Текст книги "Реквием по Наоману"

И если вы, профессора, сделаете так, с вас возьмут пример и правительство, и Кнессет. И когда они займутся новым законодательством, вспомнят, что мы достаточно загорели, выпрямились и притворялись праведниками и святыми. Сейчас пришло время быть немного просто людьми. С этого места я предостерегаю и говорю: если пойдете головой напролом, в стену, если будете притворяться, что народ Израиля предназначен для судьбы, какую ни один народ не сумел осуществить, то все это наше дело распадется. Я даже могу расслышать скрежеты и скрипы перед падением лавины. Я кончил.

Председатель профессор Порат-Смирновски спросила членов педагогического совета, желает ли кто-либо из них что-то сказать, но они молчали и только пожимали плечами.

– Господа, – пыталась она растормошить их, – считаете ли вы, что мы не должны были приглашать господина Бен-Циона на заседание?

– Этого я не говорил, – взял профессор Бар-Цион на себя миссию ответить. – Я не готов сказать, что меня убедили в чем-то, и не полагаю, не дай Бог, что следует рекомендовать профессору Линденбауму отменить свое решение. Но думаю, мы правильно сделали, что выслушали этого молодого человека. Если мы и не нашли в его словах ничего нового в теории логики, я уверен, что извлекли из его слов весьма не радостные вещи, касающиеся молодого поколения, если вообще господин Бен-Цион его представляет. Я не отрицаю, что некоторые из его замечаний не лишены определенной остроты. И искренности, я бы сказал. Может, искренности нелицеприятной. Или, скажем, нелицеприятной правды. Но он указал на вещи, от которых невозможно отмахнуться.

Этого Ури и ожидал. Тон примирения и даже как бы скрытой похвалы не пробудили в Ури ничего, кроме желания использовать возможность вцепиться в горла присутствующих с большей силой.

– Странно, – сказал Ури и скривил губы в улыбке, – странное дело, что надо было вам ждать моего мнения, чтобы услышать нелицеприятную правду. Естественно было бы, что вы обнаружите ее раньше. Вы – учителя, а я лишь ученик. Или тут все поменялось? И еще, касаясь вопроса, представляю я или не представляю молодое поколение. Странный вопрос. Кто же представляет молодое поколение? Вы?

– Всё! Достаточно для нас, господин Бен-Цион, – сказала профессор Порат-Смирновски, – вы свободны.

– Один лишь вопрос, пожалуйста, – сказал профессор Линденбаум, – все это, о чем вы здесь говорили, пришло откуда? Так думают многие из вашего поколения, или вы сами додумались до всего этого?

– Все это я учил на юридическом факультете, – ответил Ури, – и также в гимназии. Я внимательно слушал учителей и делал выводы, ну и, конечно, исходил из наблюдений за окружающей действительностью. Отец мой адвокат, и много грязи протекает через его офис.

Профессор Порат-Смирновски рассказала мужу, инженеру, работающему в Электрической компании, а профессор Бар-Нево рассказал брату, члену Кнессета, Бар-Цион – жене, преподавательнице в гимназии, а Линденбаум довел все это до министра просвещения. Докатилось это и до печати, и одна из газет опубликовала передовицу, в которой автор писал о том, что нам следует более внимательно прислушиваться к таким голосам, исходящим из среды молодежи, которая не воспитывалась по законам рабочего движения. «Опасность заключается в том, – писала газета, – что вырастет здесь поколение, которое отличилось на поле боя, но в конце концов не знало, за что же оно сражалось».

В другой газете писалось, что списывание дело известное во всех учебных заведениях, и следует наказывать со всей строгостью шпаргалыциков. «Никакая софистика и никакие мудрствования не могут и не должны ослабить строгость властей университета, – продолжала газета, – сдаться аргументации студента Авнера Эциони (обычная ошибка газеты) означает открыть путь к разрушению академических рамок. Вместе с тем, есть немало полезного в суждениях и других, которые здесь не время и не место обсуждать.

Овед был огорчен тем, что все это дошло до печати, но жену и сына успокоил, сказав им:

– В конце концов не стоит все это принимать близко к сердцу. Завтра будет новая газета, и все это забудется.

Несколько родственников со стороны Кордоверо сказали, что все это произошло, потому что Ури наполовину сефард. Ашкеназа бы так не унизили. Отвечая на это, Ури сказал матери:

– При всем уважении, в твоей семье есть несколько сумасшедших.

Он закончил учебу и получил диплом с отличием. В 1959 начал работать в офисе отца и параллельно приступил к вечерним занятиям по ведению бизнеса.

Белла-Яффа жила в летнем доме круглый год, и родители ее спрашивали себя, выйдет ли она вообще оттуда когда-нибудь в большой мир. Было ей двадцать три года, вида была болезненного, очень красива, но не проявляла никакого интереса к тем малочисленным мужчинам, с которыми встречалась. Единственным ее другом был старый неудачник, который рассмешил собравшихся на торжестве в честь покойного ныне деда Эфраима. Ионас-Иошуа Биберкраут был вдвое старше Беллы-Яффы, потому не предполагалось ничего предосудительного в частых его визитах в летний дом. В конце концов Биберкраут был ее учителем, а не ухажером.

Биберкраут приезжал обычно после обеда в канун субботы и привозил с собой учебники по немецкому языку, поэтические сборники, изданные за границей, и литературные приложения к известным международным газетам. Была у него комната в летнем доме, куда служанка приносила ему завтрак, ибо вставал рано, в то время как Белла-Яффа допоздна лежала в постели, ибо большую часть ночи занималась чтением и переводами. Биберкраут выходил на прогулку и возвращался, когда Белла-Яффа была готова к уроку немецкого языка. После обеда оба слушали пластинки, а по вечерам, но далеко не всегда, разрешала ему Белла-Яффа взглянуть на ее переводы или на собрание народных легенд, записанных ею со слов ее друга араба. И уж совсем редко давала ему листок, на котором было записано сочиненное ею стихотворение, но тут же торопилась оставить его одного в комнате, часто даже не возвращалась, и они встречались на следующее утро, и никогда не обменивались ни единым словом об этом стихотворении, но когда утром в воскресенье Биберкраут уезжал, он оставлял в своей комнате запечатанный конверт, адресованный Белле-Яффе, в котором было выражено его мнение о прочитанном.

Родители и братья Беллы-Яффы были в общем-то удовлетворены положением. Присутствие странной своим поведением дочери в Иерусалиме в большом и всегда полном гостей доме смущало бы их, и даже, быть может, пустило бы дурную славу. С другой стороны, родители и брат не только окружали любовью Беллу-Яффу, но и относились к ней со скрытым обожанием. Каждый чувствовал по-своему, что дочь их реализует нечто важное, заброшенное или потерянное ими где-то на пути жизни. Им не было в общем-то особенно ясно, о какой потере речь, но Ури попытался определить нечто в этом деле:

– Иногда сестричка моя сумасшедшая ставит под вопрос наше благоразумие. Я, к примеру, и вовсе точно не знаю, за чем гонюсь в жизни. Ты знаешь, отец? А вот Белла-Яффа, кажется мне, знает. Или мне только кажется?

Ури не мог знать, что именно в те дни сестра его передала Биберкрауту листок бумаги, на котором было написано:

 
Куда голубые дни бредут?
Куда туманные дни?
Трава и бурьян увяли в саду,
Смотри: нет горечи в них!
Теряют и розы свой розовый цвет,
Оранжевым стал их туман.
Как я, они шлют тебе вечный привет
И мысль о тебе, Нааман.
 

Наутро оставил Биберкраут запечатанное письмо, в котором было написано: «Кто это – Нааман?»

Никогда раньше он вопросов не задавал, и смущенная Белла-Яффа не знала, как быть, пока у нее не возникла идея написать ему письмо и, запечатав, оставить у него на столе так, что, приехав через неделю, он обнаружит ответ, но тему эту они обсуждать не будут в своих беседах. И так Белла-Яффа написала первое письмо Ионасу-Иошуа Биберкрауту:

«Дорогой друг, я не знаю, кто это – Нааман. Я могу только предположить и вообразить. Прадед мой рассказывал мне о нем, когда я была маленькой девочкой. Может быть, это мелькающий, как дуновение, образ из рассказа Анатоля Франса, некое существо, что вообще не существовало, но оно живет в людском воображении, ибо очень необходимо душе человеческой, вот они и выдумали его. Не я выдумала Наамана, а мой любимый прадед. Быть может, Нааман и не был выдумкой, а существом во плоти и крови. Этого я не узнаю никогда да и не столь это важно.

А теперь, когда ты уже знаешь, что Нааман, вполне вероятно, никогда не существовал, я могу рассказать тебе, кто это – Нааман. Но предварительно расскажу тебе, кто я. Ты знаешь, естественно, что зовут меня Белла-Яффа, но не знаешь откуда имя это пришло в этот мир. Это было имя первой жены моего прадеда, и когда я родилась, он заупрямился в своем желании, чтобы мне дали это имя. К счастью обнаружилось, что у моей мамы была тетя по имени Белла, и только поэтому семья согласилась дать мне это имя, и мама моя по сей день зовет меня Беллой. Когда кто-нибудь зовет меня Беллой-Яффой, мама моя кривит носом. И вот, есть у меня ощущение, что имя Нааман каким-то образом связано с именем Белла-Яффа. Быть может, Нааман был тем мужчиной, к которому она сбежала, оставив прадеда. Так, во всяком случае, говорит моя мама. Все это случилось – как в легендах – пятьдесят лет или сто пятьдесят лет назад. И если это так, Нааман ходил по этой земле давным-дав-но, и в один прекрасный день решил отринуть все предложения, которые несет эта земля своим жителям, и ушел в глубину вод. Я могу себе представить, как это произошло. Он был влюблен в звезды, но они были далеки, и тогда он влюбился в цветы и травы. Но они увяли в летнюю жару, и Нааман решил, что они его предали. Ведь все мы сердимся и становимся несчастными, когда душа любимого нами существа покидает нас, даже если она уходит путем всякой плоти. Нааман решил пойти туда, где встречаются корни цветов со звездами, когда те отражаются в водах. И он нырнул. Но не прекращал петь и играть на фортепьяно. Прадед рассказывал мне, что Нааман играет в глубинах вод, а волосы его колышутся на поверхности потока. И, быть может, все мы видели эти волосы и ошибались, думая, что это водяные растения, тонкие и нежные. Не дано нам знать, что мы видим. И я завидую Нааману, ибо в нем были силы отринуть все земные предложения, во мне же нет этих сил, и я нахожусь как пленная в тюрьме, из которой вырвался юноша Нааман. Это все, что я о нем знаю, и в стихотворении я пытаюсь об этом сказать».

– Из всех людей, исключая Биберкраута, ты мне ближе всех, – сказала Белла-Яффа брату Ури, приехавшему в летний дом проведать сестру, – и потому, Ури, я прочту тебе фрагмент из дневника Эликума, нашего покойного дяди. Послушай и скажи мне свое мнение.

Извлекла Белла-Яффа тетрадку, которую принесли два солдата в дом ее отца на следующий день после похорон Эликума, вынула закладку между страничек и прочла:

«…Из всего, что я знаю о членах моей семьи, представляется мне весьма непонятная картина. Если бы меня попросили сделать отчет об отце моем и матери, всё, что я мог бы сказать, выразилось бы в кратком описании: отец – глыба молчания и прилежания, лишенного всякой цели и вкуса. Мать – комок страстей, которые текли по узкому, скучному материальному руслу и высохли. А если попросят меня рассказать о дедушке моем Эфраиме, то скажу, что это – большая, мощная, красивая гора, но чем более ты карабкаешься на эту гору, тем более отдаляешься от нее. В конце концов доберешься до вершины и встанешь там в одиночестве, ибо там нет ничего, кроме уверенности, что гора эта не рухнет. О дяде Герцле я сказал бы, что он выбрал позицию насмешника по отношению ко всем нам, ибо в раннем детстве открылось ему нечто важное и трудное, и с тех пор он улыбается и курит трубку, чтобы не кричать. Но у всех этих людей, включая и брата моего Оведа, есть нечто общее и именно это общее пугает более всего: они не знают и не чувствуют ничего, что не служит им впрямую, сразу же и в их пользу. Уверен я, что все эти люди, которых я упомянул, вообще не знают об уничтожении европейских евреев, к примеру. Это как-то прошло через них, оставив лишь раздражающее и скучное впечатление. Я даже рискну сказать, что они не знают о создании ивритского государства в Эрец-Исраэль несколько месяцев назад, а осведомлены только в той степени, насколько все эти беспорядки впрямую касаются цен на апельсины, цен на земли, порядков в судебной и налоговой системах. И если я прав в своих оценках, то как это случилось, что я принадлежу к этой семье, плоть от ее плоти? Я ведь осведомлен не только об общих бедах мира, но еще о некоторых вещах: о сердечных разрывах в любви, о ностальгии по местам, в которых меньше безобразия и позора, о невероятной силе притяжения души человека к окружающему его пространству, до того, что он ностальгирует по смерти, как и я ностальгирую по ней и надеюсь, что она придет вскоре. Думаю, что в моей семье есть и другие люди, которых не знаю и которые похожи на меня. Кто они? Все уже на том свете или еще не родились? Есть у меня желание сказать им: возьмите меня в свой круг. Помните, я один из вас».

Белла-Яффа отложила тетрадь и посмотрела на брата, – Ты спрашиваешь, являюсь ли я одним из тех, кто похож на Эликума? Или ты хочешь сказать, что он похож на тебя? – спросил Ури.

– Я уже ответила ему, – сказала Белла-Яффа, – давно написала ему в моем дневнике.

– Мне семья, описанная дядей Эликумом, незнакома, – сказал Ури. – Иногда я слышу какие-то туманные, размытые рассказы, о которых трудно судить. Одно ясно: я не Эликум, но и не похож на других, которых он описывает. Я – некая смесь. Большее во мне подобно тому, что во всех членах семьи, но есть и небольшая часть от иных, и часть эта во мне достаточна, чтобы понять, о чем Эликум пишет, но недостаточна, чтобы захотеть быть таким, как он. Это ты хотела услышать от меня, Белла?

– Я хотела понять, как это возможно, чтобы люди были такими, какими их изображает Эликум. Ведь это просто чудовища.

– Чудовища? – рассмеялся Ури. – Ты ошибаешься, Белла. Это не чудовища, а воплощение двухтысячелетней еврейской мечты. Это – новый человек, здоровый человек. Я уверен, что древние наши предки были такими. Таковы все праотцы всех народов. Люди здоровые, ненавидящие печаль и бегущие от горьких воспоминаний. Здоровые люди создают государства, чтобы строить в них дома, сажать цитрусовые сады и развивать промышленность. Они убивают своих врагов и ищут сильные ощущения в свободное время. Катастрофу европейского еврейства они оставляют историкам, а от созданного ими государства хотят получать удовольствие, прибыли, пользу, силу. Тот, кто хочет из всего этого извлечь поэзию, пусть это делает. Я не знаком с поэтами в нашей семье, да и дядя Эликум не был поэтом. В лучшем случае был фантазером или, быть может, страдал от тяжелой язвы, а может, был романтиком. Ну и что?

Спустя некоторое время после этого Ионас-Иошуа Биберкраут рассказал Белле-Яффе о том, что он собирается посвятить остаток своей жизни определенному литературному проекту, и если не взяться за него немедленно, вероятнее всего, будет поздно. Речь идет об огромном словаре, где по алфавиту будут расположены существительные из ТАНАХа и Талмуда, названия инструментов, вещей, растений, сельскохозяйственных орудий. Цель такого словаря – добраться до истинных корней этих существительных, чтобы определить связь между новым государством и древним прошлым его народа на твердой основе ясных и точных знаний.

– Приведу тебе пример, – сказал Биберкраут, – зелень, называемую по-немецки Gurke мы назвали огурцом (мелафефон). Почему это сделали, неизвестно. Но ясно, что тут какая-то ошибка. «Мелафефон» это то, что арабы называют «Мела-фуф», а мы ошибочно это называем «крув» (капуста). Точный перевод с иврита слова «ли-пуф» – обмотка, клубок обмотанных друг вокруг друга листьев. А «крув» это скорее не капуста, а читается как «херув», в множественном «херувим» – Ангелы. А почему весь этот процесс столь опасен? Ибо незнание рождает разрыв, отключение, а оно в свою очередь рождает отчуждение, и в результате этого процесса рассыпается не только духовная культура нашего народа, но и материальная культура, и в финале мы будем стерты с лица земли.

– И как же ты собираешься добраться до истины? – спросила Белла-Яффа. – Невозможно никаким волшебством вызвать к жизни наших праотцев и попросить, чтобы они разъяснили нам эти существительные, смысл которых нами потерян?

– Вот этому я и собираюсь посвятить свою жизнь, – воскликнул Биберкраут, словно бы трубя в шофар победы, – ты поняла то, что многое умницы даже не предположили. Именно: я хочу заняться колдовством. И есть у меня подходящие для этого орудия, ибо я слышу сразу несколько языков и достаточно разбираюсь в первоисточниках. Работа эта будет тяжкой, и ты, друг мой, сможешь мне в этом помочь, ибо у тебя чуткое ухо и чувствительное сердце, и ты знаешь греческий, не говоря уже о других языках.

В 1960 Биберкраут перенес свои пожитки и библиотеку в летний дом, и Белла-Яффа сообщила родителям, что оба будут жить на то, что они выделяют ей одной, и у Биберкраута есть немного денег от пенсии, на которую он преждевременно вышел с преподавательской работы. Овед и Рахель одновременно посмотрели друг на друга, и Овед сказал:

– Представь себе, что это произошло бы здесь, в Иерусалиме, на глазах у всех.

И Рахель сказала:

– Это твоя семья, не моя. У нас таких нет.

В течение последующих четырнадцати лет Биберкраут и Яффа-Белла будут погружены в работу над словарем, и только известно, что в 1974 году они дойдут до буквы «Бет».

18

Когда в начале тридцатых Овед Бен-Цион взял в жены Рахель Кордоверо, это было поистине чем-то новым. Не много было случаев женитьбы ашкеназа на сефардке или наоборот. В общем-то, случалось такое и во времена турок, когда ашкеназы и ашкеназийки женились или выходили замуж за сефардских евреев, но в тридцатых считалось, что ашкеназы портят, даже как бы оскверняют среду сефардов, которые считались сливками еврейского общества в Эрец-Исраэль. Со временем умножились ашкеназы в стране и наложили свою печать на все области жизни: идиш стал языком рынка, а в школах изучали стихи, написанные в Одессе, и книги, переведенные с языка идиш, и даже изучая стихи Иегуды Алеви, никто и представить не мог, что поэт из фрэнков (кличка сефардов), а не ашкеназ. Ну а РАМБАМ и подавно представлялся ученикам неким ешиботником из Воложина или Вильны.

Гордые и униженные, хранили сефардские евреи в сердцах своих чувство высокомерия, смешанного с чувством явного ущемления и умаления их прав, и все это с течением времени привело к еще одной трещине в единстве нации. И пограничная линия прошла не только между простыми гражданами и пролетариями-рабочими, но и между ашкеназами и сефардами.

Появление Оведа в замкнутом доме Кордоверо, в котором сохранились древние патриархальные нравы и особый аристократический стиль жизни, явно пришлось не по вкусу некоторым из братьев Рахели, как родных, так и двоюродных. Успокаивали они себя тем, что Овед хотя бы потомок первых халуцев, а не какой-то новый репатриант из Польши. Не ускользнуло от них и то, что он сын богатого промышленника и имеет диплом адвоката. И все же при всем при этом, что он ищет среди сефардов? Почему он избрал именно их сестру? Был бы он из бедных, они бы его вообще отринули. Но так как он был из богатых, почему все же выбрал себе жену не из своих?

– Знай, – сказал ему один из братьев Рахели, – сестра моя не будет готовить тебе гефилте фиш. Забудь об этом, дружок. У нас ты будешь есть рыбу с приправами, от которых живот твой сгорит в огне.

Овед понял то, что ему сказали и почему, и никогда этого не забывал. Отношения его с членами семьи Кордоверо были полны почтения, но, кроме деловых отношений, дружеские связи не возникали. Не такими были отношения Ури со своими дядями и множеством двоюродных братьев семьи Кордоверо, имена которых были Валеро, Маталон, Мани и Сасон. Ури они принимали, как одного из своих, ибо кровь Рахели текла в его жилах, ведь сын обычно похож на мать, а не на отца.

Дед Кордоверо ласково гладил его голову, представляя своим друзьям и говоря:

– Бен-Порат Иосеф, мой внук. Взгляните на его облик и форму. Ведь даже нельзя подумать, что есть в их семье некто Рабинович.

– Абрамсон, – исправлял его Ури, – чего вдруг Рабинович?

– Я так это сказал, к примеру, – смеялся дед Кордоверо, – откуда мне знать разницу в этих именах? Все они ведь на жаргоне.

Через год после того, как Ури начал работать в офисе отца, он создал компанию по производству строительных блоков в сотрудничестве с одним из двоюродных братьев. Отец добыл ему договор с министерством обороны, и еще через два года Ури оставил офис отца и перешел жить в Тель-Авив, в бывший дом своих деда и бабки – Аминадава и Сарры, на бульваре Ротшильда, два этажа которого были сданы квартиросъемщикам. Ури упрямился жить на бульваре, престиж которого явно сошел на нет, и занял один из этажей. Со временем освободил и второй этаж, и хотя в этом не было особой пользы его делу, он чувствовал долг сохранить наследие своих предков. Когда спрашивали его, почему он все же решил тратить деньги на старое здание в районе, который все покидают, переселяясь по возможности севернее, в новые кварталы города, отвечал, что поле боя не покидают и он еще вернет бульвару Ротшильда его былую славу. Семья Кордоверо хвалила его за это, и услышав эти похвалы, он почувствовал, что действовал по внутреннему закону, исходящему от сефардской своей половины: старое предпочтительней нового, и верность традициям дает их приверженцам силу, которой нет в руках тех, кто гонится за новшествами и внешним блеском.

Ашкеназийская же половина в Ури привела к тому, что он отреставрировал старый дом изнутри и снаружи, и дом этот стал подобен домам в северных кварталах Тель-Авива, и возвышался на бульваре Ротшильда как золотой зуб во рту, полном гнилых или вырванных зубов. Вслед за ним потянулись и другие, отреставрировавшие свои дома, и от всего великолепия старого мечтательного Тель-Авива не осталось ничего, кроме названия улицы и нескольких ответляющихся от нее переулков, в которых сохранились по сей день дома, в стенах которых поблескивают камни из мергеля из-под облупившейся штукатурки.

Первый этаж дома Ури отвел под свой офис, как адвокатский, так и компании по производству строительных блоков. На втором этаже Ури проживал, один в четырех комнатах, большие размеры которых остались от старого дома.

Еще до того, как ему исполнилось тридцать, Ури выглядел намного старше своих лет, и люди в солидном возрасте не испытывали никаких трудностей в ведении с ним дел, ибо считали его принадлежащим к их поколению. А люди его возраста находили в нем соучастника развлечений, которыми занимаются богатые холостяки. И Ури старался вести себя с этими и с теми на равных с неким едва ощутимым отдалением, когда сила притяжения превышает некоторую отчужденность. Можно сказать, что у него не было вообще друзей, кроме особых отношений, которые сложились со сводным братом деда – дядей Герцлем.

Из старого своего домика в семейной усадьбе, в южном мошаве, которая стала неким музеем старого поселенчества, Герцль продолжал вести цитрусовое хозяйство, наследованное ему отцом его Эфраимом. Вокруг старого их семейного дома выросли какие-то белые здания, длинные и низкие, и Герцль слышал, что это туберкулезный санаторий, но ни разу там не был. Единственным, с кем общался Герцль по вечерам, был старый офицер, который служил в Европе во время Первой мировой войны, вышел в отставку и поселился в мошаве. Имя выдавало в нем германского аристократа и он был горячим сторонником правой партии, выросшей из ЭЦЕЛя. Принадлежность к партии, как и аристократическое происхождение позволили ему приблизиться к, Герцлю и они по вечерам играли в шахматы, попивали виски и критиковали рабочее правительство. Перед сном выходили на часовую прогулку по дороге, ведущей из мошава на древний холм. Земля на этом холме была непригодна под угодья, потому он высился, пустынный и задумчивый, а по обочинам его росли деревья из видов, которые уже исчезли по всей стране – смоковница, сливовое дерево, живая изгородь кактусов и акаций. Желтые соцветия акаций распространяли острый и тонкий запах, доходивший до ноздрей Герцля воспоминанием детских дней. У старого офицера не было никаких воспоминаний, связанных с цветением акаций, но он понимал, что его товарищ погружен в ностальгию, не произносил ни слова, и Герцль был ему за это глубоко благодарен.

Однажды вышло так, что Герцль должен был приехать в Тель-Авив на собрание совета по торговле цитрусовыми. Он завершил дела в поздний час после полудня и собирался возвращаться домой, но неожиданно вспомнил, что внук сестры и брата, Сарры и Аминадава, живет в Тель-Авиве, в доме, в котором Герцль жил некоторое время семнадцать лет назад, после смерти брата, занимаясь ликвидацией дел покойного. Нашел Герцль имя Ури Бен-Циона в телефонной книге, позвонил и спросил:

– Как твое мнение насчет того, чтобы прийти поужинать со мной в гостинице?

Тут же Ури пригласил его в свой дом на бульваре Ротшильда, говоря, что помощница его готовит прекрасные блюда, на которые не способен никакой гостиничный повар. И так случилось, что шестидесятитрехлетний Герцль и Ури, которому еще не исполнилось и тридцати, обнаружили удивительную находку, которую вообще можно найти в одной семье: нет разницы между одиночеством шестидесятитрехлетнего и одиночеством того, кому предстоит быть одиноким все дни своей жизни, хотя он еще не ощутил этого.

Несмотря на то, что это не была их первая встреча, Ури стало ясно сразу же, как только Герцль Абрамсон вошел в дом, что вот – истинный хозяин перешел порог своего дома, и достаточно одного его слова, чтобы Ури тут же собрал свои пожитки и освободил место. А Герцль, в свою очередь, вздохнул с облегчением, поняв, что не ошибся и что Ури, пожалуй, единственное существо в их семье, к которому можно привыкнуть и полюбить. После смерти Эликума Герцль был убежден, что в семье не осталось мечтателей и людей сердечных.

Рост Герцля, его худоба, щеголеватая одежда и седая шевелюра вернулись в память Ури, и он представил себе, каким прекрасным собеседником может быть Герцль, если Ури будет брать его на встречи с теми, кто ведет с ним дела, и даже к молодым своим друзьям, с которыми он развлекался. Сдержанная речь, молчаливая улыбка, умение слушать, покачивая головой в знак понимания и покуривая трубку, – все вместе это было некой вестью из иного мира, который давно ушел на дно и о нем лишь рассказывают старики.

Столовая Ури вдруг наполнилась запахами заграницы, запахом тех мест, откуда прибывают роскошные автомобили, дорогие инструменты, туристы, которых видишь у прилавков обслуживания в гостиницах Тель-Авива. Вот же, сидит здесь человек, родственник, брат деда Аминадава, и он абсолютно не похож ни на кого из членов семьи. Именно таким бы он хотел видеть себя в старости. Ури старался быть осторожным в словах, когда Герцль спрашивал его о делах, не похвалялся блестящими успехами, а принижал свои достижения, даже отрекался от своих скромных опытов и планов.

Во время ужина он осторожно предложил Герцлю остаться на ночь и повел его в комнату, предназначенную для гостей:

– Если ты мне разрешишь, дядя, отныне это будет твоя комната, в ней ты можешь располагаться в любое время. Пожалуйста, прими мое предложение. Это просьба.

Герцль извлекает трубку изо рта, кланяется как бы в благодарность, но не произносит ни слова, только улыбается. «Почему это он извлек трубку изо рта? – спрашивает себя Ури и отвечает себе:

– вероятно, потому что так следует делать. Это некий милый обворожительный жест, который также необходимо выучить».

В день тридцатилетия Ури устроил в доме торжество, на которое были приглашены несколько красоток: в их обществе он обычно развлекался со своими одногодками. Но мужчин он пригласил в возрасте, всех, с кем у него был бизнес и с ними он предпочитал встречаться отдельно от своих ночных развлечений. Герцль был почетным гостем и даже поднял тост за именинника.

– За здоровье внука моего брата, лейтенанта Ури Бен-Циона, – сказал Герцль, отпил из рюмки и сел на место. Каждый из гостей мог по-своему истолковать этот столь короткий тост. Некоторые нашли в этом явный милитаризм правых, другие – выражение гордости старого поколения достижениями государства и изменением порядка предпочтений в обществе. Только Ури почувствовал, что в этом тосте скрыто некоторое порицание, и когда все гости разошлись, а Герцль остался ночевать, Ури спросил:

– Почему именно лейтенант?

Герцль расположился в кресле и ответил с каким-то даже удовлетворением:

– Положение ухудшается, Ури, и я уверен, что ты это чувствуешь по своим делам. Чего ты, быть можешь, не ощущаешь, это то, что в ближайшее время положение еще более ухудшится, и ты можешь потерять все, что создал. Я в этом почти уверен. Все твои дела связаны с тонкой верхней прослойкой экономики – торговлей и строительством. Нет у тебя корней в сельском хозяйстве, и я рекомендую тебе подумать. Тут будут войны. Если не войны, так бесконечные столкновения. Армия все более становится истинной властью в стране. Почему же именно ты должен отставать, быть лишь лейтенантом? Перед тобой годы тощие и весьма плохие для бизнеса. Иди офицером в армию, получишь сразу же более высокое звание, а когда уйдешь в отставку, будут у тебя связи, чтобы начать с того места, на котором остановился, но более удачно и успешно. Подумай об этом, Ури. Ты должен быть хотя бы подполковником. В нашей семье кто-то должен быть подполковником.

– В семье моей матери даже два подполковника, – сказал Ури.

– Я ведь сказал – в нашей семье, – педантично заметил Герцль.

В ту ночь, в 1965 году, Ури не сомкнул глаз. Он перебирал в памяти возможные комбинации, которые позволят ему хотя бы частично сократить дела адвокатские и производство компании так, чтобы разгневанные компаньоны взяли на себя весь груз дел и спасли то, что еще можно спасти, пока не пройдет их гнев. Утром план был ясен, и через два месяца Ури ушел на постоянную службу в армию, тотчас получив звание майора.

В 1966 экономика упала до предела, более двадцати тысяч в панике уехали в Канаду и США. В 1967 враг подвел свои войска к границам Негева. В семейном кругу говорили об осаде и гетто, о том, что мы стоим на пороге уничтожения и начала конца. Не было ясно, о чем говорили в генштабе армии и на заседаниях правительства.