Текст книги "Реквием по Наоману"

– Ха, – с каким-то даже удовольствием сказала Лизель, – идея великая, но трудная. В первом случае он хоронит ее, во втором она его. Много хлопот в этой методе. Два раза похороны, два раза свадьбы, адвокаты, раввины. Я за экономию. Опыты делают в лабораториях. Потом и жениться можно, если это необходимо.

– В лабораториях? – вскинулся Мешулам. Слово это было привычным в его лексиконе, и он хотел понять о какой лаборатории говорит Лизель.

– Кровать, – сказала Лизель, – простая кровать или двуспальная. Для того, кто любит себя, в ней удобно чувствовать.

– А? – сказал Мешулам. – Ну, да… А я думал, что у тебя какая-то идея.

– Разве это не идея? – Лизель стояла на своем.

Эликум полагал, что зря старался, желая ближе познакомить Лизель и Мешулама. Лизель пришла из абсолютно иного мира, и только рубленное воспитание и образование, то, что называется «инженерией человеческих душ», быть может сможет произвести в ней изменения.

В общем-то изменения произошли, но это случилось намного позднее. Тем временем исполнился год со дня прихода Эликума в кибуц. На общем собрании было решено, с оговорками, принять его членом кибуца со всеми вытекающими из этого правами и обязанностями. Эликум написал об этом деду. И Эфраим, который и не заметил, что уже прошел год со времени, как внук его свихнулся, поторопился приехать в один из дней на машине, поднялся на холм, вышел, опираясь на палку, приказал людям, пасущим скотину на лугу, показать ему, где он может найти господина Эликума Бен-Циона.

Эликума вызвали, и он вышел из палатки вместе с Лизель встретить деда.

– Кто это? – спросил Эфраим, испуганно указывая палкой на девушку, широкобедрую, в шортах, с дерзким лицом, глядящим на него с большим удовольствием.

– Это Лизель, – сказал Эликум, обнял деда за плечи и поцеловал в обе щеки. – Идем, дед, попьем чай в столовой. Почему ты не сообщил, что приедешь?

– Чего вдруг? Или я должен получить разрешение от вашего начальства, чтоб сюда приехать? Да все это вокруг, – он обвел палкой в воздухе все здания кибуца и скривил лицо, как будто перед ним был лагерь прокаженных, – все это оплачено из кармана граждан. Мы платим налога, а они делают всяческие спекуляции… Яйцо учит курицу, как управлять курятником… ну, пошли пить чай. За этот чай я уже заплатил достаточно налогов.

– У тебя чудесный дед, – прошептала Лизель Эликуму на ухо.

– Не дай ему уйти отсюда. Я умираю как хочу услышать, что он говорит. Какой мужик!

– Я говорил тебе – ответил ей с гордостью Эликум.

– Что ты мне говорил? – процедила она. – Что у него буржуазная семья, которая использует дешевый арабский труд… Что дед твой осколок старого поколения, что надо его забыть… ты идиот, Эликум.

– Что она тебе там шепчет? – решил узнать Эфраим. – Госпожа молодая, забыл ваше имя, вы можете говорить во весь голос. У Эликума нет от меня секретов.

– Меня зовут Лизель.

– Красивое имя выбрали себе. Нет уже еврейских имен в мире? О чем же ты с ним шепчешься? Не бойся меня. Мне уже шестьдесят девять.

– Да вы моложе и симпатичнее всех вместе взятых в этом кибуце, – сказала Лизель.

– Слышишь? – сказал Эфраим Эликуму. – Вот, подруга твоя говорит тебе, что следует убираться отсюда, пока не станешь таким же, как они. Эликум, одно твое слово, и я покупаю тебе прекрасное хозяйство… Где захочешь. Ты слышишь? Хозяйство с цитрусовым садом и домом, и будешь ты человек, как это ведется в твоей семье. Для этого я и приехал, сказать тебе.

– Нет у него здесь ни одного товарища, – сказала Лизель, – кроме меня он тут почти ни с кем не разговаривает.

– Это очень хорошо, – сказал Эфраим, – о чем и с кем есть ему тут разговаривать? Надо сложить чемодан и бежать отсюда как можно скорее. Там, снаружи, большой и прекрасный мир. Приезжайте погостить к нам в мошав, госпожа Лизель. Вы можете его заставить. Женщины могут. Ого, еще как они могут.

После того, как они напоили Эфраима несколькими чашками чая, Эликум предложил показать деду кибуц.

– Нечего мне учиться у вас, – сказал Эфраим и не сдвинулся с места, – а вот если они хотят учиться сельскому хозяйству, пусть поработают у меня. Работы невпроворот, слава Богу, но тут все лентяи, только и знают требовать деньги и еще деньги. Эликум, слушай, если ты не любишь сельское хозяйство, можешь попробовать себя в промышленности или в торговле. Это вовсе не стыдно. Все мы строим страну, каждый своим путем. Что думаешь об этом, малыш, скажи: меня ты не должен стесняться. И бабка твоя велела передать тебе, что готова помочь… ты не сирота, Эликум. У нас все есть. Только бы немного радости от тебя… Ну ты совсем спятил… Прийти в такое место. Это чай? Вода, которой бабка твоя моет посуду, вкуснее этой, извини меня, грязи, тьфу… Послушай, госпожа моя, поговори ты с ним. Ты видела мир. Скажи ему. Где кто в мире слышал о кибуце, кроме России, где все не только сумасшедшие, но и большевики… Ну, что ты скажешь, Эли? Я говорю, а ты молчишь. Язык проглотил?

– Дед, – улыбался Эликум, наслаждаясь тем, как Лизель просто тает, слушая речи Эфраима, – я такой, какой есть, и я тебя люблю, а это главное. Ты великий человек, но ты пришел из иного мира…

– Теперь ты говоришь, что он великий человек, – перебила его Лизель, – но ведь всегда ты говорил мне, что семья твоя эксплуататоры и гнилые буржуа. Как же это вдруг он стал великим человеком? Я-то согласна с тем, что он великий человек и лучше был бы моим дедом, чем твоим… Но почему ты вдруг изменил свое мнение?

– Что? – возмутился Эфраим. – Этот малыш сказал, что я буржуазный эксплуататор? Эликум, скажи мне это в лицо. Встань и скажи. Я хочу это услышать!

– Дед, – испугался Эликум, – я имел в виду это в общем смысле, то, что связано с происхождением, классом, мировоззрением… Но не в личном плане.

– Я эксплуататор? – гнев Эфраима усиливался. – После пятидесяти лет в Эрец-Исраэль мой сумасшедший внук говорит мне, что я паразит? Что же я делал все эти пятьдесят лет? Играл в карты? Скажи мне, скажи, дурья твоя голова. У вас тут ум явно зашел за разум. Большевики промыли вам напрочь мозги, околдовали вас, и теперь тебе уже необходим психиатр. Ничего уже не поможет. Ничего…

Эфраим посмотрел на свою палку, словно только с нею и можно в чем-то посоветоваться в такой кризисный момент, и почти шепотом сказал:

– Белла, Белла, как я тебе завидую: знала ты, когда уйти отсюда, до всего этого. Теперь остался я один-одинешенек.

– Белла? Это была твоя первая жена, дед? Верно? – спросил Эликум и потому, что не был уверен, и потому, что хотел, чтобы Лизель поняла, о чем речь. Эфраим поднял глаза от своей палки и взглянул на этих двоих, как будто увидел их впервые.

– Эта молодая госпожа, кто она? Подруга твоя? Невеста? А если невеста, чего ты ждешь? Женись хотя бы. Ну, пошли, посмотрим ваши дворцы, поглядим, что вы успели сделать за счет налогоплательщиков.

После того, как они прошлись по кибуцу, и Эфраим пытался узнать сколько прибыли приносит каждая отрасль, они уже не вернулись в столовую. При расставании Эфраим долго обнимал Эликума и в глазах его стояли слезы, напоследок протянул руку Лизель, но она не удовлетворилась этим, бросилась к нему с объятиями и целовала в лицо.

– Я люблю вас, – сказала, – я хочу, чтобы вы чаще сюда являлись.

– Ты видишь? – сказал Эфраим Эликуму, и пошел к шоссе.

– Идиот, – сказала Лизель Эликуму, – какой же ты идиот, у тебя даже понятия нет, какой.

Вскоре после посещения Эфраимом кибуца Лизель получила письмо от родственника, который устроился в Нагарии.

– Приглашают меня к себе в мошав, – сказала Лизель Эликуму, – я еду. Не знаю, на сколько времени, но ты не должен огорчаться. Если я там не преуспею, вернусь к тебе. Не беспокойся, девушка, как я, не большая потеря, всегда найдешь что-то получше.

Эликум оторопел. Тут же предложил ей пожениться. Когда же она отказалась, спросил:

– Кибуцная жизнь мешает тебе принять мое предложение?

– Да нет, не кибуц, – сказала Лизель, – а ты, ты ребенок, ты просто не понимаешь какой ты ребенок.

– Я старше тебя на три с половиной года, – сказал Эликум. Лизель пыталась рассмеяться и погладить его лицо, но вышло это как-то неловко, и она положила голову ему на грудь и тихо запричитала.

Летом Лизель уехала, осенью вернулась в кибуц и принесла чемодан в палатку Эликума. Вернувшись с поля, он застал ее спящей в постели.

В тот же вечер состоялся в комнате культурных мероприятий концерт. Низенький парень с огромным носом и мясистыми губами, играл на скрипке. Он приехал из Иерусалима, ездил по кибуцам и играл. Из объявления Эликуму было известно его имя – Амедеус Биберкраут. Лизель рассказала, что Биберкрауты известны были в Германии как семья музыкантов и сумасшедших. На концерте Эликум и Лизель сидели обнявшись, гладя друг друга и слушая музыку. До окончания концерта Лизель заснула на плече Эликума, и он вынужден был ее разбудить, когда все окружающие встали со своих мест.

– Где этот скрипач? – спросила она, открыв глаза. – Найди его и пригласи к нам. Я хочу, чтобы он попробовал мою скрипку и сказал, действительно ли она такая дорогая.

Эликум послушался, и Амедеус Биберкраут обрадовался приглашению, только попросил принести термос с кофе в палатку, ибо без кофе он жить не может.

– Без предисловий, господа, скажу вам сразу, – начал Амедеус Биберкраут, войдя в палатку и положив футляр на пол, – я гомосексуалист. Если это вас пугает, я тотчас же ретируюсь.

– Ты испугался этого? – спросила Лизель Эликума. – Я нет.

Амедеус отпил кофе и сказал:

– Обычно в кибуцах я играю Сарасате и Вивальди, но в вашем кибуце я чувствую себя как дома и потому играл мои любимые вещи, главным образом, для ваших юношей, и даже познакомился с некоторыми. Быть может, это будет иметь продолжение, но все это само по себе не важно. Я говорю о мире идей, а не о земных примерах.

Он попробовал звук скрипки Лизель и начал скакать по палатке от сильного волнения. Приблизил зажженную спичку к отверстию инструмента, пытаясь увидеть, что там написано внутри, не нашел никакого адреса и почти полностью расслабил струны.

– Трудно поверить, – вскричал он в удивлении, – ну просто трудно поверить.

Лизель была в высшей степени довольна и втихую попросила Эликума выдворить музыканта из палатки, ибо она устала и хочет спать. Но Амедеус Биберкраут отпил кофе и приступил к своему прямому делу. Вначале он сыграл арию Баха на струне «соль», затем перешел без предупреждения к началу концерта для скрипки Мендельсона.

– Что будет? – спросила Лизель Эликума. – Он ведь из семьи сумасшедших.

– Я вижу, вы любите музыку, – сказал Амедеус Биберкраут, – итак, расскажу немного о себе. Можно еще чашечку кофе? Игра лишь один из аспектов моей личности, а среди друзей можно быть откровенным. Астрология вот ядро моей жизни, и это вопреки всему, что вы слышали или читали в газетах. Массовое сознание этого не признает… И не только массовое. Не скрою от вас, что получил от Альберта Эйнштейна открытку по почте. Я предложил ему расшифровать его гороскоп, но он возразил. Вот открытка, пожалуйста, поглядите, что он пишет.

Лизель и Эликум наклонились над открыткой, которую извлек из кармана Амедеус Биберкраут. Мелким почерком, ясным и каллиграфическим, было написано:

Ichhabenichtgeme

Wenn man Schwindelt mil Sterne

Albert Einstein.

(Я не люблю, когда совершают обман с помощью звезд. Альберт Эйнштейн).

– Я не отрицаю величие Эйнштейна, – сказал Амедеус, – но только не в астрологии. Томас Манн относится к этому совсем по иному. Вот, пожалуйста.

Он опять извлек из кармана длинное письмо в несколько страниц, и Лизель прочла его.

– Он тут говорит о гомосексуализме, а не об астрологии.

– В этом письме да, – сказал Амедеус, – но у меня есть еще письма, их я продал Национальной библиотеке в Иерусалиме. Мне ведь иногда нужны деньги. А их весьма часто нет у меня, несмотря на небольшие расходы. Я ведь живу в пещере и не плачу за квартиру, но расходы есть, к примеру, надо платать юношам, ибо они любят деньга. Вот, письмо от Зигмунда Фрейда, тут стиль иной. Он хочет купить у меня мои дневники, и я готовлю для него копию с них.

– Извини меня, – сказала Лизель, – я очень устала и хочу спать.

– Пожалуйста, – сказал Амедеус, – иди спать. А мы здесь с Эликумом устроимся, будем говорить шепотом, чтоб тебе не мешать.

Лизель легла в постель, а Эликум пошел в столовую набрать еще один термос кофе.

– Между мужчинами, – сказал Амедеус, – намного проще. Мы можем говорить и никто нам не будет мешать. Ты не пожалеешь об этом. Должен тебе сказать нечто весьма важное, нечто общее и вместе с тем касающееся каждого человека в этой стране, и в кибуце, и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве. Это пророчество. И я хочу, чтобы ты знал его. Это ночное пророчество, этакое небольшое предвидение судьбы этой страны и нашего народа. Открывается это Allegro. Вот так: зеленая страна, зимой ее дождь орошает, а летом – обрызги-ватели. И по этому зеленому прекрасному пространству расхаживают красивые загорелые юноши, высокие и чудные, как боги, и они поют, расхаживают босыми и поют, бегут по тропинкам и исчезают в гуще цитрусовых садов… В любом месте, все время. И это страшная опасность, ибо зависть царит вокруг. Зависть порождает ненависть в небе и возникают черные облака. Обрати внимание, я сказал: черные. Это абсолютно иной мотив, который возникает в конце Allegro, и это мотив угрожающий, этакая восточная мелодия… Понял намек? Мелодия восточная, арабская! И намек этот необходимо понять. Все эти красивые юноши должны немедленно уйти в подполье. Нельзя более бегать по зеленой земле. Нельзя петь в голос. Нельзя закладывать новые поселения каждый день. Все должно быть в подполье. Иначе произойдет страшная измена: любящие предадут один другого. Девушки будут вырваны из рук любящих юношей, и в моей области будет то же самое. Allegro обязано завершиться. Теперь будет Andante или Adagio, и всё – в подполье, в тишине, почти беззвучно. Но на этом фоне облака будут накапливаться в небе, черные облака, обрати внимание: черные! И затем придет ужасное Scherzo, жестокое, со зловещим смехом зла… И будет пролита кровь. Это будет ужасно. Но это завершится быстро и исчезнет. И тогда еще раз прекрасное Allegro Finale… Но придет это после большого кровопролития… Прислушайся внимательно к тому, что я говорю тебе. Скажи им всем, чтоб ушли в подполье и подготовились. Сейчас приходит период крови, измен и жертв. Каждый потеряет своего близкого и дорогого, и затем вынужден будет все заново строить изнутри. Ты понял меня, Эликум? Я говорю с тобой, как мужчина с мужчиной, когда женщина спит и ни о чем не знает, ибо она земное начало, Пандемония, а мы, ты и я, – Панурания… Я мог бы тебе все это продемонстрировать на скрипке, но она проснется, и тогда мы снова вернемся вниз, на землю, и пророчество исчезнет… Я предлагаю выйти из палатки, в поля, со скрипкой. Пошли, Эликум, услышишь то, что еще ни один человек пока не услышал.

Они спустились с холма по тропе, на которой состоялась первая ночная встреча Лизель и Эликума, и Амедеус Биберкраут говорил на ходу:

– Я знаю, никто меня не послушает, они не уйдут в подполье. Скажут: Биберкраут безумен. Они будут продолжать петь и гулять по зеленой земле, и тогда внезапно грянет Scherzo. Ты слышишь, что я тебе говорю, это именно грянет внезапно, в конце весны… Ты же можешь их предостеречь, к тебе они прислушаются, ибо ты живешь в кибуце, а я в пещере, понимаешь?.. Вот здесь можно играть.

Они дошли до камня на обочине плантации, Амедеус приказал Эликуму сесть на камень, вынул скрипку из футляра и начал играть.

Эликум вслушивался в поток звуков, рвущихся из произведений, которые были ему знакомы и незнакомы, возникающих как бы из ничего.

Долго играл Амедеус, а, закончив, положил скрипку в футляр.

– Предостерегай их, – сказал он, – я свое сделал.

По ту сторону плантации появились и начали расширяться пятна зари. Когда они добрались до вершины холма, открылись им внизу дома кибуца, подобно чудовищам, ползущим на фоне просветляющихся небес.

– Сожгут все это у вас, – сказал Амедеус Биберкраут, тяжело дыша, – все взойдет огнем и дымом, Эликум. Преследующий станет преследуемым и любящий будет предан. Прекрасные юноши будут кричать, а животные выть… Птицы прядают в воздухе и тонут в глубинах великого моря, а товарищи все пьют кровь. Меня здесь не будет.

– Все время ты был с этим сумасшедшим? – спросила Лизель, когда Эликум прилег рядом с ней на кровать, – о чем вы так долго говорили?

– Он отлично играет, – сказал Эликум, – я услышал от него интересное объяснение музыки вообще.

– Говорят же, Бог спасает глупцов, – сказала Лизель перед тем, чтобы перевернуться на другой бок и продолжить сон, – но я этого не замечаю в случае с тобой.

– Я не уверен в этом, – сказал Эликум, но Лизель уже этого не слышала.

В середине апреля 1936 года арабы атаковали кварталы, прилегающие к Яффо, а затем начались столкновения по всей стране и продолжались, с перерывами, до 1939, когда грянула Вторая мировая война.

Однажды, примерно, через месяц после начала столкновений 1936 года, Эликум прочел в газете, что музыкант Амедеус Биберкраут был зарезан в пещере, где он проживал; нашли его труп с отрезанным членом, который воткнули ему в рот.

К концу лета Лизель перешла жить на квартиру Мешулама Агалили. Эликум, которого мобилизовали охранять поселения в Галилее, получил от нее короткое письмецо, в котором с большим количеством ошибок Лизель писала ему о своем решении и о том, что всегда будет его помнить и просит прощения. «В общем-то я всегда буду твоей, но в плане духовном, как сестра». Эликум читал-перечитывал письмо, затем взял карандаш, исправил все «хет» на «хаф», все «айны» на «алефы» и наоборот, затем порвал письмо на мелкие клочки и вышвырнул в окно.

Завершив службу в роте охранников, Эликум поехал к деду и жил в мошаве около месяца. Сначала подумывал присоединиться к бойцам интернациональной бригады в Испании, где шла гражданская война, но дело было сложным. В конце концов Эфраим согласился с тяжелым сердцем найти внуку должность в конторе Союза, занимающегося торговлей цитрусовыми в Лондоне.

Осенью Эликум уплыл в Англию, и из конторы сообщили Эфраиму о приезде внука. Но через неделю Эфраим получил еще одно письмо, в котором писалось: Эликум Бен-Цион сообщил о том, что увольняется с работы и адреса своего не оставил.

16

В те дни только Герцль, единственный сын Эфраима и Ривки, тридцати трех лет, оставался холостым. Жил он в отдельном домике во дворе Эфраима, занимался импортом и экспортом цитрусовых. Герцль был высок, мускулист, костляв, одевался тщательно в английской манере, которую перенял у британских офицеров палестинской полиции. Часто ездил в Европу. В Лондоне завел дружбу с агентами по продаже цитрусовых и офицерами полиции, приезжавшими в отпуск на родину из Палестины. Всей душой выполнял поручения людей «Хаганы» и нередко добивался освобождения узников-евреев. И все же люди «Хаганы» относились к нему с подозрением, и потому что был крестьянским сыном, и потому что одевался по английской моде и выпивал с британцами в барах и ресторанах.

Герцль знал об этих подозрениях, и это даже развлекало его, ибо по духу своему он был далек от людей «Хаганы» и, также как отец его Эфраим, уверен, что недалек день, когда лидеры пролетариата сойдут с высот власти и свободные граждане возьмут в свои руки бразды правления. Но пока суд да дело, не мешало ему косвенно помогать им, пока массы не прозреют и не поймут, что никакое освобождение со стороны пролетариев не придет.

Был он молчаливым по характеру своему, одиночкой, получавшим странное наслаждение от всего, что видел, без желания делиться с кем-либо. Когда Эфраим дал ему задание найти исчезнувшего в Лондоне Эликума, он это сделал, но не открыл никому то, что обнаружил. Нашел он Эликума в Лондоне, два года спустя после исчезновения того, проживающим в южной части реки Темзы, в коммуне английских коммунистов, погруженным в изучение марксизма и зарабатывающим на пропитание работой в коммунистической газете.

Услышав, насколько хорошо Эликум изъясняется по-английски, Герцль был весьма обрадован.

– Познакомьтесь с моим дядей, – сказал Эликум свои товарищам, – он палестинский крестьянин, владеет цитрусовыми плантациями, и к этому классу принадлежат все остальные мои родственники.

Герцль подтвердил это кивком головы, без улыбки, но, простившись с Эликумом, вложил ему в руку пятьдесят лир, которые тут же были опущены в кассу коммуны.

На пасхальном седере 1939 года по традиции вся семья собралась в доме Эфраима. Хлопот у Ривки было невпроворот и, несмотря на свои шестьдесят девять, все в кухне делала она сама, помогали ей лишь две девушки-арабки, которым не разрешалось даже приближаться к посуде и кастрюлям, лишь чистить картофель и овощи.

Сарра и Аминадав приехали из Тель-Авива, сын их Овед с женой Рахелью, четырехлетним Ури и Беллой-Яффо трех лет приехали из Иерусалима почти к закату. Только после того, как все собрались в гостиной, пришел из своего домика и Герцль в серых фланелевых брюках и пиджаке цвета ржавчины, похлопал по плечу брата своего Аминадава, племянника Оведа, и лишь после того, как поцеловал Рахель и детей, извлек трубку изо рта. Сестру свою Сарру обнял за плечи последней, как бы сочувствуя ее горю, и согнувшись к ней, с высоты своего роста шепотом осведомился, получила ли она хотя бы какую-нибудь весточку от сына Эликума. Сарра отрицательно покачала головой и сказала то, что всегда говорила, отвечая любому, осведомляющемуся об Эликуме:

– Сердце говорит мне, что я сама виновата во всем этом. Если бы я вела себя с ним терпеливо, он бы не ушел из дома.

Овед отвел Герцля в сторону, к дивану, и оба погрузились в беседу о тонкостях закона и юрисдикции, связанных с землями Мири, принадлежащими государству, и землями Молк, подлежащими покупке по оттоманскому закону.

Овед был единственным в семье, к которому Герцль испытывал некоторую близость, и нередко они беседовали на английском. Если бы Овед спросил его об Эликуме, Герцль несомненно рассказал бы ему об их встречах в Лондоне. Но Овед не спрашивал, и потому Герцль считал себя освобожденным от необходимости сообщать ему об этом. К отцу же своему, Эфраиму, Герцль проявлял определенное милосердие, выражая после каждого посещения Лондона уверенность в том, что Эликум жив, ибо люди знают это, но адрес его проживания им неизвестен, и однажды он обязательно объявится. Эфраим передавал это Ривке, успокаивая ее. Но сводного своего брата Аминадава Герцль не терпел и почти ни разу с ним серьезно не разговаривал, ибо стоило ему на него взглянуть, сразу видел перед собой сцену в конюшне двадцать семь лет назад, когда пришел туда искать сестру свою Сарру. Он задерживал дыхание и трубка во рту его немедленно гасла; он извлекал из кармана коробку спичек и долго с плохо сдерживаемой злостью пытался разжечь табак.

За пасхальным столом рядом с Эфраимом стоял пустой стул – для Эликума, если тот внезапно заявится. Бабушка Ривка косилась на стул и пускала слезу, Сарра же, мать Эликума, говорила, что это не по еврейской традиции, символичность эта ущербна, ибо Эликум несомненно сидит за пасхальным столом у кого-то в Лондоне, зачем же ему два стула?

Эфраим вел в тот год пасхальный седер во всех деталях, согласно Агаде, и маленький Ури первый раз в жизни задавал четыре трудных вопроса – «арба кушиот». Бабушка Сарра обещала матери его Рахели, что малыш получит от неё в знак этого события подарок – золотой соверен. Ривка же, прабабушка, опять пустила слезу, на этот раз счастливую.

Рахель в свою очередь объявила, что в следующем году они всей семьей будут справлять седер у ее отца и матери, в семье Кордо-веро, в Иерусалиме, ибо Ури их внук-первенец, и они только и мечтают услышать, как он задает вопросы на Песах. На это Эфраим сказал:

– Поживем – увидим.

После седера Герцль ушел к себе в домик, обширный дом Эфраима поглотил своими пустыми комнатами всех гостей, и безмолвие воцарилось даже над двором. И лежал Эфраим в постели, прикрыв глаза, и три облика соревновались между собой, возникая перед его внутренним взором, жаждая высказаться, и он был обескуражен, ибо не желал отринуть Наамана, похороненного в Париже, наготой Беллы-Яффы, и колебался, имеет ли он право присоединять к ним Эликума, ведь он все же, очевидно, жив где-то там, в Англии.

«Ждите меня, дорогие мои, – говорил он сам с собой, – еще немного, и я с вами».

Менее чем через пять месяцев после этого пасхального седера грянула Вторая мировая война, а между весной и осенью того же года Овед успел завершить большой контракт по приобретению земли, купив сто двадцать дунамов плантаций и скальной земли вне мошава Зихрон-Яаков, на склонах холма, обращенного к долине – вади Милк.

Были там виноградники, много фиговых и гранатовых деревьев, забытых островков кактусов, акаций, и старая арабская развалюха рядом с тропой, по которой обычно гнали ослов от подножья холма.

Весной, когда Овед начал свои переговоры о покупке земли, там шло буйное цветение цикламенов, шафрана, анемонов, диких трав; осенью же, когда был подписан договор и грянула война, вся земля была покрыта желтой и серой головнёй. Но Овед вовсе не был огорчен этим, так или иначе земля была предназначена для продажи подрядчикам, которые построят на ней квартал вилл.

– Сельское хозяйство – это дело деда Эфраима, – сказал Овед жене своей Рахели.

Но именно в эти дни, когда грянула война, дед Эфраим перестал заниматься хозяйством, сидел безвыходно в доме, слушая радио и читая газеты.

– Ну, что я говорил тебе тогда, в Александрии? – Кричал он жене Ривке, словно трубя в фанфары. Но Ривка не помнила, и требовалось привести Герцля в свидетели.

– Герцль, что я говорил в Александрии, когда была Первая мировая?

Обнаружилось, что и Герцль страдает забытьем. И напомнил им Эфраим:

– Уже тогда я сказал вам, что ишув поделится на пролетариев и крестьян. Теперь их называют социалистами и фашистами. Я и ты – фашисты, а те, кто ест за столом национальных фондов – социалисты. И каковы деяния тех и этих? Приходит корабль с еврейскими беженцами из Европы, и просят они убежища в нашей стране. Приходит британская армия и стреляет по кораблю. Гитлер стреляет по беженцам в Европе, а британцы – в Азии. Так наши люди, которых называют фашистами, взорвали полицейский участок в Хайфе. Не понравилось это нашим социалистам, поймали они несколько наших фашистов, донесли на них британцам, и те посадили их в концлагерь в Африке. Точно так же сделали пролетарии наши с людьми «Нили» в Первую мировую. Ну, кто оказался прав? Не я ли?

– Но отец, – сказал Герцль, – первыми британцам стали доносить эти, которых обзывают фашистами, ты-то должен это знать.

– Еще бы, – сказал Эфраим в сердцах, – но они тотчас прекратили. Любовь к Израилю у нас сильнее ненависти к братьям. Теперь мы этого не делаем. Только социалисты продолжают.

– Было им у кого учиться, – заупрямился Герцль.

– Замолчи ты.

– Да, отец, – сказал Герцль, – я люблю молчать.

Адвокат Овед Бен-Цион пошел добровольцем в британскую армию воевать с Гитлером, но дядя его Герцль, который продолжал одеваться на английский манер, стал тайно поддерживать людей из «Национальной военной организации» – ЭЦЕЛя. Он подкупал британских полицейских, покупал у них оружие для организации, прятал у себя раненых, приводил врачей, хранил оружие под складами, где паковали цитрусовые. Вглубь ямы вела специально сооруженная лестница, от нее отходил наискось тоннель, где можно было скрывать оружие и людей.

Приехав в отпуск из армии, Овед нанял несколько арабов из села Фаридис, расположенного рядом с купленными им землями, и велел выращивать на этой скальной почве между деревьями овощи, которые шли нарасхват в дни войны. Для этого дела он получил ссуду из национальных фондов и, таким образом, до окончания войны неплохо заработал на этом участке, предназначенном под строительство вилл в дни мира. Отец Оведа Аминадав открыл мастерскую по шитью военной формы, продавая британцам в огромном количестве штаны и рубашки цвета хаки, носки, и все из текстиля, вырабатываемого на его же фабрике. Герцль также продавал цитрусовые фабрикам, производящим варенье и повидло. В те дни все мировые рынки цитрусовых закрылись, так что и Герцль неплохо зарабатывал. Только Эфраим сиднем сидел в доме, читал газеты и слушал радио. Раз в неделю ходил на собрание союза производителей цитрусовых и, если ему везло, выдавал речь на злобу дня, доказывая слушающим, что все это он предвидел еще в Александрии.

Члены семьи Кордоверо продолжали в Иерусалиме развивать связи с друзьями своими, арабами, и в их небольшом закрытом кругу торговцев землями существовало полное согласие по вопросу, кто во всем виноват: англичане. До того как начали они заниматься подстрекательством, доведшим их до прямой ненависти, сидели арабы и евреи мирно рядом, уверенные в том, что скоро англичан изгонят, и мир между ними, двоюродными братьями, наступит навеки.

Но Кордоверо были близки по духу к подполью и вносили деньги в кассы ЭЦЕЛя и ЛЕХИ – борцов за свободу Израиля, хотя некоторые из братьев и дядьев Рахели, жены Оведа, были мобилизованы в более умеренную «Хагану», а иные из них даже служили в британской армии, воюя против общего врага – Гитлера.

В это же время друзья их арабы помогали созданию «Наджды», подпольной военной организации, готовой, когда придет этому время, сбросить евреев в море, как приказывал им муфтий Хадж-Амин-аль-Хусейни, в те дни бежавший в Германию. В руках арабов были газеты с портретом Хадж-Амина, вместе с Гитлером принимающего строй проходящей мимо германской армии. Экземпляр этой газеты прибыл однажды по почте семье Кордоверо, и они пытались угадать, кто из друзей-арабов сделал это.

Кроме пострадавших от двух бомбардировок итальянской авиацией Тель-Авива, жертв войны в Эрец-Исраэль не было. Подобно семье Абрамсон, пересидевшей Первую мировую в Александрии, еврейский ишув терпеливо ждал, пока народы завершат убивать друг друга по причинам, лишь им известным. И так бы война и выглядела в глазах жителей ишува, если бы Гитлер не решил уничтожить всех евреев в Европе. Сообщения о лагерях смерти и газовых камерах просачивались капля за каплей.

Но когда стало известно о происходящем в Европе, даже частично, все поняли, что нельзя сидеть, сложа руки, дожидаясь окончания войны. И Эфраим Абрамсон собрал в своей комнате Ривку и Герцля и произнес речь:

– Итак, господа, кто был прав? Режут евреев в Европе, англичане стреляют по кораблям с беженцами, а пролетарии говорят нам, не стреляйте в англичан. Пролетарии говорят: хранить чистоту оружия. Где это вообще есть, чистое оружие? Оружие создается, чтобы убивать! Герцль, встань и соверши то, что на тебя возложено! В Александрии ты спросил меня, не присоединиться ли тебе к еврейским шпионам? Теперь я говорю тебе: присоединяйся к военно-национальной организации – ЭЦЕЛю. Ты слышишь?