осталось так
мало времени, что терять его – грех. В неуемной почве,
в немолодых пластах
(состоящих из гравия, фекалий дождевых червей
и истлевшей жизни, как ни крути)
я ещё не лежу, но уже, озираясь, перед сном
начинаю невольно твердить – прости
 
 
сломанной ветке черешневой, не накормленному вовремя
голубю, ангельской голытьбе,
неизвестно кому, обречённому воздуху,
сумасшедшей сверхновой, светлая, и тебе.
 

«Уйдёт, неласковая, сквозь долгую зевоту…»

 
Уйдёт, неласковая, сквозь долгую зевоту
долдоня – музыке наперерез —
перевранное пушкинское «что-то
мне грустно, бес»,
и пораженческая страсть немытою гадалкой
воспламенит воображение, бубня
о Лао-цзы, и друг лысеющий в тусовке жалкой
чурается меня.
 
 
И то – пора и мне мужать, рассматривать серьёзно
пожитки собственные, в холщовый узелок
увязанные в прихожей. Поздно, поздно
бузить, предчувствовать, раскаиваться. Видит Бог,
что всяк, кичащийся иллюзией о даре
небесном, о восторгах юных жён,
неправ – ему, подобно псу, скворцу и прочей твари,
предел от века положен.
 
 
Не оттого ли спит, безвременною смертию наказан,
казнен, в сырых сокольнических песках учитель бедный мой.
Ах, как он удивлённо пел любовь и светлый разум,
и утренние возвращения домой!
А уж если пить, учил, то – повышая градус,
схитрить, вильнуть – но только не уплачивая в срок
унылым мытарем на скорбь, огонь и радость
исчисленный налог.
 

ВДАЛИ МЕРЦАЕТ ГОРОД ГАЛИЧ
Стихи мальчика Теодора

От автора

Мало кто ожидал от моего доброго знакомого, одиннадцатилетнего мальчика Теодора, что он внезапно увлечётся сочинением поэзии. С одной стороны, мальчик может целый день проваляться на диване с томиком Хармса, Асадова или Анненского. С другой стороны, сам он, по известным причинам психиатрического порядка, изъясняется с трудом, почти бессвязно, не умея – или не желая – сообщить окружающим своих безотчётных мыслей. Стихи мальчика Теодора значительно яснее, чем его прямая речь; надеюсь, что создаваемый им странноватый мир (где верная орфография соседствует с весьма приблизительным воспроизведением русских склонений и спряжений, а логика строится по своим, находящимся в иных измерениях, законам) достоин благосклонного внимания читателя.

«Я думаю, родина – это подснежник…»

 
Я думаю, родина – это подснежник.
Она – не амбар, а базар.
Густой подорожник, хрустящий валежник,
Обиженный дворник Назар.
 
 
Каховка, Каховка, родная маёвка,
Горячая пицца, лети!
Мы добрые люди, но наша винтовка
Стучит на запасном пути.
 
 
Не зря же, ликуя, Семён и Антипа
Бесплатно снимали штаны
За летнюю музыку нового типа
На фронте гражданской войны!
 
 
И всё-таки родина – это непросто.
Она – тополиный листок,
Сухой расстегай невысокого роста,
Рассветного страха глоток.
 
 
Она – комиссар мировому пожару,
Она – молодой анекдот
Про то, как целует Аврам свою Сару,
И белку ласкает удод.
 

«Распушись, товарищ Пушкин!..»

 
Распушись, товарищ Пушкин!
Не ленись, товарищ Ленин!
Восставай, товарищ Сталин!
Будь попроще, мистер Хер!
Воскресай, товарищ Горький!
Слишком долго ты в могиле
Спал, и видел сны, быть может,
Про распад СССР!
 
 
Заливает баки Баков,
Пикадором служит Быков,
Расставляет буквы Буков,
Много есть у нас друзей.
Если все они возьмутся
За пеньковую верёвку,
Несомненно, перетянут
Всех бессовестных врагов!
 
 
Чтоб охотиться на волка,
Пете надобна двустволка,
Пусть скорей берет со склада
Своё новое ружьё!
Не броди, товарищ Бродский!
А воспой свою отчизну
Акварелью, постным маслом,
Загрунтованным холстом!
 
 
Жизнь нуждается в подпорке,
Сне, описке, оговорке,
Тихо тешится оглаской,
Ветром, голосом, звездой.
Вот и место для Гефеста,
Уверяет слесарь честный,
Возводящий наковальню
Над осеннею водой.
 

«чем же могу я утешить латника…»

 
чем же могу я утешить латника
превращающегося в покойника
раскрывающего окровавленный рот
 
 
но ещё пронзительнее крик путника
в чью спину вонзается нож разбойника
у самых у городских ворот
 

«Спускается с горных отрогов…»

 
Спускается с горных отрогов,
с цветущих памирских лугов
Сергей Саваофович Богов,
известный любимец богов.
Он помнит синайские грозы,
ребячьего мяса не ест,
сжимает десницею – розу,
а шуйцей – ржавеющий крест.
 
 
Он тем, кто напрасно страдали,
нелестно твердит: «Поделом!»
Ремни его лёгких сандалий
завязаны смертным узлом.
Всесильный пасхальный барашек!
Покорны и ангел, и бес
спасителю всех чебурашек,
особому другу небес.
 
 
И даже писатель бездымный,
осадочных мастер пород,
поёт ему дивные гимны,
сердечные оды поёт.
Пусть в мире, где грех непролазен
и мучима волком коза,
сияют, как маленький лазер,
его голубые глаза!
 

«то голосить то задыхаться…»

 
то голосить то задыхаться
переживать и плакать зря
в приёмной вышней примелькаться
как дождь в начале октября
ну что ты буйствуешь романтик
я денег с мёртвых не беру
кладя им в гроб конфетный фантик
от мишек в липовом бору
 
 
откроем газ затеплим свечки
спроворим творческий уют
одноэтажные овечки
в небритом воздухе снуют
и мы заласканные ложью
что светом – звёздный водоём
впервые в жизни волю Божью
как некий дар осознаём
 

«В те времена носили барды…»

 
В те времена носили барды
носы, чулки и бакенбарды,
но Исаак и Эдуард
не признавали бакенбард.
Они, чужие в мире этом,
где звери бьют друг друга в пах,
предпочитали петь дуэтом
для говорящих черепах —
тех самых, что шагали в ногу
и с горьким криком «Облегчи!»
наперебой молились Богу
в лубянской стиснутой ночи.
 
 
В те времена большой идеи
Россией правили злодеи
но Эдухард и Исабак
любили бешеных собак.
Жевали истину в горошек,
не знали, что Господь велик,
на завтрак ели рыжих кошек
и в чай крошили базилик.
Интеллигент – не просто педик.
Сорока спит, попав впросак,
от злостной астмы умер Эдик,
от пули помер Исаак.
 
 
Но мы-то помним! Мы-то знаем!
Нам суждена судьба иная!
Как Афродитин сын Эней,
мы просвещённей и умней,
и, заедая пшённой кашей
прожжённый панцирь черепаший,
на кровь прошедшую и грязь
глядим, воркуя и смеясь.
 

«меркнут старые пластинки…»

 
меркнут старые пластинки
мёртвым морем пахнет йод
вася в каменном ботинке
песню чудную поёт
и вампир, и три медведя,
эльф, ночное существо, —
грустно ловят все соседи
бессловесную его
 
 
Ах, любители распада!
Обнимать – не целовать.
Умоляю вас, не надо
друга васю убивать.
Он певец и безутешен,
а среди его алён —
кто расстрелян, кто повешен,
кто при жизни ослеплён.
 
 
Умоляю вас, не стоит!
Погодите, он и сам
полумузыкой простою
долг заплатит небесам
До-ре-ми! Соль-ре! На хлипкой
почве мира, как малы
те, что стали хриплой скрипкой
в жёлтых капельках смолы
 

«в херсоне, где яд отвергал митридат…»

 
в херсоне, где яд отвергал митридат,
где сосны шумят без кальсон,
шерстистые звёзды, взвывая, твердят
о смерти, похожей на сон
 
 
в херсоне, где одноладонный хлоп́ок
истлел, как египетский хлопок,
старуха рахиль продаёт черепок
беззвучных научных раскопок
 
 
а я малахольный считаю что зря
рука в золотых волосках
чрезмерные цены за череп царя
вещавшего на языках
 
 
давно позади копьещитовый труд
в обиде бежал неприятель
на камне горилку свинцовую пьют
сильфида и гробокопатель
 
 
грешил и военную суллу крошил
меч вкладывал вкривь а не вкось
но слишком усердно суглинок сушил
его серебристую кость
 
 
верёвка протяжная с детским бельём
в прокуренной фильме феллини
и пьющие (спящие) плачут вдвоём
от запаха крымской полыни
 

«печальна участь апельсина…»

 
печальна участь апельсина
в мортирной схватке мировой
расти без мрамора и сына
качая римской головой
его сжуёт девятый пленум
и унесёт река Ловать
евгений проданный туркменам
не мог страстнее целовать
 
 
как муэдзины льстят авгуры
зловещим судьбам овощей
моржа крещатика лемуры
и вообще других вещей
а под рукой мадонна осень
и сон дневной орденоносен
и мещанин на букву «ща»
не ищет тайного борща
 
 
amigo брось тянуть резину
страховка проза а не вред
я сам подобен муэдзину
как древнеримский минарет
а в небе крыс сменяют мыши
и типографские клише
но как же я его услышу
и потолкую о душе
 

«уходи без оглядки кручина…»

 
уходи без оглядки кручина
ты беспочвенно плачешь жена
есаул настоящий мужчина
и виагра ему не нужна
 
 
но как только станица уснула
и поёжились звезды звеня
нет милее душе есаула
чем седлать вороного коня
 
 
он поскачет почти без ансамбля
в окружении гусь и ворон
захватив воронёную саблю
в трёхлинейке последний патрон
 
 
понесётся в степные просторы
жарко в зеркало неба смотрясь
берегитесь татарские воры
эфиопы и прочая мразь
 
 
как давид опасался саула
так трепещет чеченский аул
предвкушая визит есаула
направляйся же к ним есаул
 
 
дай же волю весёлому гневу
и услышав как плачет дитя
защищай свою родину деву
безрассудною шашкой свистя
 

«в подлеске фресок и мозаик…»

 
в подлеске фресок и мозаик
один пронзительный прозаик
алкая славы и молвы
шептал заветные словы
ему по полной ночь вломила
два метра тьмы и стенка мира
где в раме словно холст миро
висит московское метро
 
 
бывало по утрам в охапку
вагон заезженный металл
безбедный швед роняя шапку
глазел и горько пьедестал
и пел и вспоминал невольно
могилы милого Стокгольма
недавний выстрел в молоко
но им до наших далеко
 
 
от лёгкой мысли средиземной
сочились толпы в храм подземный
краснознамённый и тп
как и положено толпе
и в промедлении высоком
питались кто к чему привык
багульником вишнёвым соком
журналом древний большевик
 
 
вставать прозаике на котурны
точить мушкет спешить на ют
где бомбы в мусорные урны
шахиды сущие суют
и в духоте пододеяльной
под гладиаторскую сеть
скорбеть о ветке радиальной
о ветхой юности скорбеть
 

ЦВЕТКОВУ

 
что мне кэнон что мне кодак
ерофеевское «ю»
запорожский зимородок
лишь тебя я воспою
 
 
ах магистер клочья пены
бурно стряхивать с ботфорт
сколь светлы твои катрены
и канцоны и офорт
 
 
нет не зря с парнаса гонит
аполлон меня взашей
никогда мне он долдонит
не бывать таких виршей
 
 
не сосать мне жизни соки
чтоб светился томный стих
в ровных строках волооких
в рифмах фирменных златых
 
 
оттого-то друг мой лёха
покоряясь октябрю
я в глаза твои со вздохом
с чёрной завистью смотрю
 

«покуда смерть играет в прятки…»

 
покуда смерть играет в прятки
и для того кто сам большой
двуногой жизни беспорядки
шуршат мышиною душой
 
 
не унывай просись на ужин
не огорчайся сам не свой
пускай нежданный и не нужен
осколкам скорби мировой
 
 
а я твой брат остервенелый
жуть верещу огарок грусть
как бы рождественской омелой
за ветку шаткую держусь
 
 
и с распростёртыми руками
в воронку синюю лечу
покуда капля точит камень
и ночь похожа на свечу
 

«освободясь от пошлости ликует как давид…»

 
освободясь от пошлости ликует как давид
кто ценит свои прошлости и жизни тайный вид
кто от унынья лечится пчелою среди сот
историей отечества с обилием красот
 
 
младые поколения в пентхаусах домишк
не обожают ленина и сталина не слишк
но это лишь напраслина пустые свитера
зачем с водой выбрасывать младенца из ведра
 
 
к примеру кисть калинина как радостно она
как спелая малинина в ночи удлинена
когда бесстрашный берия бессмертная нога
лихую кавалерию бросает на врага
 
 
эй внуки черепашкины вся ваша правда ложь
а взять того же пашкина он чудо как хорош
а взять того же клюева хоть парень деловой
всех жителей кукуева водою ключевой
 
 
коктеель тот испытанный ружейным залпом пьёт
не лицеист начитанный а прочий патриот
и снова сердце ранено в восторге запасном
когда стихи сусанина листаю перед сном
 

«обнажённую натуру…»

 
обнажённую натуру
разучился лапать я
полюбил литературу
влажный отблеск бытия
да теперь мои карманы
книг премногих тяжелей
и особенно романы
козерог и водолей
 
 
вот сорокин и пелевин
оба тайно хороши
первый сумрачен и гневен
а четвёртый от души
в звёздно небо залезают
где взойдя в урочный срок
восхитительно зияют
водолей и козерог
 

«старший ключ в шкатулке лаковой…»

 
старший ключ в шкатулке лаковой
ноч кривой а реч прямой
было много много всякого
до свиданья ангел мой
 
 
без тебя я друг мой маленький
буду как иван лурье
из собачьей шерсти валенки
на давальческом сырье
 
 
я натуру не насилую
верь не бойся не просить
буду обувь некрасивую
с чистой совестью носить
 
 
окна прогнаны оболганы
муха плавает в вине
ты озябла ли продрогла ли
буду спрашивать во сне
 
 
перемалывать гордиться и
торопиться помереть
чтобы мёрзлою водицею
руки пасмурные греть
 

«вот золотушная картина…»

 
вот золотушная картина
когда имея робкий вид
один оправданный мужчина
по зимней сретенке бежит
куда спешит и почему-то
в тоске взирает на часы
его ширинка расстегнута
подъяты русые власы
 
 
а гражданин приговорённый
не зная горестей и страх
сжимает рог заговорённый
в своих младенческих перстах
чужого мужества не хочет
лишь повторяет «не тяни»
томясь в ремесленные ночи
и земледельческие дни
 
 
а где-то на углу бульвара
где гибель друга целовала
снежок сияет между строк
и нищий пушкинский продрог
лети серебряная рыбка
как бы судебная ошибка
как бы флейтист как ветр ночной
как будто не было иной
 

«и пел и плясал но утешить не смог…»

 
и пел и плясал но утешить не смог
отдавший обиду взаймы
и душу свою заключил на замок
в преддверии чистой зимы
 
 
когда декабрём наливается грудь
простыл огляделся устал
остался соблазн на морозе лизнуть
беззвучный железный металл
 
 
замок ли подкову такая беда
в земной ли вморожены лёд
осколки другого небесного льда
до смерти иной не поймёт
 
 
но если подростку и плеть – благодать
зачем этим гневом кипеть
когда ты имеющий право рыдать
имеющий волю терпеть
 

«в садах натурных благолепий…»

 
в садах натурных благолепий
олимпом греции седой
с котомкой кожаной асклепий
брадатый доктор молодой
 
 
перенося на всякий случай
лекарства пасмурный запас
собачий жир и шерсть барсучий
лечить чахотку ишиас
 
 
народам жалко не до танцев
лишь кровный марс объединял
фиванцы грабили спартанцев
спартанцы били афинян
 
 
не слишком маялись приятно
однако сломанным вертя
могли послать к нему бесплатно
старик и рабское дитя
 
 
внимай встающий брат на брата
простую критику прости
ты тоже клятву гиппократа
в бесплатной юности внести
 
 
обучен устранять хворобы
ушей страдающей утробы
неважно перс албанец грек
но был бы светлый человек
 

«неровным коротким хореем…»

 
неровным коротким хореем
сшивая горящую нить
любителям грустным евреям
небритые ритмы ценить
 
 
а может быть проще верлибром
глухим спотыкалась душа
своим безобидным калибром
смущать гражданин сша
 
 
а есть ещё друг-амфибрахий
свет-дактиль кремень-анапест
описывать старые страхи
ходячие новости с мест
 
 
а если флиртуй с дифирамбом
и одой отвергнут давно
попробуй возлюбленным ямбом
но знаешь всё это равно
 
 
когда задаваешь вопросы
о том как в назначенный час
сияют морозные осы
во тьме настигающей нас
 

«шум сердитых пёсьих лаев…»

 
шум сердитых песьих лаев
но киргизия не киев
перецарствовал акаев
разлюбил его бакиев
 
 
обыватель злобный нытик
и поклонник компромата
а медлительный политик
мастер правил сопромата
 
 
выбираясь президентом
даже честный местный житель
чистит зубы мастердентом
суд вершит над нарушитель
 
 
одевать пиджак к параду
ввечеру жевать корову
молодому казнокраду
выговаривать сурово
 
 
благородный бедолага
он в костре не знает брода
чем-то жертвуя на благо
просвещённого народа
 

«слон протягивает хобот…»

 
слон протягивает хобот
песнь любовную трубит
а по марсу бродит робот
камни красные дробит
 
 
кто прекрасней кто полезней
в плане мира и труда
слон страдает от болезней
а машина никогда
 
 
слон съедает пуд бананов
переносит ствол баньянов
а машина пусть без рук
массу данных для наук
 
 
но политика не шутка
скороспело не спеши
слон живущий без рассудка
не лишён зато души
 
 
да она ещё в зачатке
но в мерцании светил
различает отпечатки
дивной воли высших сил
 
 
а компьютер железяка
жук без матери-отца
не умеющий однако
славить господа творца
 

«всякий русский старик обожествляет женского рода…»

 
всякий русский старик обожествляет женского рода
славу и жизнь смелость и смерть особенно же любви
в отличие от иноязычных наша природа
ты её извращением быв родинолюб не зови
 
 
выскользнет ли из пальцев утеха рязанских акварелистов
или наоборот весна радость для дворников мне
не особо во время оно шумев неистов
отдышаться в бестрепетной тишине
 
 
скачивать из сети многозначительные пылинки
щёлкая мышкой является всё ясней
пусть на других а на этом исхоженном сайте линки
совершенно мертвы так и заснешь не забыв о ней
 

«как я уже писал политика однажды…»

 
как я уже писал политика однажды
есть выбор непростой огонь духовной жажды
служа честной народ пусть скромно и негромко
получишь тёмное спасибо от потомка
 
 
всесильный деятель в просторном кабинете
искусства уважать жалеет о поэте
и на исходе дня визируя бумаги
в очах его бурлят озера дивной влаги
 
 
над древней сетунью над бугом каменистым
блаженный кто рождён марксистом-ленинистом
горят его глаза и золотая грива
под ветром ласковым взвивается игриво
 

«гражданины империи русской…»

 
гражданины империи русской
изучая кун-фу и у-шу
варят водку с селёдкой закуской
только я подходить не спешу
пусть есенин тоска ножевая
по церквам воспевает сион
я другой предпочту проживая
незначительный свой пенсион
 
 
я иной подвергаюсь забаве
полюбил я другой дежавю
пеликана и ласточку славя
но душой ни за что не кривю
слушай неблагодарный читатель
то есть слушатель я никогда
не бывал я щелей конопатель
нет бывало а всё-таки да
 
 
ни за что независимый лирик
даже в жельзнодорожном купе
не возжаждет писать панегирик
или оду в угоду толпе
путешествуя разным дорогам
молча слушает шелест дождя
и один голосит перед богом
в потаённую бездну сходя
 

«нынче ветрено и волны…»

 
нынче ветрено и волны
с перехлестом раз два три
хорошо что море солоно
только вслух не говори
 
 
тайна даже и для кшатрия
и брахмана что на ты
с буддой сочетание натрия
и солёной кислоты
 
 
свет химическая логика
в жизнь предвечную билет
рассыпалась педагогика
на рассвете пленных лет
 
 
рассуждай пока из краника
кап да кап светло темно
мирно кончилась ботаника
и черчение заодно
 
 
но пускай душа ошпарена
получая рубль на чай
усмехнись расспросы барина
хладнокровно отвечай