Текст книги "Пылающий Эдем"

Глава 24

На исходе дня Билл спускался к Тренчу. Внизу перед ним поблескивали жестяные крыши и старые автомобили, серебристое сияние могло даже показаться красивым, если не знать, что служило его источником. Скалу на той стороне бухты венчал поселок Кэп Молино, он, казалось, утонул в густой зелени. Надо отдать Патрику должное, подумал Билл, он не поддался подобным соблазнам. Если бы даже это было ему по средствам, можно быть уверенным, он не стал бы этого делать. Когда закончится его срок, он просто вернется в старый дом на Лайбрери-хилл, который сейчас временно сдавали.

Билл отказался поселиться в Доме правительства, отклонил он и предложение Клэренса пожить у него. Он жил у друзей, где мог. К тому же, теперь ему часто приходилось покидать остров.

Сейчас он шел на важное собрание. Легко ступая обутыми в кроссовки ногами, он испытывал чувство полета, полета во времени в нужном направлении. Он был так поглощен своими ощущениями, что не сразу заметил человека, махавшего ему с перекрестка. Потом он узнал темный залоснившийся костюм и воротничок старого священника, отца Бейкера.

– Идешь в мою сторону, Билл?

– Я сверну на Бей-роуд, – ему не хотелось ни говорить, ни слушать.

– Я навещал свою старую кухарку на Меррик-роуд.

Она больна.

Билл искоса взглянул на него:

– Не боитесь ходить один?

– Нет? А что?

– Не самое безопасное для вас место в мире.

– Невозможно всю жизнь жить в страхе. Со страхом мне помогает бороться моя вера.

– Вера в Бога?

– Конечно, – просто ответил отец Бейкер.

Разговор начал интересовать Билла. Он был похож на игру.

– Вы считаете, что Бог слышит ваши молитвы и выполняет ваши просьбы?

– Он слышит. Но Он не всегда обращает на них внимание, у Него есть на то свои причины.

– Тогда скажите мне, зачем Он потрудился создать нас, если Ему нет до нас никакого дела?

– Я бы не сказал, что Ему нет дела до нас. Если бы Ему не было до нас дела, Он вообще не создал бы землю или нас, живущих на ней.

– Я пришел в другому заключению. Я считаю, что тот, кто мог бы называться Богом, не создал бы всей этой мерзости, в которой мы живем. Вот почему я уверен, что Он нас не создавал, что Он даже не существует.

С минуту старик молчал. Пожалуй, это жестоко, говорить с ним подобным образом. Билл открыл рот, чтобы как-то сгладить свою резкость, когда отец Бейкер заговорил:

– Очень хорошо, позволь мне спросить тебя, веришь ли ты в человека?

– Конечно, я верю в человека. Я его вижу. Он существует.

– В таком случае, во власти человека спорить, бороться и побеждать?

– Да, иногда. Даже часто.

– Это значит, что ты веришь в себя, в свою собственную волю делать добро. Поэтому в конце концов ты придешь к вере. Потому что добро – это Бог, а Бог – это добро.

Решив больше не спорить, Билл пожал плечами. Это движение, он знал, выражает иронию и безразличие.

Они шли рядом. Звук их шагов не мог заглушить тяжелое, болезненное дыхание старого человека.

– Как твой отец, Билл? Я давно его не видел.

– Думаю, с ним все в порядке. Я тоже его давно не видел.

– Соль земли, – сказал отец Бейкер. – Хорошо, что он у нас есть. Что ж, здесь я тебя покину. Будь осторожен, Билл.

Переходя дорогу, Билл оглянулся на старика, который шел, подняв лицо к небу, словно следил за полетом птиц или просто вдыхал воздух. Бессмысленные слова, подумал Билл. Хотя у священника и хорошие намерения, он совершенно не знает жизни. Разглагольствует – он слышал его достаточно часто – о братстве и Боге, о любви! А сам провел всю жизнь под защитой школьных и церковных стен и пользовался уважением из-за своей рясы. Говорит, теоретизирует, созерцает, не слишком-то отличаясь от Патрика, размышлял Билл. Нет, не совсем так, конечно, поскольку Патрик вступил в борьбу – этого нельзя отрицать. И все равно, он – не от мира сего, а кроме того, глупый. Глупый.

По дороге Билл зашел за своим другом Клиффордом, спросив со двора:

– Клиффорд дома?

– Нет его. Он сказал, что вернется через минуту. Заходи и подожди его.

Билл поднялся в сооруженный из рифленого железа дом на сваях. Он состоял из двух комнат. В передней стоял стол, стулья и маленькая плита, во второй комнате была только большая кровать, а на полу – одеяла, для детей. Вырезанные из журналов фотографии кинозвезд – черных и белых – украшали стены. Они висели вперемежку с Рождественскими открытками, на которых были изображены запряженные лошадьми сани и ели, покрытые снегом, – весточки от детей и внуков, уехавших в северные края.

– Садись, – сказал дед. – Он придет через минуту. Он пошел за консервированным молоком для детей.

Билл знал, что в семье было еще шесть или семь детей – племянники, племянницы, братья и сестры Клиффорда. Его бабушка, начавшая уже седеть, была еще достаточно энергичной, чтобы выполнять работу в отеле «Ланабелл».

– Идете на собрание? – и не дожидаясь ответа Билла, продолжал, – я хожу на молитвенное собрание каждую неделю. И дважды в месяц на профсоюзное собрание. Вы собираетесь на молитвенное собрание? Клиффорд никогда мне ничего не рассказывает.

– Что ж, можно назвать это и так. Женщина взглянула на него повнимательнее:

– Надеюсь, у вас не будет неприятностей. Ни во что Клиффорда не втягивай. В нашей семье никогда не случалось ничего дурного. Почтенное имя – Драммонд. Из Драммонд-холла.

Он хотел было успокоить ее, но в этот момент вошел Клиффорд. Его внешность всегда вызывала замешательство: у него была бледная рыжевато-коричневая кожа и курчавые волосы того же оттенка… белый африканец.

Он поставил молоко на стол.

– Идем?

Билл встал. Им пришлось еще спуститься до места собрания. Пять-шесть десятков человек уже сидели во внутреннем дворике. Там были расставлены стулья, установлено небольшое возвышение. Собрание было легальным, прятаться необходимости не было. И опять приходилось отдать Патрику должное – он сдержал свое обещание насчет свободы слова.

Свечи, вставленные в бутылки, освещали лица присутствующих: черные лица, лица людей труда, не считая нескольких молодых белых женщин. Пускай, подумал Билл, глядя на их прямые волосы, им хочется что-то доказать, почувствовать, что они принадлежат к этим людям. Взгляд его скользнул дальше. Пусть их. Можно позволить им поиграть в большое приключение.

Оратор поднялся на помост, его представили. Билл слышал его раньше, в других странах, и знал, что он собирается сказать, но все равно попал под его обаяние и музыку оксфордского выговора.

– Кто вы? – тихо начал он… – Откуда вы пришли? И кто вы здесь? Мне сказали, что большинство из вас не знает своей истории, хотя в этом нет вашей вины. Послушайте меня, я много путешествовал. Я был в Африке и видел крепости на тех берегах, откуда везли ваших закованных в цепи прапрадедов, оторвав их от их лесов, от их народа. Вот где начало их путешествия в эти края.

– За три столетия пятнадцать миллионов мужчин и женщин проделали этот путь. Вы, без сомнения, слышали, в каких условиях их перевозили, и многие из них прыгали за борт, увлекая за собой других.

Да, в самом деле, они слышали это много раз, но тем не менее были заворожены. Не двигаясь, с открытыми ртами они ждали продолжения. Выступавший достал листок бумаги и помахал им в воздухе.

– Вот, послушайте! Я сделал несколько выписок из одного исторического документа, который я нашел в библиотеке Коувтауна. Это из завещания одного плантатора, который жил здесь, когда остров принадлежал французам. Здесь перечислено то, чем он владел, и среди прочего – его рабы. Послушайте! «Пьер, двадцать восемь лет, – четыре тысячи ливров. Сильный молодой мужчина, как вы видите. Дальше, Жоржетта, семнадцать лет, – тоже четыре тысячи ливров. Молодая крепкая девушка. Затем, Марни, шестьдесят восемь лет, старуха, – она стоит всего лишь двести ливров, потому что она уже почти ни на что не годна». – Естественно, вы не знаете, чего стоили тогда эти деньги. Я скажу вам. Вы не купили бы и серебряного блюда у Да Куньи за ту старую женщину, – он протянул вперед руки, как бы взвешивая что-то на весах, – женщина… серебряное блюдо.

Заводит их, подумал Билл. Все это правда, но так далеко во времени, что не вызывает никаких эмоций. Единственная ценность этих фактов – эффект шока, чтобы разозлить людей, а в этом и состоит его задача, будьте уверены. Настоящая деятельность ведется тихо, не такими ораторами, хотя он изощрен и красноречив, а маленькими сплоченными группами, состоящими из хладнокровных людей, которые действуют по всему региону.

– Насколько лучше вы живете сегодня? Разве вы не являетесь по-прежнему чужими в этой стране? Посмотрите на башни отелей, на частные дома там наверху, на поместья, в которых в течение нескольких столетий их владельцы наслаждались роскошью…

– Да, теперь у вас есть свое правительство, так вам говорят! Некомпетентные люди, заменившие собой ваших прежних хозяев. Ничего не изменилось, кроме цвета кожи, ничего.

Двое мужчин, стоявших позади собрания, поймали взгляд Билла и кивнули. Он посмотрел на часы. Время уходить. В сопровождении Клиффорда он вышел на улицу.

– Выдающийся человек! Замечательная речь! – шептал Клиффорд.

– Да, – сказал Билл. Клиффорд опять увязался за ним, трудно будет от него отделаться.

– А куда ты сейчас, Билл?

– К моему дедушке. Я обещал старику.

– Тебе обязательно туда идти? Уверен, что не хочешь развлечься с девочками?

Они как раз проходили мимо бара, где в ожидании клиентов сидели девицы. Из открытых дверей доносилась музыка.

– Не могу, я же сказал, – в любом случае девушки его сейчас не интересовали. Просто не было времени.

– Ну ладно, я тогда домой.

Они вернулись к дому Клиффорда. В небе висел лишь серпик молодой луны, узкий, как мачете, и облака торопились скрыть даже и его. Подходящая ночь.

Клиффорд заговорил:

– Я как раз вспомнил, как ты однажды рассказывал, что это ты поджег то место – Элевтеру. Знаешь, я тебе тогда не поверил, думал, ты хвастаешь. Но сейчас я верю – в голосе его слышался трепет. – Не волнуйся. Ты знаешь, что можешь на меня положиться.

Не нужно было ничего рассказывать Клиффорду, пусть даже он заслуживает доверия. Говорить вообще ничего не нужно. Не в чем будет раскаиваться.

– Глупость. Ребячество. Но я и был ребенком. Да и чего я достиг этим? Теперь я знаю, как надо действовать.

Больше он ничего не сказал. Клиффорд пошел в дом, а Билл дошел до угла и, убедившись, что его никто не видит, свернул к берегу. Из стоявшего недалеко от берега строения доносилось пение гимнов. Молитвенное собрание, ворчливо подумал он. Ждут царства небесного. Он прошел мимо еще одного бара, мимо двора, где мужчины, присев на корточки, наблюдали за петушиным боем. Скотская жизнь, подумал он, и вышел к пляжу.

Ему предстояло три мили пути к отдаленной лагуне, где высокий тростник подходит почти к самому берегу. Там они встретят лодку и разгрузят винтовки и гранаты. На пляже было пусто; с Рождества до марта на море слишком большое волнение. Время отдыха для рыбаков. Еще один плюс в пользу ночной работы.

Песок отражал сумрачное небо. Билл едва видел перед собой и чуть не налетел на груду пустых консервных банок. Клэренс показывал ему, как такие плавающие жестянки привлекают морскую щуку, целыми косяками. И на мгновенье, при воспоминании об этом, он ощутил ностальгию по Клэренсу, его знаниям и житейской мудрости.

Когда Билл обогнул очередной выступ берега, он увидел мужчину, ремонтирующего лодку. Одна сторона у нее была разбита. Билл остановился.

– Что случилось? Мужчина взглянул на него:

– Всего лишь зависть.

– Зависть? – не понял Билл.

– Ну знаешь, всегда найдется кто-нибудь, кто не доволен, что у тебя новая лодка или что тебе везет, и тогда он рвет сети.

– Да, жаль, – сказал Билл.

Он пошел дальше. Бедняки воюют друг с другом. Вот что нищета делает с людьми.

Поднимающийся прилив намочил кроссовки. Он снял их. Недалеко от берега плыла небольшая яхта, возвращаясь в яхт-клуб после круиза, не иначе. Она была так близко, что он разглядел стол на палубе и людей за ним, он слышал их голоса. Пьют вино и едят омаров, подумал он. Следовало бы взорвать!

Так это и будет продолжаться: выборы, профсоюзы, законодательство! Вместо того, чтобы действовать по-мужски. А всё такие, как Патрик, с их бесконечными разговорами!

Такие, как Патрик. Вспышка где-то в глубинах памяти – и он почувствовал во рту вкус шоколада и бананов. Добрые руки. Нет, я не бью своих детей. Честное лицо, склонившееся над книгами, что-то объясняет, чему-то учит, предостерегает. В какой-то мере жалко, что он потерял его! Они потеряли то, что между ними было в тот день, когда Патрик спросил его о пожаре в Элевтере, а он отрицал свою причастность к этому и все это время знал, что Патрик до конца ему не поверил. Печально.

А, этот человек – глупец, и всегда им был! Глупец, имеющий добрые намерения. Он пнул песок. Когда делаешь революцию – не до сантиментов. Жизнь устроена по-другому.

Обогнув последний выступ, ведущий к лагуне, он заметил очертания автомобилей и маленького грузовика с потушенными фарами, припаркованных в тени деревьев. Лодка уже подходила к берегу, все огни на ней тоже были потушены, кроме, кажется, габаритных. Его негромко позвали, и он пошел в ту сторону.

Нет никаких чувств ни к кому и ни к чему, когда делаешь революцию.

Жизнь устроена по-другому.

КНИГА ПЯТАЯ
РАССТАВАНЬЯ И ВСТРЕЧИ

Глава 25

Ее тонкие пальцы дергали и царапали одеяло. Когда боль отступила, Агнес откинулась навзничь, крутя головой так, что ее золотые обручи-серьги хлестали по подушке.

– Может, мне теперь немного соснуть, – произнесла она.

Патрик встал и вышел во двор. Если бы его хоть стошнило, тогда бы он освободился от всей этой гадости. Он не был полностью уверен, что она в своем уме или что он, действительно, поверит в то, о чем она ему рассказала там, в маленькой полутемной комнатке, где она теперь лежала.

Женщина, которую он нанял смотреть за ней, сидела на скамейке, бросая горошины в кастрюлю. Когда он подошел, она поднялась. Она благоговела перед его титулом, по еще больше – перед великолепной черной машиной с личным шофером, хотя она и была взята напрокат, чтобы довезти его сюда от аэропорта Мартиники.

– Сядьте, – сказал он.

Унимая возникающую дрожь, он двинулся в конец двора. Двойной ряд бамбука давал тень узкой ровной грядке с овощами. Ветви батата опутывали новый прочный забор. Он оглянулся на дом, купленный им для матери после того, как она отказалась выполнить его просьбу и возвратиться на Сен-Фелис.

– Человеку подобает умереть в том месте, где он появился на земле, – говорила она ему.

А дом был хороший, с железной оцинкованной крышей и с водопроводом. Немного поколебавшись, он собрался с духом и, подойдя к скамье, сел рядом с женщиной.

– Ну, как она? – спросил он.

– Умирает. Ее съедает рак.

В ее голосе звучал упрек, что он не понимал очевидного.

– Я не об этом. Я о том, как у нее с головой. Она понимает, что говорит? Можно верить тому, что она рассказывает?

– Ну, конечно, можно! С головой у нее все в порядке. Попробуйте разговорить ее хоть немного и увидите сами.

– А она не буйствует? Не заговаривается?

– Кто, она? – с возмущением произнесла женщина. – Она остра как обивочный гвоздь, скажу я вам!

Он вернулся в комнату и сел у ее кровати.

– Я тебя разбудил, мама?

– Нет, я не спала. А ты знаешь, есть какая-то прелесть в том, чтобы вот так лежать здесь и ничего не делать, а только вспоминать. Все видится так четко, я даже различаю краски. Я рассказывала тебе когда-нибудь об имении Морьеров? Ах, ну конечно, рассказывала. У них было около трех тысяч акров земли и такие сады, что и представить себе нельзя. Они часто говорили, что это точно такие же сады, как во Франции. И это правда, потому что когда я была во Франции, то убедилась в этом.

Она продолжала говорить, и ее мурлыкающий голос лился так тихо, что Патрику приходилось напрягать слух, чтобы услышать ее.

– Они всегда ездили в Париж, каждый год, и даже со слугами. Но я с ними не ездила никогда. Я была тогда еще очень маленькой. Мне казалось, они ездят туда посмотреть на свои деньги в банке. Говорили, что у них было десять миллионов долларов. Вероятно, так и было. Я знаю, например, что семье Фрэнсисов было до них очень далеко.

– Я хотел бы поговорить с тобой о том, о чем ты рассказала мне раньше, – сказал он настойчиво, и голос его показался ему почти грубым.

– Ладно. Ну что ж, она сама сказала, что вернется на Сен-Фелис умирать. И она почти осуществила это, не так ли? Ты знаешь, я ведь слышала о пожаре. Почему же ты сам никогда мне об этом не говорил?

– А зачем это было делать? Я не люблю говорить об ужасах, а в особенности с тобой. И к тому же я не знал, что это… имеет какое-то отношение ко мне или к тебе.

Кисловатый запах болезни вызвал вновь приступ тошноты. Неясное зеленоватое мерцание солнечного света, сочившегося сквозь скошенные планки оконных жалюзи, вызывало у него головокружение. Он провел рукой по мокрому от пота лбу.

– Да, да. Она мне рассказывала. Я очень хорошо это помню, – повторила Агнес.

– Рассказала тебе о пожаре?

– Нет, нет, – произнесла она с раздражением, – нет. Не об этом, а о своем невозвращении. Вот что я имела в виду. Однако она все-таки возвратилась. Только непонятно, почему? Ах да, да. Из-за сына… Я теперь много чего забываю, Патрик. Это все из-за лекарств против боли. Но все старое я помню. Все-все помню.

– И ты уверена, что не ошибаешься? Например, в этом деле?

В се глазах вдруг вспыхнул знакомый злой огонек.

– Я что, по-твоему, дура? Или думаешь, я выдумываю какую-то сказку, чтобы позабавить ребенка?

Настала очередь ему задать ей вопрос:

– Почему же ты никогда не говорила этого раньше?

– Мне не хотелось обижать се. Я бы и теперь предпочла ничего не говорить. Завтра пожалею о том, что рассказала. Я уже чувствую себя виноватой.

Лояльность! Да, это была лояльность по отношению к старому семейству, старинный кодекс чести. Долг до конца!

– Патрик! Ты ведь не будешь ни с кем говорить об этом, да?

– Раз ты не хочешь, мама, чтобы я сделал так, так оно и будет.

– Всю свою жизнь я хранила это вот тут, – сказала она, дотрагиваясь до впалой груди выше сердца. – Вот тут. И не потому что хотела сохранить ее секрет… Не только поэтому, что бы там не говорили. Причина этого в том, что я хотела сохранить вас всех для себя… О, теперь ты большой важный человек! Говорят, ты будешь разъезжать по всему миру.

– Они преувеличивают. Ну, может быть, несколько поездок туда-сюда, чтобы накопить денег, которые нам нужны для того, чтобы приобрести кое-какие вещи.

– И ты все еще не веришь тому, что я рассказала тебе о тебе самом, так ведь?

– Я…

– Дай мне подержать твои руки. Я ведь умираю, Патрик.

– Я знаю это, мама.

– Ты больше никогда меня не увидишь.

– Я знаю и это, мама.

– Так разве я бы стала лгать тебе? Клянусь, что все сказанное мной чистая правда. Клянусь тебе в этом.

Он взял ее руки – старые высохшие руки, стиравшие грубую рабочую одежду, стряпавшие для детей, качавшие детей и чистившие некогда серебро богатой женщины. И это она, она была его матерью, а не та бледная женщина на туманном севере, холодная как снег! И встав перед ней на колени, он долго держал эту пару добрых рук, пока немного погодя она снова не погрузилась в сон, откинувшись на подушку.

Испытывая досаду, он встал и вышел на улицу, в полыхающую желтым светом жару. Воздух был словно пропитан охрой. Потом он почувствовал холод, по рукам вверх и затем по спине вниз побежали мурашки озноба. Он поднял с земли плоский камень и швырнул его в канаву на другой стороне, где он с негромким всплеском плюхнулся в грязь – в скопившуюся от дождей воду. И он поднял с земли еще один, а за ним другой и бросал изо всех сил, а в это время его возница ждал, с любопытством наблюдая за происходящим.

Они отправились назад, в аэропорт. Водитель машины, много болтавший по дороге сюда, молчал. Патрик то и дело ловил его взгляд в зеркале заднего вида. Очевидно, я выгляжу ужасно, думал Он. Оскорблен. Подавлен.

Дико стучало сердце. Дико роились мысли. Эта женщина – нет, тогда еще девушка – произвела его на свет и бросила, отказалась от него. Но ведь тогда она была еще совсем девочка, моложе его собственных Лорен и Мейзи! И он подумал, что начало его жизни ознаменовалось двойным бесчестием – позором девушки, если учесть ее время и классовую принадлежность, и смертью юноши. Разве бы он погиб, будь у него белая кожа? Ну да, конечно, так бы оно и было. Вероятнее всего. Бесспорно, существенным фактором при оценке этого преступления, если это было преступлением, стал бы экономический и социальный статус человека. Ведь каждый из нас знал и чувствовал на себе самом слишком многое, чтобы наша слабая плоть позволила нам точно и честно решить, кого и за что винить.

Нужно пожалеть, пожалеть эту насмерть перепуганную тогда девчонку, которая меня родила!

А в то же время, что сказать о «цветном» мальчишке, перед которым предстала дрожащая запретная прелесть, некая хрупкая белизна, с жемчужинами, какие, вероятно, были у Кэт Тэрбокс, и которые она носила небрежно, будто это была простая веревка… Цветастые юбки Кэт обнимали, лаская, ее соблазнительные ноги, и в моем воображении я снимал эту юбку, прикасался к плотной розовой коже, хотя при этом я полностью сознавал, что я для нее не больше, чем близкая душа, а тело, как бы она к этому не относилась, могло принадлежать и семидесятилетней женщине, и десятилетнему мальчику.

Воображение развертывало перед ним одну картину за другой. Это воображение было для него и священным даром, и колдовством, дававшим ему возможность видеть сразу все стороны любой проблемы. Разве не был ему знаком тот интеллигентный мальчик, вечно тоскующий, каким он был когда-то и сам («Ты все время читаешь, все время хочешь узнать слишком многое!», – упрекала его Агнес)? И часто ли он встречал таких мечтателей на школьных скамейках, со страстными желаниями, вкрапленных в апатичную массу грубых простаков!

Какое же это сумасшедшее занятие – жизнь! И вновь все завертелось в его мозгу: Тереза Фрэнсис в Элевтере, Верджил – честный и сильный, легендарный старик. Драммонд-холл. Великолепные, достойные места. Фрэнсис. Фрэнсис и я.

Он подался вперед и слегка похлопал водителя по плечу:

– Мне хочется пить.

– Конечно, босс. Тут прямо по дороге есть бар.

– Я хотел бы просто воды. Остановись там и принеси мне воды.

Он выпил воду, и они поехали дальше, в направлении города, мимо голубых и желтых ветхих домов, обнесенных решетчатыми заборами и увенчанных остроконечными крышами, неким сказочным селением, о котором он читал своим девочкам вслух по вечерам. Они проехали по этому городу к аэропорту, откуда самолет доставит его через час домой. И ему вдруг вспомнилась небольшая каботажная шхуна, ходившая между островами, на которой он в невинные годы спал по ночам с мамой среди корзин с кокосовыми орехами и клеток с кудахчущими курами.

Когда он вошел в дом, Дезире уже ждала его.

– Как чувствует себя твоя мать? Она съела печенье? А свитер ей понравился?

– Она благодарит тебя за все, что ты послала.

Он отвернулся, желая скрыть свои чувства. Но потом, понимая, что Дезире ждет большего, сказал:

– Она умирает. И это будет скоро.

– Ой, прости меня, Патрик!

Она так никогда и не простила Агнес по-настоящему, но она была доброй и мягкой в душе, и слова ее были искренни.

Они сели обедать. Он все еще не свыкся с прохладной и просторной столовой с вентилятором, крутящимся под высоким потолком, и со слугами. Этим вечером он предпочел бы есть ужин, приготовленный его женой в их собственном старом доме. Когда они закончили трапезу, он поднялся наверх и сел с книгой, читать которую он был не в состоянии.

Вместо этого перед его глазами встали словно начертанные огненными буквами невероятные открытия минувшего дня. Ему казалось, что если он не расскажет об этом кому-нибудь, они исторгнутся из него звездным каскадом, взорвутся и разлетятся повсюду, как это было с вулканом Монт-Пеле много лет тому назад. Это поднималось в нем так же мощно и неистово, как Лава в вулкане. И он слышал произносимые им самим слова:

– А знаете, кто я такой?

– Патрик, – сказала Дезире, входя в комнату. – Ты в порядке?

– У меня болит голова, – ответил он. – Это обычное для меня дурное влияние солнца. Все обойдется.

Она потрогала его лоб своими легкими пальцами:

– Я тебе не верю. Случилось что-то плохое, что-то еще, помимо встречи с мамой. Что произошло?

Он покачал головой:

– Нет, ничего.

Она отодвинулась от него с огорчением, тонко зазвенели ее браслеты.

– Патрик, ты меня все еще любишь? Он улыбнулся.

– Я всегда дурею от тебя с тех пор, как увидел в первый раз.

– Ну, это же совсем не то. Я говорю не только о постели, ты же знаешь.

– Дорогая моя, я тоже говорю не только об этом.

– Я полагаю… А ты хочешь знать, о чем я думаю? Если бы твоя жизнь сложилась по-другому, ты женился бы на более образованной женщине.

Он взглянул на нее, удивленный и тронутый до глубины души. Как же она могла хотя бы на йоту сомневаться в себе самой? Да, ни один из нас не знает другого.

– Но все сложилось именно так, и ты единственная, кто у меня есть, и только тебя я всегда хочу, только тебя.

Милая Дезире, самый надежный центр того мира, который вдруг дико завертелся в этот невероятный день. И он взял ее руку, прижал ее благоухающую ладонь к своей щеке, ища у нее привычного утешения.

– Я так беспокоюсь за тебя, – сказала она.

– Не надо. Я в полном порядке.

– Все так много требуют от тебя…

Она еще некоторое время стояла подле него. А когда он выпустил ее руку, она вышла из комнаты. Он же еще долго сидел, наблюдая за тем, как милосердный вечер постепенно накрывает бухту. И когда ночь опустила свою колышащуюся на ветру фиолетовую занавесь, он все еще сидел на том же месте.

Он думал о многих, очень многих вещах: о том, как падает камень и как колышется вода в водоеме и как произносятся слова и сотрясаются стены. Он думал о своих темнокожих дочерях с их внешностью, полученной от аравакских женщин, родоначальниц нынешних карибов. А теперь ко всему этому добавилась еще и кровь хозяев Элевтеры! И откуда-то из самой глубины его души возник звук, похожий на стон, как будто в груди его что-то сжималось, выворачивая ее, а перед его мысленным взором в это время проходили похожие одна на другую фигуры дам из усадеб, складываясь в невероятно пеструю смесь из горделивых шей, нежных лиц, белизны тел, белокурых волос, шелка и жемчуга. Но кто же, кто из них была она? И как всегда случалось в минуты его самых глубоких стрессов, он поднес к лицу свою руку и стал внимательно рассматривать узоры на кончиках пальцев и линии на ладони, словно они могли что-то ему открыть. Странно все это, странно и печально! И почему это все так важно для него!

Потом внезапно его губы изогнулись в слабой и кривой усмешке. Что должна бы сказать Марджори, холодная строгая Марджори, если бы она узнала? Он полагал, что она отнеслась бы к Фрэнсису довольно строго. И предчувствуя новые потери и одиночество, он подумал об отъезде Фрэнсиса. Возможно, это была причина для разговора?

Давление, сказала Дезире, даже не понимая, какое оно и что собой представляет, какую причиняет боль!

Ах, когда-нибудь он, конечно, должен будет рассказать о том, что узнал сегодня. Он не станет сохранять это до самой своей смерти невысказанным, не сможет позволить Фрэнсису уехать, не поведав ему правды. И не важно, кто при этом пострадает. Об этом следует сказать.

Но шли часы, и он начинал понимать, что время для этого еще не пришло. В данный момент в жизни каждого из них было и без того достаточно неразберихи и напряженности, чтобы создавать новые. Зачем сжигать Элевтеру еще раз?

Нет, пусть все останется как было, живое и мертвое, хотя бы на какое-то время. Пусть все успокоится.