Текст книги "Реквием по Наоману"

22

Нет большей радости, чем радость при находке пропавшей вещи, вернувшейся к ее владельцу.

Радующимся на этот раз был весь мир. С древних времен, с зари цивилизации, удостоились народы мира небольшого подарка, чтобы получать от него удовольствие, и подарком этим были – иудеи. Ассирия и Вавилон, Греция и Рим – а затем христианский мир – все они делали все возможное, чтобы получить от иудеев максимум удовольствия. Греки и римляне говорили, что иудеи упрямы и грубы, ибо не принимают их понятий красоты, и потому бросали их на прогулку между львов. Христианский мир имел еще более вескую причину заняться иудеями, ведь они же убийцы Иисуса и не хотят признать это, даже когда их сжигают на кострах.

И вот, с 1939 по 1945 явился Гитлер и смешал все карты в мире. Всего лишь он стремился осуществить мечты поколений – уничтожить евреев всерьез и с германской основательностью, но кроме этого доброго желания были у него и другие, явно не совпадавшие с желаниями других народов мира. С евреями он сослужил службу, и это был принято в расчет, но необходимо было с ним воевать по другим причинам, и так снова не осуществилась мечта христианского мира.

Но так как долг повелевал заклеймить Гитлера, клеймили его и как убийцу евреев. И не потому, что уничтожение евреев было плохим делом, а потому что клеймить следовало тотально, ибо простые люди, во имя которых ведется политика, не в силах различать нюансы, и так смешиваются плохие и хорошие идеи.

Между 1945 и 1973 годами мир вообще запутался в большой беде: выяснилось, что ненависть к евреям считается позором и, согласно вульгарной логике массы, – евреев надо любить или хотя бы воздать им за страдания. Еврейское государство возникло потому, что мир застрял в болоте угрызений совести.

Все эти тяжкие переживания закончились в 1973, ибо цена на арабскую нефть невероятно подскочила, и мир вздохнул с облегчением.

Опять обнаружилось то, что всегда было известно: евреи грубы, рвутся властвовать над всеми, высокомерны, не хотят присоединяться к хорошим нациям, колониалисты они, фашисты и, конечно же, нацисты. И вот доказательство: даже Китай, который так далек от евреев, это знает, ведь сказал китайский представитель в ООН, что евреи идут путем Гитлера.

Теперь же, когда правда всплыла, как нефть на поверхность вод, открылся шанс на победу этой правды и, быть может, шанс на то, что цены на нефть упадут, во всяком случае шанс продержаться, пока нефть не найдут в других странах, или изобретут иное горючее, которое сослужит службу экономике. Как известно, науке нет пределов, и если даже наука против евреев, может ли что-то быть более объективным?

Тридцать лет скрывалась эта правда от мира, но вот пропавшая вещь вернулась владельцам. Потому нет никакого чуда в том, что в 1973 в мир также вернулись красота, счастье и радость.

23

В летнем же доме на склоне холма, соседствующего с Зихрон-Яаковым, настроение Беллы-Яффы и Биберкраута было далеким от радости, ибо работа над словарем не клеилась, и год за годом число трудностей в этом деле увеличивалось. Выяснилось, что кроме четко выраженных понятий, существительных, рядом с которыми будет ясное объяснение, словарь будет полон вопросительных знаков, неясностей и нерешенных проблем.

На первый взгляд, с точки зрения чистой науки, тут нет особых трудностей, ибо сама постановка вопроса является решающим шагом в серьезном научном подходе. Поставив правильно вопрос, ты уже проделал полпути к истине. Все это на первый взгляд, как правило, ясно, но не в нашем случае.

Следует вспомнить, что Ионас-Иошуа Биберкраут не собирался сделать просто словарь, в котором ищущий найдет объяснение неясным словам. Стремление Биберкраута было более широким и всеохватным – перекинуть мост поверх бездны времен, дать ищущему ту нить Ариадны, осовобождающую и выводящую, взявшись за конец которой ты обретаешь силы совершить путь между твоим временем и временем, когда народ Израиля был изгнан две тысячи лет назад из своей страны.

И если идея Биберкраута трудна для понимания в абстрактной форме, можно дать и осязаемый пример: ты идешь себе по скальной земле склона холма, спускающегося в вади Милк, и нога твоя спотыкается о малый камешек. Ты его поднимаешь и вглядываешься в него. Если ты сведущ в геологии, ты сразу определишь, что это – базальт, или гранит, или кварц. Но в нашем специфическом случае, знание геологии вообще не достаточно, ибо ты не знаешь ивритского названия того или иного камня, хотя в ТАНАХе десятки названий камней.

Итак, откроем букву «алеф». Слово «экдах» на иврит это – пистолет. Но Биберкраут уверен, что здесь явное искажение. Ибо «пистолет» – оружие, а «Экдах» – камень, входящий в набор камней нагрудника, который носил первосвященник. Спрашивается, велика ли беда, если мы не будем знать?

Биберкраут ответит: беда здесь тотальная, ибо, если не сможем перекинуть через время языковый мост, как же мы нащупаем мост эмоциональный или идейный? Ведь язык выражает и логику и эмоцию вместе. И если нам не удастся создать такой словарь, евреям нечего делать в Эрец-Исраэль. Поедут они в Америку, Англию, Францию, Германию и там все существительные будут им понятны. Нельзя людям жить полновесной жизнью без ясных знаний и крепкой связи с реальностью материального мира.

В 1974 году перешли к букве «бет» не потому, что все в букве «алеф» было ими изучено и выправлено, а потому что собрали и расположили весь материал по букве «алеф», но во многих случаях наставили вопросительные знаки: так, или этак, или иначе? И все по степени востребованности слова, согласно системе, созданной Биберкраутом.

В зимние дни они работали в большой комнате на первом этаже, а летом занимались правкой на столах в «руине», А чтобы стопки листков не разлетались на ветру, прижимали их камнями, названий которых, опять же, не знали.

Сидели они вдвоем в этой «руинах», сердца их полны были сомнений. На первый взгляд все вокруг хорошо и прекрасно. Деревца цветут, трава зелена, по обочинам светятся цветы красным, желтым, белым. Поднимает Биберкраут глаза от бумаг и видит перед собой два кипариса по обе стороны римского саркофага.

– Каково имя этого дерева на нашем языке? – бросает он вопрос Белле-Яффе.

Она смотрит и говорит:

– Брош.

Знает, что ошибается, но говорит языком народа, это именно одна из ролей, которую дал ей Биберкраут в рамках их работы.

– Брош? – брызжет Биберкраут гневом. – Откуда тебе известно? Единственно, что мы знаем – название этого дерева, к примеру, на английском – cypress. Посмотрим-ка, что нам вещают наши словарные мудрецы.

С ловкостью мастера хватают его пальцы иврито-английский словарь Алкалая, и он читает: «Брош, брошим, броши – cypress, pine».

– Итак, – победно трубит он, – уже сейчас нам ясно по Алкалаю, что «брош» это cypress или, быть может, pine. Теперь обратимся к другому мудрецу. Например, что возвестит нам великое светило – англо-ивритский словарь Мегиддо, касаясь слова cypress?

И снова пальцы его стремительно листают страницы и находят: «Таасор, бук (игольное дерево) – cypress».

– Ты видишь, – он мечет искры. – Теперь cypress уже бук. Выходит, что «брош» и «таасор» – кипарис и бук – одно и то же, согласно Алкалаю и Мегиддо. Но этим комедия еще не завершилась. Поглядим, что говорит Алкалай о буке.

И тотчас обнаруживается позор разных словарей. У Алкалая написано просто: «Таасор, таасорим – teashur».

– Ага, – торжествует Биберкраут, – теперь ты видишь, куда заводит его мудрость? Но в данном случае он прямолинеен и просто говорит: не знаю. Итак, какое же дерево несет имя «брош» – cypress, pine или teashur, Господи Боже мой? А ты, Белла-Яффа торопишься сказать нам, что перед нами дерево по имени «брош». Так вот, просто, без проверки. «Кипарис, явор и бук вместе» – пишется в ТАНАХе. Мы еще не проверили, что говорят эти мудрецы о яворе. Могу вообразить. Так вот, ложь властвует во всем и нет выхода.

Белла-Яффа торопливо ищет в словаре Алкалая и находит: «Явор (тедар) – elm tree (?)».

Показывает Биберкрауту.

– Перед нами более успешный случай, – говорит Биберкраут, – автор во всяком случае признается в своем незнании и ставит знак вопроса. Ну, вернемся к нашим трудам.

Не каждый день они работали над словарем. Временами на Биберкраута нападала страсть кочевья, хватал рюкзак и уходил странствовать между холмами на целый день. Беллу-Яффу охватывал страх, что с ним может случиться то, что уже было несколько лет назад и не было рядом никого, кто бы мог ему помочь. Погруженная в работу над словарем, она подчинялась четким законам дисциплины, черпая силы из личности Ионаса-Иошуа. И не только логика исходила от него, но и сила иная, чересчур утомляющая, требовательная, беспокойная, сверх того, что могла выдержать Белла-Яффа. Но без его присутствия у нее давно был бы нервный срыв. В это она особенно стала верить в последнее время. И не раз к вечеру, если он опаздывал, она чувствовала, что если он в этот миг не вернется, – конец всему. Но Биберкраут всегда возвращался, полный энергии и новых сил, без которых, кто знает, вряд ли мог продолжать дело своей жизни.

После такого дня страха и ожидания, Белла-Яффа уходила в свою комнату успокоенная, но страшно усталая и потому была не в силах заснуть. Лежала с закрытыми глазами, и на грани то ли сна, то ли бдения приходили скорее видения, чем сновидения, ибо она, по сути, бодрствовала. Были это какие-то ускользающие картины, этакие преддверья сновидений. Но стоило ей на миг понять эти галлюцинации, как они тут же таяли и исчезали. Она пыталась всяческими уловками уловить хотя бы хвосты этих видений, ибо то, что в них возникало, было ей очень важно, но ей это не удавалось.

В этих преддверьях сновидения видела она себя со стороны – выходящей в ночь и спускающейся дорогой по склону холма, и тут же, по другую сторону шоссе, возникала иная страна, в которой люди ждали ее. Когда видение исчезало, она пыталась вспомнить, кто эти люди, но не могла. Только помнила, что в руках у каждого из них горела свеча.

Когда видение вернулось, и Белла-Яффа пересекла шоссе, и оказалась среди них, они ее не заметили, быть может, потому, что в руке ее не было горящей свечи.

Однажды ночью она обнаружила себя среди этих людей, ища знакомые лица, несмотря на то, что все они были ей давно знакомы. И тут услышала, как один говорит другому:

– Это Белла-Яффа, которая знает все вопросы, но ни одного ответа.

И вся эта масса тотчас начала торопливо скрываться и таять, и она осталась одна и издала испуганный вопль, и продолжала стонать и упрашивать, чтобы вернулись и объяснили ей, что имел в виду говоривший о ней.

В одну из ночей Белла-Яффа увидела Эфраима Абрамсона, скачущего на коне между холмами и явно показывающего ей знаки присоединиться к нему. Тут же возник еще один всадник, но это была женщина. Приблизившись, она увидела, что это Белла-Яффа. Посмотрела Белла-Яффа галлюцинирующая на Беллу-Яффу на коне и увидела, что это она. Протянул Эфраим Абрамсон руку и провел ею по лицу Беллы-Яффы, сидящей на коне, и галлюцинирующая Белла-Яффа сказала ему:

– Откуда ты знаешь, что Белла-Яффа это Белла-Яффа? Может здесь необходим знак вопроса?

– Браво! – раздался вдруг голос Биберкраута. – Возьми-ка один из местных камней и брось его в деда Эфраима.

Схватила Белла-Яффа камень, швырнула его и уже знала, что разбила череп Биберкрауту, знала, ибо давно хотела это сделать.

Утром она рассказала Биберкрауту свой сон, и он выслушал ее, не сказав ни слова, но позднее пошел к выходу из дома и стал набирать номер телефона.

– Что ты делаешь? – спросила Белла-Яффа, которая шла за ним по пятам на цыпочках.

– Я думаю, что надо сообщить Ури… Быть может, тебе нужен врач, – сказал пойманный ею врасплох Биберкраут.

– Положи трубку, – сказала Белла-Яффа, – все это между тобой и мной, и врач тут ни при чем. Всего-то нас двое, чего нам спорить. Пошли, сядем и продолжим наши труды.

Биберкраут подчинился, но когда двинулся в сторону руин, Белла-Яффа не пошла с ним, а замерла на месте у входа в дом, не сводя с него глаз.

В полдень Ионас-Иошуа Биберкраут исчез, и Белла-Яффа поднялась в комнату лежащего в постели Герцля и рассказала ему, что Биберкраут ушел в поход между холмами и вернется только к вечеру. Герцль сделал слабый жест рукой и закрыл глаза. Усталость не оставляла его, и он дремал все время, днем и ночью. Белла-Яффа поправила одеяло у его ног и тайком вышла из комнаты.

В кухне старая арабка очищала овощи, а старый араб во дворе выпалывал травы между цветами. Остановилась рядом с ним Белла-Яффа, смотрит. Разогнул старый араб спину, улыбнулся и сказал:

– Работа, нет ей конца. Только у человека кончается жизнь. Вот, выпалываю я травы каждый год и думаю: на этот раз я в корне уничтожил их. Но они лишь углубляют корни в землю и ждут. Я занимаюсь тем или этим, лето проходит, и вот они снова здесь, проклятые. Смеются над нами. Неправду ли я сказал, госпожа Белла?

– А названия этих трав ты знаешь? – спросила Белла-Яффа.

– На нашем языке называют их инджил.

– Ты в этом уверен?

– В чем уверен? – не понял старый араб.

– Ты уверен, что на арабском название этих трав – инджил?

– Да не все ли равно, как их зовут? – рассмеялся старик. – Эти травы ломали мне спину пятьдесят лет, и если даже нет у них названия, будь они прокляты. Порождение сатаны, в этом я уверен.

Белла-Яффа повернулась и пошла в «руины». Горы бумаг громоздились там на двух столах, и на каждой – камень. Сняла их осторожно Белла-Яффа и положила в ряд, один за другим, на пол. Затем собрала все бумаги в одну охапку и бросила в железную бочку, куда по водосточной трубе стекали дождевые воды. Теперь бочка была пустой и заржавевшей. Затем она поднялась в комнату Ионаса-Иошуа, сгребла все словари и тоже швырнула в бочку вместе с пособиями и рукописями, связанными с буквой «алеф». После всего этого позвала старого араба и приказала ему поджечь эти бумаги.

Взглянул старик на бочку, забитую бумагой доверху и сказал:

– Такое количество огонь не схватит, ибо и огню нужен воздух для дыхания. Если ты не против, я возьму все это дерьмо в другое место, где мы сжигаем выполотые сухие травы, инджил этот самый, около забора.

– Ладно, – сказала Белла-Яффа, – я полагаюсь на тебя. Но сейчас же берись за дело.

– К вашим услугам, госпожа, – сказал старик и пошел за тачкой.

Спустя некоторое время взметнулось оранжевое пламя на краю двора и столб дыма взошел в летнем замершем воздухе к небу. Запах пожара дошел до ноздрей Герцля, он застонал и добрался до окна поглядеть на костер.

Белла-Яффа увидела его из «руин» и помахала ему приветственно рукой. Герцль тоже махнул рукой в ответ и вернулся в постель.

В поздний час после полудня пришла Белла-Яффа в кухню, взяла коробок спичек и вложила в карман платья. Не было у нее терпения дожидаться темноты, и она сошла на шоссе, пересекла его и двинулась вглубь долины, к месту, куда приходят люди с горящими свечами. Если не найдет их там, сказала она себе, ночью вернется на обочину шоссе, на место, где они собираются и стоят.

Уже начало темнеть, когда проехал на ослике йеменский еврей из мошава напротив, возвращаясь домой, и Белла-Яффа встала ему на пути, помахала рукой и приказала остановиться.

– Слушай, – сказала ему, – они убили ножами брата Биберкраута, отрезали ему член и воткнули ему в рот.

– Кто? – испугался йеменец. – Кого? Где это было?

– Арабы, – сказала Белла-Яффа, – потому что он не знал ни одного названия.

– Где ты живешь, госпожа? – спросил крестьянин-йеменец. – Где твой дом? Если ты хочешь, я посажу тебя на ослика и довезу до твоего дома.

– Я иду в свой дом, – сказала Белла-Яффа. – Нааман ждет меня там. И нет у меня нужды в осле. Я предпочитаю коня.

– Коня? – спросил йеменец и тут вспомнил, что дома ждет его уйма работы, а женщина эта незнакомая нарядно одета, несомненно есть у нее близкие, которые явятся и вернут ее домой. Ударил он ослика и поскакал дальше.

Уже совсем в темноте она взобралась на вершину холма, откуда был ей виден летний дом. Она скорчилась на земле, стала вырывать молодые ростки, сухие травы и складывать их в кучу. Когда она показалась ей достаточной, вытащила спички и зажгла ее. Захотят найти меня, сказала она себе, отыщут по огню. Когда пламя разгорелось, с треском разбрасывая икры, Белла-Яффа начала спускаться с холма и пошла в глубь виноградников.

С наступлением темноты приехал Ури на машине, и с ним Биберкраут. Ури тотчас вошел в дом, а Биберкраут двинулся к «руинам», затем – в свою комнату. Увидев, что бумаги и словари исчезли, начал кричать. Супруги арабы рассказали Ури то, что знали, а Герцль сообщил, что видел костер на вершине холма, напротив дома, и советует сначала пойти именно туда. Вместе со старым арабом Ури поднялся на вершину холма, обнаружили погасший совсем недавно костер, но Беллу-Яффу не нашли, тут же вернулись в дом и вызвали по телефону полицию.

Людей с горящими свечами Белла-Яффа не встретила, но Эфраима Абрамсона видела несколько раз вдалеке скачущим верхом на коне вслед за убегающими. Затем увидела группу мертвых военных, огорченно выстроившихся между виноградниками, и сказала им, что не стоит огорчаться, потому что Биберкраут вскоре вернется к работе над словарем, и все коды будут расшифрованы, и не будет места сказать, что жертвы были напрасны. Хотя про себя уверена не была, говорит ли она правду. Во всяком случае, нет сомнения, что инджил на иврите «явлит», сорная трава, пырей, и если Биберкраут заупрямится, можно будет швырнуть в него камень, даже если нет у этого камня названия. Как сказал старый араб: «Какое мне дело до его названия? Главное, что он ломает мне спину».

Одинокий человек встретился ей по дороге, поцеловал ей руку. Белла-Яффа выпрямилась и сказала ему:

– Ты сейчас выйдешь в путь и не вернешься, пока не найдешь Наамана. Когда увидишь его, скажи ему: Белла-Яффа готова.

Человек поклонился ей и вышел в путь.

Белла-Яффа долго глядела ему вслед, и когда он совсем исчез из поля зрения, помахала ему рукой, то ли прощаясь, то ли давая знак вернуться. И тогда сказала она:

– Любимый.

С удивлением прислушалась она к новому слову. Взволнованна была его силой и приятностью.

– Любимый, – повторила она. Слово было верным и прекрасным.

– Как же я этого не знала?

– Любимый, – нырял ее голос, тонкий и словно бы размытый, поверх сухих скалистых склонов. – Вот, я нашла тебя, и ты прыгаешь по холмам, куда ты исчезаешь? Я здесь, прошу тебя, вернись… Слова мои – любовь… Клянусь тебе, я спала, но была бдительна, прислушивалась, прадед мой, дядя, брат мой строили себе дома, а у нас нет дома, были у меня лишь слова для стихотворения, тобой призванные, стихи воспевали тебя, солдаты твои достались нам в наследство, разделились дороги и разошлись. Рубаха – для кожи моей, униформа – для плоти твоей. Бездетны мы по сей день. Но более такими не будем, к тебе я иду, и больше не одинока. Положи голову твою мне на плечо, погрузись в дрему любви, вернись с кровавых полей, я с тобой, невеста, хранимая для тебя с начала времен, записанная тебе, витаю над тобой, стой, прекрати убегать, нет у меня сил витать, схвати меня, задержи силой. Ангелы зовут меня, не дай мне быть их жертвой, разорви приговор, пока я еще стою на земле, господин мой, друг сердечный, сильный, спасающий, милосердный, не расслабляйся, смотри, смотри, не отрывай от меня взгляда. Нааман подтвердит, он брат мой.

Одинокий человек глядел на нее издалека, лицо его был печально и тускло, как прах. Ветер подхватил его и он рассыпался, как мякина.

Пала Белла-Яффа на землю и тьма накрыла ее, умоляя не упорствовать. Она пыталась всеми силами не поддаваться соблазну, но силы ей изменили.

Очнувшись, увидела на поле два больших камня, лежащие друг против друга, и сидела на них Белла-Яффа напротив Беллы-Яффы и спрашивала:

– Полагаешь ли ты, что люди со свечами пройдут здесь?

Ответила Белла-Яффа:

– Я полагаю, что они нас ищут, и надо нам встать и пойти к шосссе.

– Я очень устала, – сказала Белла-Яффа, – и не хотела бы, чтобы они видели меня уставшей. Я хочу соединиться с дорогими мне людьми веселой и бодрой.

– Ты уверена, что они разрешат мне остаться с ними? – спросила Белла-Яффа.

– Они тебя обнимут и поцелуют в знак своей приязни, – ответила Белла-Яффа.

И встала тогда Белла-Яффа на ноги, извлекла спички из кармана платья, зажгла свечу и перешла шоссе.

Тут же увидела их и поняла, что на этот раз разрешили они ей быть одной из них, ибо не выстроились на этот раз неживым замершим строем, а шли с нескошенного края поля, каждый со свечой в руке, шли прямо в ее сторону. На этот раз они не просто заметили ее, а искали ее. Вот, они убыстряют шаги, приблизились, похожие один на другого ростом и одеждой, словно члены одной семьи, высеченные из одной первобытной породы, семьи, которая знала ее с давних пор.

Это были мужчины, подобные ростом и выражением лиц на того, кто поцеловал ей руку. Глаза Беллы-Яффы искали Наамана, и она ощупала лицо каждого из приблизившихся во тьме, чтобы отыскать лицо Наамана.

Люди вели себя с ней мягко и бережно. Подхватили ее под локти и повели через поле.

– Ты возвращаешься домой, – сказал ей один из них.

– Знаю, – сказала Белла-Яффа, – разрешишь мне поцеловать тебя, брат мой?

И шагая между ними, она наклонялась вправо и влево, коснулась губами щеки одного из них, и слезы ее увлажнили ее и его щеку.

– Еще немного, и ты будешь дома, – сказал ей человек. – Отдохни и забудь обо всем.

– Я не хочу забывать, – сказала Белла-Яффа, – отныне я хочу быть с вами. Вы не оставите больше меня?

– Нет, нет, – поторопился ответить человек, – мы тебя больше не оставим.

Когда полицейские вошли во двор летнего дома и передали Беллу-Яффу в руки Ури, она сказала брату:

– Вот, и ты тут, дорогой мой, и дед Эфраим сейчас явится верхом на коне, и все эти люди, все мы будем отныне вместе, как это было всегда, и уже никогда не расстанемся.

В окне верхнего этажа стоял Герцль Абрамсон и следил за тем, что происходит, затем, волоча ноги, вернулся в постель, накрыл голову одеялом и отвернулся к стене.

Разбушевавшегося Биберкраута, который требовал вернуть ему немедленно его бумаги, увезли оттуда в полицейской машине, после этого уложили Беллу-Яффу в постель, сделали ей укол, и она погрузился в глубокий и долгий сон без всяких сновидений.