Текст книги "Пылающий Эдем"

Снизу донесся звук закрываемой двери и шагов. Агнес поднялась и надела шляпу.

– Мне лучше уйти прежде чем кто-нибудь придет и начнет задавать вопросы. Так вы обещаете мне выполнить мою просьбу?

– Обещаю. И я надеюсь… я желаю ему всего хорошего… – она остановилась.

Агнес взяла руку Ти в свои ладони. Старый жест, давно забытый и сейчас внезапно вернувшийся.

– Агнес, когда ты уйдешь, я вспомню столько всего, что нужно было сказать. О том, что ты сделала для меня, о тебе и о том, как я тебя люблю.

– Вам не нужно говорить об этом. Я знаю.

Они вместе спустились к дверям. На пороге Агнес обернулась и оглядела холл, потонувший в полумраке угасающего дня.

– Я предчувствую. Вы знаете, у меня всегда была способность предчувствовать.

– Какое предчувствие? Что ты имеешь в виду?

– Он вернется в вашу жизнь, Патрик вернется. Не через меня, нет, никогда! Может быть, не в вашу жизнь, я не уверена. В жизнь ваших детей. Да. Я ясно это вижу.

Тереза не ответила. Опять что-то древнее, подумала она, подбадривая себя. Суеверие. И это тоже часть Агнес. Но руки у нее дрожали так, что она с трудом закрыла дверь и защелкнула ее на задвижку.

Позже Фрэнсис спросил:

– Кто была та цветная женщина, что приходила к тебе сегодня днем? Я проходил мимо твоей комнаты, когда шел наверх.

– Моя няня. Так, наверное, можно назвать ее.

– С Сен-Фелиса? А что она здесь делала?

– Кажется, ее двоюродная сестра работает где-то рядом.

– Я написал о Сен-Фелисе по экономике, я тебе не говорил? О ценах на сахар и о конкуренции со свекловичным сахаром из Европы. Все так удивляются, даже мой учитель, когда я говорю им, что моя мама родом с Сен-Фелиса.

– В этом нет ничего особенного, – спокойно сказала Тереза.

– Они наверное думают, что там до сих пор есть пираты, вулканы. Но, ты знаешь, когда я читал дневник первого Франсуа, я просто замирал, правда.

Правда – модное в этом году в школе словечко. Еще детская непосредственность Фрэнсиса, его невинное хвастовство успехами в баскетболе и в то же время две параллельные морщинки, прочертившие лоб, глубоко тронули ее. Ей захотелось поддержать этот порыв.

– Полагаю, они к тому же считают нас сахарными миллионерами?

– Да, конечно! А еще, – застенчиво добавил Фрэнсис, – их очень интересует секс между людьми с разным цветом кожи, – он засмеялся. – Я говорю им, что мы все белые, в нашей семье нет ничего такого.

Она сцепила руки на коленях, затем положила их на туалетный столик между гребней и коробочек с пудрой.

– Я собираюсь когда-нибудь поехать туда, даже если ты сама не захочешь…

– Это не так романтично, как тебе кажется. Ты будешь разочарован, – и мягко, – тебе лучше подумать о поступлении в Амхерст, если ты не передумал.

– Я поступлю, не волнуйся, – произнес Фрэнсис, улыбаясь упрямой, очаровательной улыбкой своего отца.

Он задумчиво посмотрел на мать:

– Говорят, что ты изводишь себя.

– Кто говорит?

– Ну, друзья, папины родственники и даже прислуга.

– Они считают, что мне следует отправить Маргарет в специальное учреждение.

– Это же школа, особая школа, – тихо проговорил он, опустив глаза.

– Как я хочу, чтобы они оставили меня в покое! – закричала она.

– Некоторые говорят, что ты как будто наказываешь себя, – встревоженно сказал мальчик.

– Наказываю себя? За что, например?

– Не знаю, мама. Наказание, так она сказала Агнес.

– Меня попросил поговорить с тобой папа, потому что ты не хочешь его слушать, – теперь Фрэнсис поднял глаза. Чистые, красивые, добрые глаза, единственные в мире, которые говорят с ней. – Я сказал, что поговорю, но вряд ли будет толк. Я сказал ему, что ты не можешь бросить такого ребенка. Это не ее вина, что она родилась такой.

– Ты тоже так думаешь, – пробормотала она.

– Я думаю, что для тебя было бы легче, если бы ее отослали куда-нибудь. Многие так бы и сделали, но не ты. Ты не сможешь поступить так со своим собственным ребенком.

Какой ад царит в ее сердце! И она отвернулась, чтобы он не прочитал это по ее лицу.

– Я приведу Маргарет наверх?

– Да, пожалуйста.

Она с отчаянием оглядела комнату, в которую, как и во весь дом, она вложила свою любовь, населила дорогими сердцу, знакомыми вещами: старый, потрепанный медведь Фрэнсиса на комоде, фотография девочек в нарядных платьях, полка с книгами по садоводству. Но сегодня она не приносила ей успокоения. Мрачная, чужая, комната словно раздвигалась, стены исчезали, впуская вселенский холод…

– Мама? – это Маргарет у двери.

– Что, дорогая?

– Я не хочу ложиться спать, – слабый, беспомощный рот кривится от подступающего плача.

– Я сначала почитаю тебе.

– Нет, Фрэнсис почитает! – и большая девочка, ростом почти с брата, топнула ногой.

Ценой огромного усилия, Ти сдержалась. С помощью Фрэнсиса, по крайней мере, будет легче уложить ее сегодня вечером.

– Пойдем, Маргарет, милая, – и беря девочку за руку, она благодарно улыбнулась сыну. – Я не представляю, что бы я без тебя делала.

Когда все в доме успокоилось, она тоже легла. Ричард придет поздно, и она была рада побыть в одиночестве. Она часто оставалась одна, у него была своя жизнь, связанная с работой и галереями. Горькая улыбка коснулась ее губ. Он казался себе потрясающим мужчиной, финансовым гением и знатоком искусства. Правда, надо отдать ему должное, он действительно разбирался в живописи.

– Анатоль Да Кунья один из великих, – как-то сказал он ей. – Увидишь, его работы будут бесценными после его смерти. – Движимый этой уверенностью, он купил четыре пейзажа. – Его лучшие работы связаны с его воспоминаниями о Вест-Индии. Ты сама сможешь оценить это, Тереза. Скажи, они передают дух твоей родины?

Да. О да! Теперь в простенке между окнами в свете лампы висел пейзаж Морн Блю. У ее подножья под потемневшим от жары небом слегка покачивались знакомые поля сахарного тростника в два человеческих роста. И ряд рубщиков, их черные руки взметнулись в одинаковом движении, как у танцоров на каменных фризах.

Ричард повесил картины здесь, чтобы доставить ей удовольствие, но она не хотела этого, она не хотела ничего, связанного с Сен-Фелисом, даже дедушкиных книг, когда он умер, хотя они все равно послали их ей, послали не зная, – откуда они могли знать – что вместе с ними посылают стук крокетных мячей на лугу, мерцание свечей на католическом кладбище и запах дождя.

Здесь сейчас тоже пошел дождь, на всю ночь. На Сен-Фелисе дождь налетает, наводняет землю и прекращается так же внезапно, как и начался, и от него остается только пар, идущий от земли.

Внизу на пристани, где стоят на якоре суда, груженные бананами, босоногие женщины переносят на головах грузы.

– Посмотри, – говорит Мама, – как грациозно они двигаются! Так же и монахини учат тебя ходить с книгой на голове.

Нет, не то же самое, даже ребенком Ти ясно видела разницу. Некоторые вещи озадачивали ее: например, что тяжелую работу выполняют чернокожие и то, как они живут. Она ходила с Агнес в город за лекарством для кухаркиной старой тетки; на улицах пахло ужасно, сточные канавы воняли, в домах не было ничего, кроме стола и кровати. Почему? Никто не объяснил ей. Возможно, никто не мог.

Дедушка с гордостью рассказывал о Кембридже, о лодках на тихой реке, о церковных хорах и готических строениях, о джентльменах. Как все это могло сочетаться с Коувтауном?

– Этому мальчику нужно лучшее. Он этого заслуживает, – сказала Агнес.

– Три поколения нашей семьи учились в Кембридже, – говорил Дедушка.

– Это – четвертое, а он даже не знает, кто он. Голова Терезы беспокойно метнулась на подушке. О Фрэнсис, Фрэнсис, не потому ли я люблю тебя так сильно? Слишком сильно, может быть, что хочу для тебя всего? Оттого ли это, что я хочу забыть, стереть для себя того, другого, уничтожить свою боль и сказать: вот мой сын, мой единственный сын, у меня нет другого и никогда не было?

Какой ад, какой ад у нее в сердце.

Она ударила кулаками по постели. Сжала губы. Слушай, Тереза, ничего не поделаешь, все идет так, как идет. Просто продолжай делать то, что нужно, слышишь меня? И не волнуйся. Ты сможешь. Ты уже долго, очень долго это делаешь.

Убедительные слова, твердое решение. И тем не менее тебе знакомо – очень хорошо знакомо! – как серым днем наползает страх, пересыхает во рту и ты закрываешь книгу и ходишь по комнате.

Агнес спросила, счастлива ли я. Что значит «счастлива»?

О, счастье сразу видно! Моя Мать счастлива, потому что ее ничто не волнует. Когда умер отец, ее слезы высохли, рана затянулась. Ричард? Да, конечно. Ричард счастлив. У него есть все, что требуется от брака. Думаю, что он даже не представляет, что значит быть одиноким.

А я? Когда я гуляю под дождем, я испытываю удовольствие. Книги составляют мне компанию. В моем доме тепло и безопасно в ненастную ночь. Есть два-три друга, кто дорог мне и кому дорога я. Благодарю Бога, я могу помогать больным и бедным. И Фрэнсис, Фрэнсис – моя радость из радостей! Не будь его, мне не с кем было бы и поговорить под этой крышей. Бедная, лишенная разума Маргарет. Две другие девочки, похожие на Ричарда. Они хорошие, просто не такие, как я, только и всего.

Помню, однажды мне захотелось умереть. Говорят, что все люди когда-либо испытывают подобное желание. И преодолевают его, как и я. Ты падаешь, затем борешься, чтобы подняться. По крайней мере, если есть ради чего.

А кроме того, Дедушка сказал:

– В семье Фрэнсисов сильные люди. Помни об этом.

Фрэнсис тоже не спал, прислушиваясь к дождю. Это была одна из его ночей, когда ему бывает трудно уснуть. Ему часто говорили, что он слишком чувствительный, он тоже так считает, если под этим подразумевается способность улавливать состояние и настроение других людей.

Он продолжал думать. Мама была встревожена. Конечно, Маргарет – ее постоянная забота, но он почему-то считал, что она – не главная причина. Обычно он спрашивал ее; между ними существовала открытость, одновременно серьезная и шутливая. Но иногда что-то удерживало его, как в этот раз, когда ее лицо темнело – так облако бросает тень на чистую воду. Это случалось неожиданно. Она могла стоять среди других матерей на каком-нибудь школьном собрании, спокойно улыбаться – и вдруг словно черная туча накрывала ее.

И он знал, что в течение этих нескольких минут она погружалась в себя, ее вообще здесь не было.

Однажды, когда он был еще совсем маленьким, он слышал, как две служанки говорили о ней:

– Она странная, но достаточно милая.

– Почему она странная? – спросил он их.

– Мы только имели в виду, что она далеко от своего дома. Она должно быть тоскует по родине.

Он тогда стал настойчиво спрашивать:

– Почему мы не ездим на Сен-Фелис? Почему мы не можем поехать в гости?

– Слишком далеко… твои сестры еще очень малы… у меня морская болезнь… Может, когда-нибудь.

Она почти ничего не рассказывала ему об острове, так, разные мелочи, о «горных цыплятах», к примеру, которые на самом деле – огромные лягушки, которых готовят, как цыплят. Это было не совсем то, что ему хотелось узнать, но она не была расположена говорить о том, что его в действительности интересовало. Это было тем более странно, что его отец с удовольствием рассказывал о своем детстве.

Бабушка Джулия приезжала в гости два раза. Это была представительная женщина, все время жаловавшаяся на холод, хотя стоял июнь. Тогда она не понравилась Фрэнсису, хотя от нее пахло цветами и она привозила чудесные подарки.

– Твоя мать презирает нас, – сказала она ему. – Наш маленький отдаленный остров.

Неправда. Уже тогда Фрэнсис знал, что его мать не из тех людей, кто презирает кого-нибудь. Напротив, она всегда всех прощала, даже если они были неправы.

На прошлой неделе садовник помял легковой автомобиль.

– Какое здесь может быть оправдание? – негодовал Ричард. – Обычная невнимательность, не смотрел на дорогу.

– Обвинять легко, – сказала Тереза. – Только никогда не знаешь, что стоит за тем или иным событием.

За ее словами не стояло желание казаться справедливой или по-христиански терпимой, в них звучало глубокое убеждение. Ричард не мог сдержать раздражения, а Фрэнсису было очень жаль ее.

Он гадал, знает ли она об «эскападах» отца. Он уже был достаточно взрослым, чтобы понимать, что та женщина, которую он однажды видел в обществе отца, не единственная. Он тогда обедал в ресторане с другом и его родителями и увидел за соседним столиком отца. Рядом с ним сидела вульгарная молодая особа.

– Не говори матери, – умолял его Ричард. – Это только сделает всех несчастными. В этом нет ничего страшного, ты знаешь. Я ведь не обижу твою мать ни за что на свете.

Почему люди женятся по ошибке? Неужели они не видят, что ничего не получится? Достаточно несколько минут побыть в обществе Ричарда и Терезы Лютеров, чтобы понять, насколько они разные.

Ричард, экстравагантный и самовлюбленный. Без конца покупает новую одежду, хотя все шкафы переполнены. Деньги текут рекой.

– Все равно что французское вино, – говорила Тереза, которая отличалась бережливостью. – Красивый жест, мотовство.

Ричард любил охоту и все, что ее сопровождало.

– Бессмысленное убийство, – с тихой яростью говорила Тереза, когда он возвращался домой с роняющей капли крови тушей оленя. – Не могу этого видеть.

Она всегда спасала отбившихся от стада животных.

Все это пропускалось мимо ушей, ссор никогда не было. Но дети всегда понимают такие вещи. В домах, где брак потерпел крах, в воздухе стоит холод и напряженность.

Фрэнсис смутно чувствовал, что он должен вознаградить свою мать за все это. Поэтому он был так терпелив к бедняжке Маргарет. Он не позволял себе даже почувствовать раздражение, когда она мочилась под себя или опрокидывала тарелку.

И мама была ему благодарна.

– Ты так добр к ней, Фрэнсис, – отмечала она, но даже ее это удивляло.

– У тебя совесть христианина, – с добрым смехом говорил отец. – И душа поэта. Странное сочетание.

Иногда он действительно чувствовал себя чужим среди людей. Нечто вроде застенчивости, унаследованной, он был уверен, от Терезы. Он понимал, что эта застенчивость могла бы стать причиной его изоляции в кругу сверстников, если бы в придачу он не получил стройное, сильное тело и возможность первенствовать в спорте. Как играет нами судьба!

Позднее он чаще задумывался над тем, что может уготовить ему судьба. В семнадцать лет всегда думаешь о будущем. Ричард не сомневался, что его сын будет работать в фирме, когда придет время. Его фирма была одна из самых престижных на Уолл-стрит. Любой молодой человек посчитал бы себя счастливчиком, имей он возможность начать карьеру в таком месте. Но эта перспектива уже сейчас не устраивала Фрэнсиса: провести жизнь среди полок с документами, считая деньги, а все сведется именно к этому! Электрический свет, и ни воздуха, ни солнца!

В то же время, он не видел никакой альтернативы. Как просто, когда есть талант к музыке или к медицине или – к чему угодно! Быть просто «блестящим студентом», которому легко даются все предметы, и не иметь при этом никакой цели и призвания – тягостно, мрачная перспектива для молодого человека, который к тому же слишком серьезен.

Иногда он подумывал о том, чтобы стать фермером, обосноваться на Западе (он как-то был там во время каникул), а может, лесничим или обзавестись молочной фермой, или просто писать книги в тихом уединенном местечке, хотя он и не представлял, о чем будет писать. Может быть, что-то историческое. Его всегда волновало прошлое. Но перед этим ему хотелось бы повидать мир, места с такими завораживающими» названиями: Бора-Бора, Патагония. И Сен-Фелис. Конечно, Сен-Фелис, пронеслось у него в голове перед тем, как он наконец-то стал засыпать. Он повернулся, устроился поудобнее. Спать. В конце концов пройдет еще несколько лет, прежде чем ему предстоит сделать окончательный выбор, решить, что же делать со своей жизнью.

Дождь утих, сменился ночным ветром. Всемирный ветер! Он сдувает, возносит, гонит и мчится куда хочет!

Глава 6

Четыре года. Время то летело, как на крыльях, то тащилось еле-еле, и Патрик не мог дождаться возвращения домой. Потом он говорил, что его заставил вернуться английский туман, но в этой шутке была доля правды.

Корабль шел вперед, качаясь на волнах. Стоя на палубе и чувствуя на лице соленые брызги, он понял, что забыл, каким мягким может быть воздух. Над головой сияли голубые звезды, они казались такими теплыми, что, наверное, их можно было бы взять в руку. На севере звезды яркие и строгие, и веришь, что до них миллионы миль.

Белый мужчина, стоявший рядом с ним, гражданский служащий возвращающийся на Ямайку из отпуска, возобновил разговор.

– Значит, вы рады, что снова дома.

– Да, настолько же, насколько я был рад уехать четыре года назад.

– Вам было… неуютно… в Англии?

Мужчина принадлежал к английскому среднему классу, сдержанный и вежливый человек. Если бы они не находились на борту корабля, он не позволил бы себе такого любопытства.

– Я чувствовал себя хорошо. Новый мир. Читать о каком-то месте и увидеть его – не одно и то же, не так ли?

Как описать богатство, блеск, растерянность, отстраненность и разочарования этих четырех лет? Он сам еще не до конца привел свои мысли и воспоминания в порядок.

– Я познакомился с южноафриканцами, индийцами, арабами, японцами…

– И англичанами? – рассмеялся мужчина.

– Да, да, конечно. Моим первым другом стал сын шахтера из Йоркшира, – теперь засмеялся Патрик. – В первую мою зиму стояли холода, каких не было тридцать лет, выпало много снега. Нечеловеческое испытание. Я никуда не выходил целых две недели. Он приносил мне сэндвичи и кофе.

Элфи Джонс, невысокий румяный парень, характер имел задиристый, а обсуждение вопросов, связанных с образованием для неимущих слоев, приводило его в крайнее возбуждение.

– У нас с ним много общего. Мы оба возвращаемся домой, чтобы учить самых бедных. Во всяком случае, на Сен-Фелисе это не будет так сложно.

– Я полагал, что большинство… ваших людей… изучают за границей медицину или право.

– Да, верно. Мой лучший друг здесь, Николас Мибейн, как раз учится на юриста в Лондоне. Он собирается заняться политикой. Думаю, вы еще услышите о нем.

Мужчина ничего не ответил. Возможно, мои слова прозвучали как вызов, подумал Патрик, хотя он вовсе этого не хотел. Однако все, особенно такие вот гражданские служащие знали, что надвигаются грозные события и необратимые перемены.

Облака сомкнулись, закрыв звезды. Небо сделалось темно-серым, колышущаяся вода отливала агатом. На рассвете будет шквал. По сравнению с мощью бесстрастной природы человеческая деятельность может показаться смешной, подумал Патрик и тут же сказал себе: но смешно также и то, что некоторые вещи ты можешь получить, только борясь за них.

– Сам я не хочу участвовать в политике, – услышал он свой голос.

– Вы можете далеко продвинуться. На Ямайке много хороших постов для… – мужчина замолчал, без сомнения, испугавшись, что его слова могут задеть собеседника или даже быть восприняты как оскорбление.

– Потому что я почти белый, вы хотите сказать?

– Ну да, я не хочу вас обидеть, просто это отражает реальное положение вещей. Справедливо это или нет.

В Англии его принимали за сирийца, грека или индийца. Только здесь, только дома никто не ошибется в том, кто он и где его место.

– Для будущего правительства, не для вашего, это не будет иметь никакого значения, – спокойно сказал он.

Эти слова заставили мужчину замолчать. Он достал сигарету и закурил, прикрывая огонек от ветра ладонями. Патрик ощутил раздвоенность чувств: с одной стороны, он был доволен, что сумел противостоять чопорному, ограниченному отношению к волнующим его проблемам, с другой – сожалел, что огорчил человека, не собиравшегося его обижать.

Эта раздвоенность не была для него новостью. Он хотел бы избавиться от нее. Из-за нее он многое портил, по крайней мере частично. Однажды, например, англичанин, с которым они вместе учились, пригласил его и Николаса на роскошную свадьбу. Невеста жила в поместье – три тысячи акров лесов и лугов, огромные залы, великолепные террасы, – построенном в восемнадцатом веке на доходы с плантаций сахарного тростника в Вест-Индии. Стоя рядом с Николасом, он думал о своей матери, работавшей на Морьеров и ослепленной их богатством.

– Я чувствую себя здесь таким черным, – сказал он Николасу.

Николасу это показалось забавным:

– Черным? Ты? А что мне тогда прикажешь делать? Нет, тебя беспокоит не цвет кожи, а вопросы экономики. Как ты думаешь, что почувствует Элфи Джонс или девяносто девять белых из ста, находясь здесь? Ты слишком чувствителен, Патрик. Нужно это преодолевать.

Мужчина рядом с ним бросил в воду окурок.

– Пойду, пожалуй, в каюту, я не увижу вас утром – вы ведь сходите на Мартинике, вы сказали?

– Да, пересяду там на шхуну.

– Что ж, удачи вам. Вы уже почти дома.

– Да, спасибо. Почти дома.

– Дай мне посмотреть на тебя! Дай мне посмотреть на тебя! – плача, причитала Агнес.

За четыре года она очень постарела. Седина посеребрила волосы, тело усохло. Патрик смотрел на нее и не мог оторваться. Они все смотрели друг на друга целый день: через стол во время обеда и потом на крыльце – она покачивалась в кресле-качалке, а мимо в воскресной одежде шли жители поселка, направляясь в церковь.

Они говорили и не могли наговориться.

– Тебе будет приятно узнать, что я потратил время недаром, – говорил он. – Я много работал. Мои идеи приняли конкретную форму. Теперь я еще больше убежден в том, что образование – ключ к решению многих проблем. Мы должны вырастить поколение, ориентированное на новую систему ценностей. Избавиться от зубрежки и повального преклонения перед всем европейским или английским. Нам нужны талантливые учителя. Когда я вспоминаю о своей бедной, невежественной мисс Огилви…

– Ты хочешь сказать, что, как и она, собираешься ежедневно нянчиться с кучей детей? – с презрением спросила Агнес.

– По-моему, для тебя не новость, мама, что я собираюсь быть учителем?

– Нет, но я думала, например, о Ямайке, там открыли университетский колледж. Уж конечно не здесь, на Сен-Фелисе!

– Ты не рада, что я вернулся? – улыбнулся он.

– Ты знаешь, что рада! Я думаю о тебе; ты слишком образован, чтобы оставаться в этой дыре. Я готовила тебя для другого. Не думала, что ты вернешься сюда!

– А разве ты не вернулась сюда?

– Я другое дело. Я невежественная женщина.

– Мне будет хорошо. Не переживай за меня, мама.

Наутро он поехал в Коувтаун. В автобусе ему досталось место между беременной женщиной с двумя малышами на коленях и крестьянкой, везущей кур в плетеной клетке. Потрепанный автобус опасно кренился на ухабах жуткой дороги. Он ехал мимо плантаций сахарного тростника, мимо беленых известью домишек, где отхожие места стояли на краю крошечных огородов, а голые ребятишки ползали рядом с привязанными козами. Патрик смотрел на все это наполовину с изумлением, словно видел в первый раз, наполовину как бы машинально, просто отмечая про себя увиденное, потому что ему давно был знаком этот уклад жизни.

Автобус остановился на базарной площади. Он вышел и направился вниз по Причальной улице мимо банков, контор по сбыту сахара, магазина Да Куньи, у витрин которого туристы приценивались к фотоаппаратам и часам. Гробовщик по-прежнему рекламировал свои изделия, изготовляемые по мерке. Поднимаясь в гору к Дому правительства, он миновал библиотеку, улыбнувшись воспоминанию о том далеком мальчике, который сидел здесь и писал свою «отличную» работу о карибских индейцах. Далее следовала средняя школа для мальчиков. Кабинет отца Бейкера располагался в левом крыле. Он свернул на дорожку и почти налетел на него.

На круглом лице священника отразились удивление и радость:

– Патрик! Не говори мне, что ты уже вернулся! Как ты? Как твои дела? Пойдем поговорим, позволь мне представить тебя моему старому другу, Кларенсу Портеру. Ты, конечно, знаешь, кто он, все знают.

Патрик взглянул в лицо немолодому чернокожему мужчине крепкого телосложения.

– Извините меня, но боюсь… – начал он, но его перебили.

– Не извиняйтесь, молодой человек. Моя деятельность началась давно, и если вы и слышали о ней, когда были школьником, то, возможно, просто не обратили внимание.

И Портер пожал Патрику руку, энергично встряхнув ее.

Чайник уже стоял на электроплитке в кабинете; все те же бело-голубые чашки с налетом танина внутри, из которых Патрик пил чай всего четыре года назад. Сутана отца Бейкера все так же запачкана. И по-прежнему из-за окна доносились крики с игровых площадок, пока они сидели и разговаривали. Как будто он никуда не уезжал.

Патрик отчитывался о годах, проведенных за границей, большой темный человек сидел молча. Одет он был, как рабочий. Седые волосы, внимательный взгляд. Когда в вопросах и ответах наступила пауза, он заговорил:

– Я тоже был в Англии, много лет назад. Я мог бы остаться там, но вернулся. Я рад, что вы тоже так поступили.

– Клэренс не любит говорить о себе, – начал отец Бейкер.

– Кто говорит, что не люблю? Я не считаю ложную скромность достоинством. Я сделал свой выбор и не стыжусь этого!

– Здесь нечего стыдиться. Позволь мне рассказать. Клэренс побывал во многих странах, Патрик. Он работал в Европе, был клерком в туристическом агентстве в Нью-Йорке, плотником на Ямайке…

– И заключенным пяти разных тюрем, – вставил Клэренс. – Не забудь сказать об этом.

– Не забуду, – спокойно произнес отец Бейкер. Он повернулся к Патрику: – Это были почетные аресты. Клэренс возглавлял забастовки против нечеловеческих условий труда. Он создал первый всеобщий профсоюз на Сен-Фелисе сорок лет назад.

– Почему же я никогда об этом не слышал? – удивился Патрик.

– К нашему стыду, – сказал отец Бейкер, – мы никогда не говорили и до сих пор не говорим об этом в наших школах.

– Это старая история, – сказал Портер. – Теперь я уже отношусь к этому спокойно. Плотничаю помаленьку, когда есть желание, хожу на профсоюзные собрания, а всю тяжелую работу оставил молодым, – он откинулся на стуле. – Если бы я мог писать, я мог бы рассказать… но как передать на бумаге все мужество, страхи, кровавые жестокости тех первых лет. Я помню, как они депортировали членов «комитета бдительности». Я помню, как они прислали из Англии специальные войска для усмирения крестьян… Но хватит об этом. Лучше расскажите нам, чем вы собираетесь заниматься.

Пристальный взгляд не добавил Патрику уверенности, он ответил просто:

– Я ищу место учителя где-нибудь в деревне, хорошо бы неподалеку от Морн Блю.

– Вы действительно этого хотите? – Портер выглядел удивленным. – Я вырос в тех местах и в двенадцать лет покинул дом. В те времена там промышляли охотой на китов. Выставляли посты на скалах, и когда те видели кита, давали сигнал гарпунщикам. Теперь все изменилось. Думаете, вам будет трудно получить место?

– Их мало, я знаю. Но я хорошо подготовлен и уверен, что смогу принести пользу. Вот почему я так этого хочу, потому что я действительно верю, что смогу.

– Значит, вы идеалист, – сказал Портер.

Патрик сделал вид, что не обратил внимания на эти слова.

– У меня есть друг, отец моего лучшего друга – доктор Мибейн. Он поможет мне. У него большие связи.

– О, он знает Множество людей. И нужных тоже, – в голосе Портера явственно слышалась ирония. Тем не менее они пожали руки, когда Патрик поднялся, прощаясь. – В любом случае всегда буду рад помочь вам. Или если вам просто захочется поговорить. Я живу на Пайн-хилл, на той стороне бухты, там, где живет рабочий класс. На калитке табличка: «Клэренс Портер, плотник».

* * *

– Я думаю, – произнес доктор Мибейн, – что отец Бейкер или кто-нибудь из преподавателей мог взять тебя к себе ассистентом. Или что-то в этом роде. Сельская школа – это для тебя ступень вниз.

– Мне так не кажется. Разве иезуиты не говорят, дайте нам детей, которым нет еще шести?

– Ты можешь сделать больше, работая в средней школе.

– А сколько наших детей попадает в среднюю школу?

Доктор Мибейн взглянул на залив, где в солнечном свете сверкали белыми парусами две яхты.

– Там гораздо меньше платят, – сказал он.

– Мне нужно немного.

– Ты идеалист! Патрик засмеялся:

– То же самое сказал мне вчера Клэренс Портер.

– Откуда ты его знаешь?

– Он был у отца Бейкера, когда я зашел к нему.

– Понятно. Добрый пастырь – сочувствующий.

– Сочувствующий?

– Рабочим.

– Это хорошо?

– Конечно. Но люди такие разные. Портер всегда был злым человеком. Слишком злым.

– Есть от чего быть злым, не так ли? Или печальным. Знаете что, доктор? Иногда меня охватывает такая печаль, когда я думаю о нашей истории, длинной истории этой земли…

– Надеюсь, это не слишком ранит тебя. Ты очень молод. Если не сейчас, то когда наслаждаться жизнью? Я замечаю, что ты становишься слишком эмоциональным, Патрик.

Пробили часы. Их нежный перезвон как нельзя больше подходил к нарядной комнате, к подушкам с кистями, наваленным на софе, и крашеным перьям в хрустальной вазе на книжном шкафу. Когда-то он считал этот дом верхом элегантности. Теперь он смотрел на него другими глазами: он всего лишь стремился к элегантности.

– Кроме того, – с жаром заговорил доктор, – есть и другая история этого острова. Английская, французская. Та и другая кровь тоже течет в наших венах. Это гордое наследие: аристократы, гугеноты, спасавшиеся от резни.

Патрик молчал.

– Я всегда вспоминаю об этом, когда заседаю в Совете или другом присутственном месте.

Я отношу эту напыщенность к его возрасту, думал Патрик. Даже Николас отметил эту черту характера своего отца.

– Ситуация меняется к лучшему, даже больше, чем я мог себе представить. Мы скоро станем членом Федерации. Когда в 1932 году я участвовал в работе Представительной правительственной ассоциации, все, на что мы рассчитывали, – это всеобщее представительство в законодательных органах и расширение избирательного права. С тех пор я участвую в этой деятельности. Три года назад, в феврале 1956 года, я был в Монтего-бэй по приглашению из Лондона, чтобы обсудить доклад Комиссии Мойна и принять проект федеральной конституции. И за эти несколько лет мы так далеко ушли вперед! Я оптимист, Патрик, это единственный способ выжить… Ты не хочешь заняться политикой вместе с Николасом? Вдвоем вы составили бы неплохую команду.

– В этом смысле политика меня не интересует. Я учитель.

– Что ж, в таком случае подыщем тебе работу. Но тебе нужно немного отдохнуть. Хочешь, я помогу тебе вступить в клуб «Крокус»? Мы как раз недавно купили лодку для глубоководной ловли и… – Боюсь, для меня это слишком дорого, – пробормотал Патрик.

– Вовсе нет, ты бы удивился. Конечно, все эти клубные мероприятия выглядят довольно глупо. Что меня привлекает, так это теннис. К тому же там можно познакомиться с интересными людьми.

– Большое спасибо, но лучше сначала решить вопрос с работой, тогда…