Текст книги "Деррида"

Глава 8
На пути к независимости. 1960–1962

Семья Деррида быстро находит квартиру во Френе, в Валь-де-Марн, совсем рядом с аэропортом Орли. Квартира состоит из четырех комнат в большом и совсем новом многоквартирном доме на окраине улицы Версаль. Маргерит, возобновившая занятия этнологией, будет целый год стажироваться в запасниках Музея человека, а потом начнет писать диссертацию под руководством Андре Леруа-Гурана об особенностях литургии алжирских сефардов, в частности о погребальных практиках, которые ей довелось наблюдать в течение двух лет, проведенных в Колеа[246]246
  Интервью с Маргерит Деррида. Эти общины, после того как Алжир получит независимость, полностью исчезнут, и Леруа-Гуран вскоре скажет своей студентке: «Мое бедное дитя, ваше поле деятельности ускользает у вас из-под ног».


[Закрыть].

Жаки пока не в форме и боится момента, когда надо будет заступить на новый пост. «Я не знал, что год окончился для тебя столь болезненно, как отголосок мрачных дней первых парижских лет», – пишет ему Мишель Монори[247]247
  Письмо Мишеля Монори Деррида, без даты (сентябрь 1960 г.).


[Закрыть]. К счастью, учебный год в университете начинается только 24 октября, так что у него есть немного времени на подготовку лекций. Деррида, единственный ассистент по общей философии, зависит от нескольких профессоров. Нагрузка достаточно велика, и вскоре он оказывается в плену «нелепого водоворота преподавания и жизни в Париже. С октября такая спешка, что просто выдыхаешься, ни одного мгновения, чтобы обернуться и пожить»[248]248
  Письмо Деррида Жану Бельмен-Ноэлю, без даты (декабрь 1960 г.).


[Закрыть]. Все ему казалось выше его сил, помимо самого необходимого, которого и так уже немало. Не говоря уже о поездках от Френа до Парижа и обратно, оказавшихся не такими легкими, как он думал.

Но по сравнению с годом, проведенным в Ле-Мане, изменения как нельзя более положительные. Как только последствия депрессии начнут сглаживаться, Деррида по достоинству оценит свою новую должность. «Из этих четырех лет, – скажет он в 1992 году, – мне запомнилось вот что: я был счастлив преподавать там, и впоследствии в системе высшего образования ничего подобного у меня уже не было»[249]249
  Derrida J. Discours de réception de la Légion d’honneur. 1992 (не издано, архивы I MEC).


[Закрыть]. Речь на самом деле идет о единственной собственно университетской должности, которую он будет когда-либо занимать во Франции. Об этом периоде в Сорбонне он упомянет в одном из своих последних текстов, написанном как дань уважения Полю Рикеру для «Тетрадей Л’Эрн», целиком посвященных последнему:

В то время у ассистентов было странное место, которое сегодня просто сложно представить. Я был единственным ассистентом «общей философии и логики», вольным выстраивать свое преподавание и семинары как мне вздумается, и лишь в очень отвлеченном смысле зависел от всех тех профессоров, ассистентом которых я теоретически был, то есть от Сюзанны Башляр, Кангийема, Пуарье, Полена, Рикера и Валя. За рамками экзаменов я редко с ними встречался, если не считать, уже ближе к концу этого периода, Сюзанну Башляр и Кангийема, ставшего для меня другом-наставником, которым я восхищался[250]250
  Derrida J. La parole – Donner, nommer, appeler // Paul Ricoeur, Cahier de L’Herne. R: Éd. de l’Herne, 2004. P. 21.


[Закрыть].

Поскольку программы по общей философии не существует, Деррида может задавать темы по своему усмотрению. Он читает отдельные курсы по Хайдеггеру, комментируя «Канта и проблему метафизики» вместе с работой «Что такое метафизика?», но также рассматривает такие темы, как «Ирония, сомнение и вопрос», «Настоящее (Хайдеггер, Аристотель, Кант, Гегель и Бергсон»), «Мыслить – значит говорить нет», комментирует высказывание Клоделя «Зло в мире – как раб, черпающий воду из колодца». Он становится известен, и народ начинает ломиться на его лекции. В аудитории Кавайеса кое-как умещается более 150 слушателей; те, кто не позаботился прийти на полчаса раньше, вынуждены стоять. Через несколько месяцев Деррида будет вынужден разделить студентов на две группы и проводить практические занятия с ними по два раза.

Несмотря на сложные материальные условия, характерные для Сорбонны в эти годы, у многих студентов сохранятся отчетливые воспоминания о том, как Деррида преподавал в этот период. Франсуаза Дастюр помнит глубокого, но пока еще достаточно традиционного по манере преподавания человека. «Он казался робким и даже немного неловким. Курсы он читал чрезвычайно насыщенные, и многие из них были по-настоящему великолепны. Особенно мне запомнились „Метод и метафизика“ и „Теология и телеология у Гуссерля“. Деррида вместе с Рикером были теми, кто познакомил меня с гуссерлевской феноменологией и с мыслью Хайдеггера. Вместе с тем, хотя он иногда ссылался на Сартра, он никогда не говорил о Мерло-Понти. Он многого требовал от студентов, но и сам давал много и в конце каждой лекции охотно соглашался поспорить»[251]251
  Интервью с Франсуазой Дастюр.


[Закрыть].

Жану Риста, который вскоре подружится с Деррида, запомнился преподаватель, который почти всегда был любезным и внимательным, но порой мог стать безжалостным. «Помню, как однажды он страшно разозлился, когда принимал устные экзамены, поскольку многие студенты, которых он опрашивал, не читали „Критику чистого разума“. Но с теми, кто был по-настоящему увлечен, он всегда шел на контакт. Иногда он приводил нас в „Бальзар“, чтобы пропустить по стаканчику и продолжить дискуссию. Слушать его в университете тех лет, быть с ним на короткой ноге – это было что-то исключительное»[252]252
  Интервью с Жаном Риста.


[Закрыть].

В этот период ситуация в Алжире быстро меняется. Разговоры о ней заходят все чаще, и не только в Сорбонне. В семье Деррида, как и у большинства алжирцев французского происхождения, растет недовольство де Голлем. На референдуме по вопросу самоопределения, который проходит 8 января 1961 года, большинство дает положительный ответ – 75 процентов голосов в метрополии и 70 процентов в Алжире, причем мусульмане впервые получают возможность голосовать. 7 апреля начинаются переговоры в Эвиане, открывающие путь к независимости. Некоторые не могут этого принять. В ночь с 21 на 22 апреля четыре генерала – Шалль, Жуо, Зеллер и Салан пытаются организовать бунт среди военных и алжирцев французского происхождения, чтобы сохранить Алжир в рамках Французской Республики. За несколько часов им удается установить контроль над столицей Алжира. В воскресенье 23 апреля в своей речи по телевидению, ставшей впоследствии знаменитой, де Голль изобличает «попытку горстки отставных генералов», требуя применить все средства, чтобы преградить им путь. Путч терпит провал, однако Секретная вооруженная организация продолжит бороться за французский Алжир, проливая все больше крови.

Примерно в это же время Пьер Нора, один из бывших однокурсников Жаки по лицею Людовика Великого, публикует в издательстве Julliard книгу «Французы Алжира». Вскоре после ее получения Деррида отвечает Нора письмом на 19 страницах, из которого я позволю себе привести несколько больших цитат, поскольку оно представляется мне крайне показательным. Свои позиции по ситуации в Алжире он излагает так, как никогда в прошлом и никогда в будущем. В этом тщательнейшем анализе он указывает также на свои этические и политические опасения, которые проявятся в его публикациях лишь много лет спустя.

Деррида говорит, что в эти мрачные дни, кажущиеся ему почти нереальными, он прочел работу Нора с неослабевающим интересом и увлечением. Он благодарит Нора за то, что тот написал книгу «по этой теме, обладающую редким и трудным достоинством… заключающимся в том, что она почти всегда точна и справедлива в своем содержании и своих выводах». Тем не менее он должен выразить сожаление из-за тона, «который в целом выявляет не столько саму мысль, сколько фундаментальную установку того, кто пишет». Часто он казался ему тоном «довольно язвительной агрессивности», отмеченной даже «желанием унизить». «Когда ты говоришь, что „никогда не слышал, чтобы алжирский француз отвечал аргументами“, я могу лишь сделать вывод, что немногих же ты встречал».

Деррида заверяет, что давно уже «в самом себе, в полном молчании, ведет процесс над алжирскими французами», но ему важно оставаться беспристрастным в тот момент, когда ветер подул в другую сторону и все больше критики как слева, так и справа. И словно для того, чтобы компенсировать это слишком долгое молчание, он хочет представить Пьеру Нора свои идеи, формировавшиеся в течение многих лет, по этой теме, которая так сильно его задевает. В частности, ему кажется, что бывший однокурсник утаил многие составляющие этой неразрешимой ситуации:

Разве не будет довольно-таки сложно возложить ответственность за политику Франции в Алжире последних 130 лет на тех, кого называют алжирскими французами (несмотря на их безусловную и весомую виновность, которую не нужно ни отрицать, ни преуменьшать под тем предлогом, что виноваты не они одни)? Если, как ты говоришь, алжирские французы были «кузнецами» своей собственной истории и своего несчастья, это верно лишь в том случае, если уточнить, что в то же самое время их хозяевами были все подряд правительства и армия (то есть весь французский народ, от имени которого они действуют).

Особенно Деррида недоволен теми левыми, «которые не смогли ни построить социализм во Франции, ни провести деколонизацию в других странах». Задевает его и еще один момент: как и большинство французов из Франции, Нора нивелирует различия в среде алжирских французов и их способность к развитию, считая их некоей однородной вечной сущностью. В частности, он дал карикатурное изображение тех «либеральных» французов, к которым Деррида, не говоря этого открыто, относит и себя. С его точки зрения, речь, однако, идет о группе, не заслужившей такого обобщенного и повального осуждения, поскольку она сама разрывается между принадлежностью Франции и своей приверженностью принципу деколонизации. Конечно, часто это обрекает «либералов» на двусмысленности и своеобразное бессилие. Тем не менее:

[Это люди], коммунисты и не только, которые до войны поддерживали политическую и профсоюзную жизнь, люди, в среде которых мыслили и действовали те же Аллег, Оден и Камю. Именно благодаря им после 45“го прошли выборы прогрессистских и коммунистических местных властей (да-да!), а впоследствии они провели достойную работу вместе с алжирскими избранниками, известными активистами националистических партий. Именно они в 57-м сохранили контакт с националистами, во времена, когда война, репрессии и теракты многое сделали уже невозможным.

Деррида упрекает Пьера Нора также в том, что он допускает мысль, будто средний доход алжирских французов был выше дохода французов Франции, тогда как все обстоит иначе: лишь небольшая часть колонистов обладает реальными экономическими привилегиями. В пространном примечании он использует этот момент, чтобы набросать своего рода критику марксизма:

Это, возможно, означает, что понятие «колониальной системы» не может по существу и в любом случае пониматься на основе одной лишь идеи прибыли, краткосрочной либо долгосрочной. Быть может, следовало бы пересмотреть всю марксистскую догматику, трактующую вопросы колонизации, экономического империализма (и стадий капитализма), тем более что в итоге она наложила отпечаток – в некоторых случаях анонимный – на самое банальное и наименее обсуждаемое определение феномена колониализма.

И как всегда в отношениях с близкими ему людьми, Деррида встает на защиту сложных и тщательно проработанных позиций Жермен Тийон и Альбера Камю, пусть даже некоторыми они использовались «ради того, что ни один, ни другая не защищают». Нельзя запросто говорить об «объективном соучастии», отбрасывая аргументацию под тем предлогом, что она использовалась «ультрас». Если не обращать на это внимания, свалишься в догматизм и сектантство, которые все начинают с этого, будь они революционными или какими-то иными. «Ты говоришь, что вместе с Жермен Тийон „мы созрели для голлизма еще до де Голля“. Возможно. Я же часто сокрушаюсь о том, что для Алжира это не стало еще большей правдой и еще раньше»…

В том, что касается Камю, умершего в прошлом году, Деррида проводит более обстоятельный, чем в каком-либо другом тексте, анализ:

Прежде всего хочу сказать, что интенцию нескольких страниц, которые ты посвящаешь «Постороннему», я считаю замечательной. Эту книгу я всегда читал как алжирскую, и весь критико-философский аппарат, который к ней приклеил Сартр, на самом деле, как мне казалось, только преуменьшает ее смысл и «историческую» оригинальность, скрывает их, причем, возможно, в первую очередь от самого Камю, который слишком быстро стал считать себя… большим мыслителем… Еще не так давно я часто оценивал Камю так же, как и ты, по тем же самым причинам… Я не знаю, честно ли это и не покажутся ли завтра некоторые из его предостережений теми, что обоснованы элементарной трезвостью и требовательностью. Тысяча обстоятельств, и прежде всего все его прошлое, – вот что позволяет не отказывать Камю в чистом и ясном намерении[253]253
  Письмо Деррида Пьеру Нора, 27 апреля 1961 г.


[Закрыть].

Франко-мусульманский Алжир, за который всегда боролся Камю, – именно тот, которого хотел бы и сам Деррида. И хотя он знает, что мечта эта стала анахронизмом, он по-прежнему считает, что она никоим образом не была прикрытием для «Алжира папаш»[254]254
  В статье «Либерализм и Алжирская война: случай Жака Деррида» (Baring Е. Liberalism and the Algerian War: The Case of Jacques Derrida // Critical Inquiry 2010. n° 36) Эдвард Бэринг подробно исследует позицию Деррида по Алжирской войне, сравнивая это письмо Пьеру Нора с заданием по истории, выполненным им на подготовительных курсах в 1952 г. и называвшимся «Причины, характеристики и первые последствия французской колонизации в период с 1888 по 1914 г.». Если принять точку зрения Бэринга, получается, что установка и концепции будущего автора «Монолингвизма другого» длительное время были колониалистскими. Далее он упоминает тот факт, что Деррида не подписал в 1960 г. «Манифест 121», словно бы критикуя его за это. Но, как мне кажется, для этого надо забыть не только о том, что Деррида в то время не был никому известен, а потому никто и не думал заполучить его подпись, но и о том, что, подписавшись, он поставил бы под серьезный удар свою семью, которая все еще жила в Алжире.


[Закрыть].

Через несколько недель Пьер благодарит его за эти «столь насыщенные и глубокомысленные страницы, что понадобилась бы еще одна книга», чтобы на них ответить. Он чувствует, что послужил своего рода катализатором для мышления Деррида и что ему довелось собрать его спелые плоды. Нора хотел бы, чтобы они встретились для более свободного разговора. Он признает, что написал свою книгу не без некоторых перегибов. «Я собирался рассказать о своей поездке, осмыслить то, что видел, но, если бы я занялся напрямую этой темой во всем ее разнообразии, я бы написал диссертацию, и это был бы полный паралич»[255]255
  Письмо Пьера Нора Деррида, 22 июня 1961 г.


[Закрыть].

В конце месяца они однажды проводят долгий вечер за доверительным разговором, в котором не пытаются сделать окончательные выводы. Деррида говорит, что очень доволен этой встречей. Даже если временами казалось, что разговор топчется на месте, их несогласие, с его точки зрения, было лишь «другим способом достичь совместного согласия или быть несогласным с самим собой. И как можно было серьезно думать об Алжире – или о чем-то другом, – не придя к этому?» Он, видимо, догадывался, что Пьер Нора хотел бы публично объясниться по некоторым вопросам, например в ответе на рецензию, которую бы опубликовал Деррида. Но «по тысячам причин о написании статьи не может идти и речи». Вероятно, одной из них является защита близких. Впрочем, он был бы не против, чтобы все его длинное письмо или какая-то его часть были опубликованы анонимно, за подписью некоего «алжирского друга»[256]256
  Письмо Деррида Пьеру Нора, 30 июня 1961 г.


[Закрыть]. Этот план, судя по всему, так и не был осуществлен.

Спустя несколько недель Деррида из Эль-Биара посылает новое письмо своему старому товарищу:

У меня здесь странный отпуск: между кое-какой работой… и приморским счастьем пережевываешь целый день, среди этого странного общества немыслимые проблемы. И я замечаю, что все больше люблю эту страну, безумной любовью, не являющейся противоположностью того отвращения, о котором я ей так давно заявил[257]257
  Письмо Деррида Пьеру Нора, 4 августа 1961 г.


[Закрыть].

Это будет его последнее алжирское лето; возможно, он догадывается об этом, хотя и не признается себе. Для алжирских французов страх стал чем-то материальным. Одного старика зарезали в Эль-Биаре, в двух шагах от семейного дома Деррида. Шарли, сын двоюродной сестры, приехал на год пожить во Френе у Жаки и Маргерит, поскольку его семья боится, что его убьют; здесь у него проявится вкус к работе и исследованиям, и позже он скажет, что эта побывка спасла ему жизнь.

В этих очень неспокойных условиях Деррида в июле 1961 года завершает наконец свое «Введение» к «Началу геометрии», рукопись которого он писал на бланках факультета филологии и гуманитарных наук, отделения истории колонизации. С началом учебного года он подает перепечатанный на машинке текст Жану Ипполиту, который торопится отдать его в печать. В октябре в одном из самых лаконичных своих писем Ипполит заверяет, что «прочитал с большим интересом (и это не просто формула вежливости)» это подробнейшее введение, «в котором разбираются все изгибы гуссерлевской мысли»[258]258
  Письмо Жана Ипполита Деррида, 23 октября 1961 г.


[Закрыть]. Столь краткий отзыв не может успокоить Деррида, готовящегося выпустить в свет свой первый текст.

24 ноября он посылает длинное и очень уважительное по тону письмо Полю Рикеру: ему хотелось бы показать ему свое «Введение», прежде чем оно будет опубликовано в Presses universitaires de France: «Ваше суждение для меня важнее любого другого». В частности, Деррида хотел бы, чтобы Рикер подтвердил многочисленные ссылки на свои тексты, содержащиеся во «Введении»; он говорит, что ему «особенно тяжело со ссылками на живых философов», поскольку он боится, что «нашел не те источники». Также он сожалеет о том, что во время их первой встречи ему не удалось выразить свое «огромное и искреннее восхищение» его работой, а еще он хотел бы ему объяснить, «по каким именно случайным причинам» он не попросил его руководить его диссертацией[259]259
  Письмо Деррида Полю Рикеру, 24 ноября 1961 г.


[Закрыть]. Через несколько недель Деррида, удивленный тем, что не получил никакого ответа, должен был заново написать письмо и послать его повторно, поскольку Рикер его потерял. К счастью, у Деррида остался черновик, как оставались черновики любой другой официальной переписки этих лет. Рикер, смущенный своей невнимательностью, на этот раз говорит, что очень тронут «признаниями и скромностью», которых так много в письме его молодого ассистента:

Я отлично понимаю, как сложно найти верный тон в общении одного поколения с другим. Мне подумалось о США, где отношения между университетскими преподавателями в тех же обстоятельствах попроще. Позвольте мне сказать вам, что мне очень хотелось бы, чтобы эти различия (неизбежные в силу разницы наших позиций) стерлись в общении и дружбе. Доверимся смелости слова и времени[260]260
  Письмо Поля Рикера Деррида, 27 декабря 1961 г.


[Закрыть].

В следующие два года Деррида и Рикер сблизятся, несколько раз будут вместе завтракать или ужинать, как со своими супругами, так и без них. Но в этот период Деррида еще крайне робок и в обществе чувствует себя неуверенно. Что же касается Рикера, поскольку он перегружен собственными обязательствами, похоже, он не прочел «Введение» к «Началу геометрии» до его публикации. Поэтому, чтобы получить более честный и непосредственный отзыв на свою рукопись, Деррида обращается к Альтюссеру.

Его бывший «кайман» после внимательного прочтения заверяет его g января 1962 года, что никогда не читал о Гуссерле текста «столь же скрупулезного и столь же глубоко умного. Умного в глубине, то есть идущего дальше обычных констатаций противоречий, отыскивающего сокровенную интенцию, чтобы прояснить и обосновать загадки выражения». Он уверен, что Деррида пойдет дальше всех остальных интерпретаторов, которые «сдаются, когда битва кажется проигранной»: «ты же идешь до конца, и даже если можно принять решение не быть вопреки всему гуссерлианцем (что очень сложно, когда читаешь тебя…), понятно, что им можно было бы быть, и ясно, что это значит». Он говорит, что очень доволен тем, что разглядел в этом «Введении» отправной пункт нынешних размышлений Деррида: письмо, «трансцендентальную» патологию, язык. «Нужно продолжать: твои страницы, где ты пишешь о письме, полны смысла и содержат немало обещаний». По Альтюссеру, весь текст в целом первоклассный: «Я открыл его по возвращении из отпуска (дождь, снег, туманы), и он стал для меня светом и большой радостью»[261]261
  Письмо Луи Альтюссера Деррида, g января 1962 г.


[Закрыть]. Альтюссер пользуется случаем, чтобы пригласить Деррида к себе в гости, в свое «логово» в Высшей нормальной школе. Ему хочется еще раз обсудить отношения Гуссерля с Гегелем и Хайдеггером.

Это приглашение не останется пустым звуком. Вскоре оно поможет Деррида в какой-то мере восстановить веру в себя. Он мечтает только о том, чтобы «заменить это искусственное, нечеловеческое, конвейерное напряжение, необходимое для „курсов“ и „публикаций“, живой работой, совместной работой в свободном диалоге». Сорбонна его изнуряет: лекции его, похоже, там очень ценят, но он жалуется, что большую часть времени проводит за проверкой совершенно неинтересных заданий. «Бывают дни, когда из-за усталости во всем этом я замечаю только выгорание, износ и бессмысленную жертву»[262]262
  Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 15 января 1962 г.


[Закрыть].

В то же время перед ним снова с невиданной остротой встает алжирский вопрос. С начала 1962 года Секретная вооруженная организация расширила свои действия и на метрополию. В Париже прогремело несколько взрывов, один из которых случился напротив квартиры Сартра; другой теракт, который замышлялся против Мальро, наносит увечья четырехлетней девочке. Левые силы, сумевшие наконец объединиться, создают Национальный комитет против СВО и за мир путем переговоров. 8 февраля запрещается, а потом префектом полиции Морисом Папоном жестоко подавляется одна из демонстраций. Девять человек погибли, когда их придавили к решеткам метро «Шаронн». Спустя пять дней похороны жертв сопровождаются многочисленной процессией, собравшейся почтить их память.

Эвианские соглашения подписываются 18 марта 1962 года. Согласно им, со следующего дня вводится режим прекращения огня. Конфликт унес более 40 тысяч жизней, среди жертв – самые разные слои населения, но подавляющее большинство – алжирцы. С апреля европейцы начинают массово выезжать в метрополию. Но Жаки, который все еще хочет верить в возможность сосуществования разных общин, советует своим родителям оставаться в Эль-Биаре. Спустя несколько недель складывается опасная ситуация, вынуждающая людей уезжать. Большинство не готово к этому, особенно еврейские семьи, такие как семейства Деррида и Сафар, которые обосновались в Алжире давным-давно и никогда не думали, что им придется уезжать из страны. На пристанях собираются толпы, хотя на корабли теперь сажают явно больше народа, чем положено по норме. На дорогах из столицы Алжира в аэропорт «Белый дом» образуются бесконечные вереницы машин. Многие предпочитают уничтожить свой багаж и сжечь машины, а не просто бросить их[263]263
  См.: Alger 1940–1962. Р. 250–257.


[Закрыть].

Первыми приезжают сестра Деррида и ее семья. «К концу мая, – вспоминает Маргерит, – мы получили телеграмму от Жанин и ее мужа, в которой говорилось, что они приезжают, но без каких-то других подробностей. Мы провели два дня в Орли, поскольку не знали, на какой самолет им удалось сесть. Царила абсолютная неразбериха. Наконец Жанин приехала одна с тремя детьми: Мартин, Марком и Мишелем. Все они нашли временное убежище у нас, во Френе. В итоге нас было 17 человек в квартире из четырех комнат. Мы нашли несколько кроватей, но дети спали на полу, на подушках».

У Мартин, которой было тогда восемь лет, сохранились точные воспоминания об этом времени. «Распорядок был сложный. Жаки часто возил нас в Париж, меня с братом Марком. Иногда он надолго оставлял нас в своем «ситроене» во дворе Высшей нормальной школы или, может, это была Сорбонна? Он говорил нам о „китихе Софии“, которую он должен идти кормить сардинами из банки. Он просил нас подождать, поскольку София не слишком покладиста и подпускает к себе только его… Только через много лет я поняла, что под Софией имелась в виду философия»[264]264
  Интервью с Мартин Мескель.


[Закрыть].

Через несколько недель Рене и его семье тоже пришлось уехать из Алжира. «Сначала нам мешала уехать СВО. В последнее время – ФНО. Ты был обязан быть или на той стороне, или на другой; тех, кого считали „неопределившимися“, особенно презирали. Бросив нашу аптеку в Баб-эль-Уэд, мы 15 июня уехали. С собой взяли всякую мелочь, как будто едем на каникулы. Но время уже наступало на пятки. На дороге в аэропорт в тот самый день случилось еще одно похищение»[265]265
  Интервью с Рене и Эвелин Деррида.


[Закрыть].

Когда 1 июля состоялся наконец референдум, подавляющее большинство высказалось за независимость. Не дожидаясь официальных результатов, ликующая толпа заполняет улицы столицы Алжира, вывешивая зелено-белые флаги с красной звездой и красным полумесяцем. Алжирцы французского происхождения, которые еще не уехали во Францию, спешат сделать это, поскольку теперь у них остался один выбор – между «чемоданом и гробом». Через две недели, сразу после завершения приема экзаменов в Сорбонне, Жаки возвращается в Эль-Биар, чтобы помочь родителям увезти кое-какие вещи. Рене говорит, что и ноги его больше не будет в Алжире: столько он насмотрелся ужасов за последние недели. Пьеро, муж Жанин, и его брат Жаки Мескель также уезжают к Деррида и его родителям, чтобы спасти по возможности больше вещей, но им поступают угрозы и они вынуждены спешно вернуться во Францию. Несмотря на риск, которому Жаки тоже подвергается, он в итоге остается один со своими родителями. В следующие дни они, как могут, занимаются переездом Рене, затем Жанин, оставляя на самый конец переезд с виллы на улице Орель-де-Паладин. Но контейнеры уже заполнены, и они могут забрать совсем немного вещей. Они закрывают за собой двери дома, надеясь вернуться через несколько месяцев, когда ситуация успокоится. Пока же дом доверяется соседям, которые в первые месяцы будут платить им арендную плату. Затем этот дом, за который Эме и Жоржетт только что успели расплатиться, становится собственностью Алжирского государства. Во Франции Рене и Пьеро вынуждены будут ходить по разным ведомствам, пытаясь отстоять свои права и восстановить дела. Мало-помалу вся семья, как и многие другие «репатрианты», соберется в Ницце[266]266
  Интервью с Жанин Мескель-Деррида, Пьером Мескелем, Рене и Эвелин Деррида.


[Закрыть].

Хотя Деррида покинул Эль-Биар давно, он никогда не забудет об этом переломе. С годами он будет все чаще вспоминать свою неумолимую «ностальжирию» – этот неологизм изобрел не он, хотя так можно было подумать. Так называлось стихотворение Марчелло-Фабри, написанное в 1920-х годах:

 
Алжир, я мечтал о тебе, словно о возлюбленной,
Вся в ароматах, солнце, пряностях;
Ты еще красивее, когда ты так далеко, здешний дождь,
Дождь, как волшебство, одевает серость неба
во всё золото твоего солнца…[267]267
  Marcello-Fabri. Nostalgérie // Alger 1860–1939. P.: Autrement, coll. «Mémoires», 2001. n° 55. P. 94.


[Закрыть]
 

Помимо семейных и личных травм, Алжирская война становится одним из катализаторов политического мышления Деррида. Во Франции он многие годы будет уклоняться от публичных разговоров на эту тему, не переставшую быть крайне спорной. Но в интервью, данном в Японии в 1987 году, он признает, что, одобряя борьбу за независимость, которую вели алжирцы, он все же долго надеялся на «решение, которое бы позволило алжирским французам продолжить жить в этой стране», на «оригинальное политическое решение, не совпадающее с тем, что было реализовано»[268]268
  Derrida J. Les mots autobiographiques – pourquoi pas Sartre. 23 марта 1987 г. (интервью, опубликованное в Японии, архивы IMEC).


[Закрыть].

Он всегда останется верен этому фундаментальному убеждению, которое мало кем разделялось. 22 июня 2004 года в последней телепередаче, в которой Деррида принял участие, он высказывается за то, чтобы Израиль и Палестина рассмотрели другой вариант, отличный от варианта двух суверенных государств, а потом добавляет: «Даже в случае Алжира и Франции, хотя я одобрял движение за независимость, я бы предпочел, чтобы между ними возник иной тип договора, от которого бы, собственно, и сами алжирцы пострадали бы меньше и который позволил бы наплевать на жесткую безусловность суверенитета»[269]269
  Cultures et dépendances // France 3, 22 июня 2004 г.


[Закрыть].

Последующие рассуждения Деррида о прощении и примирении, невозможном и гостеприимстве во многих отношениях представляются мне отголосками этой алжирской травмы. В 1990-х годах благодаря Нельсону Манделе положение в Южной Африке стало своего рода подтверждением того, что модель, которую Деррида считал подходящей для Алжира, не всегда иллюзорна. Выступая на тему апартеида и его преодоления или палестино-израильского конфликта, он всегда будет вспоминать Алжир, алжирца в самом себе, без которого все остальное было бы непонятным.

«Подростковый возраст продлился у меня до 32 лет», – заявил Деррида в одном из своих последних интервью[270]270
  Derrida J. Les voix d’Artaud, entretien avec Évelyne Grossman // Le Magazine littéraire. 2004. n° 434.


[Закрыть]. Завершение первой книги, окончательное принятие нового имени, независимость Алжира – вот события 1962 года, которые знаменуют конец эпохи[271]271
  Жан-Люк Нанси тоже считает 1962 г. поворотным. В своей работе «Независимость Алжира, независимость Деррида» («L’indépendance de l’Algérie, l’indépendance de Derrida») он сближает появление понятия «различение» с независимостью Алжира, в которой разыгрывается не столько «повторное обоснование в некоем начале, сколько изобретение „начала“, которому еще суждено прийти» (Derrida à Alger. Un regard sur le monde. P. 19–25).


[Закрыть]. Последствия этой цезуры дадут знать о себе уже в следующие месяцы.