Текст книги "Пылающий Эдем"

Глава 23

– Ты знал, что Роб Фосет поддерживает на выборах твоего старого доброго друга Патрика? – спросила Марджори, когда они приехали к Фосетам на юбилей.

– Нет, не знал, и, пожалуйста, без сарказма, – ответил Фрэнсис.

– Ах да, бывшего друга. Извини.

Хотя говорить о Патрике не хотелось, его разбирало любопытство.

– Фосет никогда при мне об этом не упоминал.

– И не упомянул бы. Он – джентльмен. Он знает о твоих чувствах.

Фосеты нравились Фрэнсису. Они были способны на глубокие чувства, которых не хватало этой маленькой тесной общине, где даже родственные связи зачастую были весьма поверхностны. В их доме вас встречала музыка, жизнерадостность и хорошая беседа. В тот вечер Вим-Лонгхаус, освещенный огнями, как океанский лайнер, казалось, плыл в темноте.

Шурша лимонно-желтым платьем из тафты, Марджори заспешила вверх по ступеням. Фрэнсис последовал за ней. Настроение у нее было прекрасное. Он не видел ее такой со дня рождения Мейган. И всё потому, что они наконец-то «возвращались домой». По мере того как она оживлялась, он становился всё более молчаливым, хотя знал, что принял единственно правильное решение. Ему просто не хотелось говорить об этом.

Все приглашенные уже собрались на лужайке. Лютеры опоздали; они обычно опаздывали, потому что Фрэнсис никогда не уезжал из дома, пока Мейган не засыпала.

– Ты иди, а я сначала позвоню домой, – сказал он.

– Но мы только что оттуда!

– Прошло сорок минут. Я хочу убедиться, что все в порядке. Мы первый раз оставили ее с новой служанкой.

У них было заведено, что когда бы родители ни уезжали, до их возвращения в соседней с Мейган комнате обязательно находилась служанка. Этот порядок установил Фрэнсис. Он осознавал, что сделался невропатом, Но воспоминания о пожаре постоянно преследовали его. Возвращаясь в Элевтеру, он всегда видел остатки пожарища и его снова охватывало ощущение животного страха.

Закончив разговор, он прошел через столовую, где позже накроют ужин, и через большую гостиную. Последняя казалась особенно уютной из-за фигурной резной мебели. Марджори считала, что это подделка. Стены были увешаны портретами предков в широких, тяжелых рамах. Сначала Фрэнсис гадал, не повешены ли они здесь для создания стиля и атмосферы, но потом решил, что Фосеты слишком чистосердечны, чтобы развешивать в своем доме портреты чужих людей. Даже этим милым людям не чуждо было поклонение своим предкам! С другой стороны, в этом нет ничего плохого, если только вы не начинаете считать себя лучше тех, у кого нет родословной. Можно подумать, что у кого-то из нас нет родословной, даже если наши предшественники не оставили после себя портретов!

В этот вечер он воспринимал окружающее особенно обостренно, сознавая это, он не мог понять – отчего. Проистекало ли это от его физического или психического состояния, но в этот день его тревоги причиняли ему настоящие страдания. Он пока еще был на Сен-Фелисе, но уже как бы покинул остров, заглядывал в будущее, думал о новом месте, о еще одной попытке начать жизнь сначала. А это все равно что пытаться стать другим человеком.

В центре всего была Мейган. Ей шесть лет, младенчество осталось позади, с каждым месяцем все заметнее становилась разница между ней и нормальными детьми. Ее будущее вырисовывалось со всей жестокой очевидностью. И Фрэнсис беззвучно застонал, присоединяясь к гостям и окунаясь в музыку, смех и голоса.

На террасе были расставлены маленькие круглые столики с закусками. Кроны росших вдоль нее деревьев переплелись между собой, образовывая настоящий навес. Вокруг свечей, прикрытых защитными абажурами, были разложены красные цветы гибискуса. Бар располагался под ярким тюльпанным деревом. Несколько мгновений Фрэнсис разглядывал ставшую привычной картину: дорогая одежда нежных тонов, чернокожие официанты, бесшумные, в белых перчатках, и кругом цветы. Мужчины и женщины, отметил он, уже разделились.

Интересно, о чем это женщины без конца могут говорить друг с другом, учитывая, что каждый день они видятся в клубе. У мужчин, которые встречаются, безусловно, гораздо реже, есть политика. Найдя глазами хозяев, он спустился вниз.

– Поздравляю с двадцатилетием, – сказал Фрэнсис, пожимая руки. – Был бы рад отпраздновать с вами и пятьдесят ваших лет.

– С Божьей помощью, – отозвался Фосет. – Жаль, если вас тогда с нами не будет. Нам будет не хватать вас, – добавил он.

Он искренен, подумал Фрэнсис, произнося в ответ слова благодарности.

– Отъезд такого человека, как вы, большая потеря для нас.

– Я ничего не сделал, – ответил Фрэнсис, чувствуя неловкость.

– Последнее время – да, – сдержанно сказал Фосет. – Но вы могли бы возобновить свою деятельность.

В их разговор вмешался старый Уитеккер:

– Послушайте меня, Лютер, и не обращайте внимания на то, что вам говорят. Вы поступаете правильно. Половина здесь присутствующих – я не имею в виду вас, Фосет, у вас свой особый взгляд на вещи – исчезли бы отсюда завтра же, если бы нашли покупателя. Вы бы им глазом не успели моргнуть! – он щелкнул пальцами. – Вы просто оказались удачливее их, вот и все.

Для Уитеккера это было необычно длинное высказывание. Его маленькие розовые губы были обычно плотно сжаты, как будто даже необходимость открыть их требовала от него усилий. Его жена мирится с его неразговорчивостью, с некоторой неприязнью подумал Фрэнсис. Ему не понравилось это неожиданное выступление.

– Моя жена говорит мне, – продолжал Уитеккер, – что вы собираетесь купить квартиру в Нью-Йорке и загородный дом на Лонг-Айленде.

– Я не могу жить в городе круглый год. – Постепенно подавленность улеглась. Да, я действительно уже не здесь. Холл заставлен коробками, и Марджори уже принялась вытаскивать вещи из чуланов и чердака. Они будут рассортированы, и часть их выброшена. Он понимал всю нелепость своей привязанности к неодушевленным предметам, но все равно болезненно переживал расставание со школьными учебниками, пусть даже никто никогда ими не воспользуется, с колыбелью Мейган, которая никогда им больше не пригодится, со множеством других дорогих сердцу вещей.

– Мы просто не можем тащить все это с собой в Нью-Йорк, – заявила Марджори. – Слишком дорого и некуда будет положить.

Он слишком сентиментален.

Взяв с серебряного подноса бокал и какую-то закуску, Фрэнсис сел среди мужчин, рассеянно прислушиваясь к их разговору. Всё то же самое, о чем говорили последние месяцы в клубах и на приемах.

– Вы не поверите, насколько увеличились случаи воровства в Коувтауне, особенно в гостиницах. В газеты попадают далеко не все факты.

– Туристы сами виноваты, трясут деньгами и драгоценностями. Что вы хотите?

Верно, подумал Фрэнсис, но не всё так просто.

Крупный лысый мужчина на другом конце стола – Барнстебл, с южной части острова, рассказывал историю, сопровождавшуюся безудержным смехом.

– И когда отец моей кухарки умер, я поехал в их деревню выразить соболезнования. Это было далеко за городом, у черта на рогах. Но в конце концов Салли работает у нас восемнадцать лет! Они, конечно, бодрствовали всю ночь, но, представьте себе, они при этом шутили, выпивали и танцевали, как на вечеринке! Они даже лили ром покойнику в рот. Он сидел на стуле…

– Кто?

– Покойник!

– Я не верю!

– Тем не менее это правда, я клянусь. Поэтому, что можно ждать от этих людей?

Официант обносил их очередным подносом с закусками. Фрэнсис взглянул на его лицо – оно было бесстрастным. Интересно, а что они говорят о нас, подумал он.

Он посмотрел на большого лысого мужчину, который все еще смеялся, довольный своим вкладом в общую беседу; потом он увидел, как несколько бабочек, привлеченных светом, закружились вокруг бугенвиля и замерли на нем, подобно черным бархатным бантам.

– Так вы были на одном из выступлений Курсона? – обратился кто-то к Робу Фосету.

– Я захотел лично послушать его. Газеты боятся печатать его речи полностью.

– Ваша жена говорит, что он произвел на вас впечатление.

– Да, хотя одного раза для меня достаточно. Я слишком высокий и могу стать отличной мишенью для бутылки или кирпича.

– Они посходили с ума. Дня два назад на одном из таких политических сборищ, неподалеку от Причальной улицы, затоптали ребенка.

– Я не видел ничего подобного.

– Говорю вам, они и половины всего не публикуют в газетах.

– Как посторонним, нам дадут пожить на острове еще лет десять.

– Ну, вы скажете. Не больше четырех-пяти лет.

– Да нет, если у власти останется Мибейн, думаю, прогноз будет более оптимистичным.

– В конце концов какие-нибудь сумасшедшие сбросят его и всё закончится. Попомните мои слова, здесь будет, как на Кубе.

– Ближайшие три дня покажут. Если Мибейн победит, все будет в порядке. Он наведет порядок.

– Сомневаюсь. Страсти накаляются.

– Дайте ему возможность! Сколько у него было времени?

– Достаточно, чтобы заполнить тюрьмы воображаемыми врагами.

Впервые за вечер, не считая хозяина, чьи-то слова прозвучали диссонансом в общем слаженном хоре. Исходившие от новичка на острове, они вызвали волну недоумения и несогласия.

– А вы не преувеличиваете, мистер Трамбел?

– Напротив, я не сказал и сотой доли того, что могло бы быть сказано.

Мистер Трамбел, очень молодой юрист, был известен своими либеральными взглядами. Недавно он открыл практику в Коувтауне. Сейчас его немного детские голубые глаза приняли настороженное выражение, как будто он внезапно понял, что остался практически в одиночестве.

Однако секунду спустя он обрел поддержку.

– Мибейн – жестокий человек, практичный, образованный зверь.

Эти слова произнес племянник Уитеккера, музыкант. Возмущенные лица повернулись в его сторону, но никто не возразил, потому что Уитеккеры были одной из самых богатых семей на острове и им доставляло удовольствие посмеиваться над своим «странным» племянником. А кроме того, припомнил Фрэнсис, родственники молодого человека со стороны матери вкладывали деньги в нефть.

Хозяин дома спокойно проговорил:

– Более того, всё, что вы называете законностью и порядком, не более чем эвфемизмы для обозначения полицейского государства.

Уитеккер открыл свой маленький розовый рот:

– Ты имеешь право на свое мнение, Роб, и мой племянник тоже, но я бы посоветовал вам обоим быть осторожными в своих высказываниях. Неподходящее время для подобных разговоров.

– Мистер Уитеккер прав, – четко произнес Фрэнсис. Он не намеревался говорить, он сознательно выбросил из головы мысли, не касающиеся его собственных дел, и потому сам удивился своей реакции. – Даже те из вас, кто поддерживает нынешнее правительство, не чувствуют себя в безопасности, не так ли?

– Должны ли мы понять вас таким образом, – спросил кто-то, что вы голосуете за Курсона?

В словах говорившего слышалась злоба, поскольку отношение Фрэнсиса к Курсону, так же как и его причина, были хорошо известны.

– Я вообще не собираюсь голосовать, – коротко ответил он. – А что я думаю, так это «Чума на оба ваших дома».

– Ну конечно, вы уезжаете. А для тех, кто хочет или вынужден остаться, перспектива не очень-то радужная. Лично я считаю, что Курсон разорит всех нас. У него могут быть хорошие слова и намерения, но в конце концов он пустит нас по миру.

– А что у вас есть? – спросил племянник Уитеккера.

В этот момент старший Да Кунья, одетый как подобает торговцу его класса, подошел к ним и сел на свободный стул. Он был заметно взволнован.

– Я только что из города. Взгляните на это, – он развернул газету. – Специальный номер «Рупора», вышел сегодня днем. Я прочту вам. Слушайте, передовая написана Кэт Тэрбокс.

«В течение многих месяцев мы разными способами собирали информацию о тех людях, которые управляют нами, которые смеют называть себя нашим правительством. Сегодня, накануне решающих выборов настало время обнародовать правду.

Начать с того, что это вовсе не правительство. Это частное объединение джентльменов-преступников, защищаемых секретной полицией, которой хорошо платят за счет взимаемых с вас налогов, за счет вашего труда. Наша страна превратилась в тихую гавань для предприятий теневой экономики, торгующих наркотиками и оружием и отмывающих грязные деньги. Государственные средства текут в карманы премьер-министра и его друзей; они надёжно спрятаны в девятнадцати разных банках не где-нибудь, а в Швейцарии. Понадобится армия юристов и неизвестно сколько лет, чтобы вернуть их народу, которому они принадлежат.

– Боже мой! – произнес Уитеккер. Да Кунья продолжал:

«Эти люди почти каждый день говорят нам о коммунистической угрозе, о примере Кубы. Но они никогда не упоминают о том, что победа коммунизма на Кубе стала возможной потому, что сначала шайка воров довела страну до разрухи». Ну и дальше там еще, – сказал Да Кунья. – Возьмите, посмотрите.

– Она не подписалась под этим?

– Подписалась! Большими черными буквами. Здесь еще врезка: «Если вам не безразлична судьба вашей страны, если вам не безразлична собственная судьба, вы проголосуете против них. Вы проголосуете за Патрика Курсона».

– Безумная женщина!

– Почему? Я бы назвал это мужеством!

– Разумеется, если вы называете мужеством самоубийство.

Кто-то неохотно произнес:

– Что ж, она, действительно, выступает за то, что думает. Этого у нее не отнимешь.

– Боюсь, долго она не продержится. После такой статьи.

– Плохо, что Лионель уехал в Англию. Разведенный или нет, он остановил бы ее. Он всегда обожал ее, даже после развода.

– Он не смог бы ее остановить. Вы не знаете Кэт Тэрбокс. Она делает то, что хочет.

– Как вы думаете, может быть, кому-нибудь следует поехать в город и… – начал Роб Фосет, когда его жена подбежала к ним.

– Роб! Роб! Я только что услышала – у Эмми включено радио – они отменили выборы!

– Что они сделали?

– Отменили выборы! В четверг не будет выборов! По соображениям национальной безопасности, они так сказали.

Племянник Уитеккера стукнул по столу:

– Естественно! Курсон побеждает, разве не понятно?

– Но они говорят, они говорят… один из официантов пришел недавно – он в ужасе, он сказал, что в Коувтауне творятся страшные вещи! Полиция повсюду производит аресты. Они конфисковали все экземпляры «Рупора», которые смогли найти. И он видел, – миссис Фосет содрогнулась, – как избивали человека. Они разбили ему голову. Это происходило около телефонной станции, было…

Как-то внезапно торжество закончилось. В сгущающейся темноте тускло мерцали свечи, больше не казавшиеся праздничными. Все зависит от настроения наблюдающего, подумал Фрэнсис. В несколько мгновений все вокруг стало уязвимым, беззащитным. Дом с его музыкой, серебром и шелком, его стареющие обитатели – все такое ломкое, непрочное, слабое.

Роб Фосет сделал усилие и бодро проговорил:

– Никто из нас тут уже ничем не поможет. Поэтому мы можем поужинать. К тому же, как сказала моя жена, ужин ожидается неплохой.

Внутри у Фрэнсиса всё сжалось. Они конфисковали все экземпляры «Рупора»… разбили ему голову… А я буду сидеть за столом, держа вилку для омаров и бокал с вином, в то время как она… Кровь бросилась ему в голову, не мысли, а кровь и сила, настолько властные и всепоглощающие, что он поднялся и заговорил раньше, чем мозг дал приказ его органам.

Он поймал Марджори за руку:

– Принеси извинения. Уитеккеры подвезут тебя до дома. Мне нужно в город.

– О чем ты думаешь? В Коувтаун, сейчас?

– Я должен. Пожалуйста. Я спешу.

– Фрэнсис! Фрэнсис! Ты не сошел с ума? – слова Марджори отозвались в его ушах воплем испуга. – Фрэнсис, вернись!

Но он уже прыгнул в автомобиль и мчался по дороге, ничего не видя и не слыша.

Деревни были освещены. Группы людей стояли у больших магазинов и у пивных, будто ожидая указаний, что делать. Страх витал среди деревьев у дороги. В ночном воздухе пахло смертью. Он нажал на акселератор. Только одна мысль билась у него в голове, и ничто не могло остановить его. Он знал, он знал. Хорошо, что ни полиция, ни милиция не попалась на его пути – он сбил бы всех. Он торопился.

На полной скорости он спустился в город с горы, не жалея покрышек, визжа тормозами, свернул на улицу, где так давно не был. Он резко затормозил перед ее домом и выскочил из машины.

В доме было темно, однако входная дверь оказалась открытой. Он поспешил войти, включил свет и побежал по комнатам. На полу в кухне лежали собаки Кэт. Пудель был мертв, а желтая дворняжка – жестоко покалечена. Она лежала в луже крови и открыла глаза навстречу Фрэнсису, словно умоляла о помощи, затем повернула их в сторону своей миски и мячика, дорогах, знакомых вещей, вытянулась и закрыла глаза.

Теперь Фрэнсис понял, что он найдет. Застыв от ужаса, он позвал ее по имени:

– Кэт! Кэт!

Бросился вверх по лестнице. Распахнул двери. Комнаты были пусты. Что-то заставило его открыть чулан в холле – она была там. Она лежала лицом вниз на куче обуви и какой-то одежды, голая, связанная, с кляпом во рту. Плача, он вытащил ее, его мутило от страха.

– О, боже мой! – снова и снова повторял он.

Кэт без движения лежала на постели. Он смотрел на нее в отчаянии. Ярость душила его, но он чувствовал себя беспомощным, он не знал, что делать. По крайней мере, она жива… Но никто из докторов не придет в такую ночь. Может быть, она умирает? Он собрался и начал действовать. Спустился вниз и нашел бренди. Что лучше, бренди или вода? В ванной комнате он набрал воды и намочил кусок ткани, чтобы обтереть ей лоб. Сев на край кровати, он осторожно и тщательно укрыл ее простыней и без конца освежал ей лицо. Кэт, моя Кэт, повторял он про себя, что они с тобой сделали!

Она открыла глаза. Долго смотрела на него. Прошептала:

– Я знала, что ты придешь.

– Откуда ты знала?

– У меня было предчувствие, что это будет наш день. Я даже позвонила тебе сегодня вечером до того, как все случилось, но мне ответили, что тебя нет дома. Они сказали, что ты уехал на прием.

Радость и боль смешались в его душе.

– Ты мне звонила?

– Да, мне было так страшно! Я подумала, что ты будешь нужен мне… поэтому – наплевать на гордость.

– О, Господи! – проговорил Фрэнсис. Она прошептала:

– У меня ужасно болит спина.

Он осторожно перевернул ее и увидел почему. Спину пересекли три полосы. Кожа была содрана от ударов, по краям ран запеклись капельки крови.

Ему стало нехорошо:

– Кэт, они… сделали с тобой что-нибудь еще?

– Только то, что ты видишь.

В ванной комнате он нашел склянку с просроченной, загустевшей жаропонижающей жидкостью. Он осторожно полил ею на раны.

– Может, я и не так сделал, но это не повредит, пока мы не найдем доктора.

– Пожалуйста, сними с меня ожерелье. Больно. Нагретые теплом ее тела, бусины скользнули сквозь его пальцы. Это было голубое ожерелье, дешевое, но милое. Странным образом оно напоминало ему роскошный изумруд, который она носила, когда они познакомились. И всё, что случилось с тех первых дней, исчезло, словно было написано на папиросной бумаге, подлежащей уничтожению. Остались только навеки запечатленные, прекрасные образы: Кэт в Элевтере, овеваемая ветром, в гостиничном саду и в этом доме. Время растворилось, рассеялись глупая злоба и гордость… всё, всё ушло.

Он взял ее за руку.

– Расскажи мне, что произошло, – попросил он.

– От меня ушел Фрэнклин Пэрриш. Ты знаешь Фрэнклина? Он принес мне экземпляр речи для «Рупора». А потом, через несколько минут, пришли они.

Их было трое. Двери у меня были заперты – я всегда так делаю, но они выбили окно в кухне и вошли. Собаки… – Кэт запнулась. – Собаки. Где они?

Он не знал, как сказать ей, но в его мгновенной запинке она прочла ответ. Ему пришлось держать ее.

– Не надо, не ходи вниз. Пожалуйста, Кэт, они мертвы.

Она заплакала.

– Ты уверен? Не ранены?

Он вспомнил дворняжку, Кэт звала ее Бинз.

– Я обо всем позабочусь. Я не хочу, чтобы ты видела. Кэт, моя дорогая, тебе повезло, что ты осталась жива.

– Убить их? За что? Я потратила месяцы, чтобы приучить этих бедных животных доверять людям. Когда я нашла их, их били…

– Я знаю. Люди бьют и детей, – он укрыл ее. – Полежи. Обещай, что никуда не пойдешь. Я буду внизу. Я постараюсь недолго.

В кухне он нашел уже мертвую Бинз. Бедные создания! Бедная Кэт, которая плакала из-за них, а не из-за себя!

Он нашел в кладовке фонарь и, боясь сделать свет поярче, чтобы не привлекать внимания, вышел во двор. Один Бог знает, сколько страха и ужаса в городе этой ночью.

Всю неделю до этого шли дожди, поэтому земля была мягкой. За десять минут он вырыл яму нужной глубины. Затем взял два маленьких тела, все еще теплых и податливых, и осторожно уложил их в землю. Провел рукой по мягкой шерсти и взялся за лопату.

И здесь, над двумя мертвыми собаками он пережил один из тех эмоциональных переломов, что случаются в жизни только раз или два. Все, что он чувствовал к жизни и живым существам, родственные отношения, доброта, сострадание – всё поглотили сожаление и стыд, что так долго он не прислушивался к тому, что только и было в нем истинного.

Закончив, он отложил лопату и какое-то время стоял, глядя в небо. Оно было непроницаемо черным. По главной дороге в конце улицы промчалась, завывая, машина «скорой помощи». Потом загудели моторы и на повороте взвизгнули шины. Полиция, подумал он. Снова воцарилась тишина, такая глубокая, что, казалось, сама ночь пронизана страхом. Боится наступления утра, подумал он, как и я.

Он пожалел, что у него нет пистолета. Все, что он смог найти в кухне – был разделочный нож. В холодильнике Фрэнсис увидел холодный чай и отнес его Кэт. А нож положил на пол, чтобы она его не увидела.

Она пила чай, привалившись к нему – у нее совсем не осталось сил. В слабом свете ночи он различил белую одежду, висящую в чулане; он вспомнил запах мускуса.

– Ты написала замечательную статью. Тебе не следовало делать этого, Кэт. Это было сумасшествием.

– Я действительно обезумела, я больше не могла терпеть.

Потом он услышал свой голос:

– А… а Патрик знал об этом?

– Нет, он бы мне не позволил. Я все решила сама… Я хочу, чтобы вы снова стали друзьями, Фрэнсис.

Он не ответил и уложил ее на подушки, когда она покончила с чаем.

– Я так много раз хотела позвонить тебе, – прошептала она. – Я заглядывала в телефонную книгу, чтобы только увидеть твое имя. Мы были глупцами, Фрэнсис. Пара упрямых, неуступчивых глупцов.

– Да. Моей вины было больше. Тут она увидела на полу нож.

– Ты думаешь, они вернутся?

– Не думаю. Они выполнили то, что им приказали, – и, отвечая на незаданный вопрос, добавил, – я не собираюсь оставлять тебя.

На улице по-прежнему было угрожающе тихо. Он со страхом подумал о Марджори и ребенке. По крайней мере, они не одни. С ними Озборн, в доме преданные люди. Он поднял трубку.

Она нормально добралась от Фосетов? Дома все в порядке? Да? Хорошо! Нет, причин для беспокойства нет, он останется в городе в гостинице и вернется утром или как только дороги станут безопасными. Он только хотел убедиться, что дома ничего не случилось.

Откинув покрывало, он лег рядом с Кэт, стараясь не коснуться ее покалеченной спины. Она уснула, а он не мог. В его голове крутилось колесо святой Катерины, колесо, на котором распинали святых, и он понял, что слишком измучился, чтобы заснуть. Сквозь сон Кэт позвала его по имени.

– Я здесь, – тут же откликнулся он. – Не бойся, я здесь.

Она снова уснула.

Он лежал без сна, прислушиваясь к тиканью часов. Он услышал их только сейчас, в середине ночи. Ему стало казаться, что по мере того, как истекала ночь, часы убыстряли свой ход. И ему захотелось, чтобы ночь продлилась, потому что никто не знал, что принесет утро.

Постепенно серый рассвет пополз по потолку. Радостно защебетали ничего не ведающие птицы. Кэт пошевелилась.

– Я здесь, родная, – снова произнес он.

И, повернув ее к себе, по-прежнему стараясь не дотронуться до ее спины, он положил ее голову себе на плечо. И долго лежал, касаясь щекой ее волос и чувствуя биение ее сердца.

Окончательно разбудила их автоматная очередь.

– Что это? – закричала Кэт.

– Ничего, ничего, – успокаивающе сказал он. – Ложись и спи.

Но она села, встревоженно прислушиваясь.

– Выстрелы? Это были выстрелы, нет?

– Да, – ответил он и подошел к окну. Там ничего не было видно. Он включил радио. Оно молчало.

– Они закрыли станцию, – мрачно сказал он. – Интересно, телефон тоже отключен?

Он поднял трубку, послышался гудок. Внезапно он принял решение.

– Кому ты звонишь? – прошептала Кэт.

– Николасу, – ответил он все так же мрачно.

– Не надо! – вскрикнула она. Но Николас уже был на проводе.

– Это Фрэнсис Лютер, – гнев сжигал его. – Я с Кэт Тэрбокс в ее доме.

– Ах, да, конечно.

– И это все, что вы можете сказать?

– Нет, я могу добавить, что она очень глупая женщина и что ей повезло, что ее не убили.

– Это им почти удалось. Как вы думаете, как долго человек может находиться в чулане?

– Какое несчастье. Мне в самом деле жаль. Я потрясен.

– Вы разговариваете не с ребенком, Николас. «Вы потрясены»! Для вас это явилось полной неожиданностью!

– Если начистоту, то да. Политика – непредсказуема. Приходится иметь дело с самыми разными людьми. Кое-кому из решительных ребят не понравилось, что леди пишет обо мне лживые статьи, и они приняли соответствующие меры. Только и всего.

– Николас, я повторяю, вы разговариваете не с ребенком!

– Вы что, действительно считаете, что я несу ответственность за происшедшее? Нет, я по-прежнему верен своим друзьям – это одна из моих слабостей, даже если они не всегда этого заслуживают. Кэт Тэрбокс, помимо того, что глупа, бывшая жена Лионеля Тэрбокса, она – друг моего друга Патрика, у которого, к несчастью, случилось размягчение мозгов. И я вижу, давайте назовем вещи своими именами, что вы принимаете слишком близко к сердцу все, что с ней происходит, – ровный, настойчивый голос не допускал возражений. – Мне жаль, что все так случилось. Мы могли бы прекрасно ладить, мирно жить в этом красивом месте, если бы мошки, подобные Кэт Тэрбокс, не зудели над ухом, подрывая доверие…

Фрэнсис вставил несколько слов:

– Доверие к вашей полиции и…

– Полиция была бы не нужна, если бы граждане вели себя должным образом. А сейчас, если вы извините меня, Фрэнсис, у меня впереди напряженный день.

В трубке раздался щелчок.

Фрэнсис повесил трубку и повернулся к Кэт. Его взгляд выражал полную беспомощность.

– Вспомни, я никогда не верила ему, – тихо сказала она. – Ничего конкретного, шестое чувство. Я никогда не знала, к чему же он стремится. Лучше иметь дело с Лионелем! С ним всегда все ясно! Послушай, ты никогда не задумывался, почему Николас остался в стороне от той забастовки, пять лет назад? Он не хотел раскрываться и подвергаться риску нажить врагов с обеих сторон. Он вел двойную игру и свалил всю вину на Патрика, – закончила она с вернувшимся негодованием.

Когда она повернулась, он увидел, что уродливые рубцы у нее на спине вздулись.

– Нам нужно найти врача, – сказал Фрэнсис. Неизвестно только, подумал он, безопасны ли улицы и ответит ли кто-нибудь на их вызов. В этот момент раздался настойчивый стук во входную дверь. Он поднял нож, чувствуя себя одновременно дураком, и осмотрительным человеком. Держа нож на виду, он открыл скрипнувшую дверь.

– Это ты, Фрэнсис? – спросил Патрик Курсон. По его помятому, измученному лицу было видно, что ночь он провел на ногах. – Я только что узнал. Как она?

– Заходи. С ней все в порядке, если не считать спины. Они… содрали кожу.

Патрик был мрачен.

– Дела плохи. Идет бой за радиостанцию и летное поле. Но с нами – большинство рабочих с деревообрабатывающей фабрики. К четырем утра почти половина полицейских перешла на нашу сторону. У нас убиты почти пятнадцать человек, – он перевел дыхание. – Там – хаос, кровавый хаос.

На мгновенье Фрэнсис потерял дар речи, не находя слов, чтобы выразить свое сожаление и растерянность.

– Я провел здесь всю ночь, – несколько не к месту сказал он.

– Тебе лучше вернуться в Элевтеру, пока есть возможность. В этом районе пока спокойно. Я оставлю людей охранять её дом.

Патрик повернулся, чтобы уйти. Фрэнсис протянул руку.

– Сейчас не время, я знаю. Я только хочу сказать, что этой ночью я переродился.

И как только он произнес эти несколько слов, он почувствовал внутреннее облегчение; неловкость и сожаление начали отступать.

Патрик сжал его руку.

– Тогда пожелай нам удачи, – сказал он, коротко улыбнулся и вышел.

Фрэнсис вернулся домой после полудня. Он ехал длинным, извилистым путем, чтобы избежать постов полиции и деревень, где могли продолжаться столкновения противоборствующих сторон. Дороги были грязными и напоминали скорее горные тропы. Радио в машине держало в курсе всех событий – станция снова заработала. Повсюду на острове вспыхивали стычки, казармы захвачены, аресты произведены, летное поле перекрыто (значит, я не могу отправить домой Марджори и Мейган, подумал он со страхом), склад оружия был обнаружен в коттеджах, принадлежащих отелю «Ланабелл». В какой-то момент он услышал голос Патрика: тот призывал туристов оставаться в отелях и заверял их, что для страха нет никаких оснований. Что ж, подумал Фрэнсис, это значит, что Патрик получил радиостанцию в свое распоряжение, что его сторона побеждает.

Вчера в это время он был по другую сторону, вернее, ни на чьей стороне. Он размышлял, проснулась ли это в нем совесть или прорвалось наружу подавляемое желание, которое и привело его, в конце концов, прошлой ночью к Кэт и навсегда сделало другим.

Марджори тоже слушала радио, когда он вошел.

– Я была просто в ярости, – начала она. – Потом я решила, что понапрасну трачу нервы. Ты немыслимо эксцентричен, и я должна была бы уже привыкнуть к этому. Тем не менее, ты не откажешься рассказать, где ты был?

– Я видел Патрика, – сказал он, стараясь быть хотя бы частично правдивым.

– Патрика? Ради всего святого, зачем?

– Я был неправ по отношению к нему. Страшно неправ, и я признался ему в этом.

– Не могу поверить! Ваши отношения возобновились! Я полагала, что мы избавились от него. Чем это он так тебя притягивает?

– Не говори глупостей, Марджори. Это дело принципа, а не притяжения.

– Значит, ты – на его стороне!

– Да, после всего, что я видел. Я просто поздно проснулся, только и всего.

Марджори вздохнула.

– Думаю, это неважно, раз мы все равно отсюда уезжаем. Я хочу только одного – поскорее уехать и все забыть. Если честно, я напугана до смерти. А ты, по-моему, нет.

– Уверяю тебя, я очень напуган.

Если люди Николаса одержат верх… Он содрогнулся при мысли о Кэт, Патрике и многих других, кого он не знал и кто пострадает при таком повороте событий. Одному Богу известно, что с ними будет.

Радио потрескивало целый день. Ясно слышалось волнение на улице перед станцией, пока явно еще не пришедший в себя диктор не объявил, что нападавшие отброшены. Сообщения поступали допоздна, но ни о каких решающих действиях не говорилось. Встревоженная страна ждала.