Текст книги "Реквием по Наоману"

Ты должен был решить, или так ставишь на нем крест или снимаешь перед ним шляпу. И что же Зильбер делал в итоге? Он приходил в полицию и говорил, что дает ручательство за нелегалов и просит их освободить. И что вы думаете, англичане ему сказали? Сказали: да. Почему? Ибо если ты предлагаешь им нечто законное, они это принимают. Зильбер предлагает денежную гарантию – пожалуйста. Подписывай, Зильбер, вексель на тысячу лир за каждого освобожденного нелегала. И он обязывается предстать суду в определенный день. А если не предстанет перед судьей, теряет Зильбер на каждом нелегале тысячу лир. Знаете, на какие суммы Зильбер подписывал векселя? На миллионы! И вы знаете, сколько нелегалов предстали перед судьей? Вот вам. Ни один. Ноль нелегалов. Ну и что? По закону англичанин должен явиться к Зильберу и потребовать деньги. Но он не является. Откуда Зильбер берет эту наглость приходить каждый день и еще подписывать гарантии? Вот в чем вопрос. Откуда эта наглость? Ответ: от веры его. Ты и я не видим, а сукин сын англичанин видит, и каждый раз, когда Зильбер приходит, англичанин говорит: «Плиз», ядрена мать, подписывай. Вот здесь, внизу, на этом бланке. И Зильбер подписывает и возвращается в свою лавку, и долг его вырос еще на миллион. И что, так и будет подписывать до скончания света? Так я вам скажу: мужество в том, что Зильбер человек верующий, без всяких выкрутасов и мудрствований. У него Бог это Бог, и грех это грех, и ложь это ложь. А по Торе запрещено лгать, но… чтобы спасти евреев, он лгал на миллионы. Он попросту, согласно вере своей, заказал себе место в аду – поджариваться на малом огне. И вот тут-то зарыта собака. В этом-то его мужество. Но если вы спрашиваете меня, так Зильбер не то, что пойдет в ад, а возьмут его на «кадиллаке» в рай, и не знаю, не явится ли сам Бог открыть ему двери, если там есть двери и если вообще существует мир иной. Все, что я еще о нем знаю, так это то, что нынче он не Зильбер, а Каспи. Взял себе ивритское имя, в честь государства, чтобы не говорили только – Бен-Гурион и Шарет. Чтобы были и Каспи. Честь и слава.

Побледнел Ионас-Иошуа Биберкраут, сидящий напротив, вскочил со своего места:

– С вашего разрешения, дамы и господа, прошу слова.

Все повернулись к нему и сразу увидели, что он не из генералов и не из героев. Огромный нос, голова непропорционально велика по сравнению с телом, бледен лицом и низок ростом, да и одежда явно из 20-х годов свидетельствовала о том, что он не принадлежит этому месту и вообще какому-либо месту в этой стране.

– Господин Бен-Цион, с вашего разрешения, несколько слов? – сказал Биберкраут Оведу.

– Пожалуйста, – сказал Овед. – Господа, доктор Биберкраут преподает литературу в гимназии, где учится наша дочь. Пожалуйста, почтем за честь, доктор Биберкраут.

– Итак я, в общем, – начал Ионас-Иошуа, брат убитого Амадеуса, – слушал я с трудом, ну, так сказать, из уважения и правил хорошего поведения… ну, когда здесь были глава правительства и министры, тогда я должен был попросить разрешения выступить, но они неожиданно уехали, и теперь мне следует в общем совершить не совсем достойное действие, говорить о них как бы за их спиной… Но вы, несомненно, встречаетесь с ними и сможете им передать… Я презираю их в сердце своем точно так же, как презирала Давида Михаль дочь Шауля, когда он плясал и прыгал перед ковчегом Завета, и слюна текла у него по бороде… Я презираю всех политиков, потому что они презренны, и больше не стоит об этом говорить… Вас это не касается, господа. Вас я уважаю всем сердцем, ибо вы от основ мира, краеугольные камни, квинтэссенция общества, несущие всю его тяжесть и страдания, жертвы жестокого исторического времени, одной рукой вы трудитесь, другой сжимаете оружие… И брат мой, святое дитя, да отомстит Господь за его кровь, в одной руке держал скрипку и пал от рук злодеев. Но не об этом я хочу сказать, а лишь одно… коротко, напомнить о том, что нельзя забывать… Сила наша в духе, а не в силе. Господа, у еврейского народа есть один фронт, одно предстояние – перед горой Синай… И еще искусство, господа… Девиз: люби ближнего как самого себя… Псалмы… Каждый рождается и умирает в одиночку… И конечно же любовь, духовное начало… Прошу прощения, господа, благодарю за внимание.

Точно так же, как вскочил с места, вернулся и сел, уткнув лицо в ладони.

Белла-Яффа гладила его руку и что-то шептала ему на ухо. Окружающие улыбались и кто-то из них сказал Оведу, что стоит ему послать дочь в другую гимназию. Многие прыснули, иные громко смеялись, и Ионас-Иошуа с Беллой-Яффой встали со своих мест и покинули «руины». Рахель поторопилась выйти за ними, а Эфраим, который до сих пор дремал, встряхнулся от всего этого шума и дружески улыбался окружающим его людям.

– Браво, Эфраим Абрамсон, – говорили ему генералы и герои, – ты отлично выглядишь для своего возраста. Нам бы так.

И вправду на следующий день в газете появилось сообщение о торжественной встрече в доме адвоката Оведа Бен-Циона, и по радио коротко передали об этом, упомянув имя Эфраима.

– Видишь, дед, – сказала невестка Рахель Эфраиму, когда они оба слушали радио в гостиной, – Овед обещал и выполнил. Ты слышал ясно: Эфраим Абрамсон.

– Хитрецы, – ухмыльнулся Эфраим, – говорят, но не имеют в виду. Так, поверху, а сердце пусто. Ну что ж, пусть будет так.

Круглый год в летнем доме жили только двое – Сарра, вдова Аминадава, и отец ее Эфраим. Служанка-арабка из соседнего села помогала Сарре, а муж служанки приходил раз или два в неделю следить за садом, подрезать кусты, поливать, вскапывать.

Сарра вела себя с отцом довольно жестко из самых добрых намерений. В глубокой старости Эфраим стал себя вести как ребенок, и Сарра пыталась дрессировать его, чтобы вернуть в прежнее состояние. Носовые платки он загрязнял, ибо все время сморкался в них и, не стесняясь, плевал в них, а затем, скомкав, всовывал в карман. Сарра давала ему бумажные салфетки для той же цели, объясняя, что салфетки из ткани предназначены лишь для отирания пота со лба, а вот бумажные салфетки можно загрязнять и выбрасывать в мусорную корзину, но Эфраим сказал, что Белла-Яффа всегда давала ему чистые носовые платки и разрешала с ними делать, что его душе угодно.

– Не Белла-Яффа, – исправляла его Сарра, – а моя мать, Ривка, и что ты думаешь себе, и я буду каждый день стирать тебе грязные платки? Вот, бери бумажные салфетки, это современно, гигиенично, это хорошо.

Но Эфраим продолжал загрязнять платки, и тогда Сарра упрятала их в ящик. Целый день Эфраим искал платки и к вечеру ударился в слезы, стал переворачивать все ящики и тумбочки в доме, выбрасывая из них содержимое на пол и ругаясь последними словами. Сарра перепугалась, позвала служанку-арабку, обе силой затолкали Эфраима в его комнату и заперли. Сарра позвонила в Иерусалим и рассказала Оведу, что Эфраим взбесился и вообще сошел сума. Овед рассказал Рахели, дети услышали и испугались. В субботу вся семья выехала в летний дом посмотреть, что можно сделать.

Когда иерусалимцы услышали от Сарры, что случилось с дедом Эфраимом, краска залила щеки Оведа. Гневные воспоминания всплыли в его памяти, и связаны они были не с ним, а с погибшим братом Эликумом и всем, что происходило между ним и матерью. Но Овед умел сдерживать эмоции, зная их мимолетность, и объяснил матери, что дед Эфраим уже не ребенок и поздно его воспитывать. Овед не считает, что дед сошел с ума, а скорее нервы не выдержали у Сарры, и если она хочет, может поехать в Цфат, в дом отдыха, а служанка сможет пока обслуживать деда Эфраима.

– Я оставлю отца на произвол арабки? – вспыхнула Сарра, ущемленная до глубины души, готовая тут же покинуть этот дом вместе с отцом и вернуться в Тель-Авив.

Белла-Яффа сидела рядом с Эфраимом и гладила ему руку.

– Я дам тебе красивые платки, сколько ты захочешь, дедушка, – обещала Белла-Яффа. Эфраим пустил слезу и шептал ей:

– Мы вместе сбежим отсюда однажды и поедем в мошав, и я покажу тебе новую плантацию, которую посадил в этом году, и я научу тебя скакать верхом, и вместе мы объедем все холмы и овраги, пока не найдем Беллу-Яффу.

– Но ты уже нашел меня, – говорила Белла-Яффа.

– Верно, – усмехался Эфраим, – и все же следует нам сбежать отсюда. Там новые плантации, и Нааман смертельно болен.

В то же время Ури, закончивший в эти дни гимназию, говорил матери своей Рахели:

– Скажи бабушке Сарре две вещи. Во-первых, что дни деда Эфраима сочтены, и если она не хочет, чтобы у нее были угрызения совести до последнего дня ее жизни, следует ей относиться к нему терпеливо и по-хорошему. Купи ей пятьдесят платков и скажи, что не надо их стирать, а просто грязные выбрасывать в мусорную корзину. Во-вторых, скажи ей, что с течением времени она будет точно такой, как дед Эфраим, и если она хочет, чтобы и к ней отнеслись с уважением, пусть обратит на твои советы внимание и хорошо их запомнит.

– В моей семье не дошли бы до такого положения, – сказала ему Рахель, – у нас умеют уважать стариков.

– Честь и слава твоей семье, – сказал Ури, – но я-то сын семьи смешанной, полуашкеназ-полусефард, верно? Так вот, если ты не поговоришь с бабушкой Саррой, здесь может произойти убийство. И это не к лицу никому из обеих наших семей. Объясни ей, какой здесь может случиться позор.

Убийство не произошло, Эфраим прожил еще три года и умер во сне в возрасте девяноста лет. На похоронах его никто не плакал, но присутствовали все. Ури приехал из армии в форме офицера, Овед тотчас же, с сообщением о смерти деда, оставил все свои дела. Герцль, возраст которого приближался к шестидесяти, стоял, как обычно, в стороне, но на этот раз был тих. Он определил, что среди присутствующих есть одна единственная душа, нуждающаяся в поддержке, и потому окружил заботой Беллу-Яффу, обнимая ее трясущиеся плечи, несмотря на разгар лета. Когда опустили тело Эфраима в яму, Белла-Яффа отвернулась, и спрятала лицо на груди Герцля, и он гладил ее волосы, но глядел вдаль, поверх всех голов, и впервые при виде сестры своей Сарры перед ним не всплыло видение конюшни, лицо умершего своего брата Аминадава, и вообще ничего из того, что связано было со старым домом. Все это прошло и стерлось из мира. И только Белла-Яффа единственная услышала и запомнила на все дни своей жизни слова, которые бормотал дядя Герцль:

– Good bye, Daddy. Farewell, see you soon. – «Прощай, папа. До свидания, до скорой встречи».

Через месяц поставили третий памятник рядом с памятниками Аминадаву и Эликуму. На памятнике Аминадава было написано: «Человек истинного труда, из строителей страны. Да будет земля ему пухом». На памятнике Эфраиму написали: «Из первых и отважных зачинателей, пионеров цитрусовой отрасли, проложивших пути в пустыне».

А на памятнике Эликума надпись была короткой: «Погиб во цвете лет».

– Во цвете лет, – удивился Ури, посмеиваясь, – ему же было тридцать четыре. Так, написали для красного словца.

Завершение воинской службы Ури решили отпраздновать в летнем доме, но вынуждены были отложить на десять дней, ибо скоропостижно скончалась бабушка Сарра в возрасте шестидесяти четырех.

На празднество приехали многие из роты Ури, но кроме нескольких слов поздравления, произнесенных отцом, никто не держал речей, пили и ели и рассказывали байки со времен курса молодого бойца. Белла-Яффа не участвовала в гулянке, ибо лежала в постели. Она вообще была болезненной и освобождена от воинской службы. В конце концов была даже вынуждена прекратить учебу в университете, когда обнаружилась у нее постоянная слабость с низкой температурой. Врач рекомендовал взять академический отпуск на год, жить в летнем доме, и тогда к ней вернутся силы.

Слабость у Беллы-Яффы прошла, но в университет она не вернулась. В постели выучила и прочитала в течение года больше, чем изучила в течение трех университетских лет в Иерусалиме. Встав на ноги, чтобы прогуливаться по саду, она уже могла самостоятельно читать на греческом и на латыни и знала наизусть множество страниц из английской и французской поэзии, но ни разу никому не декламировала их вслух.

Помощница-арабка стала полновластной экономкой и почти членом семьи в летнем доме, ибо Белла-Яффа не хотела возвращаться в Иерусалим. Муж арабки тоже обосновался в доме, и от него Белла-Яффа выучила названия трав и цветов окрестности и научилась неплохо говорить по-арабски.

В сопровождении араба выезжала она на целый день на ослах странствовать по холмам и оврагам вокруг вади Милк, и записывала называемые им цветы, а также рассказываемые им народные байки. Когда они заделались закадычными друзьями, открыл ей араб миф, окружающий их летний дом: старейшины села Фаридис рассказывали, что несколько поколений тому назад явилась ночью таинственная женщина невиданной красоты верхом на коне и вошла в «руины», в которых сейчас справляют торжества. Пастух из села увидел её, и душа его ушла в пятки от страха. Но женщина околдовала его и велела войти ему в «руины», и очарованный пастух пошел ей вслед и пробыл с ней всю ночь; когда утром он встал, чтоб с ней попрощаться, исчезла женщина, как будто ее и не было. В течение пятидесяти лет слышали проходящие пение и вздохи, доносящиеся из «руин», а через еще пятьдесят лет обнаружили скелет женщины под грудой камней, и с тех пор прекратились пение и вздохи, и больше уже слышны не были.

Белла-Яффа записывала все это в тетрадку и однажды сказала себе: надо собрать все эти легенды в небольшую книгу, но не для печати. Только Ионасу-Иошуа Биберкрауту разрешено будет это прочесть, и если он пожелает, напишет предисловие.

Один из дядей Ури, брат матери, имел за границей торговую фирму модной женской одежды, и он сменил свое имя Авраам Кор до-веро на Эйби Кор до, и один раз в год или в два приезжал с визитом в Израиль. Говорил, что приехал на месяц, но уже назавтра звонил куда-то в Европу, лицо его хмурилось, он разражался проклятиями по-французски и кричал, что ему необходимо немедленно вернуться к своим делам, ибо невозможно полагаться на этих идиотов. Затем он звонил начальнику иерусалимской полиции и кричал в трубку:

– Я уезжаю, и тебе не надо больше посылать за мной сыщиков и подслушивать мои разговоры по телефону.

Начальник полиции, который уже знал, с кем имеет дело, тут же сообщал, что сыщики его прекращают слежку.

– Видите, он не отрицает! – говорил Эйби Кордо присутствующим в доме. – Я вовсе не сошел с ума от подозрительности.

– Ты сумасшедший! – дразнил его отец. И Рахель качала головой в знак согласия.

В тот же день он мчался в аэропорт и исчезал еще на год, оставляя за собой небольшой конфуз и печаль, но и радость, что от него отделались. Нелегким гостем был Эйби Кордо, ибо все время своего пребывания в Иерусалиме хватал за рукав любого подвернувшегося ему под руку, будь то родственник или вовсе незнакомый, и опрокидывал на него лавину слов о своей невиновности, о том, что настанет день, и он, освободившись от своих дел, отомстит всем своим ненавистникам и врагам.

Ури пытался узнать о дяде от матери или деда. Те отделывались общими фразами о том, что дядя Авраам человек нервный, но очень талантливый, и так вот, походя, сколотил состояние за границей своими делами в области моды. Почему он оставил Израиль и уехал так далеко? Ну, тут дело сложное. В каждой семье есть такое странное существо.

Пока во время одного из визитов, когда Эйби Кордо приехал на месяц и сократил его до двух дней, не сказал ему Ури:

– Дядя Авраам, давай хоть раз посидим, и ты расскажешь мне обо всех твоих приключениях.

Обещал ему Эйби Кордо посидеть вечером, но в тот же вечер он уже сидел в самолете. Прощаясь с Ури, он сказал ему:

– Я пришлю тебе копию моего меморандума полиции, и ты узнаешь обо всем.

Через неделю пришло Ури по почте письмо, и в нем писалось:

«Здравствуй, Ури!

Выполняю, как обычно, свое обещание. Я не из тех, кто обещает и не выполняет.

Прочти внимательно мой меморандум, и при встрече скажешь мне свое мнение.

Твой Кордо».

«Меморандум

К сведению начальника полиции Иерусалима.

Копии министру юстиции и главе правительства.

Я, Авраам Кордоверо, выступающий ныне под именем Эйби Кордо, восьмое поколение в стране со стороны отца, и второе – со стороны матери, в целях положить конец слухам и лживым наветам, которые навели на меня разные лжецы и сволочи, декларирую, что все, написанное мною здесь, чистая правда – и в общем, и в деталях.

Со стороны отца наша семья ведет свою родословную от семьи царя Давида. Доказательства подтверждались письменными документами, которые я хранил в моей квартире, будучи женатым. Все они сгорели во время пожара. Квартиру поджег Биби Туржеман, имевший связь с моей женой, что известно вам из материалов суда. Там, на суде, у меня был нервный припадок: я нанес телесные повреждения жене, и она умерла.

На том суде моя семья взяла адвоката и заплатила ему уйму денег, чтобы он доказал, что я сумасшедший, вопреки моему желанию и истинным фактам. Судья, который тоже был родственником моей матери, принял доводы адвоката, и меня послали на принудительное лечение в психиатрическую больницу, где я немного пробыл и вышел на волю.

И по сей день я говорю вам, что я тогда не сошел с ума. Ибо если я был бы сумасшедшим, мог бы я потом учиться в университете и получить диплом с отличием? Как может еврей-сумасшедший получить от гоев, в большинстве своем антисемитов, диплом с отличием?

По этим причинам и из страха, что мои родственники, жена и еще некоторые будут мне мстить, я покинул страну. И с того дня они возводят на меня поклеп, наладили связи с полицией и говорят им, что я шпионю в пользу наших врагов и за иностранные деньги. Все это невероятная ложь. Есть лишь одна правда, и вот факты:

1. Капитал я сделал, используя свое образование, таланты и труд.

2. Нет у меня никаких денег от наших врагов, лишь поступления от моего бизнеса в Париже, Лондоне и Мюнхене.

3. Я владею несколькими фабриками и магазинами.

4. У меня есть адвокат, к которому следует обращаться по всем вопросам, – мэтр Буссон, известный во всей Европе.

5. Требую не преследовать меня, когда я приезжаю в страну с визитом доброй воли и ни с чем другим.

6. Не нарушать моих прав, записанных в трех отдельных фирмах.

7. Я не совершал никаких преступлений, и все мои счета открыты соответствующим ведомствам моим адвокатом мэтром Буссоном.

В итоге я требую защиты полиции, какая полагается любому гражданину, а я также гражданин с израильским паспортом, который всегда действителен и заверен нашими консулами за границей. Нет никакой причины вести за мной слежку и подслушивать мои телефонные разговоры или строить фальшивые лица, клятвенно уверяя, что никто меня не преследует вообще и это всё абсолютная ложь.

После подведения итога в отношении всех вышеизложенных проблем, коснусь в общем вопроса – почему я живу в галуте, когда вернусь в Израиль насовсем и почему поменял своем имя Авраам Кордоверо на Эйби Кордо.

Начнем с конца: я сефардский еврей, чистый, без примеси, и я видел в детстве ашкеназских евреев, приезжавших со всех сторон света, захватывающих позиции, грубо расталкивающих всех локтями и загоняющих нас в угол. И все они носили галутские фамилии, звучащие на жаргоне – Рабинович и Шмендрикович. И что они делают с этими именами? Рабинович становится Рабиным, а Шмендрикович – генералом. И я подумал про себя, если они захватывают над нами власть, так я – в галуте. А если я в галуте, то изменю имя, в направлении, обратном Рабиновичу, с ивритского на иностранный.

И если они здесь – я там. В настоящем галуте. Вот причина изменения имени и одна из причин отъезда за границу.

Когда я вернусь в страну? Вот моя декларация под клятвой. Дело чести и правды: когда ашкеназы придержат свои грубые локти, и станут меньшинством и снова начнут нас уважать и вести себя скромно, как подобает эмигрантам и беженцам. В тот день, когда начальник полиции Иерусалима будет из наших, а в Кнессете наш премьер-министр, а в армии наш начальник генштаба – я буду уверен, что мне не грозит никакая опасность, и вернусь в отчий дом и в мое отечество. Все же время, когда она захвачена вами, я жду за границей. Время от времени я приезжаю увидеть своими глазами, произошли ли какие-либо изменения.

С великим уважением,

Э. Кордо, израильский гражданин с иностранным гражданством, согласно закону».

Завершив армейскую службу, Ури пошел изучать юриспруденцию, как и отец, но в тот же год вынужден был прекратить учебу, ибо в 1956 грянула еще одна война, и все офицеры были мобилизованы. Война была короткой, и все же, когда Ури вернулся к учебе, он узнал, что трое его одноклассников погибли, и об этом Ури сказал так:

– Жизнь – это не страховая компания, и если хотят государство, следует платить по счету. Случайно я остался в живых, но Пурим происходит не каждый день, раз на раз не приходится. Не нравится тебе? Привет. Нечего делать.

В конце того года случилось нечто неприятное.

Ури решил, что война не причина терять год учебы, и заупрямился сдавать экзамены в срок. Отец сказал ему, что будет трудно, и мать сказала, что не горит, и ничего он не потеряет, учась еще один год в университете. Но Ури был уверен в себе и к тому же подготовил шпаргалки, растолкал их в разные места одежды и пошел на экзамен. И почти преуспел, как остальные, но был пойман экзаменатором, профессором Линденбаумом в тот момент, когда вытащил шпаргалку и начал списывать. Профессор Линденбаум взвешивал свое решение и даже в какой-то миг думал не реагировать, ибо Ури был хорошим студентом, офицером, которого сорвали со студенческой скамьи в связи с войной, и это, в общем, извинительная причина. Но тут же изменил свое мнение, ибо дело было всерьез неприятным и непростительным. Ведь Ури собирался быть адвокатом и, может, со временем, даже судьей в Израиле. И если это так, простить невозможно.

– Господин Бен-Цион, – сказал профессор Линденбаум, – с большим сожалением я должен вам сообщить, что не принимаю вашу работу. Придется вам сдавать экзамен вторично, в следующем году.

Ури не пытался спорить, но пошел к подполковнику, знакомому отца, рассказал, что случилось и попросил воздействовать на Линденбаума.

– Объясните ему, – сказал Ури, – что у меня хорошие оценки по предварительным работам, и если бы не война, я бы с большой легкостью прошел этот экзамен. Так что, меня следует наказать потому, что я пошел на войну? Уклонившиеся от службы получат дипломы, а мы будем есть дерьмо?

Подполковник рассказал об этом другому офицеру, и хотя это было весьма неприятно, попытались они позвонить Линденбауму и привести ему доводы Ури, добавив и свое:

– Не приняв у него экзамен, вы наказываете офицера. Какое впечатление это произведет на армию? Разве вам не понятно, что тут речь идет о воинской морали? Следует оказывать поддержку молодым в их исполнении долга, а не пробуждать в них желание уклоняться от него.

При этих словах старого Линденбаума чуть не хватил удар Он решительно стоял на своем и собрал педагогический совет.

Профессор Кирш сказал:

– Я не верю своим ушам.

Профессор Бар-Нево сказал:

– Если будут давить, предлагаю вам уйти в отставку и сообщить об этом в прессе.

Профессор Бар-Цион сказал:

– Что это? Вернулись дни Дрейфуса? Армия и ее честь будут выше правды?

Профессор Элишева Порат-Смирновски сказала:

– Я предлагаю вызвать Ури Бен-Циона. Пусть предстанет перед нами и скажет нам в лицо, что просит утвердить его работу после того, как был пойман списывающим. Я хочу услышать, что он скажет в свое оправдание. Дискуссия должна быть открытой, если мы действительно хотим узнать, что происходит с ивритской молодежью. Может быть, и вправду пришло нам время уйти на пенсию? Я прошу пригласить Ури Бен-Циона на педагогический совет.

Услышал об этом Ури и почувствовал, как кишки переворачиваются в животе.

– Я покажу им, – обещал он родителям. – Я выдам им на их же языке, если они только захотят меня слушать.

Овед советовал ему вести себя сдержанно, раскаиваться и в конце концов отказаться и свести на нет все это дело. Но Ури сказал:

– Отец, положись на меня.

Целый день понадобился Ури чтобы отработать пункты для своей речи, которая, по сути, должна была стать первой из многочисленных, которые он произнесет в своей жизни, когда станет одним из юристов в стране, офицером высокого ранга в резерве, руководителем строительной компании, которая в будущем построит укрепления вдоль Суэцкого канала и в пустыне Синай.

И вот что сказал Ури, юноша двадцати двух, профессорам Линденбауму, Киршу, Бар-Нево, Бар-Циону и Элишеве Порат-Смирновски, членам педагогического совета:

– Уважаемые профессора, дамы и господа, я стою перед вами, обвиняемый лишь в одном – в списывании материала на экзамене. В этом обвинении я бы признался сразу же и по собственной воле. Но на самом деле вы предъявляете мне три обвинения, и я отвергаю второе и третье. Второе обвинение состоит в том, что я посредине занятий оставил университетский курс на юридическом отделении и пошел играть в футбол. Господа, я не пошел играть в футбол. Я пошел сражаться с врагом, и не потому, что я так решил, а потому, что так решило правительство. Я мог доказывать: я учусь, я студент, оставьте меня в покое. Но я этого не сказал, а встал и пошел…

– Никто вас не обвинил в том, что вы пошли в армию, – попытался прервать его профессор Линденбаум.

– Еще как обвинили! – повысил голос Ури. – Есть у меня доказательства. Вы обвиняете меня, и значит, по ваше му мнению, я совершил преступление. Не пошел бы я в армию, вы бы меня не обвинили, ибо не было бы мне нужды списывать, или вы думаете, что для меня это было большое удовольствие? Списывал я, потому что очень хочу продолжить учебу, потому что из-за войны не было у меня достаточно времени как следует подготовиться к экзамену.

– Я, – сказал профессор Бар-Нево, – только из-за этой фальшивой логики не дал бы вам возможности быть юристом. Ведь вы сейчас стоите перед нами и выставляете нас на посмешище примитивным маневром софистической спекуляции.

– С этим я не собираюсь спорить, – сказал Ури с облегчением.

– Но перейду к третьему обвинению, и оно наиболее тяжкое. Третье обвинение, которое вы мне предъявляете, заключается в том, что я осмеливаюсь оспаривать ваше мировозрение. И тут, господа, разрешите мне несколько расширить объяснение, чтобы не было никакого непонимания. Великое правило положено нашими праотцами, которые постановили: возлагают на общественность только тот декрет, который большинство может выполнить, и это правило, господа, вами начисто забыто. Не только вами, сидящими здесь на педагогическом совете, но правило это не взято в счет всем вашим поколением. По сути, в этом – провал всего сионизма.

– Минуточку, – воскликнула профессор Элишева Порат-Смир-новски, – уважаемые господа, вы слышите куда этот молодой человек клонит? Я говорила вам, что тут у нас происходит фронтальное столкновение. Сердце мое чуяло и знало, что чуяло. Извините меня, господин Бен-Цион, за то, что я вас перебила. Вы можете продолжать. Я лишь прошу, чтобы все было записано в протокол слово в слово. Пожалуйста, продолжайте господин Бен-Цион.

– Пожалуйста, – сказал Ури, – я буду говорить медленно-медленно, чтобы все было записано. Итак, я сказал о провале всего сионизма. Что я имел в виду? Я имел в виду, что в Одессе, Катовицах или в Базеле сидели умные евреи и думали, что следует наконец сделать что-то хорошее для народа Израиля. Невозможно, чтобы он продолжал жить в галуте, в несчастье, униженный и преследуемый. Обратите внимание на то, как он выглядит: бледный, незагорелый, сутулый, худой, занимается всяческим сутенерством и сватовством, все его пинают и плюют на него. И ведь несправедливо, ибо, посмотрите, какой это чудесный народ: у него ведь есть профессор Эйнштейн…

– Профессор Эйнштейн жил на сорок лет позже. – Не выдержал профессор Линденбаум и кинул реплику с места.

– Хорошо, не профессор Эйнштейн, так РАМБАМ, – согласился Ури. – РАМБАМ, насколько я знаю, был до конференции в Катовицах. Итак, среди евреев множество гениев, и просто талантов, и Ротшильдов, и виленских гаонов, и всяческие скрипачи и пианисты. Потому несправедливо, что народ этот так унижают и позорят. Колесо судьбы следует повернуть обратно. Берем телегу Истории и тянем вожжи сильно-сильно, пока кони не сделают поворот на сто восемьдесят градусов. В автомобиле это называют задним ходом, и если назад, так до конца. Если до сих пор мы были бледными, теперь будем загорелыми, как бедуины, если до сих пор были сутулыми, теперь будем ходить с распрямленной спиной, да так, что с трудом сохраним равновесие, чтобы не оступиться и не упасть назад. Если до сих пор мы были паразитами, теперь будет у нас такая продуктивность, что Стаханов покажется ничтожным в сравнении с нами. И если до сих пор мы вынуждены были чуть обманывать, быть хитроватыми, то теперь будем такими праведниками, что только в одном единственном месте в мире можно будет найти таких – в раю. Среди живых даже не пытайтесь искать таких праведников. Другими словами: в Катовицах и Базеле решили убить всех евреев, ибо рай в мире ином, истинном, как вам известно. Только там, а не на земле.

И вот сейчас я подхожу к самому главному. На общественность эту, которую зовут сионистами или жителями государства Израиль, возложили тяжесть, которую большинство выдержать не может. Невозможно, чтобы весь народ стал жителями рая, праведниками и святыми. Нет такого в мире. Мы всего лишь кровь и плоть. Следует оставить хотя бы небольшую трещинку для малых грехов. Если такую трещинку не оставляют, давление становится таким невероятным, что происходит взрыв. Даже в колесах машин есть небольшой клапан, да и в любой паровой машине. При высоком давлении клапан открывается, и выпускает немного воздуха. Не страшно. Но вы, господа, не оставили никакой трещинки, никакого клапана. Требования ваши тотальны: светоч другим народам, ибо из Сиона вышла Тора, кибуцы должны быть примером всем социалистам и коммунистам в мире; в институте Вейцмана вот-вот докажут, что можно производить нефть из апельсинов, ибо если мы не создадим какое-то сногсшибательное изобретение, означает, что мы потерпели сокрушительную неудачу. И каждый гражданин Израиля должен быть этаким маленьким Моше-рабейну. Или хотя бы сыном пророков. Господа, от этого дела у нас будут лишь одни беды. Человек – это девяносто процентов воды, а остальное – органические вещества, распадающиеся на минералы и металлы, дайте ему жить по законам, которые его сотворили. Не нагружайте на эту скотину больше, чем она может выдержать, если не хотите, чтобы она подохла или начала буянить. И я говорю вам, что она начнет буянить. Вместо праведников будет у нас государство, полное малых нарушителей закона, затем нарушителей больших, и в конце концов настоящих преступников. Почему я говорю обо всем этом? Где здесь связь с тем, во имя чего меня сюда пригласили? Итак, связь проще простой: не давите. Начните сейчас же вырабатывать закон в университетах, согласно которому каждый студент, который вынужден был идти в армию посредине учебного года, получит некие льготы на экзаменах, и пусть возьмут в счет ту жертву, которую он вынужден принести.