Текст книги "Вампиры"

XVI

Прошло три дня.

Гарри вернулся в свой Охотничий дом, с ним вернулись и его верные друзья: Джемс, доктор и капитан Райт. Из гостей вернулись очень немногие. Смерть молодого и полного сил виконта Рено неприятно повлияла на нервных и впечатлительных, и многие из них уехали: кто совсем, а кто с обещанием вернуться в замок к новоселью.

Райт и Джемс хорошо выспались в городе, нервы пришли в порядок, и они подсмеивались друг над другом, и Джемс свое приключение с привидениями называл «галлюцинация скопом».

– Что нового? – спросил Гарри по возвращении из города.

– Все, слава богу, хорошо! – ответил помощник управляющего Миллер.

После отъезда в город Гарри и Смита Миллер остался полновластным и ответственным лицом.

– Замок совершенно очищен; с садом дело идет тише, но все же та часть, которая примыкает к замку, уже в порядке, и садовый колодец вычищен. На днях очистят и тот, что во дворе, но, кажется, в нем не будет воды, – докладывал он. – Извините, мистер, вы, быть может, будете мною недовольны, – продолжал Миллер нерешительно, – не знаю, но я был в затруднении, жена его плакала, а бедность правда очень большая, ну я и дал от вашего имени 25 талеров на похороны, – закончил он свой доклад.

– Опять похороны, чьи похороны? – вскричал нетерпеливо Гарри.

– Конечно, мистер, он не был нашим постоянным рабочим, ему платили за каждый раз отдельно, но очень большая бедность, – бормотал сильно смутившийся Миллер.

– Постойте, вы меня не поняли, дело не в деньгах, я хочу знать, кто умер, – сказал Гарри.

– Слесарь, мистер, тот самый, что открывал нашу капеллу.

– Он казался не старым и здоровым.

– Да и заболел он в тот же день, нет, вернее, в ту же ночь. С ним случился обморок; долго ли он продолжался, никому не известно, так как жена заметила это только утром. Отлегло. Целый день больной работал, но молчал и был невеселый, как она говорит. Ночью обморок повторился. Жена спала в соседней комнате и, заслышав шорох и стоны, прошла к больному. Он опять был без памяти. Утром он уже встать не мог и весь день пролежал в постели. Ночью он тихо скончался. Жена страшно плачет, она потеряла своего единственного кормильца. Но глупая крестьянка утешается тем, что ангел взял душу ее мужа, – рассказывал Миллер.

– При чем тут ангел? – спросил Джемс.

– Видите ли, – продолжал Миллер, – жена слесаря решила последнюю ночь не спать, а стеречь больного мужа. Ну и, ясное дело, после тяжелого рабочего дня уснула и видела сон.

– Где же тут ангел, какой сон? – допытывался Джемс.

– Глупая баба, сударь, уверяет, что она не спала, а нашел на нее столбняк, по-ихнему это, если человек не может пошевелиться, а все видит и слышит. И вот явилась прекрасная женщина в небесном платье и с короной на голове. Наклонилась над больным и поцеловала его. Потом на лунном луче она улетела в небо и унесла его душу, – кончил Миллер.

– А чем объяснил смерть деревенский доктор? – спросил Гарри.

– Доктора, мистер, и не было. Его и не звали. Я уже вам докладывал, что у них страшная бедность. Недавно они погорели и теперь ютятся как попало.

– Смит, завтра вы позаботитесь о вдове, а на сегодня довольно, – решил Гарри.

Потом он откланялся гостям и друзьям и пошел со Смитом работать в кабинет. Он даже отказался от ужина, прося доктора занять председательское место.

Ужин прошел вяло, несмотря на шутки и анекдоты доктора. Сказывалось отсутствие хозяина. Чтения тоже не было. От пунша отказались и рано разошлись по своим спальням.

XVII

К утреннему кофе Райт вышел последним. Он был страшно зол, и губы его нервно подергивались. Подойдя к столу, вместо обычного поклона он бросил на пол большую пунцовую розу и, наступив на нее, сказал:

– Господа, я не женщина, и бросать мне розы в окно по меньшей мере глупо. Считаю это оскорблением и на будущий раз отвечу острием моей шпаги.

Все удивленно смотрели на Райта и переглядывались между собою. Хорошо вышколенный лакей быстро подобрал бедную растоптанную розу.

– Откуда он ее взял, в саду нет таких, – сказал он, показывая розу камердинеру Сабо.

– На горе в замке уже есть, вчера привезли, – заметил Миллер.

День тянулся скучно и бесконечно. Вечером в столовой собралось все оставшееся общество, оно сильно убавилось. Все хмурились. Хозяин, желая развлечь гостей, да и сам отдохнуть от пережитых неприятностей, попросил Карла Ивановича дочитать письма. Библиотекарь заметно поколебался, замялся, хотел что-то сказать, но потом махнул рукой и надел очки.

– Итак, я начинаю, – сказал он.

Письмо семнадцатое

Альф, между моим последним письмом и сегодняшним прошли только сутки, но за эти сутки я пережил целую жизнь, и она сломала во мне все светлое и дорогое. Личное счастье погибло. А Рита? В чем же она виновата? Нет, с камнем на душе я должен если не быть, то казаться счастливым! Это для Риты.

Но слушай по порядку.

Поручив Риту заботам кормилицы и кузин, сделав распоряжение по хозяйству, я отправился в город искать старого доктора. Искать, собственно, мне не пришлось, так как в гостинице, где я остановился, на первый же мой вопрос ответили, что знают его, и указали адрес.

– Только напрасно вы к нему поедете, – прибавил коридорный, – доктор давно никого не лечит да и редко кого пускает к себе. Он чудной. Позвольте, сударь, я лучше проведу вас к другому доктору – Фришу. Он отличный доктор и живет в нашей гостинице.

Я поблагодарил и отказался от Фриша…

– А почему вы зовете старика чудным? – поинтересовался я.

– Да как же, сударь, все его так зовут. Говорят, он не в своем уме.

Я отправился.

Извозчик свез меня на окраину города, к небольшому деревянному дому. Во дворе меня встретила пожилая женщина и угрюмо сказала, что доктор не лечит и никого не принимает.

– Проводите меня к нему, – сказал я, и золотой «пропуск» был в ее руке.

Меня тотчас же провели в сени, а затем и в комнаты. Первая комната ничего из себя не представляла, самая обыденная, мещанская обстановка. Но зато следующая была совершенно иного характера. Это какой-то кабинет алхимика или ученого: темные шкафы, полные книг, банки, реторты, несколько чучел и, в конце концов, человеческий скелет. У окна в большом кресле сидел старик.

В первую минуту я думал, что ошибся и попал не по адресу. Так трудно было узнать в высохшем, худом человеке когда-то полного и веселого доктора. Он был совершенно лыс и в огромных очках.

Если я, зная, к кому иду, с трудом уловил знакомые черты, то он, конечно, совершенно меня не узнал.

– Что вам нужно? Я не практикую, – сказал он резко, вставая с кресла.

Я назвался. Минуту он стоял неподвижно, точно не понимая меня, потом странно вытянул шею и спросил – голос его дрожал:

– Кто вы?

Я повторил.

Альф, нужно было видеть его ужас, он побелел, как бумага, очки упали на пол, и он этого даже не заметил. Протянув вперед руки, точно защищаясь, он бормотал:

– Нет, не может быть! – Ноги его тряслись, и, не выдержав, он со стоном сел в кресло.

Я подал ему стакан воды и, взяв за руку, стал говорить:

– Доктор, милый доктор, разве вы забыли своего любимца, маленького Карло?

Я старался припомнить из детства разные мелочи, его шутки, подарки…

Понемногу старик успокоился и начал улыбаться.

– Так это в самом деле ты, Карло, живой и здоровый. Как же ты вырос и какой красавец. Эх, не судил Бог моему другу, твоему отцу, полюбоваться тобой.

– Да, доктор с семи лет я был лишен и отца, и матери, а почему – и до сих пор не знаю.

Старик отодвинулся от меня и замолчал.

– Зачем и надолго ли ты приехал в наш город?

– Приехал я сегодня, а сколько проживу, зависит от вас, доктор. Если вы согласитесь на мою просьбу, то завтра же утром мы выедем в замок.

Старик снова весь затрясся.

– Что? Ехать в замок, в твой родовой замок, зачем? Что тебе в нем надо?! – закричал он сердито.

– Как зачем? Вот уже два месяца, как я живу в нем, – смеясь, заявил я.

– Ты в замке… рядом… два месяца… – бормотал он. Зубы, то есть нижняя челюсть старика, дрожали. – Ты жив, здоров, совершенно здоров. Поклянись Божьей Матерью, что ты говоришь правду, – он повелительно указал на угол.

Весь угол был занят образами, большими и маленькими; перед ними горела лампада, стоял аналой с открытой книгой. Войдя в комнату, я не заметил этого угла, и теперь он поразил меня диссонансом: лампада и человеческий скелет!

– Клянись, говорю тебе, крестись! – настаивал грозно старик.

Думая, что имею дело с сумасшедшим, и не желая его сердить, я перекрестился и сказал торжественно:

– Клянусь Божьей Матерью, я жив и вполне здоров.

Старик заплакал, вернее, захныкал и, вытаскивая из кармана огромный платок, все повторял:

– Зачем ты приехал, зачем ты приехал? Чего ты хочешь?

Когда он совершенно успокоился, я ему рассказал, что с детства скучал по родине, но не смел ослушаться приказания отца и жил в чужих краях. Его внезапная смерть сняла с меня запрет, и я явился поклониться гробам родителей.

– И представьте, доктор, я не нашел их в склепе, – закончил я.

– Не нашел. В склепе не нашел! – радостно шептал старик. – А новый склеп ты не трогал?

– А разве есть новый склеп? Где же он?

– Хорошо, очень хорошо, – потирал старикашка руки.

Я ничего не понимал и страшно раскаивался, что связался с полоумным. Соображая, как бы поудобнее выбраться из глупого положения, я молчал. Молчал и старик.

– Когда ты едешь обратно в чужие края? – наконец спросил он.

– Обратно? И не собираюсь! – возразил я с удивлением. – Замок вычищен, отремонтирован, и через две недели моя свадьба.

Глаза старика опять выразили ужас.

– Ты намерен навсегда поселиться в замке и хочешь жениться, быть может, уже наметил невесту. Безумец, безумец, разве старый Петро не был у тебя, разве он не сказал тебе, что по завету отца ты не должен приезжать в замок, а не то что жить тут, да еще с молодой женой! – кричал, весь трясясь, старик.

Все эти глупые охи и крики окончательно мне надоели, и я резко сказал:

– Отец ни разу не писал мне ничего подобного, да и теперь поздно об этом говорить; невеста моя уже приехала и находится сейчас в замке.

– Пресвятая Матерь Божия, помилуй ее и спаси! – горестно прошептал старик. – Ну, Карло, не думал я, что судьба заставит выпить меня и эту горькую чашу. А, видно, ничего не поделаешь! Мы оберегали тебя от этого ужаса, но ты сам дерзко срываешь благодетельный покров. Твой отец взял с меня и Петро странную клятву, что эта тайна умрет с нами… но теперь я должен, обязан открыть ее тебе… Да простит меня Пресвятая Заступница… Дорогой друг, ты говорил: «Смотри, ни на духу, ни во сне ты не должен говорить, из могилы я буду следить за тобой», а сейчас, если ты можешь слышать, пойми и прости: но ведь Карло надо спасти, избавить, хотя бы ценой моей души – души клятвопреступника! – печально и торжественно проговорил старик.

Он замолчал и скорбно поник головою. Хотя его слова представляли какой-то бред, я не считал его больше сумасшедшим, что-то говорило мне об их правде и об ужасе, что ждет меня.

Я молчал, боясь нарушить думы доктора, и в то же время старался догадаться, что за тайну должен он мне открыть. Первая моя мысль была насчет моего большого состояния: честно ли оно нажито? Нет ли на нем крови? И я дал себе слово исправить, что можно.

Нет, невероятно.

Смерть матери, не повинен ли в ней отец?

Тоже нет. Он обожал ее и пятнадцать лет хранил ей верность и чтил ее память.

Что же, наконец?

Доктор все молчал… Потом спросил меня:

– Карло, что ты помнишь из своего детства?

Я стал рассказывать, вспоминая то и другое.

– Ну а что ты думаешь о смерти своей матери?

Холод пробежал по мне – неужели?

Я рассказал то, что ты уже знаешь, то есть что мать видела во сне змею, которая ее укусила, закричала ночью и от страха заболела. Потом ей было лучше, но после обморока в зале ее болезнь усилилась.

Затем, этого ты еще не знаешь, она начала больше слабеть день ото дня и жаловаться, что по ночам чувствует тяжесть на груди: не может ни сбросить ее, ни крикнуть. Отец вновь начал дежурить у ее постели, и ей опять стало легче. Устав за несколько ночей, отец решил выспаться и передал дежурство Пепе. В ту же ночь матери сделалось много хуже. Утром, когда стали спрашивать Пепу, в котором часу начался припадок, она ответила, что не знает, так как ее в комнате не было.

«Господин граф пришел, и я не смела остаться», – сказала она. – «Я пришел? Что ты выдумываешь, Пепа?» – засмеялся отец. – «Да как же, барин, вы открыли дверь на террасу, оттуда так подуло холодом, и хоть вы и укутались в плащ, но я сразу вас узнала», – настаивала служанка. – «Дальше», – сказал, бледнея, отец. – «Вы встали на колени возле кровати графини, ну я и ушла», – кончила Пепа. – «Хорошо, можете идти», – сказал отец и, поворачивая к доктору свое бледное лицо, прошептал: «Я не был там!» – «Так, так» – качнул старик головой.

– Чем кончилось это дело, кто входил в комнату матери, я не знаю до сих пор, – закончил я.

– Дальше, дальше, – бормотал старик.

– Дальше, через три дня Люси, мою маленькую сестренку Люси, – продолжал я свой рассказ, – нашли мертвою в кроватке. С вечера она была здорова, щебетала, как птичка, и просила разбудить ее рано… рано – смотреть солнышко. Утром, удивленная долгим сном ребенка, Катерина подошла к кроватке, но Люси была не только мертва, но и застыла уже.

– Так! – снова подтвердил доктор.

– Люси похоронили, и в тот же день мать подозвала меня к своей кушетке и, благословляя, сказала: «Завтра рано утром ты едешь с Петро в Нюрнберг учиться. Прощай», – и она крепко, со слезами на глазах меня расцеловала. Ни мои просьбы, ни слезы, ни отчаяние – ничего не помогло… меня увезли.

Даже через столько лет старое горе охватило меня, голос дрогнул, и я замолчал.

– Так, – опять качнул головою старик, – так. А не помнишь ли ты еще чьей-нибудь смерти, кроме Люси? – спросил он.

– Еще бы, тогда умирало так много народу: все больше дети и молодежь, – ответил я, – а похоронный звон из деревни хорошо был слышен у нас в саду, и я отлично его помню. Да и у нас на горе было несколько случаев смерти, – закончил я.

Опять долгое молчание. Точно старик собирал все свои силы. Он тяжело дышал, вытащил свой платок и протер лысину.

– Ну, теперь слушай, Карло. После твоего отъезда смертность не прекращалась. Она то вспыхивала, то затихала. Я с ума сходил, доискиваясь причины. Перечитал свои медицинские книги, осматривал покойников, расспрашивал окружающих… Ни одна из болезней не подходила к данному случаю. В тех трупах, которые мне разрешили вскрыть, мне удалось уловить одно сходство – недостаток крови. Да еще на шее, реже на груди – у сердца, я находил маленькие красные ранки, даже, вернее, пятнышки. Вот и все. Странная эпидемия в народе меня очень занимала, но я не мог ею заняться, так как болезнь твоей матери выбила меня из колеи. Она чахла и вяла у меня на руках. Вся моя латинская кухня была бессильна вернуть ей румянец на щеки и губы. Она явно умирала, но глаза ее блестели и жили усиленно, точно все жизненные силы ушли в них. Эпизод с господином в плаще пока остался неразъясненным. Только с тех пор ни одной ночи она не проводила одна: твой отец или я – мы чередовались у ее постели. Лекарства ей я тоже давал сам… но все было тщетно… Она слабела и слабела. Однажды днем меня позвали к новому покойнику; твой отец был занят с управляющим. Графиня, которая лежала в саду, осталась на попечении Катерины. Через два часа я вернулся и заметил страшную перемену к худшему.

– Что случилось? – шепнул я Катерине.

– Ровно ничего, доктор, – отвечала Катерина, – графиня лежит спокойно, так спокойно, что к ней на грудь села какая-то черная невиданная птица. Ну, я хотела ее согнать, но графиня махнула рукой «не трогать». Вот и все.

Что за птица? Не выдумывает ли чего Катерина. Расспрашивать больную я не решался, боялся взволновать. Прошло три дня. Мы, то есть твой отец и я, сидели на площадке; графиня по обыкновению лежала на кушетке, лицом к деревне. Солнце закатилось. Но она просила дать ей еще немного полежать на воздухе. Вечер был чудный. Мы курили и тихо разговаривали. От замка через площадку тихо-тихо пролетела огромная летучая мышь. Совершенно черная: таких раньше не видывал. Вдруг больная приподнялась и с криком: «Ко мне, ко мне!» – протянула руки. Через минуту она упала на подушки. Мы бросились к ней, она была мертва. Как ни готовились мы к такому исходу, но когда наступил конец, мы стояли как громом пораженные. Первым опомнился твой отец.

«Надо позвать людей», – сказал он глухо и пошел прочь, покачиваясь, точно под непосильной тяжестью.

Я опустился на колени в ногах покойницы. Сколько прошло времени, не знаю, не отдаю себе отчета. Но вот послышались голоса, замелькали огни, и в ту же минуту с груди графини поднялась черная летучая мышь, та самая, что мы видели несколько минут назад. Описав круг над площадкой, она пропала в темноте.

О вскрытии трупа графини я не думал. Твой отец никогда бы этого не допустил. Меня как врача поражало то, что члены трупа, холодные, как лед, оставались достаточно гибкими.

Покойницу отнесли в капеллу. Читать над нею явился монах из соседнего монастыря. Мне он сразу не понравился: толстый, с заплывшими глазками и красным носом. Хриплый голос и пунцовый нос с первого же взгляда выдавали его как поклонника Бахуса. После первой же ночи он потребовал прибавления платы и вина, так как «покойница неспокойная». Его удовлетворили.

На другую ночь мне не спалось: какая-то необыкновенная тяжесть давила сердце. Я решил встать и пройти к гробу. Попасть в капеллу можно было через хоры: так я и сделал. Подойдя к перилам, взглянул вниз. Там царил полумрак. Свечи в высоких подсвечниках, окружающие гроб, едва мерцали и давали мало света. А свеча у аналоя, где читал монах, оплыла и трещала. Хорошо всмотревшись, я увидел, что сам монах лежит на полу, раскинув руки и ноги, и на грудь его была накинута белая простыня. Случайно взглянув на гроб, я остолбенел…

Гроб был пуст!.. Дорогой покров, свесившись, лежал на ступенях катафалка.

Я старался очнуться, думая, что сплю; протер глаза, нет, как ни неверен свет свечей, как ни перебегают тени… но все же гроб пуст и пуст… Не помня себя от радости, я бросился к маленькой темной лесенке, что вела с хор в капеллу. «Недаром я заметил подвижность членов; это только сон, летаргический сон… – мелькало у меня в уме. – Слава богу, слава богу!»

Кое-как, в полной темноте, я скорее скатился, чем спустился с лестницы. Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу… Боже… что же это!.. Покойница лежит на месте, руки скрещены, и глаза плотно закрыты. Даже розаны, которые я вечером положил на подушку, тут же, только скатились набок. Снова протираю глаза, снова стараюсь очнуться от сна…

Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова запрокинулась. Мелькает мысль: где же простыня? И… исчезает. Не доверяю своим глазам… в висках стучит…

Нет, это стучат в двери со двора. Машинально подхожу, снимаю крючок. Свежий ночной воздух сразу освежает мне голову.

«Что случилось?» – спрашиваю я.

Входит ночной сторож в сопровождении двух рабочих.

«Ах, это вы, доктор! – говорит сторож и облегченно вздыхает. – А я-то напугался. Иду это по двору, а за окнами капеллы точно кто движется; ну, думаю, не воры ли? Боже избави, долго ли до греха. На графине бриллиантов этих самых много-много; люди говорят, на сто тысяч крон! Подхожу. Шелестит, ходит да как заохает, застонет… Ну, я и побежал, позвал парней, одному-то жутко», – закончил сторож.

«Вы пришли кстати, монаху дурно, надо его вынести на воздух», – приказываю я.

«Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, – сказал один из рабочих, поднимая чтеца. – Ну и тяжел же старик!» – прибавил он.

В это время из рукава монаха выпала пустая винная бутылка и покатилась по полу. Парни засмеялись.

«Отче-то упился, да и начадил без меры. Недаром же он и стонал, ребятушки, страсть страшно!» – ораторствовал сторож.

Вынеся монаха во двор и положив на скамью, мы стали приводить его в чувство. Это удалось не сразу. Угар и опьянение тяжело подействовали на полного человека. Наконец он открыл глаза: они дико бегали по сторонам. Я приказал дать ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил, крякнул и прошептал:

«Неспокойная, неспокойная».

Начало рассветать: послышался звон церковного колокола к ранней службе. Я пошел к себе, желая все обдумать, но едва упал на кровать, как моментально заснул. День прошел обычно. Монах совершенно оправился и просил только двойную порцию вина «за беспокойство». Я видел, как экономка Пепа подавала ему жбан с вином, и шутя сказал ей:

«Смотрите, Пепа, возьмете грех на душу, обопьется ваш монах».

«Что вы, доктор, да разве они меньше выпивают в монастыре? Небось только жира и нагуливают», – ответила Пепа.

Ночью я часто просыпался, но решил не вставать. Рано поутру слышу нетерпеливый стук в мою дверь. «Несчастье!» – сразу пришло в голову. В один момент я готов. Отворяю. Передо мной Пепа; на ней, как говорится, лица нет.

«Доктор, доктор, монах… монах умер…» – заикаясь, произносит наконец она и тяжело опускается на стул.

Спешу.

На той же лавке, что и вчера, лежит монах. Он мертв. Глаза его широко открыты, и все лицо выражает смертельный ужас.

Кругом вся дворня.

«Кто и где его нашел?» – спрашиваю я.

Выходит вперед комнатный лакей.

«Господин граф приказали вставить новые свечи ко гробу графини, я и вошел в капеллу, а он и лежит у самых дверей».

«Верно, выйти хотел, смерть почуял», – раздаются голоса.

«Да не иначе как почуял, через всю капеллу притащился к дверям».

«В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера ребята из деревни целую корзину их принесли, весь катафалк засыпали».

«Верно, беднягу покачивало; он оперся и зацепил их».

«Хорошо еще, что покойницу-графинюшку не столкнул», – рассказывают мне один за другим слуги.

Я слушал, и в голове у меня гудело, и в первый раз в душе проснулся какой-то неопределенный ужас.

Смерть была налицо, и делать мне, собственно говоря, было нечего. Но все-таки я велел перенести труп в комнату и раздеть. Первое, что я осмотрел, была шея, и на ней я без труда нашел маленькие кровяные пятнышки – ранки.

Тут у меня впервые зародилась мысль, что эти ранки имеют связь со смертью. До сих пор, не придавая им значения, я их почти не осматривал.

Теперь другое дело. Ранки были небольшие, но глубокие, до самой жилы. Кто же и чем наносил их? Пока я решил молчать.

Монаха похоронили. Графиню спустили в склеп. Для большей торжественности ее спустили не по маленькой внутренней лестнице, а пронесли через двор и сад.

И в день похорон члены ее оставались мягкими, и мне казалось, что щеки и губы у ней порозовели.

Возможно, это из-за разноцветных окон капеллы или яркого солнца?

На выносе тела было много народа. После погребения, как полагается, большое угощение как в замке, так и в людских. Когда прислуга подняла бокалы «за упокой графини», начали шуметь и выражать неудовольствие старым американцем. Он ни разу не пришел поклониться покойнице. И утром, на выносе тела, его также никто и не видел. Напротив, многие заметили, что дверь и окно сторожки были плотно заперты.

Под влиянием вина посыпались упреки, а затем и угрозы в адрес американца. Смельчаки тут же решили избить его. Толпа под предводительством крикунов направилась в сад к сторожке. Американец, по обыкновению, сидел на крылечке. С ругательствами, потрясая кулаками, толпа окружила его. Он вскочил, глаза злобно загорелись, и, прежде чем наступающие опомнились, он вбежал в сторожку и захлопнул дверь.

«А, так-то ты, американская морда!» – кричал молодой конюх Герман. Он вскочил на крылечко и могучим ударом ноги вышиб дверь.

Ворвались в сторожку, но она была пуста. Даже искать было негде, так как в единственной комнате только и было, что кровать, стол и два стула.

«Наваждение», – сказал Герман, пугливо оглядываясь.

Всем стало жутко. Все так и шарахнулись от сторожки. Выбитую дверь поставили на место и молча один за другим выбрались из сада. В людской шум возобновился. Обсуждали вопрос, куда мог деться старик. Предположениям и догадкам не было конца.

Многие заметили, что комната в сторожке имела нежилой вид. Стол и стулья покрыты толстым слоем пыли, кровать не оправлена. Где же жил американец? Как и куда он исчез?

И опять слово «наваждение» раздалось в толпе. Чем больше говорили, промачивая в то же время горло вином и пивом, тем запутаннее становился вопрос. И скоро слово «оборотень» пошло гулять из уст в уста.

Прошла неделя. Отец твой почти безвылазно находился в склепе, часто даже в часы обеда не выходил оттуда.

Смертность как в замке, так и в окрестностях прекратилась.

Дверь сторожки стояла по-прежнему прислоненной, – видимо, жилец ее назад не явился.

Из города поступило какое-то заявление, и отец твой должен был, хочешь не хочешь, уехать туда дня на три-четыре. На следующий день после его отъезда снова разразилась беда. Благодаря опросам выяснилось: после людского завтрака кучер прилег на солнышко отдохнуть и приказал конюху Герману напоить и почистить лошадей. К обеду конюх не пришел в людскую, на это не обратили внимания. К концу обеда одна из служанок сказала, что, проходя мимо конюшен, слышала топот и ржание лошадей.

«Чего он там балует, черт», – проворчал кучер и пошел в конюшню.

Вскоре оттуда раздался его крик: «Помогите, помогите!» Слуги бросились. Во втором стойле, с краю, стоял кучер с бичом в руках, а в ногах его ничком лежал Герман. Кучер рассказал, что, придя в конюшню, он увидел, что Герман развалился на куче соломы и спит.

«Ну я его и ударил, а он упал мне в ноги, но уже, кажись, мертвый!»

Германа вынесли.

С приходом людей лошади успокоились: только та, в стойле которой нашли покойника, дрожала всеми членами, точно от сильного испуга.

Позвали меня. Я тотчас отворотил ворот рубашки и осмотрел шею. Красные свежие ранки были налицо! Что Герман мертв, я был уверен; но ради прислуги проделал все способы отваживания. Затем приказал раздеть и внимательно осмотрел труп.

Ничего. Здоровые формы Геркулеса! Так как никто не заявлял претензии – я сделал вскрытие трупа. Прежние мои наблюдения подтвердились: крови у здоровенного Геркулеса было очень мало.

Не успел я покончить возню с мертвецом, как из деревни пришла весть, что и там опять неблагополучно. Умерла девочка, пасшая стадо гусей. Мать принесла ей обед и нашла ее лежащей под кустом уже без признаков жизни. В этом случае в причине смерти не сомневались, так как мать ясно видела на груди ребенка зеленую змею. При криках матери гадина быстро исчезла в кустах.

Я пошел взглянуть на покойницу под благовидным предлогом – помочь семье деньгами. Покойница, уже убранная, лежала на столе. Выслав мать, я быстро откинул шейную косынку и приподнял голову. Зловещие ранки были на шее!

Ужас холодной дрожью прошел по моей спине… Не схожу ли я с ума?! Или это и впрямь наваждение!

Всю ночь я проходил из угла в угол. Сон и аппетит меня оставили. При звуке шагов или голосов я ждал известия о новой беде…

И она не заставила ждать.

Умер мальчишка-поваренок. Его послали в сад за яблоками да назад не дождались… Опять я проделал с трупом все, что полагалось, и увидел ранки на шее.

Наконец вернулся твой отец. Ему рассказали о случившемся; он, к моему удивлению, отнесся ко всему совершенно холодно и безразлично. Тогда я осторожно рассказал ему свои наблюдения о роковых ранках на шее покойников. Он только ответил:

«А, так же, как у покойницы жены», – и ушел на свое дежурство в склеп.

Я опять остался один перед ужасной загадкой.

Вероятно, я недолго бы выдержал, но на мое счастье вернулся Петро: хотя ранее и предполагалось, что он останется с тобою в Нюрнберге. За недолгое время отсутствия он внешне сильно постарел, а еще больше переменился нравственно: из веселого и добродушного человека он превратился в угрюмого и нелюдимого.

В людской ему сообщили все наши злоключения и радостно прибавили, что американец исчез и что он был совсем и не американец, а оборотень. Один говорил, что видел собственными глазами, как старик исчез перед дверью склепа, а двери и не открывались. Другой тоже собственными глазами видел, как американец, словно летучая мышь, полз по отвесной скале, а третий уверял, что на его глазах на месте американца сидела черная кошка. Были такие, что видели дракона. Только тут возник спор. По мнению одних, у дракона хвост, по мнению других – большие уши; кто говорил, что это змея, кто – что это птица. И после многих споров и криков решили: «Дракон, так дракон и есть!..»

Петро обозвал всех дураками, ушел в свою комнату.